Сообразив, что куртка не застегнута, Меф вытянул руки и позволил ей соскользнуть. Теперь он был свободен, но, увы, только частично. Руки были скованы застегнутыми на пуговицы рукавами ветровки, вывернутыми наизнанку.
   Сообразив это, моржеусый ухмыльнулся и продолжил тащить Буслаева за ветровку. Меф с усилием перекатился на живот и вскочил. Не выпуская куртки, охранник шагнул к нему. Меф чуть присел и, когда ветровка на секунду провисла, ударил его локтем. Удар пришелся в челюсть, причем самой правильной частью локтя.
   Послышался глухой звук, какой бывает, когда кий бьет по шару. Усатый рухнул. Наступив на ветровку и высвободив застрявшие кисти, Меф рванул к выходу. Выскочил на стоянку и в запале перебежал дорогу перед отходящим автобусом, мазнув бедром по его фаре. Водитель дал запоздалый сигнал, когда он был уже далеко.
   Петляя между автомобилями, Меф промчался метров пятьдесят. Оглянулся. За ним никто не гнался. Правда, краем глаза Буслаев видел, как охранник на стоянке, отделенный от него тремя-четырьмя рядами машин, тревожно говорит что-то в рацию. Вот он уже поворачивается, озирается, но Мефа пока не замечает. Сообразив, что бегущий человек первым привлечет его внимание, Меф заставил себя остановиться. Это было тяжело, потому что сердце еще неслось куда-то. Вместо того чтобы пересекать парковку, Меф, смешавшись с толпой, отправился обратно к гипермаркету – в зону погрузки.
   Дама средних лет, похожая на грустного, очень домашнего ослика, с усилием вытягивала из тележки тяжеленный пакет. Меф подхватил его и переставил в открытый багажник.
   – Спасибо! – сказала женщина.
   – Да не за что! До Москвы не подбросите? – попросил Меф.
   Дама посмотрела на него, видно, взвешивая, насколько Буслаев способен треснуть ее по голове.
   – Ладно, садись. А корзину свою и – что еще там у тебя? – на заднее сиденье бросай! – согласилась она очень печально.
   «Все меня используют! Муж, дети. Даже и этот помочь не мог просто так! Бедная я!» – говорил весь ее невеселый вид.
   – Корзину? – удивился Меф, опуская глаза.
   Оказалось, что, убегая из гипермаркета, он зачем-то захватил с собой громоздкую корзину и сумку с майками и все время тащил их с собой. Маразм!
   «Значит, барахло это я все-таки украл!»
   – Так ты ставишь корзину? – поторопила дама.
   – А, ну да! – сказал Буслаев, закидывая корзину через открытое стекло в салон.
   Дама села, долго искала ключ, долго пристегивалась, долго выруливала, вертя туда-сюда головой. Мефу хотелось заорать «скорее!», но он понимал, что грустных осликов не торопят. Они от этого останавливаются и вообще никуда не идут.
   – Какой-то ты взмокший. Бежал? – спросила дама, останавливаясь, чтобы пропустить микроавтобус, который сам их пропускал, назойливо сигналя фарами.
   Меф провел рукой по лицу. Действительно, мокрое. Даже брови и те влажные. На пальцах капли остаются. И как только его в машину посадили? Он же похож на полного психа! Да и рубашка порвана. Должно быть, усатый все-таки успел в него вцепиться.
   Теперь, когда сердце уже не стучало так бешено, до Мефа постепенно доходило, что он только что натворил. Если его теперь найдут, условным сроком точно не отделаешься.
   – Подарки покупал? – спросила дама, считавшая своим долгом всю дорогу разговаривать.
   – Угу, – сказал Меф.
   – Родителям?
   – Маме.
   Лицо загнанной жизнью дамы выразило полное согласие с тем, что папам ничего покупать не надо. Русская национальная игра: хочешь обрадовать маму, скажи ей, что не любишь папу.
   – И как тебе гипермаркет? Хороший, правда? – спросила она потеплевшим голосом.
   – Ничего. Нормально.
   – Ты просто как мои дети! – возмутилась дама. – Почему вы не говорите «понравилось», а говорите «ничего» или «нормально»?
   – Не хочу говорить то, чего от меня ждут.
   – То есть, по-твоему, слова «нормально» от тебя не ждут? Никто не догадается после десятого повторения?
   Меф скосил глаза. Покидая зону парковок, они проезжали мимо двух охранников, напряженно озиравшихся по сторонам. Машину они, однако, пропустили без проблем. Их куда больше интересовали пешие. Меф на всякий случай отвернулся, хотя понимал, что через частично затемненное стекло машины узнать его невозможно, да и кого узнавать? Вряд ли у этих охранников уже есть его описание. Разве что самое приблизительное: парень среднего роста, молодой, в рубашке с короткими рукавами. Волосы – длинные.
   Замотанная дама высадила Мефа у метро. Буслаев вышел, открыл заднюю дверь, взял корзину, перекинул через плечо сумку, поблагодарил. Двигался он на автопилоте. Десять минут назад, когда они стояли в пробке при въезде в город, он сообразил, что в руках у моржеусого осталась его светлая «тряпичная» куртка, а в ней – паспорт. Да и сама драка наверняка происходила перед камерами слежения.
   «Купите три килограмма любых фруктов, и на кассе вас бесплатно шарахнут по башке!» – вспомнил Мефодий слова Чимоданова.
   Вот уж точно: случайных слов не бывает, даже если они кажутся случайными тому, кто их сказал. В словах человека порой проявляется правда, которая выше самого говорящего. Это ярко проявляется в некоторых песнях. Например, поет человек: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели!» и не понимает, что поет. Кажется ему, что нечто героическое.
   Мобильник Мефа завибрировал. Он механически нашарил его на поясе, вытянул из футляра. Номер определялся неизвестный.
   – Алло!
   – Это Ромасюсик! Узнаешь такого? – послышался бодрый голос. – Ты не мог бы мне чуток похэлпить? Я тут выбрал Прашечке несколько маечек и не соображу, куда их сунул. Вот я и вонтю аскнуть тебя по-квиклему: они к тебе случайно не попадали?
   – Гадина! – выдохнул Меф.
   – Моих личных качеств обсуждать не будем! – деловито затарахтел Ромасюсик. – Если хочешь, чтобы все закончилось хорошо, Прашечка ждет тебя ровно в четыре на станции метро «Новокузнецкая» – в центре зала. Как до «Новокузнецкой» доехать, сообразишь?
   Когда трубка отключилась, Меф сгоряча стал нажимать на ответный звонок, желая высказать Ромасюсику много чего. Он кипел как чайник, и пар, накопившийся внутри, требовал выхода.
   Однако вместо Ромасюсика всякий раз отвечала говорливая особа из агентства недвижимости, которая на каждое слово Буслаева выстреливала ему десять. Только после третьего перезвона Меф сообразил, что Ромасюсик его одурачил. А тут еще и сама особа принялась названивать, спрашивая Мефа про какого-то Павла Прокопьевича, с которым она его по одной ей понятной причине связала.
   – Передайте Павлу Прокопьевичу, что приличные люди так не поступают! – заявила она.
   Меф пообещал передать и выключил телефон, для надежности отсоединив аккумулятор.
   «Новокузнецкая!» – повторил он себе и направился к метро, в подробностях представляя, что сделает с Ромасюсиком и ощущая зуд в кулаках.
   До метро было шагов двадцать, однако Меф их почему-то пройти так и не смог. Асфальт стал уплывать у него из-под ног, а крупная буква «М» по неясной причине отползать куда-то вбок.
   Не осознавая, что делает, Меф вцепился в плечо незнакомому парню, стоявшему у газетного киоска, и стал мять ему свитер. Тот обернулся и оттолкнул его руку.
   – Ты что, оборзел?
   Меф отпустил свитер. Он описывал петли как пьяный. У него кружилась голова. Лицо заливал липкий пот. Желудок сжимался, будто он отравился просроченными йогуртами, но рвоты не было.
   Понимая, что в таком состоянии в метро идти никак невозможно, Буслаев перешагнул низкий заборчик и, волоча ноги как паралитик, побрел за павильон. Там грелись на солнышке двое бездомных, между которыми стоял мешок из-под сахара, полный бутылок. Бездомные смотрели на Мефа и улыбались ему пятью зубами на двоих.
   Один, отламывая, бросал хлеб бродячей собаке, которая его не ела, но вежливо нюхала.
   – Не жрешь? Ну и не жри! Колбасе продалась – знаю тебя! – с обидой говорил он ей.
   Собака понуро опускала морду. Хвост вилял то быстрее, то медленнее, реагируя на интонацию. Заметно было: ей приятно, что с ней разговаривает человек. Пару раз она вежливо поднимала хлеб, держала его во рту и снова роняла.
   Меф привалился плечом к стене, чувствуя, что без опоры ему не устоять. Мир то сужался, то расширялся. Все, что вокруг, казалось иллюзией.
   Те люди, которые были далеко, стали вдруг близко, а тех, что близко, вроде как и не существовало вовсе. На бетонном заборе было некрупно и с болью написано краской: «Андрюша, спасибо тебе за все, но ты мерзавец!!!», а чуть ниже огромными жирными буквами: «НА ЛИЦ, ПАЧКАЮЩИХ СТЕНЫ РЕКЛАМОЙ И СВОИМИ МЫСЛЯМИ, НАЛАГАЕТСЯ ШТРАФ!!!» А под этой второй надписью некий остряк-самоучка подписал баллончиком «Андрюха».
   Меф понял, что значение слов от него ускользает. Всякий смысл рассыпается прахом, едва касаясь сознания. Зато он безошибочно и надежно вспомнил, что рапира с очень длинным клинком, легкой гардой и широким круглым щитком называется фламбержем. Более того: с нереальной четкостью представил себе, как он работал бы самим фламбержем и как он работал бы против фламбержа.
   За павильон метро заскочила испуганная женщина. К груди она прижимала стремительно расползающийся желтый пакет. В трех метрах от Мефа пакет порвался окончательно. На асфальт хлынули яблоки. Женщина попыталась удержать сразу все, но именно по этой причине не удержала ни одного. Последнее яблоко коварно спрыгнуло у нее с рукава, миновав ладонь.
   Меф смотрел на желтый лопнувший пакет и ощущал, что и у него внутри что-то рвется, будто невидимые пальцы сдирают с памяти оберточную бумагу. Там, где совсем недавно – только сегодня утром – росли цветочки и березки, все было ясно, понятно, привычно – дом, мать, Эдька, университет, Дафна, – теперь темнели безобразные провалы.
   Это было так жутко, что Меф ощутил себя птенцом, который, выбравшись из скорлупы, вновь пытается в нее забраться. Страшно! Вокруг все огромное, новое – деревья, небо, заборы, коршуны. В скорлупу хочу, в скорлупу! Там тепло, уютно и ничего, кроме яичницы, тебе не угрожает!
   Однако скорлупа уже осыпалась, и цыпленка никак не вмещала.
   Пришлось встряхнуться, расправить крылья и признать, что курорт закончился и началась собственно жизнь.

Глава 2
Должник Мамзелькиной

   Первый шаг к свету – оставить свою помойку при себе и не делиться ею с другими. Второй – хотя бы вчерне разгрести ее.
Неформальные разговоры златокрылых

   – Расскажи мне сказку! – надув губы, потребовала Ирка.
   Сегодня она болела и имела право на капризы.
   – А самой почитать? – вздохнул Багров и слетел со стула, контуженный брошенной подушкой.
   Валькирии не мажут, даже если у них смертельная температура «тридцать семь и два» и за вечер они чихнули целых четыре раза.
   – Рассказывай! Не сачкуй!
   Матвей встал и потянулся, коснувшись пальцами низкого потолка «Приюта валькирий».
   – Ну хорошо! Сказку так сказку! – сдался он. – Жили-были двое домовят: Штонибудька и Ктонибудька. Ктонибудька была женского пола, а Штонибудька – парень. Ктонибудька выглядела примерно так… э-э…
   Взгляд Багрова остановился на Иркином лице.
   – У нее были… м-м-м… полукруглые брови, нос такой средний. Подбородок тоже… не большой и не маленький. Справа у носа, если смотреть со стороны самой обладательницы носа – две или три веснушки. Вид бодрый, но под глазами небольшие синие круги от запойного чтения. Губы покусанные, но тоже вполне симпатичные. Уши… повернись ухом! Мне не видно!
   Поворачиваться ухом Ирка не стала.
   – Домовых женского пола не бывает! – сказала она.
   – Бывают!
   – Не бывает! У Антигона спроси!
   Багров высунулся и окликнул Антигона. Кикимор вскарабкался по канату. Он был снаружи, играл с Зигей.
   – Понимаете, гадская хозяйка! Тут такая штука… Девушек-домовушек действительно нету, но численность-то поддерживать надо. Вот мы и женимся на кикиморах! – занудно сообщил Антигон.
   – Вот-вот! Оговорочка принимается! Значит, Ктонибудька была кикимора! – охотно согласился Багров.
   Ирке захотелось швырнуть в него еще одной подушкой, предварительно зашив в нее кирпич.
   – Штонибудька и Ктонибудька любили друг друга так, как на это способны только домовые, – сильно, пламенно, верно. Вечерами они залезали на трубу, из которой вылетали искры, и, ощущая, как жар греет им спины, мечтали о будущем, – продолжал Багров.
   – Перемотай запись немного вперед! – попросила Ирка.
   Матвей вздохнул.
   – Ну хорошо. Однажды Штонибудька отлучился, а в его отсутствие пришли гномы. Их было много. Король гномов собирался жениться на Ктонибудьке.
   – Но она, конечно, любила Кактотамку! – подсказала Ирка.
   – Сама ты Кактотамка! Штонибудьку! – сурово поправил Багров. – Разумеется, любила. Ктонибудька отстреливалась, пока у нее оставались патроны. Била по гномам наверняка, короткими очередями. Когда патроны закончились, она отшвырнула автомат «Вал» с интегрированным ПБС[1]. Теперь он был бесполезен. Руки у нее дрожали. Ктонибудька подняла горячую гильзу и понюхала ее. Потом достала нож и уколола себе руку. «Я люблю тебя, Штонибудька! Прощай!» – написала она своей кровью на стене и, прислонившись к ней спиной, стала ждать. К ней подошел король гномов, мерзкий урод с треугольными зубами. «Ты убила восемнадцать моих гномов, Ктонибудька! Согласна ли ты стать моей женой?» – спросил он.
   – «Да, согласна! Протяни палец! Вот тебе обручальное кольцо!» – сказала Штонибудька королю гномов и надела ему на палец кольцо от гранаты, – предположила Ирка.
   В последних сказках Багров все чаще вооружал своих гномиков огнестрельным оружием, хотя начинал скромно: с пик, шестоперов и боевых топоров.
   – Не влезай в мою сказку! – возмутился Матвей.
   – Так нет?
   – Нет! Все было не так!
   – Хочешь сказать: она согласилась?
   – Не согласилась, но патроны у нее тоже закончились. «Ни за что! – воскликнула Ктонибудька. – Я не стану твоей женой! Я буду любить одного Штонибудьку, даже если он меня забудет!» «Считай, что он тебя уже забыл!» – сказал король гномов. Он вырвал у одного из своих солдат штурмовую винтовку «Хеклер унд Кох» и выстрелил в Ктонибудьку. Один выстрел. В грудь. «Штонибудька отомстит за меня!» – прохрипела Ктонибудька, и изо рта у нее пошла кровь. Она умерла. А потом вернулся Штонибудька… – с волнением произнес Багров.
   – … и началось крошево. Сразу колись: Штонибудьку в конце грохнули? Ну когда он уже прикончил короля гномов? – спросила Ирка внешне равнодушно.
   – Да-а-а… Он вшил себе в желудок пластиковую взрывчатку с особым детонатором, который срабатывает от воды. Прорвался в замок короля гномов, многих убил, но был схвачен. Когда король гномов приблизился к нему, чтобы его прикончить, Штонибудька попросил фляжку напиться и рванул всех, кто был рядом! – разочарованно протянул Багров.
   Как всякому сочинителю, ему было досадно, что пришлось досказывать в спешке. Ирка повертела головой. Шарф, намотанный на шею, чтобы болеть долго и со вкусом, кололся и портил все удовольствие. Приходилось или признать, что с горлом у нее все в порядке, и снять его, или терпеть дальше.
   – Восемь-шестнадцать! – сказала валькирия-одиночка. У нее была хорошая память, цепкая на подробности.
   – Что восемь-шестнадцать? – не понял Багров.
   – Восемь сказок – шестнадцать трупов, не считая убитых врагов. За последние две недели ты рассказал мне восемь сказок. В каждой было не менее одной пары героев, любивших друг друга больше жизни. Девушка всякий раз (Ирка погладила себя по голове) была само совершенство, а парень – жмот и авантюрист.
   – Почему жмот и авантюрист? – возмутился Багров.
   – С девушкой своей не сидел и бродил непонятно где, хотя знал, что вокруг – толпы гнусных гномов. А жмот потому, что патронов всегда оставлял в обрез, на два с половиной бабаха. И все оружие с собой утаскивал, кроме кривой вилки. На самом деле он хотел, чтобы ее прихлопнули, а ему было бы за кого мстить и самому погибнуть. И разумеется, что хочешь, то и получишь. Только получишь не то, чего ЯКОБЫ ХОЧЕШЬ, а то ЧЕГО ХОЧЕШЬ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, – сказала Ирка.
   Матвей задумался.
   – Ну почему всех ухлопали? Один в живых остался. Из первой сказки, – припомнил он, защищаясь.
   – Угу. Только получил девять разрывных пуль в живот и метательный нож в спину!
   – Ты уверена, что девять? – огорчился Багров. – Хм… Ну, может, они были на излете и броник выдержал?
   – А нож в спину?
   – Скользнул по лопатке. Да и вообще парень-то был упырь. Ему это как слону дробина.
   – Нет, – сказала Ирка. – Не нравятся мне твои сказки! Воображаю, что бы ты сделал из Андерсена. Герда берет пистолет «ЗИГ-Зауэр» и идет глушить Снежную королеву.
   – Пистолет? Так она тебя и подпустит с пистолетом! Тут снайперку надо брать! – запротестовал Багров.
   Ирка поморщилась.
   – В жизни так не бывает, – сказала она.
   – Бывает, – не согласился Багров.
   – Может, и бывает, но редко. В одном случае из миллиона. В жизни никакой король гномов не нужен. Ктонибудька и Штонибудька скорее всего придумают себе несуществующее чувство, хотя до этого даже и друзьями не были. Тупо и нездорово любить того, кто тебе даже и не друг, кому ты элементарно по-человечески не доверяешь – ты не находишь? Или расстанутся из-за такой ерунды, что через два года самим смешно будет. Правда, за эти два года каждый наваляет столько глупостей, что потом уже никогда не срастется. Ссора и спешка – самые тупые лекарства.
   Багров слушал Ирку рассеянно. Он, видимо, все еще строил планы ликвидации Снежной королевы, которую охраняли дивизии снеговиков.
   – В общем, мысля такая, – подытожила Ирка. – Есть любовь и есть «любо-у-ффь». А у твоих домовых где-то посередке.
   – И что же им тогда делать?
   – Терпеть друг друга, чего бы это ни стоило. И вообще поменьше торопиться. Короче: чем больше хочется пороть горячку – тем больше надо ее отпарывать!
   Багров воспринял слова Ирки слишком по-своему и внезапно, почти без повода, разозлился. Ирка давно заметила: каждый слышит лишь то, что может, а совсем не то, что ему говорят. Скажи трем разным людям: «Я не могу пойти в кино!» Первый услышит, что ты не хочешь пойти именно с ним и с горя наглотается канцелярских скрепок. Другой решит, что у тебя болит голова и ты готовишься к экзамену. И лишь третий верно угадает, что кино для тебя слишком интеллектуально, и отведет тебя на футбол.
   – Слушай: вам, светлым, как-то очень многого нельзя! Прям не жизнь, а тюрьма! – сказал Багров, потирая распухшую переносицу.
   Рентген показал, что трещины нет, но все равно под правым глазом был насыщенного цвета фонарь, а под левым – фиолетовая смазанная тень. Позавчера Матвей зачем-то поспорил с Иркой, что подойдет к Таамаг и поцелует ее в щечку. Спор-то он, конечно, выиграл, но переносица при этом пострадала.
   Багров во многом был противоречивый персонаж. Когда у него все было плохо и он без пищи и сна бежал по лесу с волчицей на поводке, падая где придется от усталости, он задумывался, страдал и просветлялся. Когда же все было благополучно, и Ирка рядом, и близкой опасности лишиться ее не наблюдалось, – темнел, становился жестким и циничным. Казалось, чтобы Багров оставался хорошим, его надо постоянно, день и ночь, стучать по лбу и ломать об него палки. Чтобы пластилин оставался мягким, его надо непрерывно разминать. Оставленный же в покое, он моментально станет жестким, как бревно.
   Ирка пожала плечами. Фраза «вам, светлым» ей не понравилась. Она как минимум подразумевала, что «нам-то, темным, можно все».
   – А тебе какое «зя» нужно? «Сердечная лавочка закрыта в связи с тотальной переоценкой ценностей!» – напомнила Ирка.
   Это фраза ей ужасно нравилась. Она даже собиралась вывести ее на принтере и повесить на дверь.
   – Все равно тюрьма! Тюряга! – повторил Багров с вызовом.
   – Кому как, – заметила Ирка. – Тебя послушать, так самая полная свобода – в Нижнем Тартаре. Убивай, кради, друзей предавай…
   – Это не свобода. Свобода – это когда в любой ситуации ты можешь сказать как «да», так и «нет», – заспорил Багров. – А если того нельзя, сего нельзя – это не свобода. Мне так не нравится, когда тебе все заранее навязывается.
   – Ничего тебе не навязывается. Выбор-то всегда за тобой. Просто тебя честно предупреждают: выпьешь воды из лужи – козленочком станешь. Если ты, конечно, заранее не овцебык. Я уже повыла на луну – мне хватило. И вообще, если ты такой свободный и делаешь все, что хочешь, – иди разбей часы на Спасской башне!
   – Да запросто! – сказал Багров, вставая. – Стрелку с собой минутную притащить, чтоб ты поверила? Хотя она небось окажется метра три.
   – Прр! Отбой! – притормозила его Ирка. – Я забыла, что ты случай особый. Для тебя часики распатронить – не геройство.
   – Почему это не геройство?
   – Потому что ты некромаг и ничем не рискуешь!.. Вот ты говоришь: «да»-«нет»! Как бы не так! Легко психу сказать себе «не психуй!», обжоре – «не ешь!», а трусу – «не убеги»? Поэтому в варианте «да» и «нет» – будет всегда «да-да-да-да-да-да».
   Матвей провел пальцем по переносице и поморщился.
   – Вроде в челюсть не били, а улыбаться все равно больно, – сказал он задумчиво. – При чем тут все это? Ты не понимаешь! Я тебя просто люблю! – беспомощно сказал Матвей.
   – Вот именно. Просто. Ты меня просто, а я тебя сложно! – неосторожно ляпнула валькирия-одиночка и, покраснев, отвернулась.
   С ней вечно так случалось: погонится за красным словцом и случайно брякнет правду.
* * *
   Ирка поболела часов до четырех, после чего осознала, что болеть ей дольше не хочется, и позволила себе выздороветь. Привычно ловя руками узлы, она спустилась по канату и отправилась сменить Антигона, выпасавшего Зигю.
   Зигя сидел в песочнице и, сопя, насыпал песок в четыре трофейных ведра и одну красную грузовую машину. Ведра и машина достались ему как трофей после других детей, которых при приближении Зиги в панике растащили их мамы. Одиночество угнетало гиганта. Он грустил, что с ним никому не разрешают играть. Вроде как и шорты на нем новые, и пляжные тапочки восхитительно шлепают при ходьбе, а вот сидит себе в песочнице один, и все тут. Даже лопаткой треснуть некого.
   Майки он носить отказывался – любая майка резала ему под мышками. Мощные мышцы торса раздувались так, что, казалось, кожа рискует лопнуть. Руки провисали до колен. Заросшую ржавой шерстью грудь рассекали четыре грубо зашитых шрама, не считая пулевых, которые заросли сами. На правом плече клеймо:
   «Собственность мрака – инв. № 8775-913
   Внимание! В случае гибели не подходить ближе 10 метров – самоуничтожение!»
   Если добавить к этому мощные надбровные дуги, лысый череп и вмятину от палицы на лбу, то дальнейшее описание можно оставить.
   Ирка стояла рядом, сдувая с глаз челку, читала книжку и ощущала себя не столько валькирией-одиночкой, сколько матерью-одиночкой. Зигю ей спихнули Эссиорх с Улитой, заявив, что кто доброе дело начал, тот его и доделывает. Принцип-то хороший, ничего не скажешь. Правда, новых добрых дел после него начинать уже не хотелось.
   Август и начало сентября Ирка по внутреннему ощущению провела неплохо, только вот обострилась прежняя ее болезнь – многочитательность. Или точнее: чтопопалочитательность. В запойном чтении проходила большая часть дня. Читала она до одури, до физической тошноты, внутреннего опустошения и ряби в глазах. Нередко после книжки ей мерещилось, что автор попинал ее ногами, с чувством откашлялся, повернулся спиной и удалился, виляя сутулыми лопатками.
   – Это оттого, что ты читаешь книги, чуждые тебе. Если чувствуешь, что с книгой что-то не так, фальшь, ложь, чужеродность – откладывай. И с фильмами то же самое! Не досматривай, если возникнет ощущение, что он какой-то не такой! А то так сам себе нагадишь – трактором не уберешь. По себе знаю, – как-то по-дружески заявила ей Бэтла.
   Она переехала жить на красную ветку, на Большую Черкизовскую улицу, и заглядывала почти каждый день.
   – Как же я могу не закончить книгу, когда я уже ее начала? – озадачилась Ирка.
   Валькирия сонного копья улыбнулась.
   – В том-то и проблема. Жадность губит фраера, а перфекционизм – вечную отличницу.
   Любовь к чтению сближала Ирку с Матвеем. Правда, имелось существенное отличие. Ирка как идеалистка читала для того, чтобы честно жить по-прочитанному. Багров же потреблял литературу скорее как грамотный складыватель буковок, с позиции: «Ну-с, чем вы меня еще порадуете?»
   К тому же Ирка читала ежедневно, без пауз, а Матвей запойно. Он мог прочитать три книги за два дня, а потом не читать, допустим, месяц. Новую порцию впечатлений и мыслей он заглатывал жадно и не разбирая, как крокодил добычу, после чего долго – несколько дней или недель – ее переваривал.
   Недалеко от площадки стояли две девушки, связанные одними, честно разделенными наушниками. Одна все время повторяла «мой парень, мой парень…», при этом отчаянно завираясь. Другая молчала и тихо завидовала.