Страница:
Однако вернемся в шестидесятые годы. Кто же были наши старатели? Разумеется, Бернерс и Траск. Причем совсем молоденькие. Впрочем, существовали и другие варианты ответа на этот вопрос. Альберт Маккорд едва ли стал бы копаться в земле, но он хорошо знал леса. Джорджу тогда было лет двадцать с небольшим, как и моему партнеру по шахматам, живущему в усадьбе Вудворда. Пэттен вернулся в Канаду во время вьетнамской войны. Я с трудом представлял себе этого человека с бочкой пороха в руках, но тем не менее не мог вычеркнуть его из списка подозреваемых.
Этот Бернерс уже начинал надоедать мне. Последний раз я слышал о таком хитреце много лет назад. Он шесть месяцев грелся в лучах славы. Такой фрукт заслуживал более пристального изучения. Мне нравилось познавать натуру этого человека, копаясь в принадлежавшем ему барахле. К сожалению, неисследованного барахла уже почти не осталось. Здесь были вещи, которые я рассчитывал найти: ржавые капканы на гвоздях, целый набор топоров, обшарпанный "винчестер" со сломанным ложем. Но было и такое, чего я вовсе не ожидал увидеть: в ящике у печки лежал экземпляр "Больших надежд" без переплета и половины страниц. Там же валялись газеты, вышедшие далеко не полгода назад. Одна была всего двухнедельной давности. В передовице не хватало большого куска. Я записал дату выпуска этой "Глоб" и место издания.
Потом я отыскал ещё одну стопку книг, обглоданных мышами. Сверху лежали "Самые громкие преступления" под редакцией Дорана. Я попал на знакому почву. Пролистав книжку, я снова увидел лица, уже известные мне по другим изданиям. Подонки преступного сообщества, загнанные в угол и доведенные до отчаяния. Джон Хейг, Констанс Кент, Генри Джакоби, Хит и Хьюм, Манчини и Мануэль, Мэдлин Смит, Ивлин Дик и Чарли Пис. В предметном указателе члены этой милой компании делились на категории: массовые убийцы; отравители; головорезы; душители; гангстеры; маньяки; мокрушники на железной дороге и автострадах. Да, у англичан какое-то особенно теплое отношение к своим доморощенным душегубам. Но зачем Бернерсу таскать с собой такой справочник? Я выронил обгрызанную книгу, и она сама собой раскрылась на главе, которую Бернерс наверняка перечитывал много раз. Страницы были захватаны пальцами. Я приступил к беглому просмотру исторического материала.
В главе рассказывалось об АделаидеТейт, дочери врача. В 1926 году эту девушку двадцати с небольшим лет судили в Корнуолле, Онтарио, за убийство её двадцативосьмилетнего любовника, печатника по имени Жорж Раво.
Итак, дочь почтенного эскулапа влюбилась, извела тонну бумаги на пылкие послания и в конце концов отравила молодого человека, обладателя тонких усиков и нескольких застолбленных старательских участков. Разлад начался после того, как парень пригрозил, что покажет любовные письма отцу девушки. Заявляя, что перед богом они уже и так муж и жена, он надеялся завоевать расположение отца Аделаиды, настроенного против этого брачного союза. История была исполнена пафоса. Выпив молока в обществе возлюбленной, молодой человек вернулся домой и тотчас почувствовал боли, а спустя несколько часов уже лежал на столе в анатомичке. В желудке было обнаружено почти 6 гранов мышьяка, и Аделаида пошла под суд в Корнуолле 30 января 1926 года. Заканчивалась глава следующими словами:
"Поскольку данные об отравлении оказались противоречивыми, а один из свидетелей показал, что Раво часто употреблял мышьяк, и об этом все знали, присяжные вынесли вердикт "невиновна", и подсудимая была освобождена.
Поговаривали, что от виселицы её спасла красота. О последующих годах жизни Аделаиды почти ничего не известно. Вскоре после суда она покинула Канаду. Считается, что женщина переехала на жительство в Великобританию".
А на полях стояла карандашная пометка, сделанная то ли Бернерсом, то ли кем-то еще: "Парк Алгонкин, Онтарио, Канада".
Надо было прочистить мозги. Голова пошла кругом от новых сведений, и я не знал, как их оценить, а посему решил отправиться на прогулку. Заблудиться я не мог, поскольку не удалялся от хижины, а тропа была более-менее торная. Я прихватил большой фонарик и топор: темноты я не боялся, а доказывать кому-либо свою храбрость мне не было нужды. Отыскав тропу, я прошел по ней пару сотен ярдов. Из-за черной стены кустарника донесся хруст ломающейся ветки, потом издалека долетели крики какой-то ночной птицы, их эхо достигло моего слуха с расстояния в четверть мили. Пение сверчков напоминало звон мелочи в кармане. Тропа полого шла в гору.
В любом уличном сортире есть нечто монументальное. Исключений из этого правила не существует. Я слышал, что есть сортиры в форме восьмиугольника. Слышал, что кто-то написал книгу об истории уличных сортиров. Ну какое ещё здание может похвастать такой гармонией своей планировки и своего предназначения? Дверь открывалась наружу. Внутри было всего одно "очко". Идеал отшельника. Бурые некрашеные доски на внутренней стороне двери держались только на паутине. Сосредоточиться мешал лишь древний итонский каталог за 1956 год. У меня был достаточно мощный фонарик, способный оттеснить мрак, и тени разбегались от луча, будто тараканы.
Над "очком" я вновь предался размышлениям о старом Дике. Итак, он занимался здесь незаконной разведкой недр. Но где именно? Вероятно, недалеко от хижины. Я решил хорошенько осмотреться тут с утра. Старый хитрец, должно быть, потешался над всеми, сидя на золотой жиле. Ну, может, и не на золотой, но в конечном счете это не имело значения. Ладно, он добывал что-то из недр. А дальше? Тут есть, в чем покопаться, хотя мне платили лишь за то, чтобы я пялился на усадьбу Вудворда, сидя в лодке. Будет, чем заняться долгими зимними вечерами. Какая-то пернатая тварь угодила в луч фонаря и метнулась прочь. Шелест крыльев напоминал шуршание карт в руках шулера.
С моего насеста я видел сквозь дверь ещё одну отраду старого Бернерса. Сбоку от тропы он соорудил сад камней. Это был насыпной курган, беспорядочно поросший давно одичавшими розовыми кустами. Я поводил лучом фонаря из стороны в сторону, заставляя тени причудливо обволакивать камни. За исключением затопленных водой клумб с петуниями, разбитых Джоан Харбисон, я не видел никаких признаков чьих-либо попыток окультурить первозданную красоту здешней природы. Теперь вот - это. Но почему здесь, а не возле хижины? Я почувствовал странный зуд в коленных суставах. Поначалу мне мало что было понятно, но теперь начала выстраиваться единая цепь. Сад камней был не там, где надо, и смотрелся как подделка. Покинув сортир, я отправился туда, чтобы более внимательно изучить его. Разумеется, сад оказался не бутафорским, и розы, и камни были настоящие, только вот откуда они? Это не были округлые голыши с речного дна или из озера. Нет, камни были угловатые, острые, твердые, неправильной формы, светлые или, наоборот, темные на сколах. Что это, копоть? Почему копоть? Я вспомнил о бочонке с порохом в хижине. Проклятье! Наконец-то до меня дошло. Это был отвал шахты Бернерса.
Вооружившись топором, я принялся преображать лик планеты. Закопченных камней было немало. В одном месте, возле сужения склона, я отыскал присыпанный землей лист фанеры, а под ним - маленький компрессор и бочонок с топливом. Шланги компрессора уходили под землю, в сторону сортира. Положив фонарик, я принялся ощупью искать их. Мне почти удалось найти место, к которому ведут шланги, когда я вдруг услышал шум старого насоса. Потом за спиной хрустнула ветка, но я был слишком увлечен и не обратил на это внимания. Надо было схватить топор и быстро развернуться, однако я этого не сделал, а мгновение спустя было уже поздно. Я лишь успел заметить, как луч фонаря сместился. Теперь он падал на меня сверху. А потом спереди, снизу и даже изнутри. Взрыв, вспышка, в центре которой вдруг разверзся черный провал. Он делался все шире и вскоре поглотил меня с потрохами. Боли я не почувствовал, просто услышал позади какое-то щебетание, а потом года два вообще ничего не слышал.
15.
Все мои последующие ощущения смешались в кучу и не отличались четкостью: черные пятна в светлых ореолах, красные и желтые полосы, как в комиксах, словечки вроде "Уф" и "Бах", выведенные по трафарету и подретушированные, чтобы создать впечатление, будто буквы высечены в камне. Моя щека лежала на чем-то шершавом, в рот набилась земля. Теперь голова разболелась по-настоящему. Издалека доносился глухой плеск весел. Я не размыкал веки, хотя было темно. Под щекой плескалась вода, воняло просмоленной пенькой.
Весла угомонились, и чья-то рука схватила меня за лодыжку. Вокруг ноги обмотали веревку. Я слишком туго соображал и даже не понял, какая это нога, правая или левая. Прежде чем до меня дошло, с какой целью полубесчувственного человека везут на лодочную прогулку, чьи-то вонючие ручищи подхватили меня и, перевалив через борт, бросили в озеро.
Ледяная вода мигом заставила меня забыть о головной боли, а веревка натянулась и увлекла меня ко дну. Я машинально принялся загребать воду руками, но тут заболели уши, и стало ясно, что все мои усилия ни к чему не приводят. Эта новая боль отодвинула на задний план все прочие хворобы и безраздельно взяла меня в оборот. Где-то был нож. Я вспомнил о нем, как вспоминают давнишний подарок ко дню рождения. Засунуть руку в мокрый карман оказалось нелегко, но нож я нащупал. Глаза мои теперь были открыты, но я все равно ничего не видел, поэтому представил себе крошечный ножичек с белым крестиком на красной рукоятке. Попытавшись открыть нож зубами, я едва не выронил его, но в конце-концов все-таки раскрыл. Первая попытка перерезать веревку привела лишь к тому, что я уколол себя в ногу, и её пронзила боль. Тогда я попытался дотянуться до дальнего конца веревки, к которому было привязано грузило. Теперь я чувствовал давление воды веками, а уши буквально разрывались. Внезапно тяга исчезла, и я задрыгал ногами, выбираясь на поверхность. Легкие едва не лопнули, грудь сдавила ужасная боль.
Я вылетел на поверхность, будто поплавок, почти без всплеска, и громко втянул в легкие благословенный воздух. Готов спорить, что при этом кроны всех деревьев на берегу склонились в мою сторону. Малость переведя дух, я прислушался. Скрип уключин затихал по мере удаления лодки. Поначалу я не мог разглядеть её, но потом увидел. Сидевший на веслах человек перестал грести и направил в мою сторону луч фонаря. Я нырнул и держал голову под водой, пока луч не миновал меня. Отплыв ярдов на десять, я вынырнул. Корма лодки была футах в пятидесяти. Снова донесся скрип уключин. Контуры гребца были похожи на размытое пятно. Я лег на воду и провожал глазами удалявшуюся лодку, которая делалась все меньше. Чтобы не потерять нож, я сложил его и сунул в карман. Полоска берега темнела между небом и водой. Ночь была безлунная, а звезды заволокло облаками. Плеск воды под веслами эхом ходил по озеру; лодка приближалась к берегу, но к какому? Отсюда озеро казалось круглым, и создавалось впечатление, что все берега одинаково далеко.
Я поплыл брассом в том направлении, откуда доносились всплески, но чуть-чуть забирая вправо. Казалось, до берега много миль, но я старался не впадать в панику, и мало-помалу мили превратились в нечто более близкое к истине. Плывя в одежде, испытываешь странные ощущения. И дело не только в необходимости преодолевать дополнительное сопротивление. Одежда стискивает тебя, когда ты этого совсем не ждешь. Чувствуешь себя будто затертым в толпе. Я было подумал избавится от ботинок, но потом вспомнил, что у меня всего две пары обуви, и вторая очень далеко. Когда прошло потрясение, вода показалась мне почти теплой. Как будто она весь день копила энергию солнца, чтобы согреть меня. Плеск весел стих. С минуту я полежал на спине, отдыхая под небесной круговертью. Теперь я не слышал ни звука. Я поплыл на спине, отталкиваясь ногами, будто лягушка, и вскоре увидел свет. Кажется, он лился из окна хижины. Я снова начал забирать вправо, чтобы остаться в тени. И тут моя голова принялась играть со мной в дурацкие игры, рифмуя слова "тень" и "пень", а руки и ноги стали уставать. Я попытался успокоиться и уговорить себя не паниковать, а вскоре добрался до отбрасываемой берегом тени. Вода здесь была гораздо холоднее: наверное, в озеро впадали подземные ключи. Голова закружилась, гребки сделались совсем вялыми. Я продолжал работать руками, но скорее для проформы, нежели в интересах дела. Так прошло ещё несколько минут. Вода была темной и казалась мутной. Я попытался нащупать дно, и на третий раз мне это удалось. Чувствуя себя, как Ной, увидевший ворона (или, может, голубя?), я выбрался на берег. Руки мои болтались как плети, ноги подгибались. Голова казалась набитой ватой. Голыши были крупные и скользкие, но я видел кусты и деревья, среди которых, насколько мне было известно, бродят медведи, порхают птицы и ползают всевозможные пресмыкающиеся.
Ну, а потом свет снова померк. Второй раз за сутки.
16.
Жужжали мухи. Маленькие, которые зудели деловито и немного истошно, и большие, синие, издававшие зычные нудные звуки, похожие на отдаленный рев самолета. Солнечные лучи согревали затылок, болела нога, раскалывалась голова. Наверное, с высоты птичьего полета я выглядел как павший в бою партизан-десантник. Впрочем, шея действовала, и я мог даже вертеть головой, которая покоилась на вымазанном кровью валуне. Моей кровью. Ноги все ещё купались в озере Литтл-Краммок, причем левая была вытянута во всю длину. Я попытался согнуть её, но ничего не вышло. Только перелома мне сейчас и не хватало.
В остальном я чувствовал себя довольно сносно и уже не обращал внимания на шум в голове и боль, поскольку успел к ним привыкнуть. Вот только лоб. Он тоже болел, и это было нечто новенькое. Перевернувшись на спину, я снова попытался шевельнуть сломанной ногой. Как только я согнул её, на поверхность воды с плеском вынырнула веревка. Используя свой крестец как лыжу, я подобрался к воде и дернул за веревку. Она застряла между валунами, и потребовался ещё один рывок. Затем я принялся развязывать узел на лодыжке; все это время ногу кололо иголками, она словно мстила мне за дурное обращение. Наконец я освободился от веревки и попробовал встать. Левая нога была в порядке, хоть пляши, но правая изрядно распухла.
Я ухитрился отползти от воды и найти укромное местечко за первым рядом деревьев. Здесь, на севере, чтобы спрятаться, достаточно отойти на два шага от воды. Я сел и принялся растирать ногу, заодно собираясь с мыслями. Либо за мной следили от усадьбы, либо меня застал врасплох человек, который разрабатывал шахту после смерти Бернерса. Я попробовал составить список кандидатов. Судя по шишке у меня на затылке, следовало искать правшу, который умел бить так, чтобы отключить человека, не раскроив ему череп. Я выругал себя за то, что угодил в такую передрягу. Всегда и везде, даже здесь, надо сперва осмотреться, прислушаться, а уж потом шагать вперед. Сняв одежду, я разложил её на плоском камне в надежде высушить Башмаки уже пропали. Впрочем, это случилось, ещё когда я вылез из машины и вляпался в грязь.
Спустя полчаса моя правая нога почувствовала себя лучше. Когда я встал, она не подогнулась, и я не рухнул носом в куст перечной мяты. Влажная одежда затвердела от озерной воды и пота, но я надел её вместе со всем природным крахмалом и двинулся вдоль кромки воды или, по крайней мере, так близко к ней, как только мог, не рискуя выдать свое присутствие. Хижина стояла за излучиной маленького залива, и я увидел её с расстояния в полмили. Минут десять я сидел под сенью папоротников и наблюдал, но так ничего и не высмотрел. Все было спокойно. Я подобрался поближе, чувствуя себя персонажем ковбойского фильма. Хижина тоже была словно из кино: в таких отсиживались грабители в ожидании вестей о конце облавы. Я старался не наступить на сухие ветки и заработал твердую тройку по скрадыванию в условиях лесной чащи. Надо будет поговорить с профессорами грэнтэмского университета о введении такого предмета. Но сначала освоить его гораздо лучше, чем на "удовлетворительно".
Продвигаясь от укрытия к укрытию, я набрел на одно очень хорошее место. Даже слишком хорошее. Папоротники здесь были примяты, а низко нависшая ветка кедра отодвинута в сторону, причем совсем недавно. Отсюда открывался прекрасный вид на хижину. В листве и мертвой хвое на земле я нашел комок жевательной резинки в знакомой обертке. Еще одна жвачка прилипла к моему башмаку. Кто-то просидел в этом укрытии не менее получаса, наблюдая за хижиной. Я сунул фантик с жвачкой в карман и двинулся дальше.
Я решил приблизиться к хижине по касательной от кромки воды. С этой стороны не было окон. Я подобрался к одному из них, охраняемому зубастой пилой, нашел опору и осторожно приподнял нос над растрескавшимся подоконником. В хижине никого не было. Я снова задышал ровно и размеренно.
На двери снова висел ржавый замок.Я осторожно снял его. Содержимое моего ранца было разбросано по полу. Мне удалось спасти пару крутых яиц и банку сардин. Я разложил снедь на пустом столе и устроил пир, едва не поперхнувшись при этом, потом ополовинил флягу с водой. И, как выяснилось, правильно сделал, хотя трапеза не очень помогла. Выпавший из ранца кусок мыла смотрел прямо на меня. Купание и впрямь не помешало бы. Я разделся, схватил мыло и побежал к озеру. В холодной воде я сразу же продрог до костей. Все же мне удалось соскрести с тела последнего великого туриста немного грязи, а мыло сделалось шершавым от песка. Я совершил заплыв ярдов на сто, потом вернулся к черному илистому берегу. У меня мелькнула мысль, что после вчерашней ночи плескаться в воде глупо. Но потом я подумал, что человек, огревший меня по голове и бросивший в озеро, едва ли стал бы ошиваться поблизости, дожидаясь, пока течение принесет мой труп.
Я всячески пытался заставить себя не думать о грядущих бедах, когда стряслась одна из них. Беда моя стояла возле угла хижины под одним из окон и была похожа на человека в побитой молью шубе из медвежьего меха, облепленной навозом, дохлыми насекомыми и ветками. Кровожадный медведь, топтыгин, как сказал бы мой приятель Фрэнк Бушмилл. Фрэнк был ирландцем и мастером педикюра. Его салон располагался напротив моей конторы. Не знаю, с чего я подумал о нем именно сейчас. Впрочем, наверное, лучше было думать о ком угодно, только не о себе. Медведь смотрел на меня, я пялился на медведя. У меня не было даже полотенца, чтобы отпугнуть зверя. Я вспомнил о "винчестере" и наборе топоров в хижине. Где же тот, с которым я вчера ходил в сортир? Медведь не шевелился. Мы испепеляли друг дружку взглядами. Я подумал об открытой двери хижины. Возможно, медведь унюхал мою снедь. Слава богу, что я не напугал его, выбрасывая мусор. Кажется, я задрожал. Интересно, был бы я храбрее, будь на мне плавки? Затаив дыхание, и медведь, и я отстаивали каждый свои позиции. Я уже подумывал, не зарычать ли мне на медведя, когда он вдруг моргнул. Похоже, я победил! Медведь фыркнул и начал бочком отступать восвояси, как будто у него были боле важные дела, и он терял со мной время. Он не повернулся и не бросился наутек, не попятился, потому что пятиться было некуда. Он просто медленно отступил и, ломая кусты, скрылся в лесу, как путешественник, который, наконец, понял, что ошибся аэропортом.
Этот медведь оказался последней каплей: до меня дошло, что я тут нежеланный гость, и пора топать своей дорогой. Вернувшись в хижину, я начал собирать свои манатки. Проходя мимо печки, я пережил очередное потрясение: она оказалась теплой. Я отодвинул заслонку. В серой золе тут и там мелькали светлячки искр. Зачем топить печь в такую жару? Пошуровав в золе, я выудил печеную картофелину. Эта находка окончательно отбила у меня охоту задерживаться здесь. Я даже не стал звонить портье. Нынче утром мне хотелось путешествовать с такой скоростью, чтобы коридорные не успевали подбирать за мной долларовые бумажки. И тем не менее, надо было напоследок заглянуть в сортир. При свете дня там, наверное, не очень страшно. Не обращая внимания на боль в затылке, я полез вверх по тропе туда, где вчера меня так грубо оторвали от дела.
Сортир стоял на твердой скале, прикрытой тонким слоем чернозема. Следовательно, выгребную яму пришлось делать с помощью взрывчатки. Должно быть, кабинку можно сдвинуть, но я не понимал, как. Я несколько раз обошел вокруг сортира, следя боковым зрением за краем поляны. Сегодня я боялся и зверя, и человека. На третьем круге я заметил, что задняя стенка кабинки когда-то соприкасалась с землей. Трухлявые доски были покрыты грязью и облеплены сосновыми иголками. Я захлопнул дверь сортира и толкнул кабинку. Она пошатнулась. Я чувствовал себя как деревенский мальчишка в канун Дня всех святых. Кто-то умудрился снабдить заднюю стену кабинки петлями. Будка повалилась. Опрокинуть её оказалось легче, чем поднять крышку погреба. Да, вот она, шахта Бернерса.
Я оглянулся по сторонам и с волнением ступил на первую перекладину ведущей в шахту лестницы. Я прихватил с собой фонарик и теперь прекрасно видел, что шахта была весьма и весьма жалкая. Она оказалась гораздо мельче, чем я думал: вскоре под ногами уже был неровный пол. Высота ствола составляла футов двадцать, потом он отклонялся в сторону и превращался едва ли не в кротовый лаз. Я шел вперед, пригнувшись и втянув голову в плечи, но все равно задевал за стены и потолок каменного туннеля. Тут валялся отбойный молоток, подсоединенный к ведущим на поверхность шлангам. Путь преграждала деревянная клеть на полозьях, и я обошел её, едва не опрокинув одно из стоявших тут же ведер с мутной водой. У стены стояли кирки и кувалды. Ствол кончился. Он не отвечал моим детским представлениям о таинственных подземных ходах и кладах, и я чувствовал себя так же, как много лет назад, когда ребенком ползал под верандой Коулмена. Добравшись до конца выработки, я вдруг услышал тиканье электросчетчика. Но нет, оказалось, что это стук моего собственного сердца. Я снова огляделся, пожал плечами и двинулся обратно, к свету, стараясь не биться головой о торчащие из свода образцы породы. Прошмыгнув по единственной выработке Бернерса, я поднялся по лестнице и вновь поставил на место сортир, дабы он мог и впредь исполнять свое предназначение.
Отсюда мне был виден отвал шахты с его закопченными камнями и цветами. Видел я и рукоятку топора, который прихватил с собой для самозащиты, когда наведался к шахте в прошлый раз. Стреляющая боль в голове напомнила мне, чем кончилось это приключение. Когда я подошел поближе к отвалу, мне показалось, что топорище торчит чуть ли не из самой земли. Потом я вспомнил о яме с компрессором и бочонком бензина. Моя цепкая память вскоре была вознаграждена созерцанием уголка листа фанеры, засыпанного камнями и землей и скрывавшего похожую на могилу яму. Кто-то передвинул фанеру, и теперь раскоп был наполовину открыт. Торчащее топорище не давало листу фанеры сдвинуться ещё дальше. Я ухватился за края листа, получив при этом несколько заноз, и потянул фанеру кверху. Коричневые штаны, заправленные в желтые башмаки. Шнурки их были спутаны и связаны между собой. Я снова почувствовал знакомый зуд в коленях, когда увидел полоску грязной майки, выбившуюся из-под линялой зеленой байковой рубахи. Из её ворота торчала копна спутанных черных волос, рассеченная темно-красной раной, которую лезвие топора оставило на голове Джорджа Маккорда.
17.
Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что тогда меня вдруг обуяло желание очутиться в более густонаселенной местности. Например, в театре "Гранада" на Джеймс-стрит в Грэнтэме во время субботнего дневного представления. Пора было дергать отсюда: смерть шла по пятам, и ради Джорджа я должен был выбраться живым. Сам-то он уже никуда не отправится, разве что в полицейский морг, а потом - на кладбище в Хэтчвее. Его будущее - раскрытая книга.
Джордж лежал ничком. Одна рука под телом, другая вывернута, как будто её использовали как рычаг, когда опускали тело в яму. Он уткнулся носом в землю, стало быть, мне не придется разглядывать его до боли знакомую физиономию. Я знал, что надо бы обшарить карманы, но не был уверен, что сумею удержать в желудке съеденные крутые яйца. А посему постарался обыскать труп, прежде чем эта мысль полностью оформилась в голове. Мне не составило труда перевернуть Джорджа навзничь. Его глаза были открыты, рот разинут. Топорище покачивалось, подгоняя меня. Помимо обычных мелочей, которые можно отыскать в карманах любого мужчины, я обнаружил в нагрудном кармане Джорджа кусок первой полосы "Глоб-энд-мейл" и тотчас принялся изучать портрет, составлявший приятный контраст с мертвенно-бледной физиономией Джорджа, которая смотрела на меня, словно вопрошая: "Почему я?"
Большая фотография была снабжена подписью. Я узнал нашего премьер-министра, а остальными лицами, запечатленными на снимке, были, если верить подписи: Розалин Пайк, министр здравоохранения и соцобеспечения, и её супруг, высокопоставленный общественный деятель Десмонд Брюер. Все трое стояли у восточного крыла здания парламента и улыбались неспособности репортера найти простой ответ на поставленный им сложный вопрос. Для людишек вроде меня или Джорджа самой интересной деталью композиции была не клумба с цветущими тюльпанами за спиной премьер-министра и не политиканские улыбочки, а фигура Десмонда Брюера, чиновника правительства и супруга члена кабинета министров. Этот Десмонд Брюер оказался никем иным, как Дезом Уэстморлендом, постояльцем Петавава-Лодж. Это открытие потрясло меня, но после того, что мне уже довелось пережить, я вполне мог справиться с таким потрясением. Какое-то время я размышлял, не забрать ли вырезку с собой, но укол совести заставил меня положить её на место. Я снова перевернул Джорджа лицом вниз, чтобы полицейские струхнули не меньше моего, когда найдут его. Я не собирался за "спасибо" взваливать на себя служебные обязанности Гарри Гловера. Да и вообще я уже начинал сердиться, и это помогало мне преодолевать страх. Во рту стало сухо. Я знал, что это значит, а посему вернулся в хижину, забрал пожитки и вышел на тропу, не утруждая себя наведением порядка в доме и даже не повесив на место замок.
Этот Бернерс уже начинал надоедать мне. Последний раз я слышал о таком хитреце много лет назад. Он шесть месяцев грелся в лучах славы. Такой фрукт заслуживал более пристального изучения. Мне нравилось познавать натуру этого человека, копаясь в принадлежавшем ему барахле. К сожалению, неисследованного барахла уже почти не осталось. Здесь были вещи, которые я рассчитывал найти: ржавые капканы на гвоздях, целый набор топоров, обшарпанный "винчестер" со сломанным ложем. Но было и такое, чего я вовсе не ожидал увидеть: в ящике у печки лежал экземпляр "Больших надежд" без переплета и половины страниц. Там же валялись газеты, вышедшие далеко не полгода назад. Одна была всего двухнедельной давности. В передовице не хватало большого куска. Я записал дату выпуска этой "Глоб" и место издания.
Потом я отыскал ещё одну стопку книг, обглоданных мышами. Сверху лежали "Самые громкие преступления" под редакцией Дорана. Я попал на знакому почву. Пролистав книжку, я снова увидел лица, уже известные мне по другим изданиям. Подонки преступного сообщества, загнанные в угол и доведенные до отчаяния. Джон Хейг, Констанс Кент, Генри Джакоби, Хит и Хьюм, Манчини и Мануэль, Мэдлин Смит, Ивлин Дик и Чарли Пис. В предметном указателе члены этой милой компании делились на категории: массовые убийцы; отравители; головорезы; душители; гангстеры; маньяки; мокрушники на железной дороге и автострадах. Да, у англичан какое-то особенно теплое отношение к своим доморощенным душегубам. Но зачем Бернерсу таскать с собой такой справочник? Я выронил обгрызанную книгу, и она сама собой раскрылась на главе, которую Бернерс наверняка перечитывал много раз. Страницы были захватаны пальцами. Я приступил к беглому просмотру исторического материала.
В главе рассказывалось об АделаидеТейт, дочери врача. В 1926 году эту девушку двадцати с небольшим лет судили в Корнуолле, Онтарио, за убийство её двадцативосьмилетнего любовника, печатника по имени Жорж Раво.
Итак, дочь почтенного эскулапа влюбилась, извела тонну бумаги на пылкие послания и в конце концов отравила молодого человека, обладателя тонких усиков и нескольких застолбленных старательских участков. Разлад начался после того, как парень пригрозил, что покажет любовные письма отцу девушки. Заявляя, что перед богом они уже и так муж и жена, он надеялся завоевать расположение отца Аделаиды, настроенного против этого брачного союза. История была исполнена пафоса. Выпив молока в обществе возлюбленной, молодой человек вернулся домой и тотчас почувствовал боли, а спустя несколько часов уже лежал на столе в анатомичке. В желудке было обнаружено почти 6 гранов мышьяка, и Аделаида пошла под суд в Корнуолле 30 января 1926 года. Заканчивалась глава следующими словами:
"Поскольку данные об отравлении оказались противоречивыми, а один из свидетелей показал, что Раво часто употреблял мышьяк, и об этом все знали, присяжные вынесли вердикт "невиновна", и подсудимая была освобождена.
Поговаривали, что от виселицы её спасла красота. О последующих годах жизни Аделаиды почти ничего не известно. Вскоре после суда она покинула Канаду. Считается, что женщина переехала на жительство в Великобританию".
А на полях стояла карандашная пометка, сделанная то ли Бернерсом, то ли кем-то еще: "Парк Алгонкин, Онтарио, Канада".
Надо было прочистить мозги. Голова пошла кругом от новых сведений, и я не знал, как их оценить, а посему решил отправиться на прогулку. Заблудиться я не мог, поскольку не удалялся от хижины, а тропа была более-менее торная. Я прихватил большой фонарик и топор: темноты я не боялся, а доказывать кому-либо свою храбрость мне не было нужды. Отыскав тропу, я прошел по ней пару сотен ярдов. Из-за черной стены кустарника донесся хруст ломающейся ветки, потом издалека долетели крики какой-то ночной птицы, их эхо достигло моего слуха с расстояния в четверть мили. Пение сверчков напоминало звон мелочи в кармане. Тропа полого шла в гору.
В любом уличном сортире есть нечто монументальное. Исключений из этого правила не существует. Я слышал, что есть сортиры в форме восьмиугольника. Слышал, что кто-то написал книгу об истории уличных сортиров. Ну какое ещё здание может похвастать такой гармонией своей планировки и своего предназначения? Дверь открывалась наружу. Внутри было всего одно "очко". Идеал отшельника. Бурые некрашеные доски на внутренней стороне двери держались только на паутине. Сосредоточиться мешал лишь древний итонский каталог за 1956 год. У меня был достаточно мощный фонарик, способный оттеснить мрак, и тени разбегались от луча, будто тараканы.
Над "очком" я вновь предался размышлениям о старом Дике. Итак, он занимался здесь незаконной разведкой недр. Но где именно? Вероятно, недалеко от хижины. Я решил хорошенько осмотреться тут с утра. Старый хитрец, должно быть, потешался над всеми, сидя на золотой жиле. Ну, может, и не на золотой, но в конечном счете это не имело значения. Ладно, он добывал что-то из недр. А дальше? Тут есть, в чем покопаться, хотя мне платили лишь за то, чтобы я пялился на усадьбу Вудворда, сидя в лодке. Будет, чем заняться долгими зимними вечерами. Какая-то пернатая тварь угодила в луч фонаря и метнулась прочь. Шелест крыльев напоминал шуршание карт в руках шулера.
С моего насеста я видел сквозь дверь ещё одну отраду старого Бернерса. Сбоку от тропы он соорудил сад камней. Это был насыпной курган, беспорядочно поросший давно одичавшими розовыми кустами. Я поводил лучом фонаря из стороны в сторону, заставляя тени причудливо обволакивать камни. За исключением затопленных водой клумб с петуниями, разбитых Джоан Харбисон, я не видел никаких признаков чьих-либо попыток окультурить первозданную красоту здешней природы. Теперь вот - это. Но почему здесь, а не возле хижины? Я почувствовал странный зуд в коленных суставах. Поначалу мне мало что было понятно, но теперь начала выстраиваться единая цепь. Сад камней был не там, где надо, и смотрелся как подделка. Покинув сортир, я отправился туда, чтобы более внимательно изучить его. Разумеется, сад оказался не бутафорским, и розы, и камни были настоящие, только вот откуда они? Это не были округлые голыши с речного дна или из озера. Нет, камни были угловатые, острые, твердые, неправильной формы, светлые или, наоборот, темные на сколах. Что это, копоть? Почему копоть? Я вспомнил о бочонке с порохом в хижине. Проклятье! Наконец-то до меня дошло. Это был отвал шахты Бернерса.
Вооружившись топором, я принялся преображать лик планеты. Закопченных камней было немало. В одном месте, возле сужения склона, я отыскал присыпанный землей лист фанеры, а под ним - маленький компрессор и бочонок с топливом. Шланги компрессора уходили под землю, в сторону сортира. Положив фонарик, я принялся ощупью искать их. Мне почти удалось найти место, к которому ведут шланги, когда я вдруг услышал шум старого насоса. Потом за спиной хрустнула ветка, но я был слишком увлечен и не обратил на это внимания. Надо было схватить топор и быстро развернуться, однако я этого не сделал, а мгновение спустя было уже поздно. Я лишь успел заметить, как луч фонаря сместился. Теперь он падал на меня сверху. А потом спереди, снизу и даже изнутри. Взрыв, вспышка, в центре которой вдруг разверзся черный провал. Он делался все шире и вскоре поглотил меня с потрохами. Боли я не почувствовал, просто услышал позади какое-то щебетание, а потом года два вообще ничего не слышал.
15.
Все мои последующие ощущения смешались в кучу и не отличались четкостью: черные пятна в светлых ореолах, красные и желтые полосы, как в комиксах, словечки вроде "Уф" и "Бах", выведенные по трафарету и подретушированные, чтобы создать впечатление, будто буквы высечены в камне. Моя щека лежала на чем-то шершавом, в рот набилась земля. Теперь голова разболелась по-настоящему. Издалека доносился глухой плеск весел. Я не размыкал веки, хотя было темно. Под щекой плескалась вода, воняло просмоленной пенькой.
Весла угомонились, и чья-то рука схватила меня за лодыжку. Вокруг ноги обмотали веревку. Я слишком туго соображал и даже не понял, какая это нога, правая или левая. Прежде чем до меня дошло, с какой целью полубесчувственного человека везут на лодочную прогулку, чьи-то вонючие ручищи подхватили меня и, перевалив через борт, бросили в озеро.
Ледяная вода мигом заставила меня забыть о головной боли, а веревка натянулась и увлекла меня ко дну. Я машинально принялся загребать воду руками, но тут заболели уши, и стало ясно, что все мои усилия ни к чему не приводят. Эта новая боль отодвинула на задний план все прочие хворобы и безраздельно взяла меня в оборот. Где-то был нож. Я вспомнил о нем, как вспоминают давнишний подарок ко дню рождения. Засунуть руку в мокрый карман оказалось нелегко, но нож я нащупал. Глаза мои теперь были открыты, но я все равно ничего не видел, поэтому представил себе крошечный ножичек с белым крестиком на красной рукоятке. Попытавшись открыть нож зубами, я едва не выронил его, но в конце-концов все-таки раскрыл. Первая попытка перерезать веревку привела лишь к тому, что я уколол себя в ногу, и её пронзила боль. Тогда я попытался дотянуться до дальнего конца веревки, к которому было привязано грузило. Теперь я чувствовал давление воды веками, а уши буквально разрывались. Внезапно тяга исчезла, и я задрыгал ногами, выбираясь на поверхность. Легкие едва не лопнули, грудь сдавила ужасная боль.
Я вылетел на поверхность, будто поплавок, почти без всплеска, и громко втянул в легкие благословенный воздух. Готов спорить, что при этом кроны всех деревьев на берегу склонились в мою сторону. Малость переведя дух, я прислушался. Скрип уключин затихал по мере удаления лодки. Поначалу я не мог разглядеть её, но потом увидел. Сидевший на веслах человек перестал грести и направил в мою сторону луч фонаря. Я нырнул и держал голову под водой, пока луч не миновал меня. Отплыв ярдов на десять, я вынырнул. Корма лодки была футах в пятидесяти. Снова донесся скрип уключин. Контуры гребца были похожи на размытое пятно. Я лег на воду и провожал глазами удалявшуюся лодку, которая делалась все меньше. Чтобы не потерять нож, я сложил его и сунул в карман. Полоска берега темнела между небом и водой. Ночь была безлунная, а звезды заволокло облаками. Плеск воды под веслами эхом ходил по озеру; лодка приближалась к берегу, но к какому? Отсюда озеро казалось круглым, и создавалось впечатление, что все берега одинаково далеко.
Я поплыл брассом в том направлении, откуда доносились всплески, но чуть-чуть забирая вправо. Казалось, до берега много миль, но я старался не впадать в панику, и мало-помалу мили превратились в нечто более близкое к истине. Плывя в одежде, испытываешь странные ощущения. И дело не только в необходимости преодолевать дополнительное сопротивление. Одежда стискивает тебя, когда ты этого совсем не ждешь. Чувствуешь себя будто затертым в толпе. Я было подумал избавится от ботинок, но потом вспомнил, что у меня всего две пары обуви, и вторая очень далеко. Когда прошло потрясение, вода показалась мне почти теплой. Как будто она весь день копила энергию солнца, чтобы согреть меня. Плеск весел стих. С минуту я полежал на спине, отдыхая под небесной круговертью. Теперь я не слышал ни звука. Я поплыл на спине, отталкиваясь ногами, будто лягушка, и вскоре увидел свет. Кажется, он лился из окна хижины. Я снова начал забирать вправо, чтобы остаться в тени. И тут моя голова принялась играть со мной в дурацкие игры, рифмуя слова "тень" и "пень", а руки и ноги стали уставать. Я попытался успокоиться и уговорить себя не паниковать, а вскоре добрался до отбрасываемой берегом тени. Вода здесь была гораздо холоднее: наверное, в озеро впадали подземные ключи. Голова закружилась, гребки сделались совсем вялыми. Я продолжал работать руками, но скорее для проформы, нежели в интересах дела. Так прошло ещё несколько минут. Вода была темной и казалась мутной. Я попытался нащупать дно, и на третий раз мне это удалось. Чувствуя себя, как Ной, увидевший ворона (или, может, голубя?), я выбрался на берег. Руки мои болтались как плети, ноги подгибались. Голова казалась набитой ватой. Голыши были крупные и скользкие, но я видел кусты и деревья, среди которых, насколько мне было известно, бродят медведи, порхают птицы и ползают всевозможные пресмыкающиеся.
Ну, а потом свет снова померк. Второй раз за сутки.
16.
Жужжали мухи. Маленькие, которые зудели деловито и немного истошно, и большие, синие, издававшие зычные нудные звуки, похожие на отдаленный рев самолета. Солнечные лучи согревали затылок, болела нога, раскалывалась голова. Наверное, с высоты птичьего полета я выглядел как павший в бою партизан-десантник. Впрочем, шея действовала, и я мог даже вертеть головой, которая покоилась на вымазанном кровью валуне. Моей кровью. Ноги все ещё купались в озере Литтл-Краммок, причем левая была вытянута во всю длину. Я попытался согнуть её, но ничего не вышло. Только перелома мне сейчас и не хватало.
В остальном я чувствовал себя довольно сносно и уже не обращал внимания на шум в голове и боль, поскольку успел к ним привыкнуть. Вот только лоб. Он тоже болел, и это было нечто новенькое. Перевернувшись на спину, я снова попытался шевельнуть сломанной ногой. Как только я согнул её, на поверхность воды с плеском вынырнула веревка. Используя свой крестец как лыжу, я подобрался к воде и дернул за веревку. Она застряла между валунами, и потребовался ещё один рывок. Затем я принялся развязывать узел на лодыжке; все это время ногу кололо иголками, она словно мстила мне за дурное обращение. Наконец я освободился от веревки и попробовал встать. Левая нога была в порядке, хоть пляши, но правая изрядно распухла.
Я ухитрился отползти от воды и найти укромное местечко за первым рядом деревьев. Здесь, на севере, чтобы спрятаться, достаточно отойти на два шага от воды. Я сел и принялся растирать ногу, заодно собираясь с мыслями. Либо за мной следили от усадьбы, либо меня застал врасплох человек, который разрабатывал шахту после смерти Бернерса. Я попробовал составить список кандидатов. Судя по шишке у меня на затылке, следовало искать правшу, который умел бить так, чтобы отключить человека, не раскроив ему череп. Я выругал себя за то, что угодил в такую передрягу. Всегда и везде, даже здесь, надо сперва осмотреться, прислушаться, а уж потом шагать вперед. Сняв одежду, я разложил её на плоском камне в надежде высушить Башмаки уже пропали. Впрочем, это случилось, ещё когда я вылез из машины и вляпался в грязь.
Спустя полчаса моя правая нога почувствовала себя лучше. Когда я встал, она не подогнулась, и я не рухнул носом в куст перечной мяты. Влажная одежда затвердела от озерной воды и пота, но я надел её вместе со всем природным крахмалом и двинулся вдоль кромки воды или, по крайней мере, так близко к ней, как только мог, не рискуя выдать свое присутствие. Хижина стояла за излучиной маленького залива, и я увидел её с расстояния в полмили. Минут десять я сидел под сенью папоротников и наблюдал, но так ничего и не высмотрел. Все было спокойно. Я подобрался поближе, чувствуя себя персонажем ковбойского фильма. Хижина тоже была словно из кино: в таких отсиживались грабители в ожидании вестей о конце облавы. Я старался не наступить на сухие ветки и заработал твердую тройку по скрадыванию в условиях лесной чащи. Надо будет поговорить с профессорами грэнтэмского университета о введении такого предмета. Но сначала освоить его гораздо лучше, чем на "удовлетворительно".
Продвигаясь от укрытия к укрытию, я набрел на одно очень хорошее место. Даже слишком хорошее. Папоротники здесь были примяты, а низко нависшая ветка кедра отодвинута в сторону, причем совсем недавно. Отсюда открывался прекрасный вид на хижину. В листве и мертвой хвое на земле я нашел комок жевательной резинки в знакомой обертке. Еще одна жвачка прилипла к моему башмаку. Кто-то просидел в этом укрытии не менее получаса, наблюдая за хижиной. Я сунул фантик с жвачкой в карман и двинулся дальше.
Я решил приблизиться к хижине по касательной от кромки воды. С этой стороны не было окон. Я подобрался к одному из них, охраняемому зубастой пилой, нашел опору и осторожно приподнял нос над растрескавшимся подоконником. В хижине никого не было. Я снова задышал ровно и размеренно.
На двери снова висел ржавый замок.Я осторожно снял его. Содержимое моего ранца было разбросано по полу. Мне удалось спасти пару крутых яиц и банку сардин. Я разложил снедь на пустом столе и устроил пир, едва не поперхнувшись при этом, потом ополовинил флягу с водой. И, как выяснилось, правильно сделал, хотя трапеза не очень помогла. Выпавший из ранца кусок мыла смотрел прямо на меня. Купание и впрямь не помешало бы. Я разделся, схватил мыло и побежал к озеру. В холодной воде я сразу же продрог до костей. Все же мне удалось соскрести с тела последнего великого туриста немного грязи, а мыло сделалось шершавым от песка. Я совершил заплыв ярдов на сто, потом вернулся к черному илистому берегу. У меня мелькнула мысль, что после вчерашней ночи плескаться в воде глупо. Но потом я подумал, что человек, огревший меня по голове и бросивший в озеро, едва ли стал бы ошиваться поблизости, дожидаясь, пока течение принесет мой труп.
Я всячески пытался заставить себя не думать о грядущих бедах, когда стряслась одна из них. Беда моя стояла возле угла хижины под одним из окон и была похожа на человека в побитой молью шубе из медвежьего меха, облепленной навозом, дохлыми насекомыми и ветками. Кровожадный медведь, топтыгин, как сказал бы мой приятель Фрэнк Бушмилл. Фрэнк был ирландцем и мастером педикюра. Его салон располагался напротив моей конторы. Не знаю, с чего я подумал о нем именно сейчас. Впрочем, наверное, лучше было думать о ком угодно, только не о себе. Медведь смотрел на меня, я пялился на медведя. У меня не было даже полотенца, чтобы отпугнуть зверя. Я вспомнил о "винчестере" и наборе топоров в хижине. Где же тот, с которым я вчера ходил в сортир? Медведь не шевелился. Мы испепеляли друг дружку взглядами. Я подумал об открытой двери хижины. Возможно, медведь унюхал мою снедь. Слава богу, что я не напугал его, выбрасывая мусор. Кажется, я задрожал. Интересно, был бы я храбрее, будь на мне плавки? Затаив дыхание, и медведь, и я отстаивали каждый свои позиции. Я уже подумывал, не зарычать ли мне на медведя, когда он вдруг моргнул. Похоже, я победил! Медведь фыркнул и начал бочком отступать восвояси, как будто у него были боле важные дела, и он терял со мной время. Он не повернулся и не бросился наутек, не попятился, потому что пятиться было некуда. Он просто медленно отступил и, ломая кусты, скрылся в лесу, как путешественник, который, наконец, понял, что ошибся аэропортом.
Этот медведь оказался последней каплей: до меня дошло, что я тут нежеланный гость, и пора топать своей дорогой. Вернувшись в хижину, я начал собирать свои манатки. Проходя мимо печки, я пережил очередное потрясение: она оказалась теплой. Я отодвинул заслонку. В серой золе тут и там мелькали светлячки искр. Зачем топить печь в такую жару? Пошуровав в золе, я выудил печеную картофелину. Эта находка окончательно отбила у меня охоту задерживаться здесь. Я даже не стал звонить портье. Нынче утром мне хотелось путешествовать с такой скоростью, чтобы коридорные не успевали подбирать за мной долларовые бумажки. И тем не менее, надо было напоследок заглянуть в сортир. При свете дня там, наверное, не очень страшно. Не обращая внимания на боль в затылке, я полез вверх по тропе туда, где вчера меня так грубо оторвали от дела.
Сортир стоял на твердой скале, прикрытой тонким слоем чернозема. Следовательно, выгребную яму пришлось делать с помощью взрывчатки. Должно быть, кабинку можно сдвинуть, но я не понимал, как. Я несколько раз обошел вокруг сортира, следя боковым зрением за краем поляны. Сегодня я боялся и зверя, и человека. На третьем круге я заметил, что задняя стенка кабинки когда-то соприкасалась с землей. Трухлявые доски были покрыты грязью и облеплены сосновыми иголками. Я захлопнул дверь сортира и толкнул кабинку. Она пошатнулась. Я чувствовал себя как деревенский мальчишка в канун Дня всех святых. Кто-то умудрился снабдить заднюю стену кабинки петлями. Будка повалилась. Опрокинуть её оказалось легче, чем поднять крышку погреба. Да, вот она, шахта Бернерса.
Я оглянулся по сторонам и с волнением ступил на первую перекладину ведущей в шахту лестницы. Я прихватил с собой фонарик и теперь прекрасно видел, что шахта была весьма и весьма жалкая. Она оказалась гораздо мельче, чем я думал: вскоре под ногами уже был неровный пол. Высота ствола составляла футов двадцать, потом он отклонялся в сторону и превращался едва ли не в кротовый лаз. Я шел вперед, пригнувшись и втянув голову в плечи, но все равно задевал за стены и потолок каменного туннеля. Тут валялся отбойный молоток, подсоединенный к ведущим на поверхность шлангам. Путь преграждала деревянная клеть на полозьях, и я обошел её, едва не опрокинув одно из стоявших тут же ведер с мутной водой. У стены стояли кирки и кувалды. Ствол кончился. Он не отвечал моим детским представлениям о таинственных подземных ходах и кладах, и я чувствовал себя так же, как много лет назад, когда ребенком ползал под верандой Коулмена. Добравшись до конца выработки, я вдруг услышал тиканье электросчетчика. Но нет, оказалось, что это стук моего собственного сердца. Я снова огляделся, пожал плечами и двинулся обратно, к свету, стараясь не биться головой о торчащие из свода образцы породы. Прошмыгнув по единственной выработке Бернерса, я поднялся по лестнице и вновь поставил на место сортир, дабы он мог и впредь исполнять свое предназначение.
Отсюда мне был виден отвал шахты с его закопченными камнями и цветами. Видел я и рукоятку топора, который прихватил с собой для самозащиты, когда наведался к шахте в прошлый раз. Стреляющая боль в голове напомнила мне, чем кончилось это приключение. Когда я подошел поближе к отвалу, мне показалось, что топорище торчит чуть ли не из самой земли. Потом я вспомнил о яме с компрессором и бочонком бензина. Моя цепкая память вскоре была вознаграждена созерцанием уголка листа фанеры, засыпанного камнями и землей и скрывавшего похожую на могилу яму. Кто-то передвинул фанеру, и теперь раскоп был наполовину открыт. Торчащее топорище не давало листу фанеры сдвинуться ещё дальше. Я ухватился за края листа, получив при этом несколько заноз, и потянул фанеру кверху. Коричневые штаны, заправленные в желтые башмаки. Шнурки их были спутаны и связаны между собой. Я снова почувствовал знакомый зуд в коленях, когда увидел полоску грязной майки, выбившуюся из-под линялой зеленой байковой рубахи. Из её ворота торчала копна спутанных черных волос, рассеченная темно-красной раной, которую лезвие топора оставило на голове Джорджа Маккорда.
17.
Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что тогда меня вдруг обуяло желание очутиться в более густонаселенной местности. Например, в театре "Гранада" на Джеймс-стрит в Грэнтэме во время субботнего дневного представления. Пора было дергать отсюда: смерть шла по пятам, и ради Джорджа я должен был выбраться живым. Сам-то он уже никуда не отправится, разве что в полицейский морг, а потом - на кладбище в Хэтчвее. Его будущее - раскрытая книга.
Джордж лежал ничком. Одна рука под телом, другая вывернута, как будто её использовали как рычаг, когда опускали тело в яму. Он уткнулся носом в землю, стало быть, мне не придется разглядывать его до боли знакомую физиономию. Я знал, что надо бы обшарить карманы, но не был уверен, что сумею удержать в желудке съеденные крутые яйца. А посему постарался обыскать труп, прежде чем эта мысль полностью оформилась в голове. Мне не составило труда перевернуть Джорджа навзничь. Его глаза были открыты, рот разинут. Топорище покачивалось, подгоняя меня. Помимо обычных мелочей, которые можно отыскать в карманах любого мужчины, я обнаружил в нагрудном кармане Джорджа кусок первой полосы "Глоб-энд-мейл" и тотчас принялся изучать портрет, составлявший приятный контраст с мертвенно-бледной физиономией Джорджа, которая смотрела на меня, словно вопрошая: "Почему я?"
Большая фотография была снабжена подписью. Я узнал нашего премьер-министра, а остальными лицами, запечатленными на снимке, были, если верить подписи: Розалин Пайк, министр здравоохранения и соцобеспечения, и её супруг, высокопоставленный общественный деятель Десмонд Брюер. Все трое стояли у восточного крыла здания парламента и улыбались неспособности репортера найти простой ответ на поставленный им сложный вопрос. Для людишек вроде меня или Джорджа самой интересной деталью композиции была не клумба с цветущими тюльпанами за спиной премьер-министра и не политиканские улыбочки, а фигура Десмонда Брюера, чиновника правительства и супруга члена кабинета министров. Этот Десмонд Брюер оказался никем иным, как Дезом Уэстморлендом, постояльцем Петавава-Лодж. Это открытие потрясло меня, но после того, что мне уже довелось пережить, я вполне мог справиться с таким потрясением. Какое-то время я размышлял, не забрать ли вырезку с собой, но укол совести заставил меня положить её на место. Я снова перевернул Джорджа лицом вниз, чтобы полицейские струхнули не меньше моего, когда найдут его. Я не собирался за "спасибо" взваливать на себя служебные обязанности Гарри Гловера. Да и вообще я уже начинал сердиться, и это помогало мне преодолевать страх. Во рту стало сухо. Я знал, что это значит, а посему вернулся в хижину, забрал пожитки и вышел на тропу, не утруждая себя наведением порядка в доме и даже не повесив на место замок.