Страница:
Диксон снова почувствовал, что краснеет, – во второй раз за такой короткий срок. Как видно, настоящая ее натура проявлялась именно тогда, когда она вместе с Бертраном издевалась над ним при их первой встрече, когда она укоряла его за то, что он слишком много пьет, когда еще сегодня вечером делала вид, что он для нее не существует. Да, вот это и есть ее истинная сущность – надменность, чопорность. А держаться просто, непринужденно не в ее натуре. Она помогала ему прятать простыни и одеяла только потому, что эта история должна была отлично позабавить ее лондонских друзей, а по телефону разговаривала с ним так дружелюбно потому, что ей понадобились его услуги. Конечно, она рассержена тем, что произошло между ней, Бертраном и Кэрол, но Диксон терпеть не мог эту хорошо ему знакомую, чисто женскую манеру использовать первого попавшегося, ни в чем не повинного человека в качестве козла отпущения.
Несколько минут они танцевали в полном молчании. Кристина не проявила излишней скромности, сказав, что танцует плохо. Но Диксон волей-неволей избегал всяких сложных фигур, и, в общем, дело у них шло довольно сносно. Кругом двигались другие пары, кружась, когда становилось просторнее, тесно прижавшись друг к другу и топчась на месте, когда их стискивали со всех сторон. Все о чем-то оживленно болтали. Над ухом Диксона прозвучал высокий женский голос, и ему показалось, что это голос Кристины.
– Как вы сказали? – спросил он.
– Я ничего не говорила.
Теперь уж он сам должен был что-то сказать; и он сказал то, что вертелось у него на языке весь вечер:
– У меня еще не было возможности поблагодарить вас… Вы так хорошо подыграли мне в этой истории с телефонным звонком.
– С каким телефонным звонком?
– Ну, вы знаете – когда я разговаривал с Бертраном и назвался репортером.
– А… Если вы не возражаете, я бы предпочла не возвращаться к этому.
Ну нет, так легко она не отвертится!
– А если я возражаю?
– То есть как это?
– Вы, как видно, позабыли, что без меня, без моего маленького розыгрыша вы, вероятно, не попали бы сюда сегодня.
– Ну и что же? Не так уж много я бы потеряла.
Танец кончился, но они остались стоять посреди зала.
Когда вокруг захлопали в ладоши, Диксон сказал:
– Может быть, но тогда вам очень хотелось пойти, разве не так?
– Послушайте, нельзя ли все-таки прекратить этот разговор?
– Ладно. А вы перестаньте задирать нос. С какой стати вы себе это позволяете?
Она смущенно пожала плечами и опустила глаза.
– Простите. Разумеется, это было глупо. Я не хотела вас обидеть.
Раздались аккорды рояля, едва слышные из-за шума – вступление к последнему танцу, за которым должен был последовать перерыв.
– Забудем об этом, – сказал Диксон. – Потанцуем?
– Да, конечно.
Они стали танцевать.
– Мне кажется, мы недурно справляемся, – сказал он, помолчав.
– Я очень жалею о том, что наговорила вам. Конечно, это было глупо. Я вела себя, как идиотка.
Диксон заметил, что, когда она не поджимает губы, видно, что они у нее полные и чуть-чуть выпяченные вперед, как и у ее дядюшки.
– Ну что там! Все это вздор, пустяки, – сказал он.
– Нет, не пустяки. Я вела себя нелепо и глупо. Я ведь сама считаю эту историю с газетой отличной выдумкой, очень смешной.
– Ну, будет, не надо впадать в противоположную крайность.
– Я не хотела говорить об этом с вами только потому, что нехорошо смеяться над Бертраном за его спиной. Боюсь, что я немного сухо разговаривала с вами по телефону, когда вы позвонили мне, но я не могла иначе, не могла позволить себе говорить все, что мне хочется. Ведь тогда бы получилось, что я в сговоре с вами против Бертрана – вот ведь в чем дело.
Какое детское объяснение! Но, во всяком случае, это лучше, чем ее злые шпильки. Однако до чего женщины любят осложнять себе жизнь! Мужчины тоже часто заваривают такую кашу, что лотом никак не могут ее расхлебать, но всегда из-за чего-то по-настоящему нужного, простого и понятного.
Диксон ничего не ответил Кристине – его спасли вырвавшиеся из репродуктора пронзительные, нечленораздельные звуки. В голосе певца что-то смутно напоминало интонации Сесила Голдсмита, но больше всего это было похоже на приступ астмы у какого-то великана-людоеда.
– Начнем снова, – пробормотал он. Но теперь у них почему-то не ладилось.
– Нет, у вас никогда ничего не получится, пока вы держитесь от меня на таком расстоянии, – сказала Кристина. – Вы так далеко, что я не чувствую, куда вы меня ведете. Держите меня как следует.
Диксон с опаской придвинулся ближе. Правая рука Кристины, мягкая и теплая, снова очутилась в его руке, и он повел девушку вперед. На этот раз дело пошло куда лучше, хотя Диксон, к своему удивлению, неожиданно очень запыхался. Теперь он ощущал ее тело, оно казалось довольно тяжелым и вместе с тем податливым. Танцуя, они удалились от оркестра, и ухо Диксона уловило лающий смех. Бертран, закинув назад большую голову, вынырнул на секунду из толпы танцующих и снова скрылся. Лица Кэрол Диксон видеть не мог, но решил, что Бертрану удалось, по-видимому, немного се умилостивить. Какую, черт возьми, игру ведет этот Бертран? Этот вопрос заслуживал столь же пристального внимания, как и вопрос о том, почему он отрастил себе бороду. Хочет ли он иметь двух любовниц сразу или намерен отделаться от одной, чтобы сохранить другую? И если он замышляет последнее, то какую из них старается он сохранить и какую – примирить с предстоящей ей отставкой? Станет ли он, впрочем, беспокоиться о том, чтобы примирить кого-то с той участью, которую он сам ему уготовил? Едва ли. А в таком случае на престол, видимо, должна взойти Кэрол, так как только этим и можно объяснить ее присутствие на балу. Роль же Кристины, должно быть, сводится к тому, что она – племянница Эркварта, и, следовательно, се расположение нужно сохранить до тех пор, пока все дела Бертрана с Гор-Эрквартом не получат благоприятного завершения. Диксон почувствовал, как в голове у него слегка зашумело при мысли о том, что кампания, начатая им против Бертрана, вступает в третью фазу. Впрочем, он и сам еще не понимал, при каких обстоятельствах должны развернуться военные действия.
– Как вы ладите с профессором Уэлчем последние дни? – неожиданно спросила Кристина.
Диксон насторожился.
– Ничего, сносно, – отвечал он, чтобы что-нибудь сказать.
– Он ничего не говорил вам по поводу того телефонного звонка?
Диксон не сумел подавить стон, но надеялся, что оркестр заглушил его.
– Так, значит, Бертран все-таки узнал, что это был я?
– Узнал, что это были вы? В каком смысле?
– Ну, что это я изображал тогда репортера.
– Я же не о том звонке говорю. Я имела в виду тот телефонный звонок – в воскресенье, когда вам звонили из вашего пансиона.
Ноги Диксона продолжали сами собой проделывать заученные па, подобно тому, как обезглавленная курица продолжает кружить по птичьему двору.
– Уэлч знает, что я просил Аткинсона позвонить и сказать, будто ко мне приехали родители?
– Ах, опять Аткинсон! Последнее время он, как видно, только и делает, что звонит по телефону. Да, мистеру Уэлчу известно, что вы просили его позвонить вам и сообщить о приезде ваших родителей.
– Кто сказал ему? Кто? Кто?
– Пожалуйста, не впивайтесь мне ногтями в спину… Сказал этот маленький человечек, который играет на гобое… Вы как-то называли мне его фамилию…
– Называл. Джонс – его фамилия. Джонс.
– Да, правильно. И, насколько мне помнится, кроме этого, он больше ничего не произнес за целые сутки. Впрочем, он еще сказал, что накануне вечером вы, конечно, отправились в пивную. У него, должно быть, против вас зуб?
– Вот именно. Скажите, а миссис Уэлч была там, когда он выдал тайну этого телефонного звонка?
– Нет, ее не было, я хорошо помню. Мы втроем сидели в гостиной после обеда и болтали.
– Это хорошо. – Оставалась еще надежда, что Уэлч мог и не обратить внимания на слова Джонса, так как Джонс, надо полагать, рассказал об этом всего один-единственный раз. Другое дело миссис Уэлч – она почти наверняка стала бы твердить об этом мужу до тех пор, пока это не дошло бы до его сознания. Но как знать, не говорил ли с ней Джонс в отсутствие Кристины? Тут Диксона осенила новая мысль.
– А как Джонс объяснил, откуда он все это знает? Я ведь ничего ему не говорил, как вы легко можете догадаться.
– Он сказал, что присутствовал при том, как вы об этом договаривались.
– Довольно наглое утверждение, скажем прямо, – нахмурился Диксон. – Как будто я мог сказать хоть слово в присутствии этого сукиного… прошу прощения. Он подслушивал за дверью. Без сомнения. Я припоминаю теперь, что мне тогда послышался какой-то шорох.
– Какая низость, – сказала она с неожиданным жаром. – Что вы ему сделали?
– Ничего, просто пошутил, прошелся карандашом по физиономии какого-то типа на обложке его журнала.
Это объяснение, маловразумительное само по себе, затонуло к тому же в шуме, возвестившем перерыв в танцах. Когда Диксон закончил свой рассказ, Кристина, направлявшаяся вместе с ним к выходу, обернулась, посмотрела ему в глаза и рассмеялась так, что кончик языка мелькнул между двумя рядами чуть-чуть неровных зубов. Внезапно желание обожгло его и, подобно пуле, угодившей в самое сердце, смертельной истомой разлилось по телу. Помимо его воли выражение его лица изменилось. Их взгляды встретились, и Кристина перестала смеяться.
– Благодарю вас за танец, – сказал он бесцветным голосом.
– Я получила большое удовольствие, – ответила она и плотно сжала губы.
Диксон с удивлением обнаружил, что его, в сущности, совсем не трогает последняя пакость Джонса. Во всяком случае, сейчас. Вероятно, потому, что ему было так хорошо, пока он танцевал с Кристиной.
Возвратившись в бар, они увидели, что Гор-Эркварт сидит на прежнем месте и Бертран уже держит перед ним речь так, словно их разговор и не прерывался. Маргарет еще больше, чем прежде, хотя это казалось почти невероятным, была углублена в созерцание Гор-Эркварта. Она расхохоталась какому-то его замечанию и, случайно подняв глаза, скользнула взглядом по Диксону с таким видом, словно не сразу припомнила, кто он такой. Подали еще бокалы, в которых каким-то непостижимым образом оказался крепкий джин. Подал их, конечно, не кто иной, как Маконочи, на обязанности которого лежало следить, чтобы крепкие спиртные напитки не проникли в бар. Диксон уже начинал «чувствовать свой возраст», как он любил выражаться. Он уселся на стул, придвинул к себе бокал и закурил сигарету. Как здесь жарко, и как болят у него ноги, и как долго еще может все это продлиться? Помолчав немного, он сделал попытку заговорить с Кристиной, но безуспешно. Она сидела рядом с Бертраном, не обращавшим на нее никакого внимания, и прислушивалась к тому, что он, говорил ее дяде. Гор-Эркварт с таким же точно выражением, как и прежде, все так же глядел в пол. Маргарет смеялась, раскачиваясь на стуле так, что ее плечо то и дело соприкасалось с плечом Гор-Эркварта. Что ж, подумал Диксон, каждый развлекается как может и как умеет. А где Кэрол?
И в ту же минуту она вошла в бар и направилась к их столику с таким подчеркнуто беззаботным видом, что у Диксона мгновенно зародилось подозрение – не припрятана ли у нее в дамской комнате бутылочка, содержимое которой теперь, несомненно, уменьшилось… Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего кому-то, а быть может, и всем. Когда она подошла ближе, Диксон заметил, что Гор-Эркварт поднял на нее глаза, словно говоря:
«Извините, но вы сами видите, в каком я положении». Затем – единственный из всех сидевших за столиком мужчин – он встал.
Кэрол повернулась к Диксону.
– Пойдемте, Джим, – сказала она чуть-чуть громче, чем следовало. – Я хочу потанцевать с вами. Мне кажется, никто из присутствующих возражать не будет.
Глава XII
Несколько минут они танцевали в полном молчании. Кристина не проявила излишней скромности, сказав, что танцует плохо. Но Диксон волей-неволей избегал всяких сложных фигур, и, в общем, дело у них шло довольно сносно. Кругом двигались другие пары, кружась, когда становилось просторнее, тесно прижавшись друг к другу и топчась на месте, когда их стискивали со всех сторон. Все о чем-то оживленно болтали. Над ухом Диксона прозвучал высокий женский голос, и ему показалось, что это голос Кристины.
– Как вы сказали? – спросил он.
– Я ничего не говорила.
Теперь уж он сам должен был что-то сказать; и он сказал то, что вертелось у него на языке весь вечер:
– У меня еще не было возможности поблагодарить вас… Вы так хорошо подыграли мне в этой истории с телефонным звонком.
– С каким телефонным звонком?
– Ну, вы знаете – когда я разговаривал с Бертраном и назвался репортером.
– А… Если вы не возражаете, я бы предпочла не возвращаться к этому.
Ну нет, так легко она не отвертится!
– А если я возражаю?
– То есть как это?
– Вы, как видно, позабыли, что без меня, без моего маленького розыгрыша вы, вероятно, не попали бы сюда сегодня.
– Ну и что же? Не так уж много я бы потеряла.
Танец кончился, но они остались стоять посреди зала.
Когда вокруг захлопали в ладоши, Диксон сказал:
– Может быть, но тогда вам очень хотелось пойти, разве не так?
– Послушайте, нельзя ли все-таки прекратить этот разговор?
– Ладно. А вы перестаньте задирать нос. С какой стати вы себе это позволяете?
Она смущенно пожала плечами и опустила глаза.
– Простите. Разумеется, это было глупо. Я не хотела вас обидеть.
Раздались аккорды рояля, едва слышные из-за шума – вступление к последнему танцу, за которым должен был последовать перерыв.
– Забудем об этом, – сказал Диксон. – Потанцуем?
– Да, конечно.
Они стали танцевать.
– Мне кажется, мы недурно справляемся, – сказал он, помолчав.
– Я очень жалею о том, что наговорила вам. Конечно, это было глупо. Я вела себя, как идиотка.
Диксон заметил, что, когда она не поджимает губы, видно, что они у нее полные и чуть-чуть выпяченные вперед, как и у ее дядюшки.
– Ну что там! Все это вздор, пустяки, – сказал он.
– Нет, не пустяки. Я вела себя нелепо и глупо. Я ведь сама считаю эту историю с газетой отличной выдумкой, очень смешной.
– Ну, будет, не надо впадать в противоположную крайность.
– Я не хотела говорить об этом с вами только потому, что нехорошо смеяться над Бертраном за его спиной. Боюсь, что я немного сухо разговаривала с вами по телефону, когда вы позвонили мне, но я не могла иначе, не могла позволить себе говорить все, что мне хочется. Ведь тогда бы получилось, что я в сговоре с вами против Бертрана – вот ведь в чем дело.
Какое детское объяснение! Но, во всяком случае, это лучше, чем ее злые шпильки. Однако до чего женщины любят осложнять себе жизнь! Мужчины тоже часто заваривают такую кашу, что лотом никак не могут ее расхлебать, но всегда из-за чего-то по-настоящему нужного, простого и понятного.
Диксон ничего не ответил Кристине – его спасли вырвавшиеся из репродуктора пронзительные, нечленораздельные звуки. В голосе певца что-то смутно напоминало интонации Сесила Голдсмита, но больше всего это было похоже на приступ астмы у какого-то великана-людоеда.
Стараясь уберечь Кристину от столкновения с коротконогим краснолицым толстяком, танцевавшим с высокой, очень бледной женщиной, Диксон совсем сбился с такта.
Я за гобой прам-пам-пам-пам в такси,
Готова будь прам-пам-пам-пам к восьми,
Под звуки джаза прам-пам-пам,
Секунд не тратя…
– Начнем снова, – пробормотал он. Но теперь у них почему-то не ладилось.
– Нет, у вас никогда ничего не получится, пока вы держитесь от меня на таком расстоянии, – сказала Кристина. – Вы так далеко, что я не чувствую, куда вы меня ведете. Держите меня как следует.
Диксон с опаской придвинулся ближе. Правая рука Кристины, мягкая и теплая, снова очутилась в его руке, и он повел девушку вперед. На этот раз дело пошло куда лучше, хотя Диксон, к своему удивлению, неожиданно очень запыхался. Теперь он ощущал ее тело, оно казалось довольно тяжелым и вместе с тем податливым. Танцуя, они удалились от оркестра, и ухо Диксона уловило лающий смех. Бертран, закинув назад большую голову, вынырнул на секунду из толпы танцующих и снова скрылся. Лица Кэрол Диксон видеть не мог, но решил, что Бертрану удалось, по-видимому, немного се умилостивить. Какую, черт возьми, игру ведет этот Бертран? Этот вопрос заслуживал столь же пристального внимания, как и вопрос о том, почему он отрастил себе бороду. Хочет ли он иметь двух любовниц сразу или намерен отделаться от одной, чтобы сохранить другую? И если он замышляет последнее, то какую из них старается он сохранить и какую – примирить с предстоящей ей отставкой? Станет ли он, впрочем, беспокоиться о том, чтобы примирить кого-то с той участью, которую он сам ему уготовил? Едва ли. А в таком случае на престол, видимо, должна взойти Кэрол, так как только этим и можно объяснить ее присутствие на балу. Роль же Кристины, должно быть, сводится к тому, что она – племянница Эркварта, и, следовательно, се расположение нужно сохранить до тех пор, пока все дела Бертрана с Гор-Эрквартом не получат благоприятного завершения. Диксон почувствовал, как в голове у него слегка зашумело при мысли о том, что кампания, начатая им против Бертрана, вступает в третью фазу. Впрочем, он и сам еще не понимал, при каких обстоятельствах должны развернуться военные действия.
– Как вы ладите с профессором Уэлчем последние дни? – неожиданно спросила Кристина.
Диксон насторожился.
– Ничего, сносно, – отвечал он, чтобы что-нибудь сказать.
– Он ничего не говорил вам по поводу того телефонного звонка?
Диксон не сумел подавить стон, но надеялся, что оркестр заглушил его.
– Так, значит, Бертран все-таки узнал, что это был я?
– Узнал, что это были вы? В каком смысле?
– Ну, что это я изображал тогда репортера.
– Я же не о том звонке говорю. Я имела в виду тот телефонный звонок – в воскресенье, когда вам звонили из вашего пансиона.
Ноги Диксона продолжали сами собой проделывать заученные па, подобно тому, как обезглавленная курица продолжает кружить по птичьему двору.
– Уэлч знает, что я просил Аткинсона позвонить и сказать, будто ко мне приехали родители?
– Ах, опять Аткинсон! Последнее время он, как видно, только и делает, что звонит по телефону. Да, мистеру Уэлчу известно, что вы просили его позвонить вам и сообщить о приезде ваших родителей.
– Кто сказал ему? Кто? Кто?
– Пожалуйста, не впивайтесь мне ногтями в спину… Сказал этот маленький человечек, который играет на гобое… Вы как-то называли мне его фамилию…
– Называл. Джонс – его фамилия. Джонс.
– Да, правильно. И, насколько мне помнится, кроме этого, он больше ничего не произнес за целые сутки. Впрочем, он еще сказал, что накануне вечером вы, конечно, отправились в пивную. У него, должно быть, против вас зуб?
– Вот именно. Скажите, а миссис Уэлч была там, когда он выдал тайну этого телефонного звонка?
– Нет, ее не было, я хорошо помню. Мы втроем сидели в гостиной после обеда и болтали.
– Это хорошо. – Оставалась еще надежда, что Уэлч мог и не обратить внимания на слова Джонса, так как Джонс, надо полагать, рассказал об этом всего один-единственный раз. Другое дело миссис Уэлч – она почти наверняка стала бы твердить об этом мужу до тех пор, пока это не дошло бы до его сознания. Но как знать, не говорил ли с ней Джонс в отсутствие Кристины? Тут Диксона осенила новая мысль.
– А как Джонс объяснил, откуда он все это знает? Я ведь ничего ему не говорил, как вы легко можете догадаться.
– Он сказал, что присутствовал при том, как вы об этом договаривались.
– Довольно наглое утверждение, скажем прямо, – нахмурился Диксон. – Как будто я мог сказать хоть слово в присутствии этого сукиного… прошу прощения. Он подслушивал за дверью. Без сомнения. Я припоминаю теперь, что мне тогда послышался какой-то шорох.
– Какая низость, – сказала она с неожиданным жаром. – Что вы ему сделали?
– Ничего, просто пошутил, прошелся карандашом по физиономии какого-то типа на обложке его журнала.
Это объяснение, маловразумительное само по себе, затонуло к тому же в шуме, возвестившем перерыв в танцах. Когда Диксон закончил свой рассказ, Кристина, направлявшаяся вместе с ним к выходу, обернулась, посмотрела ему в глаза и рассмеялась так, что кончик языка мелькнул между двумя рядами чуть-чуть неровных зубов. Внезапно желание обожгло его и, подобно пуле, угодившей в самое сердце, смертельной истомой разлилось по телу. Помимо его воли выражение его лица изменилось. Их взгляды встретились, и Кристина перестала смеяться.
– Благодарю вас за танец, – сказал он бесцветным голосом.
– Я получила большое удовольствие, – ответила она и плотно сжала губы.
Диксон с удивлением обнаружил, что его, в сущности, совсем не трогает последняя пакость Джонса. Во всяком случае, сейчас. Вероятно, потому, что ему было так хорошо, пока он танцевал с Кристиной.
Возвратившись в бар, они увидели, что Гор-Эркварт сидит на прежнем месте и Бертран уже держит перед ним речь так, словно их разговор и не прерывался. Маргарет еще больше, чем прежде, хотя это казалось почти невероятным, была углублена в созерцание Гор-Эркварта. Она расхохоталась какому-то его замечанию и, случайно подняв глаза, скользнула взглядом по Диксону с таким видом, словно не сразу припомнила, кто он такой. Подали еще бокалы, в которых каким-то непостижимым образом оказался крепкий джин. Подал их, конечно, не кто иной, как Маконочи, на обязанности которого лежало следить, чтобы крепкие спиртные напитки не проникли в бар. Диксон уже начинал «чувствовать свой возраст», как он любил выражаться. Он уселся на стул, придвинул к себе бокал и закурил сигарету. Как здесь жарко, и как болят у него ноги, и как долго еще может все это продлиться? Помолчав немного, он сделал попытку заговорить с Кристиной, но безуспешно. Она сидела рядом с Бертраном, не обращавшим на нее никакого внимания, и прислушивалась к тому, что он, говорил ее дяде. Гор-Эркварт с таким же точно выражением, как и прежде, все так же глядел в пол. Маргарет смеялась, раскачиваясь на стуле так, что ее плечо то и дело соприкасалось с плечом Гор-Эркварта. Что ж, подумал Диксон, каждый развлекается как может и как умеет. А где Кэрол?
И в ту же минуту она вошла в бар и направилась к их столику с таким подчеркнуто беззаботным видом, что у Диксона мгновенно зародилось подозрение – не припрятана ли у нее в дамской комнате бутылочка, содержимое которой теперь, несомненно, уменьшилось… Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего кому-то, а быть может, и всем. Когда она подошла ближе, Диксон заметил, что Гор-Эркварт поднял на нее глаза, словно говоря:
«Извините, но вы сами видите, в каком я положении». Затем – единственный из всех сидевших за столиком мужчин – он встал.
Кэрол повернулась к Диксону.
– Пойдемте, Джим, – сказала она чуть-чуть громче, чем следовало. – Я хочу потанцевать с вами. Мне кажется, никто из присутствующих возражать не будет.
Глава XII
– Что здесь происходит, Кэрол?
– Именно это я и хотела бы знать.
– Я не совсем вас понял.
– Отлично поняли, Джим, если вы не слепы. А ведь это не так, не правда ли? Мне до смерти надоело быть какой-то пешкой. Я могу сказать это вам, потому что хорошо знаю вас. А я знаю вас, правда? Словом, мне необходимо высказаться, и я выбрала вас. Вы не против?
Диксон был против необходимости танцевать после такого короткого перерыва, но отнюдь не против излияний Кэрол, поскольку они обещали быть интересными.
– Валяйте, – сказал он ободряюще и посмотрел по сторонам – кто танцует рядом? В зале, казалось, стало еще теснее от раскачивающихся, судорожно топчущихся на месте пар, которые время от времени все разом устремлялись вперед, увлекая за собой друг друга, словно толпа, завидевшая грозные резиновые дубинки. Кругом стоял невообразимый шум. Всякий раз, когда шум достигал апогея, Диксон чувствовал, как пот каплями выступает у него на груди, словно кто-то выжимает его силой. Перед глазами у него безостановочно вертелись и рушились вниз головой намалеванные на стенах фараоны и римские императоры.
– Он думает, черт бы его побрал, что стоит ему только пальцем меня поманить, и я брошусь к нему со всех ног, – прокричала у него над ухом Кэрол. – Ошибается!
У Диксона чуть не сорвалось с языка – совершенно напрасно она думает одурачить кого-то, притворяясь более пьяной, чем это есть на самом деле, но он промолчат, вовремя сообразив, что это необходимо ей как своего рода маска, и притом – ему ли не знать! – маска куда более удобная, чем подлинное опьянение. И он спросил только:
– Бертран?
– Нуда. Этот художник. Великий художник. Разумеется, ему очень хорошо известно, что никакой он не великий, вот потому-то он так и ведет себя. У всех великих мастеров была уйма женщин, и, следовательно, если у него будет уйма женщин, значит – он великий мастер. Пусть его картины – мазня, это неважно. Силлогизм удобный, что не делает его правильным, – ошибка индукции или как это там называется? Ну, а какие женщины имеются тут в виду – вам нетрудно догадаться. Я и эта девица, которую вы наметили для себя.
Диксон вытаращил глаза с притворным удивлением. Обвинение было довольно бесцеремонным и совершенно необоснованным, но в то же время, как ни странно, справедливым.
– Я что-то вас не понимаю.
– Не тратьте понапрасну время, Джим. Говорите, что вы собираетесь в этом отношении предпринять?
Она стиснула его руку, глубоко вонзив ногти в запястье.
– Бросьте притворяться. Что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины Кэллегэн?
– Ничего, разумеется. Что я могу предпринять?
– Если вы, ваше преосвященство, не знаете, что надо делать, я вам этого показать не могу, как сказала одна актриса епископу. Боитесь за дорогую Маргарет?
– Вот что, Кэрол, оставьте это. Вы, кажется, собирались рассказать мне что-то, а не допрашивать.
– Да, собиралась. Но не беспокойтесь, это все связано одно с другим, тесно связано. Нет, вы уж оставьте дорогую Маргарет томиться в собственном соку. Я не раз встречала таких, как она, друг мой, и поверьте – это единственное, что вы можете сделать. Попробуйте бросить ей спасательный круг – и она утянет вас на дно. Поверьте мне. – Она покачала головой, глаза ее были полузакрыты.
– Что вы хотели сказать мне, Кэрол? Или, может быть, ничего?
– О, я очень много должна вам сказать, очень много. Вы знаете, что сначала он предложил мне поехать с ним на эту танцульку.
– Да, я так понял.
– Опять дорогая Маргарет, можно не сомневаться! Да, а затем он постарался отделаться от меня, чтобы сопровождать свою новую страсть, а мне навязал в кавалеры ее дядюшку. Впрочем, я очень быстро перестала об этом жалеть, потому что мы с почтенным Джулиусом неплохо поладили. Во всяком случае, до тех пор, пока дорогая Маргарет не вообразила, что она может спеться с почтенным Джулиусом куда лучше, чем я. На сей раз, как вы понимаете, я пользуюсь ее собственным лексиконом.
– О да, понимаю и спасибо за разъяснение.
В эту минуту какая-то пара чуть не сбила их с ног, но Диксон все же услышал, как Кэрол сказала:
– Ради Бога, Джим, бросим этот диалог в духе Голсуорси. Может быть, мы посидим где-нибудь в уголке? Я больше не могу, здесь прямо как на дешевой распродаже.
– Хорошо.
Они с трудом протиснулись к карфагенянам, где заметили у стены два свободных стула. Едва они сели, как Кэрол с решительным видом придвинулась к Диксону. Она сидела так близко, что их колени соприкасались. Лицо ее оставалось в тени, и это придавало ей загадочный, романтический вид.
– Вы, вероятно, уже догадывались, что я сплю с нашим приятелем-художником, не так ли?
– Нет, не догадывался. – Разговор начинал его пугать.
– Тем лучше. Я бы не хотела, чтобы это стало известно всем и каждому.
– Я никому не скажу.
– Вот это по-мужски. И прежде всего – ни слова дорогой Маргарет.
– Разумеется, нет.
– Отлично. Вы как будто удивлены?
– Да, пожалуй.
– И немного шокированы, не так ли?
– Нет, не в этом дело. То есть не в том смысле. Просто он не такое уж приобретение, чтобы вы могли… увлечься им.
– Не так уж это странно, как вам кажется. Его уверенность в себе подкупает. И он очень привлекателен на свой лад.
– Вот как? – Диксон стиснул зубы.
– И притом… ну, словом, как вы легко можете себе представить, Сесил не очень-то годится для такого рода развлечений. Мы с ним более или менее со всем этим покончили. Но беда в том, что мне это еще нужно.
– И Бертрану, надо полагать, тоже?
– Собственно говоря, эта история тянется довольно давно, и нам обоим она уже до некоторой степени прискучила. Бертран в Лондоне спал с кем попало, и чаще всего – с этой Лусмор. И к тому же мне опротивела его вечная похвальба – великий художник и все такое прочее. Но в последний его приезд сюда все вдруг началось снова. Быть может, Кристина не захотела пойти ему навстречу или, во всяком случае, не проявила слишком большой готовности.
– Так вы, значит, не думаете, что они…
– Трудно сказать. Скорее, пожалуй, нет. Она не того сорта. Во всяком случае, у нее не та манера себя держать, хотя ее внешность и противоречит этому. Весь вопрос в том, насколько ее церемонность и чопорность искренни. Но все равно дело сейчас в том, что он уже совершенно договорился со мной относительно этого бала и намекнул на дальнейшие планы и вдруг в присутствии своей мамаши да еще и дорогой Маргарет заявляет мне, что поедет на бал не со мной. Именно это больше всего и задело меня. И, наконец, уже теперь, здесь, на глазах у Кристины, он снова начинает меня умасливать. Ну как тут не взбеситься! А затем приглашает танцевать и старается обратить все в шутку, разговаривает со мной как с добрым товарищем, говорит, что я должна знать цену таким маленьким девочкам, как Кристина, и что он просто ошибался во мне, если такой вздор может испортить дружбу – заметьте, дружбу! – двух взрослых людей – заметьте и это. О, я знаю, мне не следовало бы так говорить, но… понимаете, Джим, меня это возмутило и вместе с тем так все осточертело! Мне даже больше не хочется раскроить ему череп.
Пока она говорила, Диксон внимательно изучал ее лицо. Движения ее губ были четки и красивы, а голос, утратив наигранную хрипотцу, звучал звонко и чисто, как всегда, и все это придавало какую-то новую силу и значительность ее облику и производило сильное впечатление на Диксона. Он не мог бы сказать, что его влечет к ней, но он остро ощущал обаяние ее женственности. Хорошо, что она замужем, и ему не приходится о ней даже мечтать – ведь и обыкновенная дружба с ней потребовала бы такого глубокого участия, такого целеустремленного внимания, такого напряжения и ума, и всех чувств, на которые он едва ли был способен. Когда Кэрол умолкла, наступила пауза, и Диксон сказал поспешно:
– Как вам удалось скрыть все это от Сесила?
– Неужто вы думаете, что я не рассказала ему все от начала до конца? У меня и в мыслях не было делать что-нибудь за его спиной.
Снова наступило молчание. Диксон подумал – и уже не в первый раз, – что он решительно ничего не знает о других людях, о том, как они живут. Тут Кэрол переменила позу, и тень, падавшая на ее лицо, сдвинулась. Диксон всегда быстро улавливал перемену в выражении лиц, но мало обращал внимания на отдельные мелкие штрихи, однако сейчас ему бросилось в глаза, что очертания ее губ сразу утратили свою четкость, а на щеках залегли две довольно резкие морщины. Когда же Кэрол заговорила снова, он заметил еще кое-что: ровная, белая линия ее верхних зубов прерывалась. Позади клыка зияла черная дыра. Ему снова стало не по себе.
– Нам теперь прежде всего надо решить, что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины, Джим.
– Я уже сказал вам – ничего.
– Выбросьте вы из головы дорогую Маргарет хоть на минуту.
– Она здесь ни при чем, просто я… ну, словом, я не хочу ничего предпринимать в отношении Кристины, вот и все.
– Старая песня! Сколько раз я это слышала, а все-таки смешно.
– Нет, право, Кэрол, я был бы рад, конечно, изредка встречаться с ней, но ничего предпринимать не хочу. Да и что в конце концов от меня зависит? Она человек не моего круга, не так ли? Если я попробую что-нибудь предпринять, меня просто поставят на место. И притом оба мы, и она и я, уж как-то связаны…
– Знаете, похоже, что вы влюблены в нее.
– Вам так кажется? – оживился он. Ее слова невольно польстили ему. Это прозвучало как одобрение, в котором он так давно, так остро нуждался.
– Да. Ваше состояние вполне отвечает двум необходимым условиям: вы хотите спать с ней и не можете, и вы плохо ее знаете. Таинственная красавица и непреодолимые препятствия. Эта формула очень к вам подходит, Джим, а главное – совершенно вас устраивает. Старая, как мир, история безнадежной любви, не так ли? Да, тут не может быть трех мнений, как любил выражаться Сесил, пока я его от этого не отучила.
– Все это звучит немного наивно, по-детски. Не обижайтесь.
– Да, не правда ли? У вас есть сигареты, Джим? Спасибо. Когда мне было лет пятнадцать, я была убеждена, что на свете всегда бывает именно так, только ни у кого не хватает духа в этом признаться.
– Ну вот вы и признались.
– Да, вот я и призналась. И теперь, когда я уже открыла вам свои карты, мне незачем таить, что примерно к тридцати годам я с большим облегчением вернулась к моей первоначальной точке зрения. И нашла ей оправдание к тому же. А сейчас я очень держусь за эту свою теорию, по правде говоря.
– В самом деле?
– В самом деле, Джим. И вы убедитесь, что брак – самый короткий, нет, вернее – обратный путь к познанию этой истины. И еще вы убедитесь в том, что пора иллюзий – это вовсе не юность, как твердят нам взрослые. Нет, это та пора, когда кончается юность, ну, скажем, когда вам перевалило за двадцать. Это пора неполной, обманчивой зрелости. Если хотите, та пора, когда вы впервые познаете жизнь и теряете голову. Кстати, это ваш возраст, Джим. Вы впервые начинаете постигать, что плотская любовь важна и для других людей, не только для вас одного. Это открытие не может не ошеломить на первых порах.
– Кэрол… быть может, если бы вы не вышли замуж…
– Я же не могла сделать ничего другого, не так ли?
– Не могли? Почему?
– О Господи! Вы, верно, не слушаете меня. Я была влюблена. Вернемся-ка лучше в бар. Здесь слишком шумно. – Голос ее чуть-чуть дрогнул – впервые за все время их беседы.
– Кэрол, простите. Я не должен был этого говорить.
– Бросьте, Джим, не глупите. Вы абсолютно ни в чем не виноваты. Это само собой напрашивалось – вот вы и сказали. Не забывайте, однако, вам еще предстоит выполнить ваш нравственный долг. Отбейте эту девочку у Бертрана. Связь с ним не принесет ей радости. Ей нужно совсем другое. Запомните это.
Когда они встали, Диксон обнаружил, что он все это время не слышал джаза, не замечал танцующих пар, и теперь все сразу бросилось ему в глаза, оглушило его. Джаз играл нечто лишенное мелодии и сколько-нибудь уловимых оттенков ритма, темпа, тембра или силы звука, и в некотором не совсем отчетливом соответствии с этой музыкой пары кружились, сбегались и разбегались, размахивая руками, а великан мычал что было мочи, совсем уже как удавленник:
– Как это понять, Элфрид? – спросил Диксон. – Кутим?
Бизли кивнул, не отрываясь от кружки. Затем поставил кружку, вытер рот рукавом, скорчил гримасу и, определив качество пива одним коротким непечатным словом, сказал:
– Именно это я и хотела бы знать.
– Я не совсем вас понял.
– Отлично поняли, Джим, если вы не слепы. А ведь это не так, не правда ли? Мне до смерти надоело быть какой-то пешкой. Я могу сказать это вам, потому что хорошо знаю вас. А я знаю вас, правда? Словом, мне необходимо высказаться, и я выбрала вас. Вы не против?
Диксон был против необходимости танцевать после такого короткого перерыва, но отнюдь не против излияний Кэрол, поскольку они обещали быть интересными.
– Валяйте, – сказал он ободряюще и посмотрел по сторонам – кто танцует рядом? В зале, казалось, стало еще теснее от раскачивающихся, судорожно топчущихся на месте пар, которые время от времени все разом устремлялись вперед, увлекая за собой друг друга, словно толпа, завидевшая грозные резиновые дубинки. Кругом стоял невообразимый шум. Всякий раз, когда шум достигал апогея, Диксон чувствовал, как пот каплями выступает у него на груди, словно кто-то выжимает его силой. Перед глазами у него безостановочно вертелись и рушились вниз головой намалеванные на стенах фараоны и римские императоры.
– Он думает, черт бы его побрал, что стоит ему только пальцем меня поманить, и я брошусь к нему со всех ног, – прокричала у него над ухом Кэрол. – Ошибается!
У Диксона чуть не сорвалось с языка – совершенно напрасно она думает одурачить кого-то, притворяясь более пьяной, чем это есть на самом деле, но он промолчат, вовремя сообразив, что это необходимо ей как своего рода маска, и притом – ему ли не знать! – маска куда более удобная, чем подлинное опьянение. И он спросил только:
– Бертран?
– Нуда. Этот художник. Великий художник. Разумеется, ему очень хорошо известно, что никакой он не великий, вот потому-то он так и ведет себя. У всех великих мастеров была уйма женщин, и, следовательно, если у него будет уйма женщин, значит – он великий мастер. Пусть его картины – мазня, это неважно. Силлогизм удобный, что не делает его правильным, – ошибка индукции или как это там называется? Ну, а какие женщины имеются тут в виду – вам нетрудно догадаться. Я и эта девица, которую вы наметили для себя.
Диксон вытаращил глаза с притворным удивлением. Обвинение было довольно бесцеремонным и совершенно необоснованным, но в то же время, как ни странно, справедливым.
– Я что-то вас не понимаю.
– Не тратьте понапрасну время, Джим. Говорите, что вы собираетесь в этом отношении предпринять?
Она стиснула его руку, глубоко вонзив ногти в запястье.
– Бросьте притворяться. Что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины Кэллегэн?
– Ничего, разумеется. Что я могу предпринять?
– Если вы, ваше преосвященство, не знаете, что надо делать, я вам этого показать не могу, как сказала одна актриса епископу. Боитесь за дорогую Маргарет?
– Вот что, Кэрол, оставьте это. Вы, кажется, собирались рассказать мне что-то, а не допрашивать.
– Да, собиралась. Но не беспокойтесь, это все связано одно с другим, тесно связано. Нет, вы уж оставьте дорогую Маргарет томиться в собственном соку. Я не раз встречала таких, как она, друг мой, и поверьте – это единственное, что вы можете сделать. Попробуйте бросить ей спасательный круг – и она утянет вас на дно. Поверьте мне. – Она покачала головой, глаза ее были полузакрыты.
– Что вы хотели сказать мне, Кэрол? Или, может быть, ничего?
– О, я очень много должна вам сказать, очень много. Вы знаете, что сначала он предложил мне поехать с ним на эту танцульку.
– Да, я так понял.
– Опять дорогая Маргарет, можно не сомневаться! Да, а затем он постарался отделаться от меня, чтобы сопровождать свою новую страсть, а мне навязал в кавалеры ее дядюшку. Впрочем, я очень быстро перестала об этом жалеть, потому что мы с почтенным Джулиусом неплохо поладили. Во всяком случае, до тех пор, пока дорогая Маргарет не вообразила, что она может спеться с почтенным Джулиусом куда лучше, чем я. На сей раз, как вы понимаете, я пользуюсь ее собственным лексиконом.
– О да, понимаю и спасибо за разъяснение.
В эту минуту какая-то пара чуть не сбила их с ног, но Диксон все же услышал, как Кэрол сказала:
– Ради Бога, Джим, бросим этот диалог в духе Голсуорси. Может быть, мы посидим где-нибудь в уголке? Я больше не могу, здесь прямо как на дешевой распродаже.
– Хорошо.
Они с трудом протиснулись к карфагенянам, где заметили у стены два свободных стула. Едва они сели, как Кэрол с решительным видом придвинулась к Диксону. Она сидела так близко, что их колени соприкасались. Лицо ее оставалось в тени, и это придавало ей загадочный, романтический вид.
– Вы, вероятно, уже догадывались, что я сплю с нашим приятелем-художником, не так ли?
– Нет, не догадывался. – Разговор начинал его пугать.
– Тем лучше. Я бы не хотела, чтобы это стало известно всем и каждому.
– Я никому не скажу.
– Вот это по-мужски. И прежде всего – ни слова дорогой Маргарет.
– Разумеется, нет.
– Отлично. Вы как будто удивлены?
– Да, пожалуй.
– И немного шокированы, не так ли?
– Нет, не в этом дело. То есть не в том смысле. Просто он не такое уж приобретение, чтобы вы могли… увлечься им.
– Не так уж это странно, как вам кажется. Его уверенность в себе подкупает. И он очень привлекателен на свой лад.
– Вот как? – Диксон стиснул зубы.
– И притом… ну, словом, как вы легко можете себе представить, Сесил не очень-то годится для такого рода развлечений. Мы с ним более или менее со всем этим покончили. Но беда в том, что мне это еще нужно.
– И Бертрану, надо полагать, тоже?
– Собственно говоря, эта история тянется довольно давно, и нам обоим она уже до некоторой степени прискучила. Бертран в Лондоне спал с кем попало, и чаще всего – с этой Лусмор. И к тому же мне опротивела его вечная похвальба – великий художник и все такое прочее. Но в последний его приезд сюда все вдруг началось снова. Быть может, Кристина не захотела пойти ему навстречу или, во всяком случае, не проявила слишком большой готовности.
– Так вы, значит, не думаете, что они…
– Трудно сказать. Скорее, пожалуй, нет. Она не того сорта. Во всяком случае, у нее не та манера себя держать, хотя ее внешность и противоречит этому. Весь вопрос в том, насколько ее церемонность и чопорность искренни. Но все равно дело сейчас в том, что он уже совершенно договорился со мной относительно этого бала и намекнул на дальнейшие планы и вдруг в присутствии своей мамаши да еще и дорогой Маргарет заявляет мне, что поедет на бал не со мной. Именно это больше всего и задело меня. И, наконец, уже теперь, здесь, на глазах у Кристины, он снова начинает меня умасливать. Ну как тут не взбеситься! А затем приглашает танцевать и старается обратить все в шутку, разговаривает со мной как с добрым товарищем, говорит, что я должна знать цену таким маленьким девочкам, как Кристина, и что он просто ошибался во мне, если такой вздор может испортить дружбу – заметьте, дружбу! – двух взрослых людей – заметьте и это. О, я знаю, мне не следовало бы так говорить, но… понимаете, Джим, меня это возмутило и вместе с тем так все осточертело! Мне даже больше не хочется раскроить ему череп.
Пока она говорила, Диксон внимательно изучал ее лицо. Движения ее губ были четки и красивы, а голос, утратив наигранную хрипотцу, звучал звонко и чисто, как всегда, и все это придавало какую-то новую силу и значительность ее облику и производило сильное впечатление на Диксона. Он не мог бы сказать, что его влечет к ней, но он остро ощущал обаяние ее женственности. Хорошо, что она замужем, и ему не приходится о ней даже мечтать – ведь и обыкновенная дружба с ней потребовала бы такого глубокого участия, такого целеустремленного внимания, такого напряжения и ума, и всех чувств, на которые он едва ли был способен. Когда Кэрол умолкла, наступила пауза, и Диксон сказал поспешно:
– Как вам удалось скрыть все это от Сесила?
– Неужто вы думаете, что я не рассказала ему все от начала до конца? У меня и в мыслях не было делать что-нибудь за его спиной.
Снова наступило молчание. Диксон подумал – и уже не в первый раз, – что он решительно ничего не знает о других людях, о том, как они живут. Тут Кэрол переменила позу, и тень, падавшая на ее лицо, сдвинулась. Диксон всегда быстро улавливал перемену в выражении лиц, но мало обращал внимания на отдельные мелкие штрихи, однако сейчас ему бросилось в глаза, что очертания ее губ сразу утратили свою четкость, а на щеках залегли две довольно резкие морщины. Когда же Кэрол заговорила снова, он заметил еще кое-что: ровная, белая линия ее верхних зубов прерывалась. Позади клыка зияла черная дыра. Ему снова стало не по себе.
– Нам теперь прежде всего надо решить, что вы собираетесь предпринять в отношении Кристины, Джим.
– Я уже сказал вам – ничего.
– Выбросьте вы из головы дорогую Маргарет хоть на минуту.
– Она здесь ни при чем, просто я… ну, словом, я не хочу ничего предпринимать в отношении Кристины, вот и все.
– Старая песня! Сколько раз я это слышала, а все-таки смешно.
– Нет, право, Кэрол, я был бы рад, конечно, изредка встречаться с ней, но ничего предпринимать не хочу. Да и что в конце концов от меня зависит? Она человек не моего круга, не так ли? Если я попробую что-нибудь предпринять, меня просто поставят на место. И притом оба мы, и она и я, уж как-то связаны…
– Знаете, похоже, что вы влюблены в нее.
– Вам так кажется? – оживился он. Ее слова невольно польстили ему. Это прозвучало как одобрение, в котором он так давно, так остро нуждался.
– Да. Ваше состояние вполне отвечает двум необходимым условиям: вы хотите спать с ней и не можете, и вы плохо ее знаете. Таинственная красавица и непреодолимые препятствия. Эта формула очень к вам подходит, Джим, а главное – совершенно вас устраивает. Старая, как мир, история безнадежной любви, не так ли? Да, тут не может быть трех мнений, как любил выражаться Сесил, пока я его от этого не отучила.
– Все это звучит немного наивно, по-детски. Не обижайтесь.
– Да, не правда ли? У вас есть сигареты, Джим? Спасибо. Когда мне было лет пятнадцать, я была убеждена, что на свете всегда бывает именно так, только ни у кого не хватает духа в этом признаться.
– Ну вот вы и признались.
– Да, вот я и призналась. И теперь, когда я уже открыла вам свои карты, мне незачем таить, что примерно к тридцати годам я с большим облегчением вернулась к моей первоначальной точке зрения. И нашла ей оправдание к тому же. А сейчас я очень держусь за эту свою теорию, по правде говоря.
– В самом деле?
– В самом деле, Джим. И вы убедитесь, что брак – самый короткий, нет, вернее – обратный путь к познанию этой истины. И еще вы убедитесь в том, что пора иллюзий – это вовсе не юность, как твердят нам взрослые. Нет, это та пора, когда кончается юность, ну, скажем, когда вам перевалило за двадцать. Это пора неполной, обманчивой зрелости. Если хотите, та пора, когда вы впервые познаете жизнь и теряете голову. Кстати, это ваш возраст, Джим. Вы впервые начинаете постигать, что плотская любовь важна и для других людей, не только для вас одного. Это открытие не может не ошеломить на первых порах.
– Кэрол… быть может, если бы вы не вышли замуж…
– Я же не могла сделать ничего другого, не так ли?
– Не могли? Почему?
– О Господи! Вы, верно, не слушаете меня. Я была влюблена. Вернемся-ка лучше в бар. Здесь слишком шумно. – Голос ее чуть-чуть дрогнул – впервые за все время их беседы.
– Кэрол, простите. Я не должен был этого говорить.
– Бросьте, Джим, не глупите. Вы абсолютно ни в чем не виноваты. Это само собой напрашивалось – вот вы и сказали. Не забывайте, однако, вам еще предстоит выполнить ваш нравственный долг. Отбейте эту девочку у Бертрана. Связь с ним не принесет ей радости. Ей нужно совсем другое. Запомните это.
Когда они встали, Диксон обнаружил, что он все это время не слышал джаза, не замечал танцующих пар, и теперь все сразу бросилось ему в глаза, оглушило его. Джаз играл нечто лишенное мелодии и сколько-нибудь уловимых оттенков ритма, темпа, тембра или силы звука, и в некотором не совсем отчетливом соответствии с этой музыкой пары кружились, сбегались и разбегались, размахивая руками, а великан мычал что было мочи, совсем уже как удавленник:
Диксон и Кэрол возвратились в бар. Диксону начинало казаться, что они уже целую неделю только это и делают. При виде остальных, все еще (или снова) сидевших на тех же местах, за тем же столиком, ему захотелось броситься ничком на пол и уснуть. Бертран говорил. Гор-Эркварт слушал. Маргарет смеялась. Впрочем, теперь рука ее уже покоилась на плече Гор-Эркварта. Кристина тоже, по-видимому, слушала кого-то. Только теперь она сидела, подперев голову руками. Бизли с полпинтовой кружкой в дрожащей руке угрюмо попивал пиво возле стойки бара. Диксон направился было к нему в поисках хоть какого-нибудь разнообразия, но Кэрол оглянулась и последовала за ним. Все снова обменялись приветствиями.
Ты, пар-пам-пам,
Хоки-Коки, кружишься ты,
Пар-пам-пам,
Пар-пам-пам, это нам пар-пам-пам.
– Как это понять, Элфрид? – спросил Диксон. – Кутим?
Бизли кивнул, не отрываясь от кружки. Затем поставил кружку, вытер рот рукавом, скорчил гримасу и, определив качество пива одним коротким непечатным словом, сказал: