Страница:
«А парень-то знает, что он твой? Может, ему до сих пор мерещится, что он свой собственный?» – рассеянно подумала Ирка.
Ей вспомнилось, как когда-то, такой же ранней осенью, они с Бабаней поехали в парк на Таганке, где Ирка крутила колеса коляски и смотрела на листья, испытывая такое же внезапное, ничем не обусловленное счастье. А теперь вот у нее есть и ноги, и копье света. Желать чего-то еще глупо – три мяча для большого тенниса в одной руке не удержишь. Пожалуй, даже лучше, когда к радости примешивается легкая печаль. Она предохраняет радость от того, чтобы та завалилась в дурацкое ржание.
Наконец врущая девушка перестала врать и изумленно уставилась на Зигю, который пытался нахлобучить на свою лысую голову ведро с песком.
– Спросить можно? Он тебе кто? – не удержавшись, спросила она у Ирки.
– Ты о ком? – не поняла Ирка.
– Ну вот этот! – палец с длинным ногтем указал на Зигю.
– Мой парень! – сказала валькирия.
Сотрясая землю, к ним подошла плачущая собственность мрака инв. № 8775-913.
– Мамуль, у меня песок в глаза попал! – пожаловалась она.
К Ирке и Зиге Матвей не пошел, потому что гигант вчера утром ткнул его пальцем в грудь и предупредил: «Ты жлой и противный! Ты вчера лук резал, и мама Ира плакала! Я тебе голову отолву!»
Матвей не то чтобы испугался, но принял это к сведению. Он давно понял, что у Зиги переносных смыслов не бывает.
Спустившись по канату, Багров отправился гулять. По аллее навстречу ему прошли двое с новой коляской, в которой лежал новенький младенец. Родители ссорились, споря, кто будет везти коляску.
– Это я с тобой мучаюсь! – говорила юная мать.
– Нет, я с тобой! – отвечал юный отец.
– Я – больше!
– Ты??? Ты даже мучиться не умеешь!
– Я не умею??? Это ты не умеешь!
«Идеальная и счастливая пара! Прямо как мы с валькирией!» – подумал Багров.
Вскоре он набрел на свежеокрашенную скамейку, где сидела маленькая девочка с упрямым ртом, у которой было полторы косички. Куда делась еще половина косички, Матвей так и не понял. Возможно, ее отстрелил пулей злобный король гномов.
– У тебя теперь юбка полосатая! – сказал Багров.
– Не полосатая! – возразила упрямая девочка.
Матвей увидел, что она сидит на объявлении «Осторожно! Окрашено!». Он потрогал скамейку пальцем и, убедившись, что она высохла, тоже сел.
Некоторое время они молчали.
– А мама где? – спросил Багров, знавший, что все маленькие дети должны гулять в комплекте с родственниками.
Упрямая девочка обвела пальцем вокруг себя, из чего Матвей заключил, что мама девочки или размазалась по всем Сокольникам, или бегает по круговой дорожке.
– А у тебя дети есть? – спросила девочка у Матвея.
– Нету.
Девочка удивилась.
– Нисколько нету?
– Нисколько.
– Ни одной даже штучки?
– Ни одной.
Некоторое время девочка осмысливала этот факт, но, видимо, так и не осмыслила. С ее точки зрения, Матвей был взрослый. А как это – взрослый и без детей?
– Мама говорит: у солдатов детей нет! Ты солдат, да? – спросила она.
– Получается, что солдат, – согласился Багров, мысленно переводя ее из упрямых девочек в говорливые.
Девочка обрадовалась. Ей давно хотелось поговорить с настоящим солдатом.
– Ух ты! А враги договариваются, когда напасть? – выпалила она.
– Ага. Они посылают парламентера спросить: на вас когда напасть – до обеда или после обеда? – улыбнулся Матвей, почему-то назойливо вспоминая «Кондуит и Швамбранию».
– И что наши солдаты отвечают?
– Наши отвечают, что лучше после.
– А враги тогда назло им нападают до обеда! – догадалась девочка.
– Но наши это знают и обедают еще раньше, – успокоил ее Багров.
Девчушка успокоилась, но ненадолго.
– А еще раньше враги не могут напасть? – озабоченно спросила она.
– Не могут. Тогда враги сами не успеют позавтракать, – заметил Матвей.
Ответ был исчерпывающий, и девочка успокоилась окончательно. Теперь ее интересовало иное.
– А повара воюют?
– Тоже воюют. Но повара бьются с поварами, а то будет нечестно, – сказал Багров.
Девочка задумалась.
– А как они узнают, кто повар? По колпаку?
– По колпаку и по поварешке… И вообще, кто чем вооружен, тот тем и воюет! Если у меня ружье, я кричу: «Идите ко мне – у кого ружье! Воевать будем!» А если пушка, кричу: «Идите ко мне, у кого пушка!»
– А если солдат свое ружье дома забыл?
– Тогда кричит: «Идите ко мне те, у кого совсем ничего нету! Просто так подеремся!»
– А мне что кричать? Идите ко мне, у кого коса? – внезапно прозвучал въедливый голосок над левым плечом Матвея.
Багров обернулся. За его спиной, буквально на расстоянии вытянутой руки, стояла Аида Плаховна Мамзелькина. Старушка была босиком. Кроссовки висели у нее через плечо, связанные между собой за шнурки. Красненькие глазки лукаво разглядывали Матвея.
– Девочка, иди к маме! – приказал Багров.
Полторы косички недоумевающе воззрились на него:
– Зачем?!
– К маме иди! – повторил Матвей и даже в ладоши хлопнул, надеясь так ее испугать.
Девочка обиженно заморгала. Она не понимала: только что дружили и вдруг гонят.
– Не пойду! Мама сказала: тут сидеть!
– Давай я попробую! – предложила Мамзелькина, шустро огибая скамейку и присаживаясь рядом на корточки. – Деточка, хочешь посмотреть, что у бабушки Адочки в рюкзачке?
Голос у нее звучал ласково и доброжелательно, но по непонятной Матвею причине полторы косички испугались до дрожи. Девочка замотала головой, вскочила и с визгом умчалась.
– Никто не хочет! Не было случая, чтобы хоть один согласился, – сказала Плаховна, поправляя рюкзачок.
– А почему, интересно? Рюкзак, казалось бы, и рюкзак. Что их настораживает? – спросил Багров.
Мамзелькина склонила головку набок.
– А ты что, ничего не чувствуешь? – спросила она вкрадчиво.
Матвей попытался почувствовать.
– Ну, может, постирать его надо…
Старушка усмехнулась.
– Вот она, некромагия, когда вылезла. Что другим тухлятина, то вам свежая колбаса. Кстати, я потому к тебе и пришла. За тобой должок!
Багрову стало жутко.
– Не помню, чтобы я что-нибудь у вас занимал, – быстро сказал он.
Аида Плаховна села рядом, бросив рюкзачок между собой и Багровым и для верности примяв его локтем, чтобы не свалился.
– Не напрягайся! Ты не брал – другой брал. Мировуда помнишь?
Матвей вздрогнул.
– Вижу, что помнишь. Ты был его учеником, не так ли? Правда, он не так много успел передать тебе, но главное все же передал – Камень Пути. Не будь в тебе Камня Пути, ты давно бы уже рухнул. Чем сильнее сгущается мрак – тем ярче он пульсирует. Камень Пути в тебе борется с извечной ненавистью всех некромагов.
– Мировуд не был некромагом! – сказал Багров.
– Я тебя умоляю! – поморщилась Мамзелькина. – Человек – то, чем он реально занимается, а не то, чем себя считает. Нельзя срезать кошельки на городской площади и при этом мнить себя великим композитором. А ведь целая куча народу именно этим и занимается!
– Мировуд был «белый волхв» и практиковал всеначалие! Ясно вам: всеначалие! – упрямо возразил Багров.
– Угу! То есть, проще говоря, служил тому, кто больше даст, – упростила Мамзелькина. – Вот только беда, свет-то ему, болявому, ничего не давал, потому что он с двойными агентами дел не имеет, а вот Лигул – тот за милую душу. Чуть какая уступка себе – он тут как тут! Так дядечка и прообманывал себя всю жизнь. Даже в рюкзачке у меня обманывался, что эйдос его свету пойдет. Ерепенился!
Мамзелькина боевито встряхнула рюкзачок и растянула горловину.
– Что вам надо? – решительно спросил Багров.
– Должок! – повторила Плаховна. – С Мировуда взять нечего – с тебя возьму! Срок истек месяц назад, да я подождала чуток.
– Расписка какая-нибудь есть? Вексель? – недоверчиво спросил Багров.
Он понятия не имел, что Аида Плаховна у него попросит, но заранее не ожидал ничего хорошего. Едва ли Мировуд занимал у Мамзелькиной сто рублей до получки.
Плаховна прыснула в кулачок.
– Расписка? Я бумажек не храню! Ни к чему нам это. У меня получше заклад имеется! – сказала она.
Она сунула руку в рюкзак, порылась и достала пузатую стеклянную банку непривычной для современного, замыленного стандартами взгляда, формы. Банка была очень пыльной. С чувством поплевав на палец, Мамзелькина протерла окошко.
– Ну и грязь! – скривился Багров.
– И не говори, милок! Да ты не боись! Внутри-то все закупорено! Чище, чем в аптеке!.. – успокоила его Аида.
– А мне-то какая разница?
– Ну пока что нету разницы, а там, глядишь, и появится, – заверила Мамзелькина и, вытянув сухонькую ручку, поднесла банку к его глазам.
Матвей увидел нечто красно-синее, неопределимое.
– Говядина какая-то! И зачем вы ее таскаете? – спросил он брезгливо.
– Ох, милок! И не говори: все таскаю и таскаю! И так уж руки до колен отвисли! – с жалостью к себе сказала Аида Плаховна. – Да только вообще-то это не говядина!
– А что? – спросил Багров.
– Да тебе виднее, солнышко ты мое закатное. Свининка ли, говядинка – сам вспоминай!
– Почему? – озадачился Багров.
– Да потому, что это твое сердце. Мировуд отдал его мне за то, что я помогла вставить тебе в грудь Камень Пути, – ободряюще коснувшись ручкой его коленки, сказала Мамзелькина.
Глава 3
Улита сидела на табуретке и, пыхтя, заштопывала носок Эссиорха, который вообще-то проще было выбросить. Время от времени, по неопытности, Улита всаживала иголку в палец, и тогда либо шторы вспыхивали лиловым пламенем, либо на кухне что-нибудь лопалось и взрывалось, либо с грохотом обрушивался мольберт.
Вернувшись, Эссиорх обнаружил, что картина упала как бутерброд – маслом вниз.
– Слушай! Почему бы тебе немного не отдохнуть? – горестно спросил он.
– А носок? – спросила Улита, вгоняя в носок иглу движением, которым гладиатор добивает поверженного врага.
– Ну вообще-то это не последние мои носки.
– Вам, мужикам, только бы все вышвыривать! Кастрюля пригорела – в помойку! Ботинки порвались – в помойку! Крутые какие!.. А вот и не дождешься: мы теперь экономим! – заявила Улита.
В качестве точки (или скорее восклицательного знака) она воткнула себе иголку в палец и взвизгнула так, что в комнате осыпалась форточка.
Эссиорх вздохнул и, сопоставляя стоимость старых носков со стоимостью стекла, штор и картины, отправился за веником. Последние две недели он только и делал, что устранял за Улитой разрушения.
– Не смотри мне в затылок! Меня это нервирует! – велела ведьма, когда он вернулся.
– Я не смотрю!
– Нет, смотришь! Тебе, между прочим, штопаю! Не себе! – огрызнулась Улита.
Когда она делала доброе дело, нужно было, чтобы со всего района собирались люди, садились вокруг и смотрели.
– Да-да, я понял! – успокаивающе признал Эссиорх.
Последнее время Улита его сильно тревожила. Она сделалась агрессивной, нервной, мнительной. Все у нее подгорало, ломалось, вылетало из рук. По магазинам она проносилась опустошающим ураганом, скупая детские коляски, соски, бутылочки и кулинарные книги.
Мышление у нее, и прежде немужское, стало теперь сугубо женское: бережливое, но с большими провалами. Экономя на поваренной соли, она вполне могла купить безумную вертящуюся погремушку, стоившую столько, что на эти деньги можно было просолить средних размеров пресное озеро.
Все эти вещи заваливали комнату и захламляли балкон. Корнелий советовал Эссиорху показать Улиту психиатру, но советовал шепотом, потому что хотя и умел летать, но не из окна и не кувырком.
– Занимай меня! Не молчи! – капризно потребовала Улита, когда Эссиорх вернулся с веником. – Будешь молчать – влюблю тебя в себя, выйду за тебя замуж и рожу тебе двоих сыновей. Одного назову Сигизмундик, а другого Альфонсик.
– Я не молчу! – поспешно откликнулся Эссиорх, представляя себе двух баскетболистов Улитиных пропорций, которые, стискивая ему ладонь, представляются: «Сигизмунд Эссиорхович… Альфонс Эссиорхович!»
– Нет, молчишь! Ты не говоришь, ты только отвечаешь на мои вопросы!
– А это не одно и то же? – усомнился Эссиорх.
Ему смутно казалось, что с такой тараторкой, как Улита, это самый правильный метод. Болтун в основном говорит сам с собой, а собеседник ему сгодится и нарисованный на обоях.
– Ну знаешь, милый, это как в тупом анекдоте! «Вы что, с братом совсем не разговариваете?» – «Как не разговариваем? Позавчера разговаривали!»
– Хорошо, – согласился Эссиорх. – Буду с тобой разговаривать всякий раз, как смогу вставить в твой монолог хотя бы слово! Но вообще-то от многоречивости наступает опустошение. Я когда час поболтаю, чувствую себя так, словно у меня выпили мозги, вставив в ухо трубочку!
Улита обернулась и, скрипнув табуретом, подозрительно воззрилась на него:
– Ты на кого-то конкретно намекаешь? Э?
– Нет.
– Так я и поверила! Какой-то ты сегодня слишком послушный! Уже сорок минут я не могу вывести тебя из себя, хотя стараюсь изо всех сил!
– Сорок? Последний рекорд был пятьдесят две… – отозвался Эссиорх.
– Что пятьдесят две?
– За пятьдесят две минуты мы ни разу не поссорились. Сегодня надо добить хотя бы до круглого часа, а завтра можно идти и на рекорд.
– Чихать я хотела на рекорды! Лучше скажи: красивая я или нет? – сказала Улита.
Эссиорх перестал сметать стекла.
– Честно? Мне не нравится это слово. Оно не емкое.
– Чего-о???
– Когда-то я млел от слова «красивый» и часто его употреблял. Теперь же мне ясно, что всякий человек может пять раз в день быть красивым и пять раз в день хуже крокодила. Это на фотографиях особенно заметно: есть порыв души – лицо прекрасно. Нет его – мертво. И губы сразу тряпочкой, и щечки узелками, и нос картошкой.
Улита выслушала Эссиорха без сочувствия.
– Слушай, ты не темни! Ты ясно скажи! Я, именно Я, красивая или хуже крокодила??? Конкретно для тебя???
Мебель в комнате начала вести себя беспокойно. Заплясали в серванте чашки. Закачалась люстра. Муха, так и не успевшая на нее присесть, умерла от разрыва сердца и упала на пол, задрав лапки. Эссиорх поймал мотоциклетный шлем, собравшийся скатиться с подоконника.
– Конкретно для меня ты красивая! – сказал он.
Улита недоверчиво ковырнула иголкой носок.
– Сколько раз в день? Пять? Десять? Давай уж все переводить в числа, если ты такой математический!
– Девять-тире-одиннадцать, – осторожно признал Эссиорх, прикидывая, что так до часа можно не дотянуть.
– Во-во! Именно это от вас и требовалось, товарищ Сократ! А всякое прочее это уже для ваших, философских! – сказала Улита удовлетворенно.
– Ну наконец ты улыбнулась! – обрадовался Эссиорх.
– Я не улыбнулась! Я оскалилась!
– А похоже было на улыбку!
– Ты обманулся! Ты меня опять не за ту принял!.. Я не могу быть хорошей! Я могу лишь притворяться хорошей!
Эссиорха это не смутило.
– Значит, притворяйся. Только учти, что и притворяться продолжительное время будет непросто. Мрак станет тебя сильно колбасить. Иной раз притворишься, что не обиделась, а иной раз и притвориться не успеешь: так и вцепишься кому-нибудь в волосы.
Улита хмыкнула. Это было прямо в точку и про нее.
– И какой выход?
– Терпеть, терпеть и еще раз терпеть! Сбили с ног – вскочил! Сорвался – взял себя в руки, вытер нос и снова терпи! И ждать, пока привычка станет второй натурой.
– Не занудствуй! Ненавижу! – поморщилась ведьма.
– Меня или когда я занудствую?
– Тебя! У тебя на глазках прям очки какие-то розовые! Уж я-то знаю, поверь мне! Мир во зле лежит!
– Свинья тоже в грязи лежит, но ноздрями-то все-таки воздухом дышит, – спокойно отвечал Эссиорх.
В комнату ввалился Корнелий и со стоном рухнул на диван. На это никто не обратил внимания. Связной встал, застонал вдвое печальнее и рухнул на кресло. На него снова не обратили внимания. Тогда Корнелий перестал обрушиваться на мебель, переполз к Улите и уронил голову ей на колени.
– У меня совершенно нету сил! – пожаловался он.
– Чтобы так назойливо страдать – сил должно быть как у кабана. Чего стряслось?
– Варвара меня отшила! Я спросил: «Как выглядит мужчина твоей мечты?», а она: «Посмотри на себя. Посмотрел? А теперь представь нечто абсолютно противоположное!»
– И все? – засмеялась Улита. – Ну это пока что не смертельно. Хочешь узнать, кто больше всего нравится девушке, посчитай, кого она больше всех за год назовет тупой гориллой или бесчувственной чурбашкой. А дальше?
– А дальше ничего, – тоскливо признал Корнелий. – Даже рта открыть не успел. Появился Арей, и я подумал, что не стоит посвящать его во все тонкости наших взаимоотношений.
– В переводе на русский ты сделал ноги! А как же на шесть и по хлопку? Упустил отличный случай стать героем на глазах у любимой девушки! – коварно заметила Улита.
– Арею повезло, что я маленьких не обижаю! И вообще мне надо было отнести срочную депешу, – принялся оправдываться Корнелий.
Эссиорх с удовольствием погладил ладонью новую, в гибких пупырышках резины, шину, купленную на прошлой неделе. Шина так нравилась ему самому, что он держал ее подальше от мотоцикла. Проедешься один раз – и все, новизны как не бывало.
– Слушай, а если тебе правда поискать кого-нибудь попроще? Варвара – девушка серьезная. Ты для нее слишком порхающий, – предложил он.
Корнелий с обидой шмыгнул носом.
– Она-то серьезная? С тесаком и в военных ботинках?
– Тесак и военные ботинки – вполне надежный признак серьезности. Во всяком случае, для меня, – заверил его хранитель.
– Намекаешь, что я дурак? – надулся связной.
– Ну с этим фактом твоей биографии еще можно смириться, – утешил его Эссиорх. – Ум – это так, комнатка над сердцем, где хранятся всякие лопаты. С одной стороны, нужная комнатка, а с другой – жить там все равно не будешь.
Корнелий поправил очки.
– Не усложняй, старичок! Ты мне без морали объясни, чем я ей не пара?
Улита отпихнула Корнелия и встала, уронив с колен злополучный носок. Широкая, грузная, она заполняла собой комнату настолько, что хотелось прижиматься к стенам.
– Щаз-з я тебе просто объясню! Без образов! – нетерпеливо вызвалась она, толкая связного в грудь.
– Только не руками! – сказал Корнелий, торопливо извлекая флейту. – И вообще спрячь их за спину! Они у тебя распускаются сами собой! Вот так! А теперь можешь говорить, чего мне не хватает.
– Ответственности! Ты до сих пор считаешь, что причина твоих неудач – в неправильном подборе фразочек. Ты их выписываешь как осел, по карточкам сортируешь. А при чем тут фразочки? Если ты сам себе не веришь, то кто тебе поверит? Девушка пытается подарить тебе ни много ни мало, а свою жизнь. Ты же хихикаешь как дурачок, а в глазках у тебя парение! Девушки, может, и ценят остроумных, но серьезным они больше доверяют.
В эту секунду в дверь постучали и сразу после стука позвонили. И то, и другое крайне назойливо.
– Кто это еще балует? – Эссиорх дернулся к двери, но тут постучали в стекло. Стал поворачивать голову к стеклу, но и здесь не успел, потому что стук перенесся в шкаф.
Корнелий, не размышляя, выпустил в шкаф маголодию. Маголодия ввинтилась в дверцу одновременно с горестным воплем Улиты, сообразившей, что маголодия была прожигающей, а в шкафу, между прочим, вещи.
Назойливый стук прекратился. Пробитая дверца недовольно скрипнула, открылась, и вместе с черным дымом из шкафа выплыл пожилой, изрядно закопченный джинн. Подобно большинству джиннов, ног он не имел и начинался сразу от пояса. По комнате же перемещался галсами. У джинна были бугристый нос и бородка, как у французского императора Наполеона III. Хитрые глазки плавали где-то в районе уха, но и оттуда зорко отслеживали все, что происходило в комнате.
Эссиорх предупреждающе положил руку на плечо Корнелию, приготовившемуся пальнуть в джинна новой маголодией. На этот раз, разумеется, более специализированной и джиннобойной.
– О почтеннейшие! Не имею чести знать вас лично, но замечаю по вашим лицам, что вы мудры и справедливы! Позволительно ли мне будет испытать терпение ваше, вопросив: не здесь ли находится черноокая ведьма Улита? Свет очей моих, радость сердца моего, услада древности моей! Где она? Прошу: укажите мне ее! – непрерывно кланяясь и поднося руку к груди, произнес джинн.
– Привет, Рахман! И давно ты перестал меня узнавать? А если и перестал, то уж одну черноокую тетеньку от двух лупоглазых дяденек можно отличить? – насмешливо спросила Улита, стоявшая от него в двух шагах.
– О, дражайшая! Как мог я не узнать тебя, когда только о тебе стучит сердце мое? Я просто пожелал убедиться, что и ты захочешь узнать недостойного Рахмана! – стал оправдываться джинн.
– Узнала-узнала! – мрачно заверила его Улита. – Что ты там приволок? Письмо? Давай его сюда! Все, теперь можешь топать!
Однако джинн сгинул не сразу. Прежде он достал пухлую растрепанную тетрадь и, открыв, протянул ее Улите:
– Молю тебя, добрейшая! Порадуй меня начертанием имени твоего в сей скрижали строгой отчетности!
Ведьма со вздохом расписалась, и джинн, еще раз поклонившись, сгинул.
– Плохо ты с ним обошлась! Невежливо, – заметил Эссиорх.
– Невежливо? Да я его как облупленного!.. Документы на мотоцикл не пропали? Проверь карманы! – распорядилась Улита.
Эссиорх метнулся к шкафу.
– Ты что, свет очей, не веришь усладе древности твоей? – насмешливо начал Корнелий, но тотчас пугливо замолчал, потому что Эссиорх извлек из шкафа красный жакет Улиты, насквозь прожженный его маголодией.
Ведьма зарычала.
Проверив карманы, Эссиорх обнаружил, что визит дражайшего джинна стоил ему кнопочного ножа (очень неплохого) и двух горстей мелочи. Корнелий же лишился запасного мундштука от флейты, который по неопытности тоже хранил в шкафу.
– А такой приятный! Слова такие правильные говорил! – сказал Эссиорх с сожалением.
– У нас там все приятные! У нас неприятных нету! – заметила Улита. – А с этим Рахманом вечно так. Совсем болящий! Как-то стал Нате ножки целовать, так шнурки зубами вытащил! И ловко так, в одну секунду! И зачем ему шнурки, а?
– Ясно: джинн, – сказал Корнелий.
– Ясно-то ясно! А вот в официальных документах мрака нельзя «джинн» писать. С прошлого года. Приказ Лигула. Кто нарушит, голову снимут, по ушам надают и обратно наденут, – сказала Улита.
– Как же вы выкручиваетесь?
Ведьма хихикнула:
– Мы пишем: «лицо, субъективно напоминающее старика Хоттабыча». Конечно, длинно, но все равно короче, чем писать объяснительные, чем ты руководствовался, когда назвал джинна джинном. Вот только никак не врублюсь: зачем это Лигулу?
Корнелий авторитетно надул щеки.
– Ну как же! Помнишь, я к пересдаче готовился? – спросил он у Эссиорха.
– Ты вечно все пересдаешь.
– Короче, приказ Лигула, что у мрака не должно быть «стражей», «комиссионеров», «суккубов», «джиннов», а только сотрудник такой-то. То есть стражи-то отлично знают, что они стражи, но для них важно, чтобы все остальные были в куче.
Внезапно Улита вскрикнула. Корнелий повернулся и увидел, что Улита стоит с надорванным конвертом и читает. Большое лицо ее зрело, набухало. Связной резво подскочил сзади и заглянул ведьме через плечо.
Он обнаружил, что текст напечатан жирным шрифтом на типографском бланке и только некоторые подчеркнутые слова вписаны от руки.
Ведьма заверяла, что она абсолютно спокойна, но при этом вела себя неадекватно. На вопросы отвечала бессвязно, взгляда не фокусировала, налетала на стулья. Плакала, ругалась, размахивала руками. Вцеплялась в Эссиорха, заявляла, что их никогда не разлучат, и тотчас кричала, чтобы Эссиорх немедленно убирался на все четыре стороны и что это он во всем виноват. Ей нельзя было дать даже воды, потому что вода то превращалась в лед, то вскипала.
Наконец Улита успокоилась настолько, что смогла сидеть, а не бегать по комнате. Она то всхлипывала, то икала. Тут она вновь вспомнила о повестке и потребовала ее у Эссиорха.
Ей вспомнилось, как когда-то, такой же ранней осенью, они с Бабаней поехали в парк на Таганке, где Ирка крутила колеса коляски и смотрела на листья, испытывая такое же внезапное, ничем не обусловленное счастье. А теперь вот у нее есть и ноги, и копье света. Желать чего-то еще глупо – три мяча для большого тенниса в одной руке не удержишь. Пожалуй, даже лучше, когда к радости примешивается легкая печаль. Она предохраняет радость от того, чтобы та завалилась в дурацкое ржание.
Наконец врущая девушка перестала врать и изумленно уставилась на Зигю, который пытался нахлобучить на свою лысую голову ведро с песком.
– Спросить можно? Он тебе кто? – не удержавшись, спросила она у Ирки.
– Ты о ком? – не поняла Ирка.
– Ну вот этот! – палец с длинным ногтем указал на Зигю.
– Мой парень! – сказала валькирия.
Сотрясая землю, к ним подошла плачущая собственность мрака инв. № 8775-913.
– Мамуль, у меня песок в глаза попал! – пожаловалась она.
* * *
Багров еще некоторое время потоптался в «Приюте валькирий», толком не зная, чем ему заняться. Он скучал. Когда время течет слишком медленно, хочется выть на луну и подпрыгивать. Когда слишком быстро – поджимать колени, хвататься руками за стены и тормозить. Эх, взять бы и раз и навсегда уяснить, что происходит именно то, что должно происходить!К Ирке и Зиге Матвей не пошел, потому что гигант вчера утром ткнул его пальцем в грудь и предупредил: «Ты жлой и противный! Ты вчера лук резал, и мама Ира плакала! Я тебе голову отолву!»
Матвей не то чтобы испугался, но принял это к сведению. Он давно понял, что у Зиги переносных смыслов не бывает.
Спустившись по канату, Багров отправился гулять. По аллее навстречу ему прошли двое с новой коляской, в которой лежал новенький младенец. Родители ссорились, споря, кто будет везти коляску.
– Это я с тобой мучаюсь! – говорила юная мать.
– Нет, я с тобой! – отвечал юный отец.
– Я – больше!
– Ты??? Ты даже мучиться не умеешь!
– Я не умею??? Это ты не умеешь!
«Идеальная и счастливая пара! Прямо как мы с валькирией!» – подумал Багров.
Вскоре он набрел на свежеокрашенную скамейку, где сидела маленькая девочка с упрямым ртом, у которой было полторы косички. Куда делась еще половина косички, Матвей так и не понял. Возможно, ее отстрелил пулей злобный король гномов.
– У тебя теперь юбка полосатая! – сказал Багров.
– Не полосатая! – возразила упрямая девочка.
Матвей увидел, что она сидит на объявлении «Осторожно! Окрашено!». Он потрогал скамейку пальцем и, убедившись, что она высохла, тоже сел.
Некоторое время они молчали.
– А мама где? – спросил Багров, знавший, что все маленькие дети должны гулять в комплекте с родственниками.
Упрямая девочка обвела пальцем вокруг себя, из чего Матвей заключил, что мама девочки или размазалась по всем Сокольникам, или бегает по круговой дорожке.
– А у тебя дети есть? – спросила девочка у Матвея.
– Нету.
Девочка удивилась.
– Нисколько нету?
– Нисколько.
– Ни одной даже штучки?
– Ни одной.
Некоторое время девочка осмысливала этот факт, но, видимо, так и не осмыслила. С ее точки зрения, Матвей был взрослый. А как это – взрослый и без детей?
– Мама говорит: у солдатов детей нет! Ты солдат, да? – спросила она.
– Получается, что солдат, – согласился Багров, мысленно переводя ее из упрямых девочек в говорливые.
Девочка обрадовалась. Ей давно хотелось поговорить с настоящим солдатом.
– Ух ты! А враги договариваются, когда напасть? – выпалила она.
– Ага. Они посылают парламентера спросить: на вас когда напасть – до обеда или после обеда? – улыбнулся Матвей, почему-то назойливо вспоминая «Кондуит и Швамбранию».
– И что наши солдаты отвечают?
– Наши отвечают, что лучше после.
– А враги тогда назло им нападают до обеда! – догадалась девочка.
– Но наши это знают и обедают еще раньше, – успокоил ее Багров.
Девчушка успокоилась, но ненадолго.
– А еще раньше враги не могут напасть? – озабоченно спросила она.
– Не могут. Тогда враги сами не успеют позавтракать, – заметил Матвей.
Ответ был исчерпывающий, и девочка успокоилась окончательно. Теперь ее интересовало иное.
– А повара воюют?
– Тоже воюют. Но повара бьются с поварами, а то будет нечестно, – сказал Багров.
Девочка задумалась.
– А как они узнают, кто повар? По колпаку?
– По колпаку и по поварешке… И вообще, кто чем вооружен, тот тем и воюет! Если у меня ружье, я кричу: «Идите ко мне – у кого ружье! Воевать будем!» А если пушка, кричу: «Идите ко мне, у кого пушка!»
– А если солдат свое ружье дома забыл?
– Тогда кричит: «Идите ко мне те, у кого совсем ничего нету! Просто так подеремся!»
– А мне что кричать? Идите ко мне, у кого коса? – внезапно прозвучал въедливый голосок над левым плечом Матвея.
Багров обернулся. За его спиной, буквально на расстоянии вытянутой руки, стояла Аида Плаховна Мамзелькина. Старушка была босиком. Кроссовки висели у нее через плечо, связанные между собой за шнурки. Красненькие глазки лукаво разглядывали Матвея.
– Девочка, иди к маме! – приказал Багров.
Полторы косички недоумевающе воззрились на него:
– Зачем?!
– К маме иди! – повторил Матвей и даже в ладоши хлопнул, надеясь так ее испугать.
Девочка обиженно заморгала. Она не понимала: только что дружили и вдруг гонят.
– Не пойду! Мама сказала: тут сидеть!
– Давай я попробую! – предложила Мамзелькина, шустро огибая скамейку и присаживаясь рядом на корточки. – Деточка, хочешь посмотреть, что у бабушки Адочки в рюкзачке?
Голос у нее звучал ласково и доброжелательно, но по непонятной Матвею причине полторы косички испугались до дрожи. Девочка замотала головой, вскочила и с визгом умчалась.
– Никто не хочет! Не было случая, чтобы хоть один согласился, – сказала Плаховна, поправляя рюкзачок.
– А почему, интересно? Рюкзак, казалось бы, и рюкзак. Что их настораживает? – спросил Багров.
Мамзелькина склонила головку набок.
– А ты что, ничего не чувствуешь? – спросила она вкрадчиво.
Матвей попытался почувствовать.
– Ну, может, постирать его надо…
Старушка усмехнулась.
– Вот она, некромагия, когда вылезла. Что другим тухлятина, то вам свежая колбаса. Кстати, я потому к тебе и пришла. За тобой должок!
Багрову стало жутко.
– Не помню, чтобы я что-нибудь у вас занимал, – быстро сказал он.
Аида Плаховна села рядом, бросив рюкзачок между собой и Багровым и для верности примяв его локтем, чтобы не свалился.
– Не напрягайся! Ты не брал – другой брал. Мировуда помнишь?
Матвей вздрогнул.
– Вижу, что помнишь. Ты был его учеником, не так ли? Правда, он не так много успел передать тебе, но главное все же передал – Камень Пути. Не будь в тебе Камня Пути, ты давно бы уже рухнул. Чем сильнее сгущается мрак – тем ярче он пульсирует. Камень Пути в тебе борется с извечной ненавистью всех некромагов.
– Мировуд не был некромагом! – сказал Багров.
– Я тебя умоляю! – поморщилась Мамзелькина. – Человек – то, чем он реально занимается, а не то, чем себя считает. Нельзя срезать кошельки на городской площади и при этом мнить себя великим композитором. А ведь целая куча народу именно этим и занимается!
– Мировуд был «белый волхв» и практиковал всеначалие! Ясно вам: всеначалие! – упрямо возразил Багров.
– Угу! То есть, проще говоря, служил тому, кто больше даст, – упростила Мамзелькина. – Вот только беда, свет-то ему, болявому, ничего не давал, потому что он с двойными агентами дел не имеет, а вот Лигул – тот за милую душу. Чуть какая уступка себе – он тут как тут! Так дядечка и прообманывал себя всю жизнь. Даже в рюкзачке у меня обманывался, что эйдос его свету пойдет. Ерепенился!
Мамзелькина боевито встряхнула рюкзачок и растянула горловину.
– Что вам надо? – решительно спросил Багров.
– Должок! – повторила Плаховна. – С Мировуда взять нечего – с тебя возьму! Срок истек месяц назад, да я подождала чуток.
– Расписка какая-нибудь есть? Вексель? – недоверчиво спросил Багров.
Он понятия не имел, что Аида Плаховна у него попросит, но заранее не ожидал ничего хорошего. Едва ли Мировуд занимал у Мамзелькиной сто рублей до получки.
Плаховна прыснула в кулачок.
– Расписка? Я бумажек не храню! Ни к чему нам это. У меня получше заклад имеется! – сказала она.
Она сунула руку в рюкзак, порылась и достала пузатую стеклянную банку непривычной для современного, замыленного стандартами взгляда, формы. Банка была очень пыльной. С чувством поплевав на палец, Мамзелькина протерла окошко.
– Ну и грязь! – скривился Багров.
– И не говори, милок! Да ты не боись! Внутри-то все закупорено! Чище, чем в аптеке!.. – успокоила его Аида.
– А мне-то какая разница?
– Ну пока что нету разницы, а там, глядишь, и появится, – заверила Мамзелькина и, вытянув сухонькую ручку, поднесла банку к его глазам.
Матвей увидел нечто красно-синее, неопределимое.
– Говядина какая-то! И зачем вы ее таскаете? – спросил он брезгливо.
– Ох, милок! И не говори: все таскаю и таскаю! И так уж руки до колен отвисли! – с жалостью к себе сказала Аида Плаховна. – Да только вообще-то это не говядина!
– А что? – спросил Багров.
– Да тебе виднее, солнышко ты мое закатное. Свининка ли, говядинка – сам вспоминай!
– Почему? – озадачился Багров.
– Да потому, что это твое сердце. Мировуд отдал его мне за то, что я помогла вставить тебе в грудь Камень Пути, – ободряюще коснувшись ручкой его коленки, сказала Мамзелькина.
Глава 3
Король, из-под которого выбили трон
– Послушай, – друзья говорят мне на ухо. – Все будет отлично, не падай лишь духом!
– Все будет отлично, – киваю им сухо.
И падаю, падаю, падаю духом…
Татьяна Шубина
Улита сидела на табуретке и, пыхтя, заштопывала носок Эссиорха, который вообще-то проще было выбросить. Время от времени, по неопытности, Улита всаживала иголку в палец, и тогда либо шторы вспыхивали лиловым пламенем, либо на кухне что-нибудь лопалось и взрывалось, либо с грохотом обрушивался мольберт.
Вернувшись, Эссиорх обнаружил, что картина упала как бутерброд – маслом вниз.
– Слушай! Почему бы тебе немного не отдохнуть? – горестно спросил он.
– А носок? – спросила Улита, вгоняя в носок иглу движением, которым гладиатор добивает поверженного врага.
– Ну вообще-то это не последние мои носки.
– Вам, мужикам, только бы все вышвыривать! Кастрюля пригорела – в помойку! Ботинки порвались – в помойку! Крутые какие!.. А вот и не дождешься: мы теперь экономим! – заявила Улита.
В качестве точки (или скорее восклицательного знака) она воткнула себе иголку в палец и взвизгнула так, что в комнате осыпалась форточка.
Эссиорх вздохнул и, сопоставляя стоимость старых носков со стоимостью стекла, штор и картины, отправился за веником. Последние две недели он только и делал, что устранял за Улитой разрушения.
– Не смотри мне в затылок! Меня это нервирует! – велела ведьма, когда он вернулся.
– Я не смотрю!
– Нет, смотришь! Тебе, между прочим, штопаю! Не себе! – огрызнулась Улита.
Когда она делала доброе дело, нужно было, чтобы со всего района собирались люди, садились вокруг и смотрели.
– Да-да, я понял! – успокаивающе признал Эссиорх.
Последнее время Улита его сильно тревожила. Она сделалась агрессивной, нервной, мнительной. Все у нее подгорало, ломалось, вылетало из рук. По магазинам она проносилась опустошающим ураганом, скупая детские коляски, соски, бутылочки и кулинарные книги.
Мышление у нее, и прежде немужское, стало теперь сугубо женское: бережливое, но с большими провалами. Экономя на поваренной соли, она вполне могла купить безумную вертящуюся погремушку, стоившую столько, что на эти деньги можно было просолить средних размеров пресное озеро.
Все эти вещи заваливали комнату и захламляли балкон. Корнелий советовал Эссиорху показать Улиту психиатру, но советовал шепотом, потому что хотя и умел летать, но не из окна и не кувырком.
– Занимай меня! Не молчи! – капризно потребовала Улита, когда Эссиорх вернулся с веником. – Будешь молчать – влюблю тебя в себя, выйду за тебя замуж и рожу тебе двоих сыновей. Одного назову Сигизмундик, а другого Альфонсик.
– Я не молчу! – поспешно откликнулся Эссиорх, представляя себе двух баскетболистов Улитиных пропорций, которые, стискивая ему ладонь, представляются: «Сигизмунд Эссиорхович… Альфонс Эссиорхович!»
– Нет, молчишь! Ты не говоришь, ты только отвечаешь на мои вопросы!
– А это не одно и то же? – усомнился Эссиорх.
Ему смутно казалось, что с такой тараторкой, как Улита, это самый правильный метод. Болтун в основном говорит сам с собой, а собеседник ему сгодится и нарисованный на обоях.
– Ну знаешь, милый, это как в тупом анекдоте! «Вы что, с братом совсем не разговариваете?» – «Как не разговариваем? Позавчера разговаривали!»
– Хорошо, – согласился Эссиорх. – Буду с тобой разговаривать всякий раз, как смогу вставить в твой монолог хотя бы слово! Но вообще-то от многоречивости наступает опустошение. Я когда час поболтаю, чувствую себя так, словно у меня выпили мозги, вставив в ухо трубочку!
Улита обернулась и, скрипнув табуретом, подозрительно воззрилась на него:
– Ты на кого-то конкретно намекаешь? Э?
– Нет.
– Так я и поверила! Какой-то ты сегодня слишком послушный! Уже сорок минут я не могу вывести тебя из себя, хотя стараюсь изо всех сил!
– Сорок? Последний рекорд был пятьдесят две… – отозвался Эссиорх.
– Что пятьдесят две?
– За пятьдесят две минуты мы ни разу не поссорились. Сегодня надо добить хотя бы до круглого часа, а завтра можно идти и на рекорд.
– Чихать я хотела на рекорды! Лучше скажи: красивая я или нет? – сказала Улита.
Эссиорх перестал сметать стекла.
– Честно? Мне не нравится это слово. Оно не емкое.
– Чего-о???
– Когда-то я млел от слова «красивый» и часто его употреблял. Теперь же мне ясно, что всякий человек может пять раз в день быть красивым и пять раз в день хуже крокодила. Это на фотографиях особенно заметно: есть порыв души – лицо прекрасно. Нет его – мертво. И губы сразу тряпочкой, и щечки узелками, и нос картошкой.
Улита выслушала Эссиорха без сочувствия.
– Слушай, ты не темни! Ты ясно скажи! Я, именно Я, красивая или хуже крокодила??? Конкретно для тебя???
Мебель в комнате начала вести себя беспокойно. Заплясали в серванте чашки. Закачалась люстра. Муха, так и не успевшая на нее присесть, умерла от разрыва сердца и упала на пол, задрав лапки. Эссиорх поймал мотоциклетный шлем, собравшийся скатиться с подоконника.
– Конкретно для меня ты красивая! – сказал он.
Улита недоверчиво ковырнула иголкой носок.
– Сколько раз в день? Пять? Десять? Давай уж все переводить в числа, если ты такой математический!
– Девять-тире-одиннадцать, – осторожно признал Эссиорх, прикидывая, что так до часа можно не дотянуть.
– Во-во! Именно это от вас и требовалось, товарищ Сократ! А всякое прочее это уже для ваших, философских! – сказала Улита удовлетворенно.
– Ну наконец ты улыбнулась! – обрадовался Эссиорх.
– Я не улыбнулась! Я оскалилась!
– А похоже было на улыбку!
– Ты обманулся! Ты меня опять не за ту принял!.. Я не могу быть хорошей! Я могу лишь притворяться хорошей!
Эссиорха это не смутило.
– Значит, притворяйся. Только учти, что и притворяться продолжительное время будет непросто. Мрак станет тебя сильно колбасить. Иной раз притворишься, что не обиделась, а иной раз и притвориться не успеешь: так и вцепишься кому-нибудь в волосы.
Улита хмыкнула. Это было прямо в точку и про нее.
– И какой выход?
– Терпеть, терпеть и еще раз терпеть! Сбили с ног – вскочил! Сорвался – взял себя в руки, вытер нос и снова терпи! И ждать, пока привычка станет второй натурой.
– Не занудствуй! Ненавижу! – поморщилась ведьма.
– Меня или когда я занудствую?
– Тебя! У тебя на глазках прям очки какие-то розовые! Уж я-то знаю, поверь мне! Мир во зле лежит!
– Свинья тоже в грязи лежит, но ноздрями-то все-таки воздухом дышит, – спокойно отвечал Эссиорх.
В комнату ввалился Корнелий и со стоном рухнул на диван. На это никто не обратил внимания. Связной встал, застонал вдвое печальнее и рухнул на кресло. На него снова не обратили внимания. Тогда Корнелий перестал обрушиваться на мебель, переполз к Улите и уронил голову ей на колени.
– У меня совершенно нету сил! – пожаловался он.
– Чтобы так назойливо страдать – сил должно быть как у кабана. Чего стряслось?
– Варвара меня отшила! Я спросил: «Как выглядит мужчина твоей мечты?», а она: «Посмотри на себя. Посмотрел? А теперь представь нечто абсолютно противоположное!»
– И все? – засмеялась Улита. – Ну это пока что не смертельно. Хочешь узнать, кто больше всего нравится девушке, посчитай, кого она больше всех за год назовет тупой гориллой или бесчувственной чурбашкой. А дальше?
– А дальше ничего, – тоскливо признал Корнелий. – Даже рта открыть не успел. Появился Арей, и я подумал, что не стоит посвящать его во все тонкости наших взаимоотношений.
– В переводе на русский ты сделал ноги! А как же на шесть и по хлопку? Упустил отличный случай стать героем на глазах у любимой девушки! – коварно заметила Улита.
– Арею повезло, что я маленьких не обижаю! И вообще мне надо было отнести срочную депешу, – принялся оправдываться Корнелий.
Эссиорх с удовольствием погладил ладонью новую, в гибких пупырышках резины, шину, купленную на прошлой неделе. Шина так нравилась ему самому, что он держал ее подальше от мотоцикла. Проедешься один раз – и все, новизны как не бывало.
– Слушай, а если тебе правда поискать кого-нибудь попроще? Варвара – девушка серьезная. Ты для нее слишком порхающий, – предложил он.
Корнелий с обидой шмыгнул носом.
– Она-то серьезная? С тесаком и в военных ботинках?
– Тесак и военные ботинки – вполне надежный признак серьезности. Во всяком случае, для меня, – заверил его хранитель.
– Намекаешь, что я дурак? – надулся связной.
– Ну с этим фактом твоей биографии еще можно смириться, – утешил его Эссиорх. – Ум – это так, комнатка над сердцем, где хранятся всякие лопаты. С одной стороны, нужная комнатка, а с другой – жить там все равно не будешь.
Корнелий поправил очки.
– Не усложняй, старичок! Ты мне без морали объясни, чем я ей не пара?
Улита отпихнула Корнелия и встала, уронив с колен злополучный носок. Широкая, грузная, она заполняла собой комнату настолько, что хотелось прижиматься к стенам.
– Щаз-з я тебе просто объясню! Без образов! – нетерпеливо вызвалась она, толкая связного в грудь.
– Только не руками! – сказал Корнелий, торопливо извлекая флейту. – И вообще спрячь их за спину! Они у тебя распускаются сами собой! Вот так! А теперь можешь говорить, чего мне не хватает.
– Ответственности! Ты до сих пор считаешь, что причина твоих неудач – в неправильном подборе фразочек. Ты их выписываешь как осел, по карточкам сортируешь. А при чем тут фразочки? Если ты сам себе не веришь, то кто тебе поверит? Девушка пытается подарить тебе ни много ни мало, а свою жизнь. Ты же хихикаешь как дурачок, а в глазках у тебя парение! Девушки, может, и ценят остроумных, но серьезным они больше доверяют.
В эту секунду в дверь постучали и сразу после стука позвонили. И то, и другое крайне назойливо.
– Кто это еще балует? – Эссиорх дернулся к двери, но тут постучали в стекло. Стал поворачивать голову к стеклу, но и здесь не успел, потому что стук перенесся в шкаф.
Корнелий, не размышляя, выпустил в шкаф маголодию. Маголодия ввинтилась в дверцу одновременно с горестным воплем Улиты, сообразившей, что маголодия была прожигающей, а в шкафу, между прочим, вещи.
Назойливый стук прекратился. Пробитая дверца недовольно скрипнула, открылась, и вместе с черным дымом из шкафа выплыл пожилой, изрядно закопченный джинн. Подобно большинству джиннов, ног он не имел и начинался сразу от пояса. По комнате же перемещался галсами. У джинна были бугристый нос и бородка, как у французского императора Наполеона III. Хитрые глазки плавали где-то в районе уха, но и оттуда зорко отслеживали все, что происходило в комнате.
Эссиорх предупреждающе положил руку на плечо Корнелию, приготовившемуся пальнуть в джинна новой маголодией. На этот раз, разумеется, более специализированной и джиннобойной.
– О почтеннейшие! Не имею чести знать вас лично, но замечаю по вашим лицам, что вы мудры и справедливы! Позволительно ли мне будет испытать терпение ваше, вопросив: не здесь ли находится черноокая ведьма Улита? Свет очей моих, радость сердца моего, услада древности моей! Где она? Прошу: укажите мне ее! – непрерывно кланяясь и поднося руку к груди, произнес джинн.
– Привет, Рахман! И давно ты перестал меня узнавать? А если и перестал, то уж одну черноокую тетеньку от двух лупоглазых дяденек можно отличить? – насмешливо спросила Улита, стоявшая от него в двух шагах.
– О, дражайшая! Как мог я не узнать тебя, когда только о тебе стучит сердце мое? Я просто пожелал убедиться, что и ты захочешь узнать недостойного Рахмана! – стал оправдываться джинн.
– Узнала-узнала! – мрачно заверила его Улита. – Что ты там приволок? Письмо? Давай его сюда! Все, теперь можешь топать!
Однако джинн сгинул не сразу. Прежде он достал пухлую растрепанную тетрадь и, открыв, протянул ее Улите:
– Молю тебя, добрейшая! Порадуй меня начертанием имени твоего в сей скрижали строгой отчетности!
Ведьма со вздохом расписалась, и джинн, еще раз поклонившись, сгинул.
– Плохо ты с ним обошлась! Невежливо, – заметил Эссиорх.
– Невежливо? Да я его как облупленного!.. Документы на мотоцикл не пропали? Проверь карманы! – распорядилась Улита.
Эссиорх метнулся к шкафу.
– Ты что, свет очей, не веришь усладе древности твоей? – насмешливо начал Корнелий, но тотчас пугливо замолчал, потому что Эссиорх извлек из шкафа красный жакет Улиты, насквозь прожженный его маголодией.
Ведьма зарычала.
Проверив карманы, Эссиорх обнаружил, что визит дражайшего джинна стоил ему кнопочного ножа (очень неплохого) и двух горстей мелочи. Корнелий же лишился запасного мундштука от флейты, который по неопытности тоже хранил в шкафу.
– А такой приятный! Слова такие правильные говорил! – сказал Эссиорх с сожалением.
– У нас там все приятные! У нас неприятных нету! – заметила Улита. – А с этим Рахманом вечно так. Совсем болящий! Как-то стал Нате ножки целовать, так шнурки зубами вытащил! И ловко так, в одну секунду! И зачем ему шнурки, а?
– Ясно: джинн, – сказал Корнелий.
– Ясно-то ясно! А вот в официальных документах мрака нельзя «джинн» писать. С прошлого года. Приказ Лигула. Кто нарушит, голову снимут, по ушам надают и обратно наденут, – сказала Улита.
– Как же вы выкручиваетесь?
Ведьма хихикнула:
– Мы пишем: «лицо, субъективно напоминающее старика Хоттабыча». Конечно, длинно, но все равно короче, чем писать объяснительные, чем ты руководствовался, когда назвал джинна джинном. Вот только никак не врублюсь: зачем это Лигулу?
Корнелий авторитетно надул щеки.
– Ну как же! Помнишь, я к пересдаче готовился? – спросил он у Эссиорха.
– Ты вечно все пересдаешь.
– Короче, приказ Лигула, что у мрака не должно быть «стражей», «комиссионеров», «суккубов», «джиннов», а только сотрудник такой-то. То есть стражи-то отлично знают, что они стражи, но для них важно, чтобы все остальные были в куче.
Внезапно Улита вскрикнула. Корнелий повернулся и увидел, что Улита стоит с надорванным конвертом и читает. Большое лицо ее зрело, набухало. Связной резво подскочил сзади и заглянул ведьме через плечо.
Он обнаружил, что текст напечатан жирным шрифтом на типографском бланке и только некоторые подчеркнутые слова вписаны от руки.
ПОВЕСТКАСледующие полчаса ушли на то, чтобы привести Улиту в чувство.
Согласно П.4.1.7. Трудового кодекса мрака, состоящей на договоре ведьме Улите предписывается не позднее полуночи прибыть в резиденцию мрака по адресу: Большая Дмитровка, д.13, и вернуться к выполнению своих обязанностей в качестве секретаря.
В случае неявки мрак оставляет за собой право на расторжение договора, которое, согласно пункту 1.6.7., наступает в момент биологической смерти лица, указанного в графе № 1.
С уважением,
руководитель подразделения мрака
З. Пуфс (подпись)
советник руководителя подразделения
Арей (подпись)
Ведьма заверяла, что она абсолютно спокойна, но при этом вела себя неадекватно. На вопросы отвечала бессвязно, взгляда не фокусировала, налетала на стулья. Плакала, ругалась, размахивала руками. Вцеплялась в Эссиорха, заявляла, что их никогда не разлучат, и тотчас кричала, чтобы Эссиорх немедленно убирался на все четыре стороны и что это он во всем виноват. Ей нельзя было дать даже воды, потому что вода то превращалась в лед, то вскипала.
Наконец Улита успокоилась настолько, что смогла сидеть, а не бегать по комнате. Она то всхлипывала, то икала. Тут она вновь вспомнила о повестке и потребовала ее у Эссиорха.