— Вы не захотите меня оскорбить, отказавшись чокнуться со мной.
— Хорошо, я выпью, если вы позволите, несколько капель чингирито с водой, единственно для того, чтобы доказать вам, что я ценю вашу вежливость.
— Хорошо, — сказал капатац, подавая Тигреро хрустальный графин, оправленный в серебро филигранной работы.
Когда они выпили, капатац стакан хереса, а Тигреро несколько капель чингирито с водой, капатац поставил стакан на стол и сказал:
— Теперь мне надо объяснить вам, зачем я привел вас сюда так таинственно, чтобы рассеять сомнения, которые могли невольно закрасться к вам в душу.
— Я вас слушаю, — отвечал Тигреро.
— Возьмите же сигару, они превосходны.
Он закурил сигару и подвинул пачку дону Марсьялю, тот выбрал одну сигару, и скоро оба собеседника были окружены облаком синеватого и душистого дыма.
— Мы находимся в отеле генерала дона Себастьяна Герреро, — начал капатац.
— Как! — вскричал Тигреро с беспокойством.
— Успокойтесь, никто не видал, как мы вошли; ваше присутствие здесь неизвестно никому по той простой причине, что я провел вас через мой особый вход.
— Я вас не понимаю!
— Однако это очень легко объяснить: дом, в который я привел вас, принадлежит мне, по причинам, о которых слишком долго будет вам рассказывать и которые вовсе для вас не интересны. Я во время отсутствия генерала, когда он был губернатором в Соноре, велел сделать проход для сообщения между этим домом и отелем, кроме меня, никто не знает об этом сообщении, которое в известную минуту, — прибавил он с мрачной улыбкой, — может быть очень для меня полезно. Эта комната составляет часть тех комнат, которые я занимаю в отеле генерала и куда генерал никогда не входит; человек, взявший вашу лошадь, предан мне, и даже если он мне изменит, что, вероятно, случится когда-нибудь, эта измена будет для меня не важна, потому что тайная дверь, которая ведет из дома в отель, так хорошо скрыта, что я не боюсь, чтобы ее нашли; итак, вы видите, вам опасаться нечего, никто не знает о вашем присутствии.
— Но за вами могут прийти в случае, если генерал захочет вас видеть?
— Я это предвидел; моя система ничего не предоставляет случаю; сюда нельзя войти так, чтобы я не узнал этого вовремя, и я всегда успею спрятать ту особу, которая по каким-нибудь причинам не желает быть видимой.
— Это прекрасно устроено, я вижу с удовольствием, что вы человек осторожный.
— Вы знаете, сеньор — осторожность есть мать безопасности, особенно в Мексике эта пословица постоянно оправдывается.
Тигреро поклонился вежливо, но как человек, который находит, что его собеседник слишком распространился об одном предмете и желает, чтобы он перешел к другому.
Капатац прочел этот почти неуловимый оттенок на лице Тигреро и продолжал, улыбаясь:
— Но довольно об этом, перейдем, если вам угодно, к причине нашего свидания. Человек, имя которого бесполезно произносить, но которому я — как я уже имел честь вам говорить — предан телом и душой, прислал вас ко мне за некоторыми сведениями, которые вы желаете узнать; прибавлю теперь, что случившееся сегодня, и великодушие, с каким вы бросились ко мне на помощь, ставят мне законом не только доставить вам сведения, но и помочь в замышляемых вами планах, каковы бы ни были опасности, которым я подвергнусь, помогая вам. Теперь говорите со мною откровенно, не скрывайте от меня ничего; вы останетесь вполне довольны вашей откровенностью со мной.
— Сеньор, — отвечал Тигреро растроганным тоном, — благодарю вас, тем более что вы знаете так же хорошо, как и я, сколько опасностей окружают — я не скажу успех, но только исполнение этих планов.
— Вы говорите правду; но гораздо лучше, чтобы эти планы, пока были мне неизвестны, для того, чтобы вы имели полную свободу расспрашивать меня.
— Да-да, — сказал Тигреро, печально, качая головой, — мое положение так ненадежно, борьба, которую я предпринимаю, безумна, что, хотя меня поддерживают искренние друзья, я должен соблюдать чрезвычайную осторожность. Скажите же мне, все, что вы знаете о судьбе несчастной донны Аниты Торрес: точно ли она сошла с ума, как распространились слухи?
— Вы знаете, что случилось в пещере после вашего падения в пропасть?
— Нет! Я ничего не знаю о том, что случилось после того, как меня оставили, считая мертвым.
Карнеро подумал с минуту.
— Послушайте, дон Марсьяль — для того чтобы я мог отвечать на вопрос, сделанный вами, вы должны выслушать вам довольно длинный рассказ. Готовы ли вы слушать его?
— Да, — отвечал Тигреро, не колеблясь, — потому что я многого не знаю, а мне нужно знать все; говорите же, сеньор, и как ни были бы тягостны для меня некоторые вещи в этом рассказе, не скрывайте от меня ничего, умоляю вас.
— Я буду вам повиноваться; притом, еще не очень поздно, у нас время есть и через два часа вы узнаете все.
— Жду с нетерпением, чтобы вы начали.
Капатац довольно долго оставался погружен в глубокие и серьезные размышления, наконец он поднял голову, наклонился вперед и, облокотясь левой рукой о стол, начал:
— В то время, когда случились происшествия, о которых я вам говорю, я был управителем в Пальмаре и был свидетелем некоторых из этих происшествий, а о других только слышал. Когда команчи приехали с белыми охотниками, дон Сильва Торрес лежал смертельно раненный, сжимая в руках свою дочь Аниту, которая вдруг сошла с ума, видя, как вы полетели в пропасть с индейским вождем.
Дон Себастьян Герреро был единственным родственником, оставшимся у несчастной молодой девушки, ее и отвезли к нему в асиенду Пальмар.
— Как! — с удивлением вскричал Тигреро. — Дон Себастьян родственник донны Аниты?
— Вы этого не знали?
— Совсем не знал; однако я несколько лет находился в отношениях довольно коротких с фамилией Торрес, я был даже их Тигреро.
— Я это знаю; вот каково это родство: дон Себастьян женился на племяннице дона Сильвы — вы видите, что они были очень близкие родственники; только по причинам, мне неизвестным, через несколько лет после свадьбы генерала оба семейства поссорились и прекратили сношения между собой; вот, вероятно, по какой причине вы никогда не слыхали о родстве Сильвы и Торресов.
— Продолжайте! — сказал Тигреро. — Как генерал принял свою родственницу?
— В то время его не было в асиенде, но к нему послали нарочного; этот нарочный был я; генерал поспешил приехать, он казался очень огорченным двойным несчастьем, постигшим молодую девушку, отдал приказания, чтобы с ней обращались хорошо, определил несколько женщин для ее прислуги и воротился в Сонору, куда его призывали очень важные события.
— Да-да, я слышал об этом вторжении французов, предводитель которых был расстрелян по приказанию генерала; вы говорите об этих событиях, не правда ли?
— Да. Почти тотчас после этих происшествий генерал воротился в Пальмар. Он очень переменился; ужасная смерть дочери сделала его мрачным и еще более жестоким ко всем, с кем случай сводил его. Целую неделю он не выходил из своей комнаты и не хотел принимать никого из нас, наконец, в один из дней он меня позвал, чтобы спросить о том, что случилось в асиенде во время его отсутствия. Я мог немногое рассказать ему; жизнь была слишком проста и слишком однообразна в этом отдаленном жилище, для того чтобы там могло произойти что-нибудь интересное, в особенности для него; однако он выслушал меня, не прерывая, опустив голову на руки, нахмурив брови и, по-видимому, очень интересовался тем, что я ему говорил, особенно, когда дело шло о бедной донне Аните, кроткое помешательство которой трогало до слез даже нас, грубых мужчин, когда мы видели, как она, бледная, как призрак, блуждала по аллеям сада, произнося шепотом одно имя, все одно, которого никто из нас не мог расслышать, и подняв к небу свое прекрасное лицо, залитое слезами. Генерал все выслушал, потом, когда я замолчал, он довольно долго не говорил ни слова; приподняв, наконец, голову, он взглянул на меня с раздраженным видом.
— Что вы тут делаете? — спросил он меня с гневом.
— Я жду приказания вашего превосходительства.
— Он посмотрел на меня опять, как будто хотел прочесть в моих мыслях, и положил руку на мое плечо.
— Карнеро, — сказал он мне, — вы уже давно служите мне, берегитесь, чтобы я скоро не отказал вам; я не люблю слишком умных и слишком проницательных слуг.
Я хотел извиниться; он перебил меня:
— Ни слова! — сказал он. — Воспользуйтесь моим советом, а теперь проводите меня в комнату донны Аниты.
Я повиновался, потупив голову. Генерал оставался взаперти с молодой девушкой около часа. Что происходило между ними, я не знаю; правда, я слышал, что генерал несколько раз возвышал голос и говорил гневным тоном; донна Анита плакала и как будто просила о чем-то; но. осторожность предписывала мне держаться поодаль, так что я не мог понять ни одного из слов генерала. Когда он вышел, он был очень бледен, и резким тоном приказал мне приготовить все к его отъезду. На другой день, на восходе солнца, мы отправились в Мехико, донну Аниту несли за нами в паланкине. Путешествие было продолжительное, но генерал даже не приближался к паланкину. Донну Аниту тотчас по приезде отвезли в монастырь бернардинок, где она была воспитана; добрые сестры приняли ее со слезами горестного сочувствия. Генерал, используя свое влияние, легко сделался опекуном молодой девушки и тотчас взялся за управление ее имением, которое, как вам известно, весьма значительно даже в здешнем краю, где так много богатых людей.
— Я это знаю, — со вздохом сказал Тигреро.
— Окончив все это, — продолжал капатац, — генерал воротился в Сонору, чтобы устроить свои дела и передать дела губернатору, назначенному на его место и который уже прибыл на свое место. Я не скажу вам, что было потом: вы это знаете; притом мы воротились в Мехико только две недели назад, и вы, и ваши друзья следовали за нами почти следом от Скалистых гор.
Тигреро приподнял голову.
— Это все? — спросил он.
— Все, — отвечал капатац.
— Честное слово? — Продолжал дон Марсьяль, пристально глядя на него.
Карнеро колебался.
— Ну нет, — отвечал он наконец. — Я еще должен вам рассказать кое-что.
Глава XIII
Глава XIV
— Хорошо, я выпью, если вы позволите, несколько капель чингирито с водой, единственно для того, чтобы доказать вам, что я ценю вашу вежливость.
— Хорошо, — сказал капатац, подавая Тигреро хрустальный графин, оправленный в серебро филигранной работы.
Когда они выпили, капатац стакан хереса, а Тигреро несколько капель чингирито с водой, капатац поставил стакан на стол и сказал:
— Теперь мне надо объяснить вам, зачем я привел вас сюда так таинственно, чтобы рассеять сомнения, которые могли невольно закрасться к вам в душу.
— Я вас слушаю, — отвечал Тигреро.
— Возьмите же сигару, они превосходны.
Он закурил сигару и подвинул пачку дону Марсьялю, тот выбрал одну сигару, и скоро оба собеседника были окружены облаком синеватого и душистого дыма.
— Мы находимся в отеле генерала дона Себастьяна Герреро, — начал капатац.
— Как! — вскричал Тигреро с беспокойством.
— Успокойтесь, никто не видал, как мы вошли; ваше присутствие здесь неизвестно никому по той простой причине, что я провел вас через мой особый вход.
— Я вас не понимаю!
— Однако это очень легко объяснить: дом, в который я привел вас, принадлежит мне, по причинам, о которых слишком долго будет вам рассказывать и которые вовсе для вас не интересны. Я во время отсутствия генерала, когда он был губернатором в Соноре, велел сделать проход для сообщения между этим домом и отелем, кроме меня, никто не знает об этом сообщении, которое в известную минуту, — прибавил он с мрачной улыбкой, — может быть очень для меня полезно. Эта комната составляет часть тех комнат, которые я занимаю в отеле генерала и куда генерал никогда не входит; человек, взявший вашу лошадь, предан мне, и даже если он мне изменит, что, вероятно, случится когда-нибудь, эта измена будет для меня не важна, потому что тайная дверь, которая ведет из дома в отель, так хорошо скрыта, что я не боюсь, чтобы ее нашли; итак, вы видите, вам опасаться нечего, никто не знает о вашем присутствии.
— Но за вами могут прийти в случае, если генерал захочет вас видеть?
— Я это предвидел; моя система ничего не предоставляет случаю; сюда нельзя войти так, чтобы я не узнал этого вовремя, и я всегда успею спрятать ту особу, которая по каким-нибудь причинам не желает быть видимой.
— Это прекрасно устроено, я вижу с удовольствием, что вы человек осторожный.
— Вы знаете, сеньор — осторожность есть мать безопасности, особенно в Мексике эта пословица постоянно оправдывается.
Тигреро поклонился вежливо, но как человек, который находит, что его собеседник слишком распространился об одном предмете и желает, чтобы он перешел к другому.
Капатац прочел этот почти неуловимый оттенок на лице Тигреро и продолжал, улыбаясь:
— Но довольно об этом, перейдем, если вам угодно, к причине нашего свидания. Человек, имя которого бесполезно произносить, но которому я — как я уже имел честь вам говорить — предан телом и душой, прислал вас ко мне за некоторыми сведениями, которые вы желаете узнать; прибавлю теперь, что случившееся сегодня, и великодушие, с каким вы бросились ко мне на помощь, ставят мне законом не только доставить вам сведения, но и помочь в замышляемых вами планах, каковы бы ни были опасности, которым я подвергнусь, помогая вам. Теперь говорите со мною откровенно, не скрывайте от меня ничего; вы останетесь вполне довольны вашей откровенностью со мной.
— Сеньор, — отвечал Тигреро растроганным тоном, — благодарю вас, тем более что вы знаете так же хорошо, как и я, сколько опасностей окружают — я не скажу успех, но только исполнение этих планов.
— Вы говорите правду; но гораздо лучше, чтобы эти планы, пока были мне неизвестны, для того, чтобы вы имели полную свободу расспрашивать меня.
— Да-да, — сказал Тигреро, печально, качая головой, — мое положение так ненадежно, борьба, которую я предпринимаю, безумна, что, хотя меня поддерживают искренние друзья, я должен соблюдать чрезвычайную осторожность. Скажите же мне, все, что вы знаете о судьбе несчастной донны Аниты Торрес: точно ли она сошла с ума, как распространились слухи?
— Вы знаете, что случилось в пещере после вашего падения в пропасть?
— Нет! Я ничего не знаю о том, что случилось после того, как меня оставили, считая мертвым.
Карнеро подумал с минуту.
— Послушайте, дон Марсьяль — для того чтобы я мог отвечать на вопрос, сделанный вами, вы должны выслушать вам довольно длинный рассказ. Готовы ли вы слушать его?
— Да, — отвечал Тигреро, не колеблясь, — потому что я многого не знаю, а мне нужно знать все; говорите же, сеньор, и как ни были бы тягостны для меня некоторые вещи в этом рассказе, не скрывайте от меня ничего, умоляю вас.
— Я буду вам повиноваться; притом, еще не очень поздно, у нас время есть и через два часа вы узнаете все.
— Жду с нетерпением, чтобы вы начали.
Капатац довольно долго оставался погружен в глубокие и серьезные размышления, наконец он поднял голову, наклонился вперед и, облокотясь левой рукой о стол, начал:
— В то время, когда случились происшествия, о которых я вам говорю, я был управителем в Пальмаре и был свидетелем некоторых из этих происшествий, а о других только слышал. Когда команчи приехали с белыми охотниками, дон Сильва Торрес лежал смертельно раненный, сжимая в руках свою дочь Аниту, которая вдруг сошла с ума, видя, как вы полетели в пропасть с индейским вождем.
Дон Себастьян Герреро был единственным родственником, оставшимся у несчастной молодой девушки, ее и отвезли к нему в асиенду Пальмар.
— Как! — с удивлением вскричал Тигреро. — Дон Себастьян родственник донны Аниты?
— Вы этого не знали?
— Совсем не знал; однако я несколько лет находился в отношениях довольно коротких с фамилией Торрес, я был даже их Тигреро.
— Я это знаю; вот каково это родство: дон Себастьян женился на племяннице дона Сильвы — вы видите, что они были очень близкие родственники; только по причинам, мне неизвестным, через несколько лет после свадьбы генерала оба семейства поссорились и прекратили сношения между собой; вот, вероятно, по какой причине вы никогда не слыхали о родстве Сильвы и Торресов.
— Продолжайте! — сказал Тигреро. — Как генерал принял свою родственницу?
— В то время его не было в асиенде, но к нему послали нарочного; этот нарочный был я; генерал поспешил приехать, он казался очень огорченным двойным несчастьем, постигшим молодую девушку, отдал приказания, чтобы с ней обращались хорошо, определил несколько женщин для ее прислуги и воротился в Сонору, куда его призывали очень важные события.
— Да-да, я слышал об этом вторжении французов, предводитель которых был расстрелян по приказанию генерала; вы говорите об этих событиях, не правда ли?
— Да. Почти тотчас после этих происшествий генерал воротился в Пальмар. Он очень переменился; ужасная смерть дочери сделала его мрачным и еще более жестоким ко всем, с кем случай сводил его. Целую неделю он не выходил из своей комнаты и не хотел принимать никого из нас, наконец, в один из дней он меня позвал, чтобы спросить о том, что случилось в асиенде во время его отсутствия. Я мог немногое рассказать ему; жизнь была слишком проста и слишком однообразна в этом отдаленном жилище, для того чтобы там могло произойти что-нибудь интересное, в особенности для него; однако он выслушал меня, не прерывая, опустив голову на руки, нахмурив брови и, по-видимому, очень интересовался тем, что я ему говорил, особенно, когда дело шло о бедной донне Аните, кроткое помешательство которой трогало до слез даже нас, грубых мужчин, когда мы видели, как она, бледная, как призрак, блуждала по аллеям сада, произнося шепотом одно имя, все одно, которого никто из нас не мог расслышать, и подняв к небу свое прекрасное лицо, залитое слезами. Генерал все выслушал, потом, когда я замолчал, он довольно долго не говорил ни слова; приподняв, наконец, голову, он взглянул на меня с раздраженным видом.
— Что вы тут делаете? — спросил он меня с гневом.
— Я жду приказания вашего превосходительства.
— Он посмотрел на меня опять, как будто хотел прочесть в моих мыслях, и положил руку на мое плечо.
— Карнеро, — сказал он мне, — вы уже давно служите мне, берегитесь, чтобы я скоро не отказал вам; я не люблю слишком умных и слишком проницательных слуг.
Я хотел извиниться; он перебил меня:
— Ни слова! — сказал он. — Воспользуйтесь моим советом, а теперь проводите меня в комнату донны Аниты.
Я повиновался, потупив голову. Генерал оставался взаперти с молодой девушкой около часа. Что происходило между ними, я не знаю; правда, я слышал, что генерал несколько раз возвышал голос и говорил гневным тоном; донна Анита плакала и как будто просила о чем-то; но. осторожность предписывала мне держаться поодаль, так что я не мог понять ни одного из слов генерала. Когда он вышел, он был очень бледен, и резким тоном приказал мне приготовить все к его отъезду. На другой день, на восходе солнца, мы отправились в Мехико, донну Аниту несли за нами в паланкине. Путешествие было продолжительное, но генерал даже не приближался к паланкину. Донну Аниту тотчас по приезде отвезли в монастырь бернардинок, где она была воспитана; добрые сестры приняли ее со слезами горестного сочувствия. Генерал, используя свое влияние, легко сделался опекуном молодой девушки и тотчас взялся за управление ее имением, которое, как вам известно, весьма значительно даже в здешнем краю, где так много богатых людей.
— Я это знаю, — со вздохом сказал Тигреро.
— Окончив все это, — продолжал капатац, — генерал воротился в Сонору, чтобы устроить свои дела и передать дела губернатору, назначенному на его место и который уже прибыл на свое место. Я не скажу вам, что было потом: вы это знаете; притом мы воротились в Мехико только две недели назад, и вы, и ваши друзья следовали за нами почти следом от Скалистых гор.
Тигреро приподнял голову.
— Это все? — спросил он.
— Все, — отвечал капатац.
— Честное слово? — Продолжал дон Марсьяль, пристально глядя на него.
Карнеро колебался.
— Ну нет, — отвечал он наконец. — Я еще должен вам рассказать кое-что.
Глава XIII
ДОН МАРСЬЯЛЬ
Капатац встал, отворил дверь, вышел на минуту, воротился на свое место напротив Тигреро, налил стакан хереса, опорожнил его разом, опустил голову на руки и молчал.
Дон Марсьялъ с удивлением следил за движениями капатаца; видя, наконец, что он не решается рассказать ему то, чего он ждал с таким нетерпением, он наклонился и слегка дотронулся до него.
Карнеро вздрогнул, как будто его коснулось раскаленное железо.
— Стало быть то, что вы мне откроете, ужасно? -спросил Тигреро шепотом.
— Так ужасно, друг, — отвечал капатац со страхом, которого невозможно передать, — что, находясь один с вами в этой комнате, куда не может забраться ни один шпион, я опасаюсь сказать вам это.
Тигреро печально покачал головой.
— Говорите, друг мой, — сказал он кротким голосом. — Я вытерпел столько жестоких горестей в несколько месяцев, что все пружины души моей давно разорвались от отчаяния; как ни ужасен удар, угрожающий мне, я перенесу его, не бледнея. Увы! Горе уже не имеет на меня влияния.
— Да, вы человек высеченный из гранита — я это знаю, вы стойко боролись с несчастьем; но, поверьте, дон Марсьяль, есть страдания в тысячу раз ужаснее смерти, и я не сознаю себя вправе возбуждать в вас эти страдания.
— Сострадание, которое вы оказываете мне, более ничего, как слабость, друг мой. Я не могу умереть прежде чем исполню дело, которому посвятил свою бесцветную жизнь, я поклялся во что бы то ни стало защищать, не жалея своей жизни ту, которая в более счастливое время была моей невестой.
— Исполняйте же вашу клятву дон Марсьяль, потоку что бедная девушка никогда не находилась в такой большой опасности.
— Что вы хотите сказать? Ради Бога, объяснитесь! — вскричал Тигреро.
— Я хочу сказать, что дон Себастьян желает присвоить себе несметные богатства своей родственницы, которые ему нужны для успеха его честолюбивых планов; я хочу сказать, что, без угрызений совести, без стыда, отложив в сторону всякое человеческое уважение, забывая, что несчастная вверена ему законом, помешана, он холодно хочет сделаться ее палачом.
— Кончайте! Кончайте! Какой страшный план мог составить этот человек?
— О! — вскричал капатац с ужасной иронией. — Этот план прост, честен, его хвалят некоторые люди и находят его удивительным, великолепным.
— Вы терзаете меня!
— Узнайте же все: генерал дон Себастьян Герреро хочет жениться на своей родственнице.
— Жениться! — вскричал Тигреро с испугом. — Но это невозможно.
— Невозможно! — повторил с насмешкой капатац. — О! Как мало знаете вы этого человека с неумолимой волей, дикого зверя с человеческим лицом, который безжалостно уничтожает все осмеливающееся ему сопротивляться; он хочет жениться на донне Аните, захватить ее богатства — и женится на ней, говорю вам.
— Но она помешана.
— Да, помешана.
— Кто же осмелится совершить такой святотатственный брак?
— Полноте! — отвечал капатац, пожимая плечами. — Вы забываете, что генерал обладает талисманом, с которым все возможно, все покупается: люди, женщины, честь и совесть!.. Золото!..
— Это правда! Это правда! — вскричал Тигреро с отчаянием и, закрыв лицо руками, он оставался неподвижен, как будто вдруг его поразил громовой удар.
Наступило продолжительное молчание, во время которого слышалось только заглушаемое рыдание, разрывавшее грудь Тигреро.
Страшно было смотреть на этого человека, храброго, испытанного несчастьем — почти побежденного отчаянием и плакавшего, как робкий, отчаявшийся ребенок.
Капатац, скрестив руки на груди, с бледным лицом и с нахмуренными бровями, смотрел на Тигреро с выражением кроткого и сочувственного сострадания.
— Дон Марсьяль! — сказал он, наконец, резким и повелительным голосом.
— Что вы хотите? — спросил Тигреро, с удивлением поднимая голову.
— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, потому что я еще не все сказал.
— Что еще можете вы сообщить мне? — с горечью спросил Тигреро.
— Приподнимитесь, как мужчина, вместо того чтобы сгибаться под тяжестью отчаяния, как ребенок или слабая женщина. Неужели у вас в сердце не остается никакой надежды?
— Ведь вы мне сказали, что у этого человека неумолимая воля, которой ничто не может сопротивляться?
— Я точно сказал вам это, но разве это причина, чтобы отказаться от борьбы, или вы считаете его неуязвимым?
— Да, — с жаром закричал Тигреро, — я могу его убить!
Капатац презрительно пожал плечами.
— Убить его, — повторил он: — полноте! Это мщение глупцов; притом вам всегда остается это средство, когда не будет никаких других; нет, вы можете сделать другое.
Дон Марсьяль пристально посмотрел на капатаца,
— Стало быть, и вы ненавидите его, если не боитесь говорить со мной таким образом? — сказал он.
— Это все равно, ненавижу я его или нет, только бы я был вам полезен.
— Это правда, — прошептал Тигреро.
— Притом, — продолжал капатац, — вы забываете, кем вы рекомендованы мне!
— Валентином, — сказал дон Марсьяль.
— Валентином, да, Валентином, который так же, как и вы, спас мне жизни и которому я обещал вечную признательность.
— О! Сам Валентин давно отказался от борьбы с этим демоном, — уныло сказал дон Марсьяль.
Капатац засмеялся.
— Вы думаете? — сказал он с иронией.
— Что мне за дело? — прошептал Тигреро.
— Горе делает вас эгоистом, дон Марсьяль; но я прощаю вам, потому что я сам осудил вас на страдание.
Капатац замолчал, выпил хереса и продолжал.
— Тот плохой врач, кто, сделав болезненную операцию, не сумеет приложить лекарств, которые могут залечить раны.
— Что вы хотите сказать? — вскричал Тигреро невольно заинтересовавшись тоном, которым были произнесены эти слова.
— Неужели вы думаете, — продолжал капатац, — друг мой, что я решился бы возбудить в вас такое страдание, если бы не имел возможности доставить вам большую радость? Скажите, неужели вы это думаете?
— Берегитесь, сеньор, — вскричал Тигреро трепещущим голосом. — Берегитесь! Я не знаю почему, но я невольно почувствовал надежду и предупреждаю вас, что если эта последняя мечта, которую вы стараетесь вложить в мою душу, обманет меня на этот раз, вы убьете меня так же верно, как кинжалом.
Капатац улыбнулся с невыразимой кротостью.
— Надейтесь, друг мой, говорю я вам, — продолжал он. — Я именно хочу, чтобы вы надеялись.
— Говорите, сеньор, — отвечал Тигреро. — Я вас слушаю с доверием, клянусь вам, я не считаю вас способным играть таким горем, как мое.
— Хорошо; вот именно каким я хотел вас видеть. Теперь выслушайте меня: я вам сказал, не правда ли, что по приезде в Мехико донну Аниту отвез в монастырь бенардинок дон Себастьян?
— Да, я помню, кажется, вы это сказали.
— Очень хорошо; донна Анита была принята с распростертыми объятиями добрыми монахинями, воспитавшими ее; молодая девушка, очутившись среди подруг своего детства, окруженная внимательным и разумным попечением, расхаживая свободно под огромными деревьями, укрывавшими ее первые годы, почувствовала, что в душу ее возвратилось спокойствие; горе ее мало-помалу сменилось кроткой меланхолией, мысли ее, расстроенные страшной катастрофой, приняли опять свое равновесие — словом, помешательство исчезло от нежных ласк монахинь.
— Итак! — воскликнул дон Марсьяль. — К ней возвратился рассудок!
— Не смею утверждать, потому что для всех она слывет еще помешанной.
— Но когда так!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь.
— Когда так, — продолжал капатац, с намерением делая ударение на каждом слове, и пристально глядя на своего собеседника, — если все это думают, стало быть, это неправда.
— Но вы как знаете все эти подробности?
— Самым простым образом; несколько раз дон Себастьян посылал меня с поручениями к настоятельнице, и я случайно узнал в сестре-привратнице мою родственницу, которую считал умершей; добрая женщина — от радости, а может, также, чтобы вознаградить себя за продолжительное молчание, которое она должна сохранять, — рассказывает мне каждый раз, что говорится и делается в монастыре; я слушаю ее с удовольствием -понимаете ли вы теперь?
— О продолжайте! Продолжайте!
— Я почти кончил; по словам моей родственницы, бернардинки, особенно настоятельница, против плана генерала.
— О праведные женщины! — с простодушной радостью вскричал Тигреро.
— Не правда ли, — сказал, смеясь, капатац, — вот, вероятно, по какой причине они сохраняют в тайне возвращение к рассудку своей пансионерки, без сомнения, надеясь, что пока бедная девушка будет слыть помешанной, генерал не осмелится жениться на ней. К несчастью, они не знают с кем имеют дело, не знают свирепого честолюбия этого человека, для удовлетворения которого он не отступит ни перед каким преступлением.
— Увы! — простонал Тигреро с унынием. — Вы видите, друг мой, я погиб!
— Подождите, подождите, друг мой! Ваше положение может быть не так отчаянно, как вы предполагаете.
— У меня сердце разрывается.
— Мужайтесь и выслушайте меня до конца. Вчера я был в монастыре; настоятельница, с которой я имел честь говорить, рассказала мне под секретом — зная, как я интересуюсь донной Анитой, несмотря на то, что служу у дона Себастьяна, — что молодая девушка изъявила намерение говорить с духовником.
— По какой причине?
— Не знаю.
— Но это желание легко удовлетворить; я полагаю — в каждом монастыре есть свои аббаты.
— Ваше замечание справедливо, только кажется, что, по причинам мне не известным, ни настоятельница, ни донна Анита не хотят приглашать ни одного из этих аббатов, и…
— И что? — с живостью перебил дон Марсьяль.
— Настоятельница поручила мне пригласить францисканца или доминиканца, к которому я имел бы доверие.
— А!
— Вы понимаете, друг мой?
— Да-да, продолжайте!
— И привести его туда.
— И вы нашли? — спросил дон Марсьяль задыхающимся голосом.
— Кажется, что так, — улыбаясь, отвечал капатац.
— Когда вы должны вести его туда?
— Завтра в вечерню.
— Очень хорошо; и вы, без сомнения, назначили ему место, где он должен вас ждать?
— Он должен меня ждать в Париане, где я с ним сойдусь при первом ударе к вечерне.
— Я уверен, что он не опоздает.
— И я также. Что же, сеньор, как вы находите, потеряли вы время, слушая меня?
— Я нахожу, — отвечал дон Марсьяль, с улыбкой протягивая руку капатацу, — что вы очаровательный собеседник и рассказываете очень хорошо.
— Вы мне льстите.
— Нет, клянусь вам; кроме того, я нахожу, что бернардинки добрые и превосходные женщины.
— Теперь нам надо расстаться, — сказал, вставая, капатац.
— Уже?
— Я должен в эту ночь провожать моего господина в какую-то поездку за город.
— Вероятно, на какой-нибудь заговор.
— Я этого боюсь, но что же делать, я принужден повиноваться.
— Так выгоняйте же меня.
— Я это и сделаю сейчас. Кстати, вы видели дона Валентина после вашего приезда?
— Нет еще, эта продолжительная разлука тревожит меня. Если бы было не так поздно и я знал дорогу, то отправился бы просить гостеприимства у дона Антонио Ралье, его соотечественника, чтобы узнать о нем.
— Вы знаете адрес дона Антонио Ралье?
— Знаю: он живет в улице Монтерилло.
— Это в нескольких шагах; если вы желаете, я велю вас проводить туда.
— Я очень буду вам обязан. Но кому?
— Разве вы забыли человека, который держит вашу лошадь? Он проводит вас.
— Тысячу раз благодарю.
— Полноте! Не стоит благодарности. Вы завтра пойдете гулять в Париан?
— Я очень желаю видеть вашего францисканца.
Оба улыбнулись.
— Теперь дайте мне вашу руку и расстанемся.
Они вышли.
Капатац провел Тигреро по тем же коридорам. Капатац, отворив последнюю дверь, высунул голову: улица была пуста, посмотрев направо и налево, он свистнул, и через несколько минут послышались шаги и явился пеон, ведя за узду лошадь Тигреро.
— Прощайте, сеньор, — сказал капатац. — Благодарю вас за приятный вечер, который вам угодно было посвятить мне. Пиллат, проводи этого кабальеро в улицу Монтерилло и покажи ему дом дона Антонио Ралье.
— Слушаюсь, — лаконично отвечал пеон.
Друзья простились в последний раз, Тигреро сел в седло и поехал за Пиллатом, между тем как капатац воротился в дом, заперев за собой дверь.
После бесчисленных поворотов, всадник и пешеход добрались наконец до улицы, по величине которой Тигреро счел ее принадлежащей к аристократическому кварталу.
— Вот улица Монтерилло, — сказал пеон, — а вот и дон Антонио, которого вы ищете, — прибавил он, указывая на всадника, сопровождаемого тремя слугами верхом и хорошо вооруженными.
— Вы это знаете наверное? — спросил Тигреро.
— Еще бы! Я его знаю хорошо.
— Если так, примите этот пиастр, друг мой, и ступайте, мне больше не нужны ваши услуги.
Пеон поблагодарил и ушел.
Во время этого разговора всадник остановился, очевидно встревоженный.
— Подъезжайте без опасения! — закричал ему Тигреро. — Я друг.
— О-о! Теперь поздно встречать друга на улице, — отвечал дон Антонио, который, однако, подъехал, не колеблясь, но положив руку на оружие, на случай неожиданного нападения.
— Я Марсьяль Тигреро.
— Это другое дело. Чего желаете вы? Гостеприимства? Я велю слуге проводить вас в мой дом, потом оставлю вас до завтра, потому что я занят.
— Принимаю ваше предложение, но, одно слово…
— Говорите!
— Где дон Валентин?
— Вам нужно его видеть?
— Чрезвычайно.
— Пойдемте же со мной, я еду к нему.
— Само небо устроило так кстати! — вскричал Тигреро, следуя за доном Антонио.
Дон Марсьялъ с удивлением следил за движениями капатаца; видя, наконец, что он не решается рассказать ему то, чего он ждал с таким нетерпением, он наклонился и слегка дотронулся до него.
Карнеро вздрогнул, как будто его коснулось раскаленное железо.
— Стало быть то, что вы мне откроете, ужасно? -спросил Тигреро шепотом.
— Так ужасно, друг, — отвечал капатац со страхом, которого невозможно передать, — что, находясь один с вами в этой комнате, куда не может забраться ни один шпион, я опасаюсь сказать вам это.
Тигреро печально покачал головой.
— Говорите, друг мой, — сказал он кротким голосом. — Я вытерпел столько жестоких горестей в несколько месяцев, что все пружины души моей давно разорвались от отчаяния; как ни ужасен удар, угрожающий мне, я перенесу его, не бледнея. Увы! Горе уже не имеет на меня влияния.
— Да, вы человек высеченный из гранита — я это знаю, вы стойко боролись с несчастьем; но, поверьте, дон Марсьяль, есть страдания в тысячу раз ужаснее смерти, и я не сознаю себя вправе возбуждать в вас эти страдания.
— Сострадание, которое вы оказываете мне, более ничего, как слабость, друг мой. Я не могу умереть прежде чем исполню дело, которому посвятил свою бесцветную жизнь, я поклялся во что бы то ни стало защищать, не жалея своей жизни ту, которая в более счастливое время была моей невестой.
— Исполняйте же вашу клятву дон Марсьяль, потоку что бедная девушка никогда не находилась в такой большой опасности.
— Что вы хотите сказать? Ради Бога, объяснитесь! — вскричал Тигреро.
— Я хочу сказать, что дон Себастьян желает присвоить себе несметные богатства своей родственницы, которые ему нужны для успеха его честолюбивых планов; я хочу сказать, что, без угрызений совести, без стыда, отложив в сторону всякое человеческое уважение, забывая, что несчастная вверена ему законом, помешана, он холодно хочет сделаться ее палачом.
— Кончайте! Кончайте! Какой страшный план мог составить этот человек?
— О! — вскричал капатац с ужасной иронией. — Этот план прост, честен, его хвалят некоторые люди и находят его удивительным, великолепным.
— Вы терзаете меня!
— Узнайте же все: генерал дон Себастьян Герреро хочет жениться на своей родственнице.
— Жениться! — вскричал Тигреро с испугом. — Но это невозможно.
— Невозможно! — повторил с насмешкой капатац. — О! Как мало знаете вы этого человека с неумолимой волей, дикого зверя с человеческим лицом, который безжалостно уничтожает все осмеливающееся ему сопротивляться; он хочет жениться на донне Аните, захватить ее богатства — и женится на ней, говорю вам.
— Но она помешана.
— Да, помешана.
— Кто же осмелится совершить такой святотатственный брак?
— Полноте! — отвечал капатац, пожимая плечами. — Вы забываете, что генерал обладает талисманом, с которым все возможно, все покупается: люди, женщины, честь и совесть!.. Золото!..
— Это правда! Это правда! — вскричал Тигреро с отчаянием и, закрыв лицо руками, он оставался неподвижен, как будто вдруг его поразил громовой удар.
Наступило продолжительное молчание, во время которого слышалось только заглушаемое рыдание, разрывавшее грудь Тигреро.
Страшно было смотреть на этого человека, храброго, испытанного несчастьем — почти побежденного отчаянием и плакавшего, как робкий, отчаявшийся ребенок.
Капатац, скрестив руки на груди, с бледным лицом и с нахмуренными бровями, смотрел на Тигреро с выражением кроткого и сочувственного сострадания.
— Дон Марсьяль! — сказал он, наконец, резким и повелительным голосом.
— Что вы хотите? — спросил Тигреро, с удивлением поднимая голову.
— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, потому что я еще не все сказал.
— Что еще можете вы сообщить мне? — с горечью спросил Тигреро.
— Приподнимитесь, как мужчина, вместо того чтобы сгибаться под тяжестью отчаяния, как ребенок или слабая женщина. Неужели у вас в сердце не остается никакой надежды?
— Ведь вы мне сказали, что у этого человека неумолимая воля, которой ничто не может сопротивляться?
— Я точно сказал вам это, но разве это причина, чтобы отказаться от борьбы, или вы считаете его неуязвимым?
— Да, — с жаром закричал Тигреро, — я могу его убить!
Капатац презрительно пожал плечами.
— Убить его, — повторил он: — полноте! Это мщение глупцов; притом вам всегда остается это средство, когда не будет никаких других; нет, вы можете сделать другое.
Дон Марсьяль пристально посмотрел на капатаца,
— Стало быть, и вы ненавидите его, если не боитесь говорить со мной таким образом? — сказал он.
— Это все равно, ненавижу я его или нет, только бы я был вам полезен.
— Это правда, — прошептал Тигреро.
— Притом, — продолжал капатац, — вы забываете, кем вы рекомендованы мне!
— Валентином, — сказал дон Марсьяль.
— Валентином, да, Валентином, который так же, как и вы, спас мне жизни и которому я обещал вечную признательность.
— О! Сам Валентин давно отказался от борьбы с этим демоном, — уныло сказал дон Марсьяль.
Капатац засмеялся.
— Вы думаете? — сказал он с иронией.
— Что мне за дело? — прошептал Тигреро.
— Горе делает вас эгоистом, дон Марсьяль; но я прощаю вам, потому что я сам осудил вас на страдание.
Капатац замолчал, выпил хереса и продолжал.
— Тот плохой врач, кто, сделав болезненную операцию, не сумеет приложить лекарств, которые могут залечить раны.
— Что вы хотите сказать? — вскричал Тигреро невольно заинтересовавшись тоном, которым были произнесены эти слова.
— Неужели вы думаете, — продолжал капатац, — друг мой, что я решился бы возбудить в вас такое страдание, если бы не имел возможности доставить вам большую радость? Скажите, неужели вы это думаете?
— Берегитесь, сеньор, — вскричал Тигреро трепещущим голосом. — Берегитесь! Я не знаю почему, но я невольно почувствовал надежду и предупреждаю вас, что если эта последняя мечта, которую вы стараетесь вложить в мою душу, обманет меня на этот раз, вы убьете меня так же верно, как кинжалом.
Капатац улыбнулся с невыразимой кротостью.
— Надейтесь, друг мой, говорю я вам, — продолжал он. — Я именно хочу, чтобы вы надеялись.
— Говорите, сеньор, — отвечал Тигреро. — Я вас слушаю с доверием, клянусь вам, я не считаю вас способным играть таким горем, как мое.
— Хорошо; вот именно каким я хотел вас видеть. Теперь выслушайте меня: я вам сказал, не правда ли, что по приезде в Мехико донну Аниту отвез в монастырь бенардинок дон Себастьян?
— Да, я помню, кажется, вы это сказали.
— Очень хорошо; донна Анита была принята с распростертыми объятиями добрыми монахинями, воспитавшими ее; молодая девушка, очутившись среди подруг своего детства, окруженная внимательным и разумным попечением, расхаживая свободно под огромными деревьями, укрывавшими ее первые годы, почувствовала, что в душу ее возвратилось спокойствие; горе ее мало-помалу сменилось кроткой меланхолией, мысли ее, расстроенные страшной катастрофой, приняли опять свое равновесие — словом, помешательство исчезло от нежных ласк монахинь.
— Итак! — воскликнул дон Марсьяль. — К ней возвратился рассудок!
— Не смею утверждать, потому что для всех она слывет еще помешанной.
— Но когда так!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь.
— Когда так, — продолжал капатац, с намерением делая ударение на каждом слове, и пристально глядя на своего собеседника, — если все это думают, стало быть, это неправда.
— Но вы как знаете все эти подробности?
— Самым простым образом; несколько раз дон Себастьян посылал меня с поручениями к настоятельнице, и я случайно узнал в сестре-привратнице мою родственницу, которую считал умершей; добрая женщина — от радости, а может, также, чтобы вознаградить себя за продолжительное молчание, которое она должна сохранять, — рассказывает мне каждый раз, что говорится и делается в монастыре; я слушаю ее с удовольствием -понимаете ли вы теперь?
— О продолжайте! Продолжайте!
— Я почти кончил; по словам моей родственницы, бернардинки, особенно настоятельница, против плана генерала.
— О праведные женщины! — с простодушной радостью вскричал Тигреро.
— Не правда ли, — сказал, смеясь, капатац, — вот, вероятно, по какой причине они сохраняют в тайне возвращение к рассудку своей пансионерки, без сомнения, надеясь, что пока бедная девушка будет слыть помешанной, генерал не осмелится жениться на ней. К несчастью, они не знают с кем имеют дело, не знают свирепого честолюбия этого человека, для удовлетворения которого он не отступит ни перед каким преступлением.
— Увы! — простонал Тигреро с унынием. — Вы видите, друг мой, я погиб!
— Подождите, подождите, друг мой! Ваше положение может быть не так отчаянно, как вы предполагаете.
— У меня сердце разрывается.
— Мужайтесь и выслушайте меня до конца. Вчера я был в монастыре; настоятельница, с которой я имел честь говорить, рассказала мне под секретом — зная, как я интересуюсь донной Анитой, несмотря на то, что служу у дона Себастьяна, — что молодая девушка изъявила намерение говорить с духовником.
— По какой причине?
— Не знаю.
— Но это желание легко удовлетворить; я полагаю — в каждом монастыре есть свои аббаты.
— Ваше замечание справедливо, только кажется, что, по причинам мне не известным, ни настоятельница, ни донна Анита не хотят приглашать ни одного из этих аббатов, и…
— И что? — с живостью перебил дон Марсьяль.
— Настоятельница поручила мне пригласить францисканца или доминиканца, к которому я имел бы доверие.
— А!
— Вы понимаете, друг мой?
— Да-да, продолжайте!
— И привести его туда.
— И вы нашли? — спросил дон Марсьяль задыхающимся голосом.
— Кажется, что так, — улыбаясь, отвечал капатац.
— Когда вы должны вести его туда?
— Завтра в вечерню.
— Очень хорошо; и вы, без сомнения, назначили ему место, где он должен вас ждать?
— Он должен меня ждать в Париане, где я с ним сойдусь при первом ударе к вечерне.
— Я уверен, что он не опоздает.
— И я также. Что же, сеньор, как вы находите, потеряли вы время, слушая меня?
— Я нахожу, — отвечал дон Марсьяль, с улыбкой протягивая руку капатацу, — что вы очаровательный собеседник и рассказываете очень хорошо.
— Вы мне льстите.
— Нет, клянусь вам; кроме того, я нахожу, что бернардинки добрые и превосходные женщины.
— Теперь нам надо расстаться, — сказал, вставая, капатац.
— Уже?
— Я должен в эту ночь провожать моего господина в какую-то поездку за город.
— Вероятно, на какой-нибудь заговор.
— Я этого боюсь, но что же делать, я принужден повиноваться.
— Так выгоняйте же меня.
— Я это и сделаю сейчас. Кстати, вы видели дона Валентина после вашего приезда?
— Нет еще, эта продолжительная разлука тревожит меня. Если бы было не так поздно и я знал дорогу, то отправился бы просить гостеприимства у дона Антонио Ралье, его соотечественника, чтобы узнать о нем.
— Вы знаете адрес дона Антонио Ралье?
— Знаю: он живет в улице Монтерилло.
— Это в нескольких шагах; если вы желаете, я велю вас проводить туда.
— Я очень буду вам обязан. Но кому?
— Разве вы забыли человека, который держит вашу лошадь? Он проводит вас.
— Тысячу раз благодарю.
— Полноте! Не стоит благодарности. Вы завтра пойдете гулять в Париан?
— Я очень желаю видеть вашего францисканца.
Оба улыбнулись.
— Теперь дайте мне вашу руку и расстанемся.
Они вышли.
Капатац провел Тигреро по тем же коридорам. Капатац, отворив последнюю дверь, высунул голову: улица была пуста, посмотрев направо и налево, он свистнул, и через несколько минут послышались шаги и явился пеон, ведя за узду лошадь Тигреро.
— Прощайте, сеньор, — сказал капатац. — Благодарю вас за приятный вечер, который вам угодно было посвятить мне. Пиллат, проводи этого кабальеро в улицу Монтерилло и покажи ему дом дона Антонио Ралье.
— Слушаюсь, — лаконично отвечал пеон.
Друзья простились в последний раз, Тигреро сел в седло и поехал за Пиллатом, между тем как капатац воротился в дом, заперев за собой дверь.
После бесчисленных поворотов, всадник и пешеход добрались наконец до улицы, по величине которой Тигреро счел ее принадлежащей к аристократическому кварталу.
— Вот улица Монтерилло, — сказал пеон, — а вот и дон Антонио, которого вы ищете, — прибавил он, указывая на всадника, сопровождаемого тремя слугами верхом и хорошо вооруженными.
— Вы это знаете наверное? — спросил Тигреро.
— Еще бы! Я его знаю хорошо.
— Если так, примите этот пиастр, друг мой, и ступайте, мне больше не нужны ваши услуги.
Пеон поблагодарил и ушел.
Во время этого разговора всадник остановился, очевидно встревоженный.
— Подъезжайте без опасения! — закричал ему Тигреро. — Я друг.
— О-о! Теперь поздно встречать друга на улице, — отвечал дон Антонио, который, однако, подъехал, не колеблясь, но положив руку на оружие, на случай неожиданного нападения.
— Я Марсьяль Тигреро.
— Это другое дело. Чего желаете вы? Гостеприимства? Я велю слуге проводить вас в мой дом, потом оставлю вас до завтра, потому что я занят.
— Принимаю ваше предложение, но, одно слово…
— Говорите!
— Где дон Валентин?
— Вам нужно его видеть?
— Чрезвычайно.
— Пойдемте же со мной, я еду к нему.
— Само небо устроило так кстати! — вскричал Тигреро, следуя за доном Антонио.
Глава XIV
СВИДАНИЕ
Было очень поздно, когда заговорщики расстались и последняя группа офицеров вышла из гостиницы; на шоссе уже слышался топот лошаков и лошадей индейцев; ехавших на рынок; и хотя темнота была еще сильна, однако звезды начали исчезать на небе, холод сделался пронзительнее — словом, все возвещало скорое явление рассвета.
Оба путешественника опять сели за стол друг против друга, безмолвные и неподвижные, как статуи.
Трактирщик ходил по зале с озабоченным видом, как бы прибирая и чистя, но в действительности довольно растревоженный и желая в глубине сердца поскорее освободиться от этих двух зловещих посетителей, молчание и воздержанность которых мало внушали ему доверие.
Однако тот, что один говорил за себя и за товарища, два раза слегка ударил по столу: трактирщик тотчас подбежал на этот зов.
— Чего вы желаете? — спросил он с раболепным видом.
— Ваш посланец долго не возвращается, — cказал незнакомец. — Ему следовало бы уже воротиться.
— Извините, сеньор, отсюда далеко до улицы Монтерилло, особенно когда идешь пешком, однако, я думаю, что пеон скоро воротится.
— Да услышит вас небо! Подайте нам тамариндовук настойку.
В ту минуту, когда трактирщик принес требуемую настойку, постучали в дверь.
— Вот, может быть, наш посланный, — сказал незнакомец.
— Весьма возможно, сеньор, — отвечал трактирщик.
Он немного растворил дверь, которая удерживалась изнутри крепкой железной цепью, не позволявшей отворяться более нескольких дюймов, так что никакой посетитель не мог проскользнуть в дом без позволения хозяина.
Оба путешественника опять сели за стол друг против друга, безмолвные и неподвижные, как статуи.
Трактирщик ходил по зале с озабоченным видом, как бы прибирая и чистя, но в действительности довольно растревоженный и желая в глубине сердца поскорее освободиться от этих двух зловещих посетителей, молчание и воздержанность которых мало внушали ему доверие.
Однако тот, что один говорил за себя и за товарища, два раза слегка ударил по столу: трактирщик тотчас подбежал на этот зов.
— Чего вы желаете? — спросил он с раболепным видом.
— Ваш посланец долго не возвращается, — cказал незнакомец. — Ему следовало бы уже воротиться.
— Извините, сеньор, отсюда далеко до улицы Монтерилло, особенно когда идешь пешком, однако, я думаю, что пеон скоро воротится.
— Да услышит вас небо! Подайте нам тамариндовук настойку.
В ту минуту, когда трактирщик принес требуемую настойку, постучали в дверь.
— Вот, может быть, наш посланный, — сказал незнакомец.
— Весьма возможно, сеньор, — отвечал трактирщик.
Он немного растворил дверь, которая удерживалась изнутри крепкой железной цепью, не позволявшей отворяться более нескольких дюймов, так что никакой посетитель не мог проскользнуть в дом без позволения хозяина.