— Ладно, — угрюмо согласился Гавейн. — Только Орлин поставишь в известность ты.
   — Это может сделать доктор.
   — Может — в стиле этих самоуверенных ребят. Некоторые доктора любят покрасоваться — в ущерб человечности… Послушай, Нортон, даже я, человек грубый и к сантиментам не склонный, — даже я понимаю, что у тебя это лучше получится.
   Нортону вспомнилось чудо в белом халате, которое, шелестя резиновыми перчатками, ошарашило его афористичным «Так забавнее». Он вздохнул и согласился с Гавейном.
   Призрак незамедлительно исчез. Нортон удрученно поплелся на кухню к Орлин.
   Поначалу она попросту не поверила его словам. Однако семейный доктор, основываясь на историях болезни других членов рода Гавейна, провел предельно тщательное обследование младенца — с применением новейших методов диагностики, в том числе и магической. Его вывод был неутешительным. Орлин пришлось поверить.
   И тогда она озлобилась на всех и вся. Она возненавидела и Гавейна, и Природу, и Нортона, и саму себя. В голове ее рождались невероятнейшие планы, как спасти маленького Гавейна. Она готова была заключить сделку с любыми силами Света или Тьмы, лишь бы уберечь младенца. Увы, как и следовало ожидать, все ее полубезумные прожекты не дали никакого результата. Тогда Орлин впала в полное уныние, близкое к прострации. Ничто не могло утешить ее.
   Да и Нортон был не в лучшем состоянии. Ему оставалось лишь бездеятельно и тупо наблюдать со стороны, как стремительно ухудшается здоровье ребенка, и безрадостно констатировать, что Гавейн прав и болезнь становится с каждым новым поколением безжалостнее и быстротечное.
   Поскольку теперь стало совершенно очевидно, что любовь Орлин к ребенку была многократно сильнее ее любви к «заместителю мужа», то и в роли утешителя Нортон потерпел горестное фиаско. Материнское начало в Орлин было намного сильнее «женского», то есть она была от природы лучшей матерью, чем любовницей и женой. Нортону приходилось смириться с тем, что он занимает подчеркнуто второстепенное место в ее жизни.
   Что касается призрака… тот он просто исчез.
   Развязка наступила в предсказанное время: младенец умер, немного не дожив до года. Они ждали неизбежного, но оказались не готовы к нему. Все свершилось внезапно и стремительно.
   Орлин, вся в черном, часами сидела у колыбели со страшно исхудавшим умирающим мальчиком. Казалось, и она стоит одной ногой в могиле: за эти месяцы она истаяла, стала тенью той красавицы, в которую Нортон некогда влюбился с первого взгляда. И медицина, и магия оказались бессильны. Нортон и Орлин беспомощно присутствовали при постепенном умирании маленького Гавейна. Это было душераздирающее зрелище.
   А потом пришла смерть. Пришла в буквальном смысле — персонифицированная. Это был мужчина в черном одеянии, с накинутым на голову огромным капюшоном. Орлин увидела его первой и сдавленно вскрикнула, стараясь руками прикрыть, защитить младенца.
   Незваный гость помедлил у колыбели, и Нортон нашел в себе мужество попристальнее рассмотреть его. В первый момент господин Смерть был полупрозрачным призраком, но постепенно он обрел иллюзорную телесность.
   — Послушайте, — воскликнул Нортон, — зачем вам это нужно? Зачем вы это делаете? Кто вы такой, что позволяете себе причинять людям такое горе?
   Мрачный пришелец повернулся к нему. Нортон разглядел то, что было под капюшоном: никакого лица, лишь голый череп с пустыми глазницами.
   — Скорблю, что вынужден так поступать, — сказал черный человек неожиданно мягким и проникновенным голосом. — Я — Танатос. Мой долг — забирать души тех, чей жизненный срок истек.
   — Вы — инкарнация Смерти?
   — Да.
   — И вам по душе похищать из жизни невинных младенцев?
   Черный капюшон Танатоса повернулся сперва в сторону Орлин, затем в сторону колыбели. Наконец пустые глазницы снова уставились на Нортона. Танатос приподнял широкий рукав, под которым оказались массивные черные часы. Жуткий палец скелета, без кожи и мяса, тронул циферблат, после чего Танатос сказал.
   — Смертный, мы можем побеседовать несколько минут. Проследуй за мной.
   Нортон взирал на мрачную фигуру с почтением, к которому примешивались и страх, и ненависть. Рассказам Гавейна об инкарнациях Нортон никогда до конца не верил — если они и существуют, думал он, то это какие-то сложные мистификации. И вот перед ним Танатос, и трудно оспаривать то, что видят твои собственные глаза… Как ни удивительно, воплощение смерти не показалось ему бессердечным и равнодушным. Быть может, этим можно как-то воспользоваться?..
   Танатос и Нортон вышли из комнаты.
   Орлин даже не пошевелилась. Она застыла возле колыбели, все так же простирая исхудалые руки над ребенком — в исступленной попытке защитить его. Вид безутешной матери был страшен. Спутанные и потерявшие блеск волосы, кости лица пугающе обтянуты кожей… Лишь ее огромные глаза оставались прекрасны. Казалось, что она больше не дышит. Казалось, что время в комнате остановилось…
   Нортон со своим страшным спутником вышел из апартаментов Гавейна. В коридоре стоял конь бледный, статный красавец. Как ни странно, Нортон отчего-то нисколько не удивился, увидев его. Танатос вскочил на коня, а Нортон без колебаний сел у него за спиной. Скакун рванул вперед.
   Нечувствительно проницая стены, конь проскакал здание насквозь и начал перебирать копытами в воздухе — при этом всадники не почувствовали никакой перемены. Через несколько мгновений они, словно по невидимой наклонной дороге, добрались до ближайшего обширного парка. Танатос и Нортон спешились на лесной поляне и присели для беседы на ствол поваленного дерева.
   Конь бледный щипал травку в стороне. Нортон был спокоен. Неизвестно почему, разговор со скелетом уже не казался ему из ряда вон выходящим событием. Он был весь сосредоточен на теме переговоров.
   — Хочу ввести вас в курс дела относительно ребенка, — сказал Танатос. — Сей младенец, вопреки очевидному, отнюдь не невинный. Он в равновесии. Вы понимаете, что я имею в виду?
   — Не очень. Вы его что — взвешивали?
   Нортону показалось, что череп улыбнулся, — хотя какая может быть улыбка при отсутствии лица?
   — Да, в определенном смысле я его взвешивал, — сказал Танатос. — Точнее, его бесплотную душу. У меня есть особенные весы для сортировки душ. Если злые поступки человека перевешивают добрые, я отсылаю его в Ад. Если наоборот — то в Рай. Это правда, что человек обладает свободной волей и прижизненным поведением определяет свой жребий за гробом. Однако некоторые души находятся в равновесии, то есть накопили в себе к моменту смерти равное количество добра и зла. Таких я отсылаю в Чистилище.
   — Вы хотите сказать, что Рай, Ад и Чистилище не плод вымысла, а совершенно реальные места?
   — Нет, это не реальные места, — ответил Танатос. — Это скорее реальные состояния. Рай, Ад и Чистилище, равно как и некоторые из инкарнаций, существуют исключительно в нашей культуре, благодаря достаточно сильной вере в них. В других культурах иные системы. И у меня очень мало клиентов в этих других культурах, где преобладают другие верования и где смерть имеет иное олицетворение.
   — Извините, но я-то никогда не верил ни в Рай, ни в Ад, ни в инкарнации! — воскликнул Нортон.
   — Сознательно — быть может. Однако способны ли вы поручиться за то, что таится в сокровенных глубинах вашей души? Скажите, вы верите в Добро и Зло и в свободу выбора?
   Важнейший вопрос! И очень кстати!
   — Оставим меня, — сказал Нортон. — Ребенок… откуда взяться злу в его душе? Он никому не причинил вреда. Наоборот, он — жертва недобрых обстоятельств, созданных другими… которые способны более или менее сознательно верить в Добро и Зло и свободно выбирать между ними!
   — Верно. Матушка Гея весьма и весьма сожалеет о том, что произошло. По досадному недосмотру ее дар Гавейну оказался с изъяном. Когда она обнаружила свою ошибку, было уже поздно что-либо менять. Матушка Гея не в силах преступать собственные законы — она может лишь изредка раздвигать их рамки… Она неимоверно могуча, но у нее такое невероятное количество дел! Видя смертного, который за гробом так истово старается стать лучше, нежели он был при жизни. Зеленая Мать умилилась и захотела оказать ему услугу. Из-за большой занятости она не до конца вникла во все обстоятельства дела
   — вот и вышел досадный конфуз. Да, инкарнациям тоже случается совершать ошибки — и даже горшие, чем ошибки смертных.
   — Хорош «конфуз»! Он стоит человеческой жизни! — возмущенно воскликнул Нортон.
   — Гавейну будет дан второй шанс, — заявил Танатос. — Гея, сознавая свою вину, решила компенсировать промах. Она уже переговорила с Клото, одной из богинь Судьбы, и они пришли к соглашению.
   — Ребенок выздоровеет?
   — Нет, младенец безнадежен. Гавейну будет дарована возможность жениться вторично, и на этот раз более удачно.
   У Нортона холодок пробежал по спине.
   — Жениться вторично? — переспросил он. — Стало быть, он разведется с Орлин?
   — Нет.
   — Значит, она родит ему второго ребенка? Не понимаю… Он что — должен вторично жениться на Орлин?
   — У Орлин не будет второго ребенка. Большая часть зла, в котором повинен этот младенец, именно в том и состоит, что он — причина безвременной смерти собственной матери.
   — Безвременной смерти? — в ужасе переспросил Нортон.
   — Мне горько сообщать это вам, но таков неизбежный ход вещей. Быть может, вам будет легче, если вы узнаете всю подоплеку событий. Вы непричастны к этой драме. Вся тяжесть вины — на ребенке.
   — Но ребенок ничего дурного не сделал!
   — Ребенок вот-вот умрет. И этим убьет свою мать.
   — Ребенок не выбирал — умирать или жить! Это несправедливо!
   — Если так, то, значит, грех отца лег бременем на невинную душу сына. Не вмешайся Гея, ребенок был бы здоров. У вас, Нортон, отличные гены.
   — Не сомневаюсь, — с горечью отозвался Нортон. — В моем роду сплошь здоровяки и долгожители… И все же в этом перебросе греха есть что-то нелепое, бесчестное. Ведь отец ребенка как бы я…
   — Я не смею сказать, что система, которой я служу, идеальна, — мягко возразил Танатос. — Но изменить ничего нельзя. Вы абсолютно ни в чем не виноваты — ни по отношению к ребенку, ни по отношению к его матери. Вы должны понять, что загробная судьба ребенка пока до конца неясна, тогда как путь матери очевиден — в Рай. Она — чистое, доброе существо. Такой она была в радости, такой осталась и в горе. Ее безвременная кончина от тоски
   — недобрый поступок по отношению к близким, но сие малое зло не повредит ее запредельной судьбе… Я надеюсь, что полное знание всех обстоятельств избавит вас от ненужных страданий. Вы хороший человек и проживете всю жизнь в союзе с Добром, если выйдете с неисковерканной душой из горнила этого испытания.
   — Как трогательно, что Смерть заботится о моем нравственном комфорте! — воскликнул Нортон с горькой усмешкой. — Вы объявляете, что мой ребенок… то есть ребенок Гавейна должен умереть. Вы объявляете, что моя любимая женщина должна умереть. И при этом вы предлагаете мне все понять, на все наплевать, расслабиться и наслаждаться жизнью! Чего ради вы затеяли весь этот разговор? Стоило ли так напрягать себя?
   — Потому что я не люблю бессмысленные страдания, — наисерьезнейшим тоном ответил Танатос. — Смерть есть неизбежность, коей не дано избежать ни единому живому существу. Я за всяким приду в свое время. И это справедливо, потому что венец праведной жизни — праведная смерть. Однако сами по себе обстоятельства смерти могут быть разными. Я решительно предпочитаю не усугублять эти обстоятельства излишней жестокостью. А значит, не должно длить сверх меры агонию умирающего или, наоборот, каким-либо образом укорачивать срок жизни, отпущенный человеку Атропос.
   — Атропос?
   — Это третья из воплощений Судьбы, одной из важнейших инкарнаций. Клото прядет нить человеческой жизни, Лахесис, так сказать, определяет ее окрас, ну а Атропос в назначенный час обрезает эту нить. Смерть человека ложится тяжким бременем на души тех, кому он был дорог. Поэтому значительная часть моих забот — не о мертвых, а о живых, таких, как вы. Я испытываю сострадание к смертным, потому что им действительно приходится порой очень и очень нелегко.
   — Сострадание! — насмешливо передразнил Нортон.
   — Да, в это трудно поверить, еще трудней это понять и принять, но Смерть искренне сочувствует смертным.
   Нортон нашел в себе мужество пристально вглядеться в пустые глазницы черепа. Что-то подсказывало ему — это жуткое нечто, этот страшный Танатос и в самом деле способен на сострадание. Он пытается уврачевать рану, которую же сам и наносит. В конце концов Танатос лишь исполнитель чужой, неведомой воли… Но эта чужая, неведомая воля… нет, Нортону она не нравится!
   — И это все? — не без раздражения спросил Нортон. — Вы потратили столько своего драгоценного времени на то, чтобы избавить меня от угрызений совести?
   — Разве на это не стоит потратить время? — возразил Танатос. — А впрочем, я и секунды не потерял, потому что время стоит на месте. — Знакомым жестом он поднял широкий рукав и показал массивные черные часы. — Я коснулся их — и остановил время, чтобы иметь возможность без спешки побеседовать с вами.
   — Спасибо, — сказал Нортон.
   После всего, что произошло, ему уже не стоило труда поверить в остановленное время. Он припомнил странную окаменелость Орлин, когда он вместе с Танатосом покидал комнату, где лежал умирающий младенец. Да и лес был как зачарованный — ничто в нем не двигалось, кроме них самих и бледного коня. Хоть бы один листочек трепыхнулся, хоть бы одна тень шелохнулась! И облака словно вмерзли в небо. За разговором Нортон не обращал внимания на все это. Теперь же он с ясностью видел могущество сверхъестественных сил.
   — Наверно, удобно иметь такие часики и распоряжаться временем по своему капризу, — не без иронии заметил он.
   — Ну, у вас есть приспособление покруче, — сказал Танатос. — Как раз это и стало второй причиной, побудившей меня отложить дела ради встречи с вами.
   — Второй причиной? А какая же первая?
   — То, что вы сумели почувствовать и увидеть меня. Очень немногие люди из тех, кого судьба умирающего не затрагивает напрямую, способны заметить приближение Смерти.
   — Это так естественно! — с жаром воскликнул Нортон. — Я люблю Орлин. И все, что затрагивает ее, близко и моему сердцу!
   — Вы доказали это тем, что увидели меня. А я в свою очередь увидел… ваше кольцо.
   Нортон рассеянно покосился на свою левую руку.
   — А-а, ну да, — сказал он. — Это Жимчик, подарок Орлин.
   — Можно только диву даваться, — заметил Танатос, — какой силы волшебный заряд вложен в такую фитюльку! Тот, кого вы называете «Жимчиком», имеет демоническую природу и почти так же стар, как сама Вечность.
   — Но он не принадлежит к силам Тьмы! — горячо возразил Нортон. — Каким же образом он может иметь демоническую природу?
   — Демоны, как и люди, бывают разными. Этот демон хороший — покуда он исправно служит Добру. Большая удача — иметь подобного слугу. Если он действительно подчиняется вам, считайте себя счастливчиком.
   Такой поворот разговора оказался настолько неожиданным, что мысли Нортона на некоторое время отвлеклись от главной, трагической темы их беседы.
   — Жимчик, — обратился он к кольцу, — скажи мне, Танатос действительно тот, кем он себя называет?
   Жим. Жим. Жим.
   — Значит, тебе нужно сперва проверить это? Каким образом? Притронуться к нему?
   Жим.
   — Вы не будете возражать? — спросил Нортон Танатоса.
   Танатос мотнул черепом — дескать, извольте.
   — Приступай, Жимчик.
   Жимчик соскользнул с руки хозяина и быстро пополз в сторону черной фигуры в капюшоне. Танатос сделал нечто странное. Он потянул безмясые костяшки своей левой руки — и снял их. Это оказался просто рисунок поверх тонкой перчатки. А под перчаткой была нормальная рука — из плоти и крови. Даже с грязью под ногтями.
   Танатос протянул руку в сторону Жимчика, который быстро лизнул ее, как будто пробуя на вкус. Затем змейка шустро вернулась на безымянный палец хозяина. А Танатос тем временем снова надел на левую руку облегающую перчатку — и его рука опять превратилась в жутковатую конечность скелета.
   Даже теперь, зная секрет и внимательно приглядываясь, Нортон не мог различить обман. Он почему-то был уверен, что и на ощупь рука Танатоса оказалась бы рукой скелета.
   — Ну так что? — спросил Нортон у Жимчика, когда тот угомонился на его пальце и превратился в кольцо. — Танатос настоящий?
   Жим.
   — И все, что он мне говорит, — правда?
   Жим.
   — Он из числа хороших?
   Жим.
   Этого было достаточно. Жимчику Нортон доверял.
   — Прежде я не очень-то верил в вас — просто был заинтригован вашей таинственной персоной, — простодушно сказал Нортон. — Теперь я убедился, что вы действительно Танатос… Я искренне благодарен вам за доброе отношение ко мне… Но все равно попытаюсь спасти Орлин!
   — В этом нет ничего неожиданного для меня. Такова уж ваша натура. Благодаря таким упрямцам, как вы, мир становится лучше.
   Танатос поднялся с поваленного ствола, на котором они сидели, и мрачно протянул руку своему собеседнику.
   Вконец озадаченный Нортон тоже встал и пожал руку Смерти. На ощупь это действительно была рука скелета.
   — Морт! — кликнул Танатос своего коня. Тот сразу же приблизился к хозяину. Танатос и Нортон вскочили на чудесного скакуна и стремительно проделали обратный путь — по воздуху и затем сквозь стены небоскреба.
   На этот раз Нортон был более внимателен и заметил окаменелость людей во всех коридорах и комнатах. Особое впечатление на него произвел один парень в спортивном зале — время остановилось в тот момент, когда гимнаст делал сальто-мортале. И так и висел в воздухе, согнувшись в три погибели — лучшее доказательство того, что Танатос и впрямь «заморозил» время!
   И это легким прикосновением к циферблату своих магических часов!.. Каким невероятным могуществом обладает инкарнация Смерти, если ей, дабы просто поболтать со смертным, ничего не стоит остановить ход времени — походя, небрежным жестом шахматиста, сделавшего свой ход!
   Наконец конь бледный остановился в апартаментах Гавейна — в комнате, где умирал младенец. Танатос и Нортон спешились. Орлин, словно мраморная статуя, оставалась в прежней позе — защищая руками ребенка. Танатос вновь коснулся циферблата своих часов.
   Напоследок Нортон сказал:
   — Э-э… спасибо… за все…
   Обращенные к Смерти слова благодарности прозвучали довольно неуклюже.
   Нортон нисколько не смирился с бессмысленной жестокостью происходящего. Однако теперь он по крайней мере не винил во всем Танатоса.
   Ответом на благодарность был торжественный кивок демона в черном.
   Время возобновило свой бег.
   Танатос шагнул к колыбели и потянулся за ребенком. Глядя на него округлившимися от ужаса глазами, Орлин пронзительно закричала:
   — Нет! Нет! Прочь, Смерть! Он тебе не достанется!
   Рука Танатоса на мгновение замерла.
   — Крошка страдает, — сказал он. — Я освобожу его от боли.
   — Нет! У нас есть лекарства для облегчения боли!
   Орлин хотела в гневе оттолкнуть Танатоса, но руки ее пронзили пустоту, как если бы он был призраком. Это для Нортона он был «плотным» существом, но не для нее.
   — Смерть приходит в положенный срок — и срок пришел, — с печалью в голосе возразил Танатос. — Ведь вы не хотите длить его страдания, правда?
   — Тут он стремительно наклонился к ребенку и выхватил его душу из тела — в руках Смерти мелькнуло что-то прозрачное, неопределенной формы.
   Дыхание младенца пресеклось, личико вдруг обмякло и навеки застыло — с таким выражением, будто маленький Гавейн наконец испытал несказанное облегчение.
   Орлин без сознания рухнула на пол.
   Танатос обернулся к Нортону.
   — Как мне ни жаль, — сказал он, — но это мой долг.
   Он сложил забранную у младенца душу и аккуратно спрятал ее в свою черную суму. После чего вышел вон, ведя под уздцы своего коня.
   Нортон был сам не свой от горя. С могильным холодом в душе он подхватил с пола бесчувственное тело Орлин и положил его на диван. Какой легкой оказалась его любимая! Муки последних месяцев до последней степени источили ее здоровье.
   Затем он сделал необходимый телефонный звонок и сообщил о смерти.
   Девушка на экране видеотелефона деловито кивнула. Для нее это рутина. Она не может почувствовать тот же ужас, который…
   Когда все довольно долгие формальности были закончены, Нортон отключил связь и вернулся к Орлин.
   Теперь пришло время самого важного. Внутри его все онемело, однако он был в силах чувствовать и мыслить и теперь лихорадочно думал, что скажет Орлин, когда та очнется.
   Наконец она очнулась, и он сразу сказал ей, что ребенок умер. Было бы нелепо прибегать к эвфемизмам.
   — Я знаю, Нортон, — устало сказала она. — Прости меня… у меня есть кое-какие дела…
   И она ушла в свою спальню.
   Как — и это все? Он не мог поверить, что их совместное переживание горя сведется к вымученному «я знаю» и «прости меня».
   В следующие дни Орлин оставалась такой же странно спокойной. Она выглядела просто усталой. Исправно хлопотала по дому и касательно похорон. Нортон удивлялся ее самообладанию. Неужели Танатос переоценил глубину горя Орлин? Быть может, через какое-то время она действительно успокоится — и они будут снова счастливы вдвоем… А потом смогут зачать нового ребенка, здорового, жизнеспособного… И у всей этой гавейновской собственности наконец появится наследник.
   Уверенность Нортона в счастливом исходе возрастала изо дня в день.
   А через десять дней после смерти мальчика Орлин отравилась.
   Ее бумаги оказались в полном порядке. В эти десять дней она позаботилась о том, чтобы после ее смерти не возникло никаких проблем: распорядилась касательно своей личной не слишком большой собственности, а также насчет похорон. Она не хотела, чтобы ее смерть доставила какие-либо хлопоты близким людям.
   Орлин сидела у пианино, уронив голову на клавиши. Как только Нортон увидел ее, он понял, что она сыграла последнюю в своей жизни мелодию. Она никак не попрощалась с ним. И в этом не было жестокости. Просто она знала, что он попытается воспрепятствовать ее решению, а она все равно осуществит свое намерение уйти из жизни. Она деликатно оградила Нортона от этой заключительной бесплодной борьбы…
 
 

4. ХРОНОС

   Теперь Нортон осознал, что Орлин никогда по-настоящему не любила его.
   Для нее в их отношениях был слишком силен привкус незаконности. Поэтому всю силу своей любви она перенесла на ребенка. Орлин любила лишь маленького Гавейна — и никого больше. Нортон был для нее средством выполнить взятое на себя обязательство — родить законному супругу наследника. То, что Нортон оказался к тому же замечательным любовником и другом, просто добавило приятности в процесс «созидания» ребенка. Возможно, ей и померещилось на какое-то время, что она действительно любит Нортона, однако в итоге истина вышла наружу. Если бы она по-настоящему любила его, она бы не поступила так.
   Есть грустная ирония, думал Нортон, в том, с какой тщательностью Орлин подошла к выбору будущего фактического отца — вся эта магия, многозначительное сияние вокруг человека, перебор кандидатов… и все пошло псу под хвост из-за неожиданного, непредсказуемого поворота событий. Судьба ударила Орлин не из-за того угла, из-за которого она опасалась удара. Беда пришла не от «заместителя супруга», а от самого супруга, который вмешался в естественный ход событий и, пусть и с самыми лучшими намерениями, извратил его. Гавейн оказался поневоле ответственным за происшедшую трагедию.
   Что касается самой Орлин, то Нортон с ясностью видел, что она своим роковым решением уйти из жизни лишь усугубила трагедию.
   Многие, очень многие женщины детородного возраста, потеряв ребенка, рыдают и рвут на себе волосы, но затем мало-помалу приходят в себя и утешаются тем, что беременеют и рожают нового младенца, находят в себе силы перебороть горе и энергично взяться за восстановление в семье любви и счастья. А Орлин позволила судьбе сломать себя. Трудно упрекать женщину в недостатке мужества, и все-таки, все-таки…
   Нортон угодил в эту историю совершенно случайно — призрак мог повстречать и другого достойного мужчину. Но теперь Нортон не мог выбросить из души любовь к умершей женщине. Как ему жить дальше? Чем утешиться?
   После смерти Орлин он покинул апартаменты Гавейна и поселился в лесопарке.
   Сейчас он загасил костер и снова залег в своем шалаше из веток и листьев.
   Сквозь просветы меж ветками было видно предсумеречное небо. Нортон вернулся к своему излюбленному бродячему образу жизни. Он и раньше странствовал в одиночку и спал в лесах. Но теперь в этой жизни не было прежней отрады. Орлин завещала ему небольшую сумму денег, так что финансовых проблем у него в ближайшее время не предвиделось. В своей предсмертной записке Орлин написала, что он ни в малейшей степени не виноват в смерти ребенка и достоин пожизненно получать небольшой процент с ее доли в гавейновских владениях. Призрак не стал оспаривать последнюю волю Орлин. Нортон тратил эти деньги экономно — да и велики ли расходы у человека, который странствует по лесам и спит под деревьями в спальном мешке! Снимая деньги со счета, Нортон всякий раз мысленно благодарил Орлин: пусть она и не любила его с той же силой, с какой он любил ее, но он был ей по-своему дорог. Сгоряча, сразу же после ее самоубийства, Нортон хотел отказаться от этого дара. Но теперь он радовался тому, что удержался и не оскорбил ее память своим надменным отказом.