Страница:
Это чувство оказалось сильнее всех условностей, по меркам которых человек, готовый за деньги убить другого, не достоин любви. Сегодня днем, заливаясь слезами, в отчаянии, что может потерять его, Элизабет сказала Келлеру, что любит его и ей безразлично, кто он и чем занимается. И если даже он не послушает ее и завтра пустит в ход свое оружие, а затем сумеет скрыться и приехать в аэропорт, она все равно уедет с ним.
И это так же просто и неизбежно, как встреча первых на земле мужчины и женщины, полюбивших друг друга наперекор запрету.
Это была уничтожающая критика существующей политической системы. Перед нею меркли даже яростные нападки на нацистскую Германию во время войны. Джеймсон не слышал ничего подобного. Монсеньер был человеком осторожным, не любил политики и политических деятелей и весь сжимался от словесных гранат, которыми кардинал намеревался завтра забросать Джона Джексона. Но в то же время пафос этих страстных обличений находил отклик в его кельтской душе. Вечером, жуя бутерброд вместо ужина и глотая бесконечный кофе, Джеймсон сел за перепечатку проповеди. Он осуждал кардинала за то, что тот делает, но в то же время не мог подавить в себе гордость за свою причастность к проповеди. Теперь его уже не тяготили долгие часы работы. Он не жаловался и даже находил, что его обязанности стали менее обременительными. Но понять Регацци до конца так и не мог. Это все равно, что наблюдать за молнией. Вы видите вспышку, но не надейтесь досконально разглядеть ее. А раньше он вообще не понимал кардинала. Наверное, нелегко проникнуть в душу святого, ибо тот, кто предан Богу и людям, сам нелюдим и одинок, как его кардинал.
Обремененный заботами о тех, кто не имеет защитников в коридорах власти, кардинал забывал, наверное, о неудобствах своих сотрудников. Но временами он, видимо, старался помнить об этом и тогда отсылал Джеймсона спать, смущая его. Кардинала тоже беспокоила его проповедь. Он опасался, что там сказано слишком мало, в отличие от своего секретаря, считавшего, что сказано слишком много.
Закончив печатать, Джеймсон последний раз перед сном пошел осмотреть собор. Какой-то верующий, встав со скамьи, торопливо ринулся к выходу, грубо задев по дороге Джеймсона. Тот подавил в себе совсем не христианское желание обозвать его хамом, повернулся и пошел назад по главному проходу. День святого Патрика был его любимым церковным праздником. Он любил его больше Рождества, не осмеливаясь признаться в этом. Родители Джеймсона были первым поколением ирландских иммигрантов из графства Керри. Как и Регацци, он вырос в многодетной бедной семье. Но ирландские экспатрианты были людьми честолюбивыми и упорно трудились, чтобы выбиться из нищеты, заставившей их покинуть родные места. Они слышали, что Америка — страна благоприятных возможностей. Так это или не так, но они твердо решили попытать счастья.
Отец Джеймсона был человеком суровым. Он добивался послушания своих чад с помощью кулаков и ремня. Но работал он ради них, и поэтому трое из его сыновей смогли поступить в колледж. Четвертый сын и две дочери умерли в ранней юности от туберкулеза, свирепствовавшего в кельтских окраинах. Смерть брата побудила Патрика Джеймсона стать священником. Они были очень дружны, и младший всегда говорил ему, что хочет стать священником. После его смерти это желание словно передалось старшему Патрику. Джеймсон чтил своего отца, но любить этого ожесточенного, невежественного и властного человека было невозможно. Свою же мать он считал святой. Это была простая добрая женщина, преданная своей религии и мужу. Ее покорность стала ее силой. Дети буквально отождествляли ее с образом Святой Девы, чье изображение висело над каждой детской кроваткой.
Джеймсон поговорил с двумя дежурными, стоявшими у главного входа. Потом подошел к двум переодетым полицейским:
— Все в порядке?
— Гарри проверил все жертвенники, а я — исповедальни, — ответил агент ФБР. — Нигде ничего не обнаружено. Можете быть спокойны, монсеньер.
— Надеюсь, в кафедру не подложили бомбу? — пошутил Джеймсон, но полицейские не улыбнулись. Какие-то холодные мрачные типы, подумал он, как в плохом гангстерском фильме.
— Мы с Гарри будем здесь до утренней мессы, потом нас сменят двое других, пока к торжественной мессе не прибудет специальный наряд.
— На мой взгляд, это полный абсурд, — сказал монсеньер. — Никто не осмелится осквернить собор святого Патрика! Не знаю, почему вы не оставите нас в покое? Лучше бросьте свои силы на процессию.
— Главные мишени в процессиях не ходят, — ответил агент, которого звали Гарри. — Должностные лица не осмеливаются теперь показываться на улицах. Думаю, вы понимаете почему. Последний раз, когда я здесь был, тут служили реквием по Бобби Кеннеди.
Джеймсон пошел назад по главному проходу. Он очень устал, но надо было еще отнести проповедь кардиналу.
Мартино Регацци сидел у себя в кабинете и читал детектив. С тех пор как секретарь впервые застал его за этим делом, он каждый раз пытался прочитать название книги. Регацци повернул ее обложкой вверх, сказав себе, что эта криминальная история оказалась менее интересной, чем предыдущая. Детективы — единственное, что он позволял себе в качестве отдыха. Сегодня нервы его были напряжены до предела, а мозг перевозбужден. И только час, проведенный с детективным романом классического типа, с непременным перечнем подозреваемых, мог расслабить его и дать возможность немного поспать.
Регацци отложил книгу в сторону, когда, постучав, вошел Джеймсон. Кардинал, наверное, и не обратил бы внимания ни на его усталое лицо, ни на страдальчески наморщенный от боли лоб, если бы Джеймсон, расхрабрившись, вдруг не сказал:
— Ваше преосвященство, если вы не ляжете спать, вы завтра не сможете произнести свою проповедь. Мне очень хочется забрать ее и не отдавать вам до утра.
— Не беспокойтесь, Патрик, — сказал кардинал. — Я уже прочел половину этого превосходного детектива. Завтра я вам дам его.
— Я такие книги не читаю, — сказал Джеймсон и положил отпечатанные листки на стол кардинала. — Проповедь готова. Я напечатал ее в трех экземплярах.
— Прекрасно. — Регацци начал читать первую страницу и неожиданно спросил:
— Вы смотрели сегодня передачу Эй-би-си «Сыновья святого Патрика»?
— Нет, я в это время работал. Что, хорошая передача?
— Да нет, — сказал кардинал. — Все те же видные политики, миллионеры, старые аферисты. Церковь представляли четыре епископа и два кардинала. Если это все, чем располагает святой Патрик, то помоги ему Бог! Кто-то раскопал, что прабабушка Джона Джексона была ирландкой. И тут же показали его самого в профиль. Очень ловкий ход! Как и его завтрашний визит сюда. Знаете, Патрик... — Черные глаза кардинала сверкнули со всей яростью его сицилийских предков. — Если бы не возможность высказать все ему лично, я бы не допустил его в свой храм.
— Надеется завоевать симпатии избирателей. Так прямо цветные католики и отдали ему свои голоса! Как будто им не известна его позиция!
— А послезавтра, Бог даст, они узнают и позицию церкви которая с ними заодно. Вы были в соборе, там все в порядке?
— Все как всегда. За исключением полицейских и переодетых сыщиков. Все облазили в погоне за призраками.
Меры предосторожности, принимаемые в соборе по распоряжению правительства, раздражали Джеймсона. Даже недавние политические убийства не изменили его отношения к этому. Ему казалось немыслимым, чтобы в его соборе могло произойти нечто подобное. Регацци знал мнение Джеймсона, но, в отличие от него, ценил заботу федеральных и городских властей, хотя и презирал меры предосторожности, считая, что смерть приходит, когда наступает ее время, и ничто не может ей помешать. Подобное отношение к жизни, да еще с налетом сицилийского фатализма, очень затрудняло охрану кардинала.
— Если и произойдет какое-то убийство, то его совершите вы своей проповедью, Ваше преосвященство, — сказал Джеймсон. — Остается только надеяться, что вы не навлечете на себя гнев Святейшего Престола. — Джеймсон вздохнул. Он и его поколение не верили в либерализм центра римско-католической церкви. — Ватикан — сторонник дипломатии, и ему не понравится ваша убийственная критика.
— Вот тут-то вы и заблуждаетесь, — сказал Регацци. — Я уверен, Его святейшество одобрит ее. Я отправлю ему один экземпляр проповеди вместе с письмом, где излагаю свои мотивы.
— Но, пока он получит ее, проповедь уже будет произнесена, — заметил секретарь.
Изможденное лицо Регацци тронула слабая улыбка.
— Да, конечно. Но ведь речь идет не о внутренней политике, а об общечеловеческих принципах. Нет низших рас, и только невежественные, обремененные предрассудками люди, занятые собой, не видят печати Божьей на лицах своих собратьев. Наступит день, когда мое место на главном престоле займет человек с черным цветом кожи, наподобие тому, как у власти в Белом доме был католик. Зло не может победить, ибо душа людей преисполнена добра. С Божьей помощью Джон Джексон выползет завтра из собора на четвереньках.
— Вас обвинят в том, что вы помешали ему стать президентом.
— Этого я и добиваюсь. — Регацци опустил взгляд на лежащую перед ним проповедь и что-то быстро написал на полях. — Благодарю вас, Патрик, я забыл особо подчеркнуть этот момент.
— Мне можно идти спать? Я вам больше не нужен, Ваше преосвященство?
— Нет, нет! Больше ничего не нужно! Завтра у нас всех будет трудный день. Спокойной ночи, да благослови вас Господь!
И вас тоже, думал про себя монсеньер, направляясь в свою спальню. Ведь за такие взгляды людей линчевали. С этими нерадостными мыслями не так просто было уснуть.
Утро было холодное. Келлер поежился и поднял воротник пальто, которое он купил по настоянию Элизабет. Жаль только, что оно не такое толстое и теплое, как хотелось бы. Холод был пронизывающий. Келлер засунул руки в карманы, чтобы сохранить гибкость пальцев. Хлопчатобумажные перчатки не грели.
Он вышел с большим запасом времени на случай, если заблудится или произойдет какая-нибудь непредвиденная задержка, что всегда может случиться с неопытным путешественником в чужом городе. Как ехать на метро, он помнил хорошо. В четверть десятого Келлер был уже в кафе самообслуживания в квартале от собора. Он был голоден, но яичницу с ветчиной желудок не принимал. От одного вида глазастых яиц на розовой американской ветчине его могло стошнить прямо на стол. Он выпил кофе, который ему показался жидким, и съел плохо пропеченную булочку. За прилавком с бутербродами и горячими напитками он заметил дверь с надписью: «Туалет». Официантка, убиравшая грязную посуду, показала ему, где мужская комната. Он никогда не слышал, чтобы так странно называли туалет. Келлер спрятал сверток с деньгами за сливной бачок. На пару часов такое место вполне подойдет. Потом вернулся к своему столику и допил кофе. Он мог бы оставить деньги в комнате, мог бы выбросить их по пути в урну для мусора. Но нет, как бы не так! Деньги — это часть уговора, который они уже нарушили. Но по крайней мере этот пункт Келлер заставит их выполнить. Ему заплатили, чтобы он убил человека, и он это сделает. У профессионалов есть своя гордость. Наемный солдат сражается за своих хозяев так же яростно, как и патриот, иначе он потеряет свое вознаграждение. Убийца получает свой гонорар и убивает, как обещал. Даже подонки общества имеют свой кодекс чести. Но если его нарушают, доверять им неблагоразумно. Они могут стать очень опасными.
Келлер купил газету. На первой полосе был помещен крупный портрет Джона Джексона. Это была дешевая низкопробная газетенка, гоняющаяся за сенсациями. Келлер не стал ничего читать, внимательно вглядываясь в фотографию Джексона. Да, его расчет верен. Он все тщательно продумал, отодвинув на задний план эмоции, связанные с гибелью Соухи. То, что он собирался сделать, сорвет план убийства кардинала. Его фотография тоже была здесь, поменьше форматом, чем портрет кандидата в президенты. Даже такая дешевая газетка признавала в нем защитника бедноты и борца за права цветных. Когда Элизабет упрекнула Келлера в том, что он работает на коммунистов, смысл сказанного ею тогда не дошел до него. Он просто решил, что она имеет в виду профессионалов другого рода — политиков, взяточников и хапуг. О коммунизме Келлер знал только то, что видел во Вьетнаме, и ему это не понравилось. Под пули посылали простых людей. Человеку протыкали брюхо штыком и при этом провозглашали лозунг всемирного братства. Коммунисты считают себя представителями народа, но это не мешает им усмирять тот же народ с помощью танков. Келлер не питал симпатий ни к какой идеологии, мирской или религиозной, не доверял ни одной из них. Если бы коммунисты были искренни в своих убеждениях, то такой человек, как кардинал Регацци, должен пользоваться у них почетом. Но вместо этого они собираются убить его, потому что он не на их стороне. Им нужны президент-расист, кровавые столкновения, гражданская война, чтобы проводить свою политику. Что им стоит задушить какую-то одну арабскую девушку, если для них ничего не значат миллионы жизней! Но Кинг и те, кто стоит за ним, поплатятся за убийство девочки крахом своих грандиозных планов. И сделает это он, Келлер, такой же маленький и ничтожный по их меркам человек, как Соуха Мамолиан и ей подобные.
Джону Джексону никогда не быть президентом Америки, как не быть гражданской войне и грозным внутренним потрясениям, способным открыть путь коммунистам. Потому что убийца, которого они наняли, помешает этому и убьет Джексона.
Келлер застегнул пальто, спасаясь от холодного мартовского ветра, и направился к собору, две серые башни которого были видны издали. К десяти часам собор стал заполняться людьми. Слышался сдержанный шум: люди занимали свои места, перешептывались, покашливали. И над всеми этими звуками плыла негромкая красивая мелодия гимна, исполняемого на прекрасном органе над входом. Келлеру был хорошо знаком путь. Два дня назад он провел здесь целый час, делая вид, что рассматривает жертвенники, а на самом деле запоминая каждую деталь. Он прошел в широко распахнутые массивные бронзовые двери с изображением Христа и его апостолов, а также трех святых, покровителей Нью-Йорка. Его остановили двое мужчин.
— Что у вас в пальто, мистер?
Келлер, не споря, снял пальто и отдал им. Люди, проходя мимо, с удивлением смотрели на эту сцену, оглядывались. Но Келлер был не единственным, кого останавливали. Мужчину с портфелем тоже задержали и попросили открыть портфель. Он сердито спорил. Отдав пальто агенту службы безопасности, Келлер поднял руки. Второй агент ловко ощупал его, чтобы убедиться, что у него нет с собой оружия.
— Простите за беспокойство, — извинилась охрана, пропуская Келлера. — Правила безопасности в эти дни очень строгие.
— Все в порядке, — ответил Келлер и, свернув влево, пошел по проходу вперед. Поднялся по нескольким ступенькам и остановился позади высокой ограды из красного дерева, скрывающей почти весь алтарь за исключением резной арки. Специальная исповедальня ютилась в углу, вклиниваясь в стену. Несколько человек бродили в этой части собора. Трое из них настороженно прохаживались взад и вперед и явно были не из прихожан. Келлер заметил, что один из церковных служителей подошел к ним и о чем-то заговорил. Внимание их было отвлечено разговором. Келлер оглянулся вокруг. Возле исповедальни в этот момент никого не было и никто не смотрел в эту сторону. Келлер так часто проигрывал в уме эту сцену, что теперь сориентировался мгновенно. Он нырнул за зеленую занавеску исповедальни и протянул руку к стене. Нащупал что-то длинное и мягкое. Просунул одну руку в рукав и вышел. На виду у всех, кто поднимался по ступенькам ему навстречу, Келлер поправил на себе одеяние церковного служки и подошел к статуе святой Розы из Лимы. Сердце колотилось чуть сильнее обычного, но он нарочно испытывал себя. Приблизившись к стойке с зажженными свечами, поправил одну-другую, с которых на пол капал воск. Люди проходили мимо или останавливались неподалеку и, преклонив колена, молились, принимая его за церковного служителя. Келлер снова повернул к исповедальне. Одно дело взять приготовленный для него хитон и другое — приподнять крышку подставки и достать пистолет. Теперь сердце забилось сильнее. Спрятав руки под балахон, Келлер надел свои хлопчатобумажные перчатки. Неподалеку стояла еще одна кабина для исповеди, с такими же занавесками, сдвинутыми на одну сторону. Келлер подошел и, передвинув занавеску на место, заглянул вовнутрь. Потрогал подставку. Крышки у нее не было. Ту, другую подставку, наверное, специально переоборудовали. Он снова поднялся по ступенькам и пошел к алтарю. Массивная резная ограда закрывала ярко освещенное святилище. Проход к алтарю был неширокий и местами совсем темный. Келлер точно знал, где расположены две двери, о которых ему говорил связной. Через ту, что ближе к исповедальне, выйдут кардинал со свитой священников и прислужников. Позади нее — другая дверь, та, которая выходит на Пятьдесят первую улицу. Возле нее снаружи стоит охранник — последняя опасность на пути к спасению. Келлер прошел мимо обеих дверей и увидел то, что и ожидал. У первой дежурили четверо мужчин, у второй — один. Связной, который инструктировал Келлера, говорил, что пусть его не беспокоит охранник, который стоит с внутренней стороны двери. Он взглянул на него и заметил, что тот как-то уж очень пристально наблюдает за ним. Наверняка это их человек, тот, который приготовил для него балахон и оружие и который пропустит его, когда он будет убегать.
Келлер отвел взгляд. Он вспомнил, что ему говорила Элизабет: «Как только ты убьешь Джексона, тут же убьют и тебя, чтобы не допустить твоего ареста». Тут же. Сразу после его выстрела. И сделает это, завершив всю операцию, именно этот охранник. Когда Келлер попытается скрыться через эту дверь, он его убьет. Сообщник Кинга станет национальным героем, пристрелив убийцу кардинала. А заодно избавит заговорщиков от риска, что убийца пойман и сможет их выдать.
Не глядя больше на этого человека, Келлер повернулся и подошел к исповедальне. Он не пытался нырнуть туда незаметно. Раздвинул занавески и вошел, делая вид, будто что-то осматривает. Рядом с небольшим решетчатым отверстием, за которым сидел священник во время исповеди, висел головной электронный телефон для глухих. Келлер потянул кверху край подставки, и часть крышки открылась. Он запустил руку в узкое углубление, выдолбленное в дереве. Пистолет был там. Келлер спрятал его в карман пальто под хитоном и вышел из темной кабины.
— Все в порядке? — услышал он голос одного из охранников, стоявших у двери, откуда должен был выйти кардинал. Тот тоже подошел к кабине.
— Да, — быстро сказал Келлер. — Я просто хотел убедиться.
— Лишний раз проверить не помешает. Сегодня все может случиться, раз здесь будет этот гад. Следи за цветными на своем участке. За ними надо особенно приглядывать.
— Так и сделаю, — кивнул Келлер то ли агенту ФБР, то ли полицейскому или кому-то там еще. Он держал правую руку в кармане, сжимая пистолет. Посмотрел на часы. Было двадцать пять минут одиннадцатого. Главный вход уже закрыли. Органная музыка стала громче. Собор был полон. Все смотрели на небольшую группу людей в проходе. Это были почетные привилегированные гости, идущие занимать отведенные им места. Келлер никого из них не знал. Он стоял наверху ступенек, которые вели к проходу. Среди десятка этих мужчин и женщин, рассаживающихся в первых трех рядах по обе стороны главного прохода, Джексона не было. Он не пришел. Наверное, в последнюю минуту его предупредили. На него уже один раз покушались. Келлер узнал об этом накануне из телевизионной передачи. Наверное, у Джексона сдали нервы.
Но тут он заметил еще группку людей, приближающихся с противоположной стороны. Рука его в правом кармане напряглась, когда он узнал это худое лицо с зачесанными назад седыми волосами и очки в поблескивающей стальной оправе на курносом носу. Джон Джексон вместе со своими сопровождающими вошел с бокового входа. Это было сделано явно для того, чтобы избежать встречи с враждебно настроенной толпой, собравшейся перед главным входом собора. Келлер стоял у колонны, с которой свешивалась фигура какого-то готского святого, застывшего в вечном парении над землей. Из угла, где стояла эта колонна, Келлеру был виден пышный трон, где во время мессы будет сидеть Регацци. Он видел, как Джексон раскланивается направо и налево. Его рот фанатика немного кривился в улыбке. У него была манера нервно поджимать нижнюю губу. На экране телевизора это не так заметно, как сейчас.
Келлер прикинул, что расстояние до Джексона не более пяти метров. Но угол прицела очень неудобный. Потребуется много времени, чтобы поймать цель на мушку с уверенностью, что пуля пробьет ему лоб и вонзится в мозг.
Раздался мощный органный аккорд. Под потолком собора поплыла торжественная мелодия. Все встали. Словно отдаленный рокот грома прокатился по собору. Келлер обернулся. Позади него в конце бокового прохода дверь из апартаментов кардинала открылась. Кардинал со свитой вошел в собор. Хор запел вступительный гимн торжественной мессы.
— Час, когда вы начнете честное признание, мистер Кинг.
С ним разговаривали очень вежливо и корректно. Их было трое — обычное количество следователей для этой стадии допроса. Двое спрашивали, один вел протокол. Все среднего возраста. Главный следователь был похож на профессора колледжа: спокойный, с седеющими, довольно длинными волосами. Он снял свой пиджак, и это было единственной передышкой в допросе, который длился всю ночь без остановки. Грубости по отношению к Кингу не допускали. Он, как человек опытный, понимал, что на такой ранней стадии этого можно не опасаться. Но все равно ему было страшно, пока его спускали в лифте и вели по пустынным коридорам, освещенным лампами дневного света.
Допрос начался вежливо, бесстрастно, словно Кинг не представлял для них никакого интереса и все это скоро кончится. Он отвечал на вопросы, исходя из своей вымышленной биографии. И в течение девятнадцати часов не отступил от этой версии ни на шаг. Он валился от усталости, голова раскалывалась от усилий сосредоточиться, и это при том, что пока они не прибегали к жестким мерам.
Кишу дали стул, но он был очень неудобным, и у него болели ягодицы и затекли ноги. Ему предложили кофе, но он отказался.
— Не бойтесь, в него ничего не подсыпано, мистер Кинг, — насмешливо сказал главный следователь. — Мы такими методами не действуем.
Он взял чашку Кинга и отпил из нее глоток. В конце концов Кинг выпил кофе, в котором сейчас он так нуждался. Он не ощущал страха, потому что был человеком смелым, а к обстоятельствам, в которых оказался, готовился в течение многих лет. И все же он был потрясен больше, чем следовало бы. Спасение казалось таким близким, а возможность попасться становилась все менее и мене вероятной, и он уже начал думать, что этого никогда не случится. Но все-таки случилось. Оставался час до отъезда, когда его арестовали. Он все еще не понял, как они вышли на него. Ни о Бейруте, ни о Хантли Камероне пока не заикались. Все, чего они добивались, — это признания, что он не Эдди Кинг. Но такое признание грозило ему опасными последствиями, потому что лишало надежного прикрытия. Но, с другой стороны, его упорство оттягивало время, давая возможность нанести им решительный удар. Об убийстве, которое должно совершиться этим утром, они ничего не знали. А сейчас уже, наверное, утро. Часы у него отобрали, и здесь, в подвале, он не мог сориентироваться, который час, и поэтому без конца задавал один и тот же вопрос.
И это так же просто и неизбежно, как встреча первых на земле мужчины и женщины, полюбивших друг друга наперекор запрету.
* * *
Собор святого Патрика закрылся в десять часов. В девять пятьдесят небольшие группки верующих все еще бродили по собору, несмотря на попытки церковных служителей выпроводить их. Свет над главным проходом выключили, закрыли все боковые двери за исключением той, что выходила на Мэдисон авеню. Монсеньер Джеймсон был на ногах с шести утра, а вздремнуть днем, что так необходимо в его возрасте, не было времени. Он почти весь день провел с кардиналом, отрабатывая окончательный вариант его завтрашней проповеди. Голова у него разламывалась от боли, но он приписывал это скорее беспокойству по поводу речи, чем недосыпанию и усталости. После каждой правки кардинала проповедь все больше принимала форму полемики, становилась все более бескомпромиссной. Джеймсон уже отчаялся смягчить ее. Он просто поднял руки вверх, сдаваясь, чем вызвал улыбку кардинала, и сказал: «Да поможет нам Бог, Ваше преосвященство. К вечеру проповедь будет готова».Это была уничтожающая критика существующей политической системы. Перед нею меркли даже яростные нападки на нацистскую Германию во время войны. Джеймсон не слышал ничего подобного. Монсеньер был человеком осторожным, не любил политики и политических деятелей и весь сжимался от словесных гранат, которыми кардинал намеревался завтра забросать Джона Джексона. Но в то же время пафос этих страстных обличений находил отклик в его кельтской душе. Вечером, жуя бутерброд вместо ужина и глотая бесконечный кофе, Джеймсон сел за перепечатку проповеди. Он осуждал кардинала за то, что тот делает, но в то же время не мог подавить в себе гордость за свою причастность к проповеди. Теперь его уже не тяготили долгие часы работы. Он не жаловался и даже находил, что его обязанности стали менее обременительными. Но понять Регацци до конца так и не мог. Это все равно, что наблюдать за молнией. Вы видите вспышку, но не надейтесь досконально разглядеть ее. А раньше он вообще не понимал кардинала. Наверное, нелегко проникнуть в душу святого, ибо тот, кто предан Богу и людям, сам нелюдим и одинок, как его кардинал.
Обремененный заботами о тех, кто не имеет защитников в коридорах власти, кардинал забывал, наверное, о неудобствах своих сотрудников. Но временами он, видимо, старался помнить об этом и тогда отсылал Джеймсона спать, смущая его. Кардинала тоже беспокоила его проповедь. Он опасался, что там сказано слишком мало, в отличие от своего секретаря, считавшего, что сказано слишком много.
Закончив печатать, Джеймсон последний раз перед сном пошел осмотреть собор. Какой-то верующий, встав со скамьи, торопливо ринулся к выходу, грубо задев по дороге Джеймсона. Тот подавил в себе совсем не христианское желание обозвать его хамом, повернулся и пошел назад по главному проходу. День святого Патрика был его любимым церковным праздником. Он любил его больше Рождества, не осмеливаясь признаться в этом. Родители Джеймсона были первым поколением ирландских иммигрантов из графства Керри. Как и Регацци, он вырос в многодетной бедной семье. Но ирландские экспатрианты были людьми честолюбивыми и упорно трудились, чтобы выбиться из нищеты, заставившей их покинуть родные места. Они слышали, что Америка — страна благоприятных возможностей. Так это или не так, но они твердо решили попытать счастья.
Отец Джеймсона был человеком суровым. Он добивался послушания своих чад с помощью кулаков и ремня. Но работал он ради них, и поэтому трое из его сыновей смогли поступить в колледж. Четвертый сын и две дочери умерли в ранней юности от туберкулеза, свирепствовавшего в кельтских окраинах. Смерть брата побудила Патрика Джеймсона стать священником. Они были очень дружны, и младший всегда говорил ему, что хочет стать священником. После его смерти это желание словно передалось старшему Патрику. Джеймсон чтил своего отца, но любить этого ожесточенного, невежественного и властного человека было невозможно. Свою же мать он считал святой. Это была простая добрая женщина, преданная своей религии и мужу. Ее покорность стала ее силой. Дети буквально отождествляли ее с образом Святой Девы, чье изображение висело над каждой детской кроваткой.
Джеймсон поговорил с двумя дежурными, стоявшими у главного входа. Потом подошел к двум переодетым полицейским:
— Все в порядке?
— Гарри проверил все жертвенники, а я — исповедальни, — ответил агент ФБР. — Нигде ничего не обнаружено. Можете быть спокойны, монсеньер.
— Надеюсь, в кафедру не подложили бомбу? — пошутил Джеймсон, но полицейские не улыбнулись. Какие-то холодные мрачные типы, подумал он, как в плохом гангстерском фильме.
— Мы с Гарри будем здесь до утренней мессы, потом нас сменят двое других, пока к торжественной мессе не прибудет специальный наряд.
— На мой взгляд, это полный абсурд, — сказал монсеньер. — Никто не осмелится осквернить собор святого Патрика! Не знаю, почему вы не оставите нас в покое? Лучше бросьте свои силы на процессию.
— Главные мишени в процессиях не ходят, — ответил агент, которого звали Гарри. — Должностные лица не осмеливаются теперь показываться на улицах. Думаю, вы понимаете почему. Последний раз, когда я здесь был, тут служили реквием по Бобби Кеннеди.
Джеймсон пошел назад по главному проходу. Он очень устал, но надо было еще отнести проповедь кардиналу.
Мартино Регацци сидел у себя в кабинете и читал детектив. С тех пор как секретарь впервые застал его за этим делом, он каждый раз пытался прочитать название книги. Регацци повернул ее обложкой вверх, сказав себе, что эта криминальная история оказалась менее интересной, чем предыдущая. Детективы — единственное, что он позволял себе в качестве отдыха. Сегодня нервы его были напряжены до предела, а мозг перевозбужден. И только час, проведенный с детективным романом классического типа, с непременным перечнем подозреваемых, мог расслабить его и дать возможность немного поспать.
Регацци отложил книгу в сторону, когда, постучав, вошел Джеймсон. Кардинал, наверное, и не обратил бы внимания ни на его усталое лицо, ни на страдальчески наморщенный от боли лоб, если бы Джеймсон, расхрабрившись, вдруг не сказал:
— Ваше преосвященство, если вы не ляжете спать, вы завтра не сможете произнести свою проповедь. Мне очень хочется забрать ее и не отдавать вам до утра.
— Не беспокойтесь, Патрик, — сказал кардинал. — Я уже прочел половину этого превосходного детектива. Завтра я вам дам его.
— Я такие книги не читаю, — сказал Джеймсон и положил отпечатанные листки на стол кардинала. — Проповедь готова. Я напечатал ее в трех экземплярах.
— Прекрасно. — Регацци начал читать первую страницу и неожиданно спросил:
— Вы смотрели сегодня передачу Эй-би-си «Сыновья святого Патрика»?
— Нет, я в это время работал. Что, хорошая передача?
— Да нет, — сказал кардинал. — Все те же видные политики, миллионеры, старые аферисты. Церковь представляли четыре епископа и два кардинала. Если это все, чем располагает святой Патрик, то помоги ему Бог! Кто-то раскопал, что прабабушка Джона Джексона была ирландкой. И тут же показали его самого в профиль. Очень ловкий ход! Как и его завтрашний визит сюда. Знаете, Патрик... — Черные глаза кардинала сверкнули со всей яростью его сицилийских предков. — Если бы не возможность высказать все ему лично, я бы не допустил его в свой храм.
— Надеется завоевать симпатии избирателей. Так прямо цветные католики и отдали ему свои голоса! Как будто им не известна его позиция!
— А послезавтра, Бог даст, они узнают и позицию церкви которая с ними заодно. Вы были в соборе, там все в порядке?
— Все как всегда. За исключением полицейских и переодетых сыщиков. Все облазили в погоне за призраками.
Меры предосторожности, принимаемые в соборе по распоряжению правительства, раздражали Джеймсона. Даже недавние политические убийства не изменили его отношения к этому. Ему казалось немыслимым, чтобы в его соборе могло произойти нечто подобное. Регацци знал мнение Джеймсона, но, в отличие от него, ценил заботу федеральных и городских властей, хотя и презирал меры предосторожности, считая, что смерть приходит, когда наступает ее время, и ничто не может ей помешать. Подобное отношение к жизни, да еще с налетом сицилийского фатализма, очень затрудняло охрану кардинала.
— Если и произойдет какое-то убийство, то его совершите вы своей проповедью, Ваше преосвященство, — сказал Джеймсон. — Остается только надеяться, что вы не навлечете на себя гнев Святейшего Престола. — Джеймсон вздохнул. Он и его поколение не верили в либерализм центра римско-католической церкви. — Ватикан — сторонник дипломатии, и ему не понравится ваша убийственная критика.
— Вот тут-то вы и заблуждаетесь, — сказал Регацци. — Я уверен, Его святейшество одобрит ее. Я отправлю ему один экземпляр проповеди вместе с письмом, где излагаю свои мотивы.
— Но, пока он получит ее, проповедь уже будет произнесена, — заметил секретарь.
Изможденное лицо Регацци тронула слабая улыбка.
— Да, конечно. Но ведь речь идет не о внутренней политике, а об общечеловеческих принципах. Нет низших рас, и только невежественные, обремененные предрассудками люди, занятые собой, не видят печати Божьей на лицах своих собратьев. Наступит день, когда мое место на главном престоле займет человек с черным цветом кожи, наподобие тому, как у власти в Белом доме был католик. Зло не может победить, ибо душа людей преисполнена добра. С Божьей помощью Джон Джексон выползет завтра из собора на четвереньках.
— Вас обвинят в том, что вы помешали ему стать президентом.
— Этого я и добиваюсь. — Регацци опустил взгляд на лежащую перед ним проповедь и что-то быстро написал на полях. — Благодарю вас, Патрик, я забыл особо подчеркнуть этот момент.
— Мне можно идти спать? Я вам больше не нужен, Ваше преосвященство?
— Нет, нет! Больше ничего не нужно! Завтра у нас всех будет трудный день. Спокойной ночи, да благослови вас Господь!
И вас тоже, думал про себя монсеньер, направляясь в свою спальню. Ведь за такие взгляды людей линчевали. С этими нерадостными мыслями не так просто было уснуть.
* * *
В понедельник Келлер вышел из своей комнаты в половине девятого. Под рукой он нес аккуратный сверток с деньгами, похожий на обычный почтовый пакет. Свежевыбритый, в темном костюме, в котором он летел в Америку, — прямо скромный иностранец-турист, которому не хватило только фотокамеры. С деньгами у Келлера возникли проблемы. Он не был уверен, что вернется в отель. Да если бы он и оставил деньги там, хозяин, у которого наверняка есть второй ключ, непременно обшарит всю комнату. В собор тоже нельзя войти со свертком, пока его не проверят. Инструкции на этот счет были совершенно четкими.Утро было холодное. Келлер поежился и поднял воротник пальто, которое он купил по настоянию Элизабет. Жаль только, что оно не такое толстое и теплое, как хотелось бы. Холод был пронизывающий. Келлер засунул руки в карманы, чтобы сохранить гибкость пальцев. Хлопчатобумажные перчатки не грели.
Он вышел с большим запасом времени на случай, если заблудится или произойдет какая-нибудь непредвиденная задержка, что всегда может случиться с неопытным путешественником в чужом городе. Как ехать на метро, он помнил хорошо. В четверть десятого Келлер был уже в кафе самообслуживания в квартале от собора. Он был голоден, но яичницу с ветчиной желудок не принимал. От одного вида глазастых яиц на розовой американской ветчине его могло стошнить прямо на стол. Он выпил кофе, который ему показался жидким, и съел плохо пропеченную булочку. За прилавком с бутербродами и горячими напитками он заметил дверь с надписью: «Туалет». Официантка, убиравшая грязную посуду, показала ему, где мужская комната. Он никогда не слышал, чтобы так странно называли туалет. Келлер спрятал сверток с деньгами за сливной бачок. На пару часов такое место вполне подойдет. Потом вернулся к своему столику и допил кофе. Он мог бы оставить деньги в комнате, мог бы выбросить их по пути в урну для мусора. Но нет, как бы не так! Деньги — это часть уговора, который они уже нарушили. Но по крайней мере этот пункт Келлер заставит их выполнить. Ему заплатили, чтобы он убил человека, и он это сделает. У профессионалов есть своя гордость. Наемный солдат сражается за своих хозяев так же яростно, как и патриот, иначе он потеряет свое вознаграждение. Убийца получает свой гонорар и убивает, как обещал. Даже подонки общества имеют свой кодекс чести. Но если его нарушают, доверять им неблагоразумно. Они могут стать очень опасными.
Келлер купил газету. На первой полосе был помещен крупный портрет Джона Джексона. Это была дешевая низкопробная газетенка, гоняющаяся за сенсациями. Келлер не стал ничего читать, внимательно вглядываясь в фотографию Джексона. Да, его расчет верен. Он все тщательно продумал, отодвинув на задний план эмоции, связанные с гибелью Соухи. То, что он собирался сделать, сорвет план убийства кардинала. Его фотография тоже была здесь, поменьше форматом, чем портрет кандидата в президенты. Даже такая дешевая газетка признавала в нем защитника бедноты и борца за права цветных. Когда Элизабет упрекнула Келлера в том, что он работает на коммунистов, смысл сказанного ею тогда не дошел до него. Он просто решил, что она имеет в виду профессионалов другого рода — политиков, взяточников и хапуг. О коммунизме Келлер знал только то, что видел во Вьетнаме, и ему это не понравилось. Под пули посылали простых людей. Человеку протыкали брюхо штыком и при этом провозглашали лозунг всемирного братства. Коммунисты считают себя представителями народа, но это не мешает им усмирять тот же народ с помощью танков. Келлер не питал симпатий ни к какой идеологии, мирской или религиозной, не доверял ни одной из них. Если бы коммунисты были искренни в своих убеждениях, то такой человек, как кардинал Регацци, должен пользоваться у них почетом. Но вместо этого они собираются убить его, потому что он не на их стороне. Им нужны президент-расист, кровавые столкновения, гражданская война, чтобы проводить свою политику. Что им стоит задушить какую-то одну арабскую девушку, если для них ничего не значат миллионы жизней! Но Кинг и те, кто стоит за ним, поплатятся за убийство девочки крахом своих грандиозных планов. И сделает это он, Келлер, такой же маленький и ничтожный по их меркам человек, как Соуха Мамолиан и ей подобные.
Джону Джексону никогда не быть президентом Америки, как не быть гражданской войне и грозным внутренним потрясениям, способным открыть путь коммунистам. Потому что убийца, которого они наняли, помешает этому и убьет Джексона.
Келлер застегнул пальто, спасаясь от холодного мартовского ветра, и направился к собору, две серые башни которого были видны издали. К десяти часам собор стал заполняться людьми. Слышался сдержанный шум: люди занимали свои места, перешептывались, покашливали. И над всеми этими звуками плыла негромкая красивая мелодия гимна, исполняемого на прекрасном органе над входом. Келлеру был хорошо знаком путь. Два дня назад он провел здесь целый час, делая вид, что рассматривает жертвенники, а на самом деле запоминая каждую деталь. Он прошел в широко распахнутые массивные бронзовые двери с изображением Христа и его апостолов, а также трех святых, покровителей Нью-Йорка. Его остановили двое мужчин.
— Что у вас в пальто, мистер?
Келлер, не споря, снял пальто и отдал им. Люди, проходя мимо, с удивлением смотрели на эту сцену, оглядывались. Но Келлер был не единственным, кого останавливали. Мужчину с портфелем тоже задержали и попросили открыть портфель. Он сердито спорил. Отдав пальто агенту службы безопасности, Келлер поднял руки. Второй агент ловко ощупал его, чтобы убедиться, что у него нет с собой оружия.
— Простите за беспокойство, — извинилась охрана, пропуская Келлера. — Правила безопасности в эти дни очень строгие.
— Все в порядке, — ответил Келлер и, свернув влево, пошел по проходу вперед. Поднялся по нескольким ступенькам и остановился позади высокой ограды из красного дерева, скрывающей почти весь алтарь за исключением резной арки. Специальная исповедальня ютилась в углу, вклиниваясь в стену. Несколько человек бродили в этой части собора. Трое из них настороженно прохаживались взад и вперед и явно были не из прихожан. Келлер заметил, что один из церковных служителей подошел к ним и о чем-то заговорил. Внимание их было отвлечено разговором. Келлер оглянулся вокруг. Возле исповедальни в этот момент никого не было и никто не смотрел в эту сторону. Келлер так часто проигрывал в уме эту сцену, что теперь сориентировался мгновенно. Он нырнул за зеленую занавеску исповедальни и протянул руку к стене. Нащупал что-то длинное и мягкое. Просунул одну руку в рукав и вышел. На виду у всех, кто поднимался по ступенькам ему навстречу, Келлер поправил на себе одеяние церковного служки и подошел к статуе святой Розы из Лимы. Сердце колотилось чуть сильнее обычного, но он нарочно испытывал себя. Приблизившись к стойке с зажженными свечами, поправил одну-другую, с которых на пол капал воск. Люди проходили мимо или останавливались неподалеку и, преклонив колена, молились, принимая его за церковного служителя. Келлер снова повернул к исповедальне. Одно дело взять приготовленный для него хитон и другое — приподнять крышку подставки и достать пистолет. Теперь сердце забилось сильнее. Спрятав руки под балахон, Келлер надел свои хлопчатобумажные перчатки. Неподалеку стояла еще одна кабина для исповеди, с такими же занавесками, сдвинутыми на одну сторону. Келлер подошел и, передвинув занавеску на место, заглянул вовнутрь. Потрогал подставку. Крышки у нее не было. Ту, другую подставку, наверное, специально переоборудовали. Он снова поднялся по ступенькам и пошел к алтарю. Массивная резная ограда закрывала ярко освещенное святилище. Проход к алтарю был неширокий и местами совсем темный. Келлер точно знал, где расположены две двери, о которых ему говорил связной. Через ту, что ближе к исповедальне, выйдут кардинал со свитой священников и прислужников. Позади нее — другая дверь, та, которая выходит на Пятьдесят первую улицу. Возле нее снаружи стоит охранник — последняя опасность на пути к спасению. Келлер прошел мимо обеих дверей и увидел то, что и ожидал. У первой дежурили четверо мужчин, у второй — один. Связной, который инструктировал Келлера, говорил, что пусть его не беспокоит охранник, который стоит с внутренней стороны двери. Он взглянул на него и заметил, что тот как-то уж очень пристально наблюдает за ним. Наверняка это их человек, тот, который приготовил для него балахон и оружие и который пропустит его, когда он будет убегать.
Келлер отвел взгляд. Он вспомнил, что ему говорила Элизабет: «Как только ты убьешь Джексона, тут же убьют и тебя, чтобы не допустить твоего ареста». Тут же. Сразу после его выстрела. И сделает это, завершив всю операцию, именно этот охранник. Когда Келлер попытается скрыться через эту дверь, он его убьет. Сообщник Кинга станет национальным героем, пристрелив убийцу кардинала. А заодно избавит заговорщиков от риска, что убийца пойман и сможет их выдать.
Не глядя больше на этого человека, Келлер повернулся и подошел к исповедальне. Он не пытался нырнуть туда незаметно. Раздвинул занавески и вошел, делая вид, будто что-то осматривает. Рядом с небольшим решетчатым отверстием, за которым сидел священник во время исповеди, висел головной электронный телефон для глухих. Келлер потянул кверху край подставки, и часть крышки открылась. Он запустил руку в узкое углубление, выдолбленное в дереве. Пистолет был там. Келлер спрятал его в карман пальто под хитоном и вышел из темной кабины.
— Все в порядке? — услышал он голос одного из охранников, стоявших у двери, откуда должен был выйти кардинал. Тот тоже подошел к кабине.
— Да, — быстро сказал Келлер. — Я просто хотел убедиться.
— Лишний раз проверить не помешает. Сегодня все может случиться, раз здесь будет этот гад. Следи за цветными на своем участке. За ними надо особенно приглядывать.
— Так и сделаю, — кивнул Келлер то ли агенту ФБР, то ли полицейскому или кому-то там еще. Он держал правую руку в кармане, сжимая пистолет. Посмотрел на часы. Было двадцать пять минут одиннадцатого. Главный вход уже закрыли. Органная музыка стала громче. Собор был полон. Все смотрели на небольшую группу людей в проходе. Это были почетные привилегированные гости, идущие занимать отведенные им места. Келлер никого из них не знал. Он стоял наверху ступенек, которые вели к проходу. Среди десятка этих мужчин и женщин, рассаживающихся в первых трех рядах по обе стороны главного прохода, Джексона не было. Он не пришел. Наверное, в последнюю минуту его предупредили. На него уже один раз покушались. Келлер узнал об этом накануне из телевизионной передачи. Наверное, у Джексона сдали нервы.
Но тут он заметил еще группку людей, приближающихся с противоположной стороны. Рука его в правом кармане напряглась, когда он узнал это худое лицо с зачесанными назад седыми волосами и очки в поблескивающей стальной оправе на курносом носу. Джон Джексон вместе со своими сопровождающими вошел с бокового входа. Это было сделано явно для того, чтобы избежать встречи с враждебно настроенной толпой, собравшейся перед главным входом собора. Келлер стоял у колонны, с которой свешивалась фигура какого-то готского святого, застывшего в вечном парении над землей. Из угла, где стояла эта колонна, Келлеру был виден пышный трон, где во время мессы будет сидеть Регацци. Он видел, как Джексон раскланивается направо и налево. Его рот фанатика немного кривился в улыбке. У него была манера нервно поджимать нижнюю губу. На экране телевизора это не так заметно, как сейчас.
Келлер прикинул, что расстояние до Джексона не более пяти метров. Но угол прицела очень неудобный. Потребуется много времени, чтобы поймать цель на мушку с уверенностью, что пуля пробьет ему лоб и вонзится в мозг.
Раздался мощный органный аккорд. Под потолком собора поплыла торжественная мелодия. Все встали. Словно отдаленный рокот грома прокатился по собору. Келлер обернулся. Позади него в конце бокового прохода дверь из апартаментов кардинала открылась. Кардинал со свитой вошел в собор. Хор запел вступительный гимн торжественной мессы.
* * *
— Который час? — в третий раз задавал Кинг один и тот же вопрос в течение, как ему казалось, последнего часа.— Час, когда вы начнете честное признание, мистер Кинг.
С ним разговаривали очень вежливо и корректно. Их было трое — обычное количество следователей для этой стадии допроса. Двое спрашивали, один вел протокол. Все среднего возраста. Главный следователь был похож на профессора колледжа: спокойный, с седеющими, довольно длинными волосами. Он снял свой пиджак, и это было единственной передышкой в допросе, который длился всю ночь без остановки. Грубости по отношению к Кингу не допускали. Он, как человек опытный, понимал, что на такой ранней стадии этого можно не опасаться. Но все равно ему было страшно, пока его спускали в лифте и вели по пустынным коридорам, освещенным лампами дневного света.
Допрос начался вежливо, бесстрастно, словно Кинг не представлял для них никакого интереса и все это скоро кончится. Он отвечал на вопросы, исходя из своей вымышленной биографии. И в течение девятнадцати часов не отступил от этой версии ни на шаг. Он валился от усталости, голова раскалывалась от усилий сосредоточиться, и это при том, что пока они не прибегали к жестким мерам.
Кишу дали стул, но он был очень неудобным, и у него болели ягодицы и затекли ноги. Ему предложили кофе, но он отказался.
— Не бойтесь, в него ничего не подсыпано, мистер Кинг, — насмешливо сказал главный следователь. — Мы такими методами не действуем.
Он взял чашку Кинга и отпил из нее глоток. В конце концов Кинг выпил кофе, в котором сейчас он так нуждался. Он не ощущал страха, потому что был человеком смелым, а к обстоятельствам, в которых оказался, готовился в течение многих лет. И все же он был потрясен больше, чем следовало бы. Спасение казалось таким близким, а возможность попасться становилась все менее и мене вероятной, и он уже начал думать, что этого никогда не случится. Но все-таки случилось. Оставался час до отъезда, когда его арестовали. Он все еще не понял, как они вышли на него. Ни о Бейруте, ни о Хантли Камероне пока не заикались. Все, чего они добивались, — это признания, что он не Эдди Кинг. Но такое признание грозило ему опасными последствиями, потому что лишало надежного прикрытия. Но, с другой стороны, его упорство оттягивало время, давая возможность нанести им решительный удар. Об убийстве, которое должно совершиться этим утром, они ничего не знали. А сейчас уже, наверное, утро. Часы у него отобрали, и здесь, в подвале, он не мог сориентироваться, который час, и поэтому без конца задавал один и тот же вопрос.