Страница:
– Составите мне компанию?
Дама – я говорил, это по всему была дама, хотя и молодая – приветливо улыбалась. Она делала это не только губами, но и глазами, и всем своим видом. Эффект был неотразимым.
– Вы боитесь, что официант не догадается сам вылить в кофе сливки и положить туда сахар? – спросил я, усаживаясь.
– М-м, да вы злюка! – засмеялась дама. – А с виду не скажешь! Нет, я заказала зеленый чай – без молока, без сахара, без мяты и без… С чем там его еще можно пить?
– С дробленым жареным ячменем и прогорклым буйволиным маслом!
– Что, такое бывает?
– Я пробовал – в Тибете!
– Бр-р, я бы не рискнула!
– Вы вчера и не так рискнули!
– Ха-ха! Элизабет Барретт, Лиз! – протянула мне руку дама.
Для рукопожатия, не для поцелуя, как сделала бы какая-нибудь смешная жеманница.
Я на секунду взял ее руку в свою. Пальцы были длинные, тонкие, холеные, но без следов какого-либо, даже прозрачного, лака на ногтях.
– Франсиско Аррайя, Пако. Я не встаю, чтобы от смущения не перевернуть стол.
Лиз снова засмеялась. Смех у нее был звонкий, заливистый, заразительно беспечный.
– Вы же не думаете, что я с вами заигрываю?
– Конечно, нет! Вам просто скучно!
– У вас великолепная память!
Я подумал, что зря назвал Лиз свое постоянное имя. Но мы сидели в гостинице, в которой я именно под ним и зарегистрировался.
Официант как раз нес ее поднос. Я тоже был бы не против зеленого чая, но, чтобы проявить свою индивидуальность, заказал черный – с молоком и сахаром.
Я хочу спросить сейчас самого неискушенного человека – неискушенного и в женско-мужских отношениях и особенно в шпионских играх. Бывают такие совпадения? А? Бывают?
Вот эта восхитительная, очень сексуальная, умная и занятная молодая женщина обращает на себя внимание офицера спецслужб, осуществляющего секретную операцию. Обращает раз – в пабе, где они якобы случайно оказываются вместе. Увы! – агент слишком занят работой и продолжить знакомство не стремится. Однако по удивительному совпадению эта женщина, оказывается, остановилась в той же гостинице, что и он. И там, поскольку они уже почти что знакомы, без труда обращает на себя внимание агента второй раз. Только сейчас у нее есть, по крайней мере, минут двадцать, чтобы закрепить успех. Ведь перед такой устоять трудно, практически невозможно!
Паранойя? Всё совсем не так? Хорошо, давайте теперь послушаем вас! Значит, эта Лиз Барретт приехала погулять по пустынному по случаю лета Парижу и остановилась в отеле «Де Бюси». Она прогуливается по окрестностям и в жаркий день останавливается утолить жажду в одном из пабов на набережной Сены – который, заметьте, минутах в семи-восьми ходьбы от ее гостиницы. У нее возникает затруднение с официантом, не говорящим по-английски, и она с радостью пользуется любезностью сидящего рядом американца. По чистому совпадению, этот американец, как на следующий день выясняется, остановился в том же отеле. Увидев его в холле, Лиз Барретт радуется знакомому лицу и тому, что ей не придется завтракать в одиночестве. Вот и всё! Да, вот еще по поводу «Де Бюси»: она точно так же может предполагать, что это американец выследил, где она живет, и поселился в той же гостинице. Ведь можно и так всё представить?
Так-то оно так, но жизнь уже отвесила мне достаточно подзатыльников, чтобы я научился отличать правду от ее подобия. Таких случайностей не бывает!
Мне надо было поскорее закончить завтрак и убираться по своим делам. Это ведь и в самом деле был мой последний свободный день в свободном мире. Мне надо было сегодня: а) рассчитаться с Метеком – это точно до приезда Джессики и Бобби; б) повидаться – не знаю еще пока, как это увязать с их предстоящим приездом – с гонцом из Москвы, чтобы отдать контейнер и выработать наименее болезненную процедуру моего вывода в Россию; в) забрать семью, арендовать машину и, не мешкая, уехать из Франции в Бельгию. При этом, сколько времени займет операция с Метеком, предсказать было трудно, Джессика с мальцом могли прилететь в любой момент, а у эмиссара из Конторы мог для меня быть заготовлен такой аргумент, что во внешний мир я вообще больше не выйду.
А я сидел здесь, за мраморным столиком в холле гостиницы «Де Бюси», и, непринужденно болтая, разглядывал женщину, явно посланную на мою погибель.
Но зрелище того стоило. Если сохранять в памяти последнюю картинку из моей теперь уже почти что прошлой жизни – я не говорю сейчас о семье, я надеюсь, что наши связи всё же не оборвутся навсегда в одночасье, – пусть картинка будет эта!
Лиз, как и вчера, была в летнем платье, только другом. Не в джинсах с топиком, не в блузке и юбке, не в том, что сейчас часто называют «платье» – в таком узком куске ткани, плотно обтягивающем тело от груди до… Как бы это сказать? Ни в одном из известных мне языков нет нормального – не вульгарного и не медицинского – приличного слова для этой части женского тела. Скажем, до начала ног. Так вот, когда я говорю платье, я имею в виду платье. Очень открытое – две лямочки от начала груди обхватывают плечи, спина открыта, подол короткий, до середины бедра, когда она сидит, как сейчас, расцветка тоже летняя: классические синие и бежевые цветочки на белом фоне – но всё же платье!
Из того, что это платье не скрывало, я видел грациозную нежную шею, покатые плечи, трогательные ключицы и тонкие, как и полагается женщине, но ловкие и, наверное, достаточно сильные руки. На всем этом лежал плотный ровный слой загара, хотя время летних отпусков только начиналось. Причем на шее не было светлого следа от лямки купальника. Все эти признаки говорили о приятном достатке, когда всегда есть возможность поехать в страну, где лето круглый год, загорать в местах, скрытых от посторонних глаз, ну, на худой конец, регулярно посещать солярий.
Да! Я уронил салфетку – случайно! – и когда поднимал ее, сфотографировал мысленно и ноги Лиз, заброшенные, как и вчера, одна на другую. Лучше бы я этого не видел. Длинные, плотные бедра, загорелые настолько, что проступил тончайший белый пушок, круглое колено, безупречно гладкие икры и тонкие лодыжки. Знаете, почему Гомер неизменно отмечал тонкие лодыжки в женщинах, которых он считал красивыми? Это не так часто встречается, особенно в Греции! Но меня, конечно, из того, что я увидел под столом, больше взволновали не лодыжки.
Теперь приступаем к главному – лицо! Лиз напоминала мне… Кого же? А, знаю! Ванессу Редгрейв в тот период, когда она была неотразима, к примеру, в «Блоу-ап». Классический тип красоты: прямой нос, прямой взгляд, прямые, до плеч, волосы натуральной блондинки, что-то холодное, неземное и одновременно притягивающее. Только у Лиз лицо было очень живое: она улыбалась, строила гримасы, морщила нос, щурила глаза, не задумываясь о том, что в эти моменты ее атласная, ухоженная, без намека на косметику кожа собирается в пучки морщинок – впрочем, пока еще лишь на время. Ей было, наверное, чуть за тридцать: тридцать два – тридцать три…
И губы она не красила, в них и без того угадывалось напористое биение молодой жизни. И на ногтях – я уже упоминал об этом – не было даже прозрачного лака. Весь ее облик, казалось, говорил: «Во мне нет ничего искусственного! Такая, как есть!» И говорила она так же – вроде бы совершенно не заботясь о том, как ее слова, с радостным возбуждением срывающиеся с губ, могут быть восприняты и оценены.
За это время, поскольку белыми в нашей партии играла Лиз, я успел рассказать ей о том, чем я занимаюсь и зачем приехал в Париж. Мне, надеюсь, не надо уточнять, какую именно версию я представил? Естественно, художественно-гастрономический тур по средневековым аббатствам Франции. Поэтому, задавая вопрос, чем живет она, я не надеялся на более правдивый ответ. Так, тест на воображение.
– Я занимаюсь вещами абсолютно бесполезными, но что еще приносит радость? Я преподаю скандинавскую литературу, – сказала Лиз, поднося к губам чашку со своим бесцветным зеленым чаем.
Грамотно? Грамотно! Сколько человек из ваших знакомых способны проверить знания в этой области? Я рискнул. Я ведь не только мотаюсь по всему миру в поисках приключений.
– Как ни странно, – поделился я, – мне у Ибсена больше нравится не то, что до сих пор ставят все, кому не лень, типа «Кукольного дома» или «Гедды Габлер». Я с удовольствием читаю его забытые пафосные пьесы – про то, как жить разумно. «Враг народа»!
– «Дикая утка»! – охотно подхватила Лиз. – «Строитель Сольнес»!! «Брандт»!!! Совершенно согласна! Глупо считать, что Ибсена интересовал только конфликт сильной, свободной личности с косным окружением. Конечно же, его в первую очередь волновало столкновение определенных принципов – я согласна с вами, совершенно разумных – с общественными устоями, которые всякую свободу подавляют. Но, кстати, в этом отношении и Нора несет те же самые идеи!
Да, готовили ее основательно. Или она сама принимает всерьез свою работу – я, натурально, имею в виду не преподавание литературы. Мы поболтали еще об «изумительно современной» «Фрёкен Юлии» в постановке Бергмана (я по чистой случайности видел этот спектакль по Стриндбергу, по-моему, в Германии), а также о Кнуте Гамсуне и тревожащем обаянии нацистского эзотеризма. Лиз несомненно знала обо всем этом намного больше меня, но, думаю, ее не срезал бы и литературовед.
Так кто же ее подослал? Точно не какие-нибудь ливийцы! Такой класс предполагает разведывательную культуру с вековыми традициями и полную открытость внешнему миру. Точно не наши! Есть же законы эргономики: я у них под рукой и, чтобы начать манипулировать мною, достаточно звонка какого-нибудь Николая. Кто тогда? Восточных немцев уже больше не существует…
Я вдруг понял, как правильно поставить вопрос в связи с появлением Лиз! Где же я засветился?
Ответ казался очевидным. Моя вчерашняя выписка из отеля «Клюни» была сродни выходу героя вестерна из салуна, в котором пили все его враги. Но французы, если предположить, что они меня как-то выследили, с таким же успехом могли меня просто задержать на улице, отвезти в участок или на конспиративную квартиру и там уже приступить к разговору – не знаю, чего бы они захотели.
Тогда кто же?
На секунду у меня в голове даже пронеслась мысль, не связано ли это как-нибудь с Метеком? Я ведь не знаю, на кого он работает! Но Метек вряд ли догадывается о моем присутствии в Париже. Иначе он бы задался вопросом, что я делаю в гостинице напротив. И тогда во Франции его уже давно бы не было.
Я очнулся от слов:
– Вы меня не слушаете!
– Разумеется, слушаю! – запротестовал я.
– Но не слышите!
– Слышу!
– И что я только что сказала?
В глазах у Лиз вспыхивали смешливые искорки, а улыбка обнажала чуть ли не все тридцать два зуба. Один, спереди, чуть выдавался вперед и даже залезал на другой. Я знал по Карлито, почему так происходит: Лиз в детстве надолго сохранила привычку сосать большой палец. Зуб ее не портил, наоборот, придавал особый шарм. Совершенная красота перестает быть земной.
Лиз была уверена, что поймала меня. А я в своей голове уже чуть отмотал назад пленку, которая, пока я думаю, всё пишет.
– Вы говорили, что Париж – идеальное место для праздности, поэтому приезжать сюда лучше по делам. А я как раз собирался вам возразить.
– Х-м!!!
Улыбка с лица Лиз не исчезла, но она в этот момент должна была, как и я несколько минут назад, оценить, что и я подготовлен неплохо.
– И что же вы хотели возразить?
– Что ездить нужно в места, где есть то, чего вам в этот момент хочется. В Париж или в Италию надо приезжать, если у вас настрой на культурный отдых. А по делам отправляйтесь в скучные серые города типа Дюссельдорфа или Харрисбурга, штат Пенсильвания. Если вам так скучно развлекаться, почему вы не поехали померзнуть в своем Хельсинки?
Улыбка Лиз вдруг погасла.
– Это правда: мне скучно развлекаться. Вы в этом не виноваты, – поспешно добавила она, заметив, видимо, что и я сразу посерьезнел. – Вы просто сказали то, что я про себя знаю, но сама не формулирую. А это так!
Такие признания естественно провоцируют на протесты, или слова утешения, или предложения попытаться развеять вдвоем этот приступ сплина. Но когда ты мотылек и летишь на огонь, есть только один способ не сгореть – повернуться и лететь в противоположную сторону.
– Ну, что ж. Могу вам только позавидовать, – сказал я, складывая свою салфетку. – У меня времени на развлечения почти нет, так что я пока еще не установил, скучно это для меня или нет. Но вы не оставляйте попыток: быть может, за следующей дверью каких-нибудь банальных «Фоли бержер» вам откроется новая истина, ваш путь в Дамаск.
Я встал, и Лиз тоже поднялась, стряхивая с платья крошки от круассана.
– Простите, что задержала вас своей болтовней. У вас, учитывая, что сейчас лето и сегодня воскресенье, наверняка куча неотложных дел, – предположила она со смехом.
– Увы! – только и произнес я.
Это ведь на самом деле было так.
– Увидимся! – с наигранной веселостью тряхнула волосами Лиз, и сердце у меня сжалось. У Риты было точно такое движение, когда она отбрасывала назад свою тяжелую переливающуюся шевелюру. – Где-нибудь, когда-нибудь! Пусть вы любите только работу, но ведь она заключается как раз в том, чтобы другие люди развлекались. Ведь так? Так что еще встретимся!
Я кивнул. На меня вдруг опустилось облако вселенской грусти. Я хорошо знаю это чувство, и ситуации, в которых оно возникает. Это от невозможности возможного.
– Ну, что же вы – идите!
Мы продолжали стоять друг против друга. Лиз смотрела на меня как человек, который играет белыми.
– У вас тут крошка осталась!
Лиз показала мне на своих губах, в каком месте. Я – зеркальные изображения часто сбивают с толку – провел рукой по правой стороне. Лиз улыбнулась и своей рукой смахнула крошку слева.
Это был единственный интимный жест с ее стороны. Рука, которую она протянула мне, едва сжала мою и тут же отпустила. Лиз боялась переиграть.
Откуда ей было знать, что другого случая не будет.
3
Дама – я говорил, это по всему была дама, хотя и молодая – приветливо улыбалась. Она делала это не только губами, но и глазами, и всем своим видом. Эффект был неотразимым.
– Вы боитесь, что официант не догадается сам вылить в кофе сливки и положить туда сахар? – спросил я, усаживаясь.
– М-м, да вы злюка! – засмеялась дама. – А с виду не скажешь! Нет, я заказала зеленый чай – без молока, без сахара, без мяты и без… С чем там его еще можно пить?
– С дробленым жареным ячменем и прогорклым буйволиным маслом!
– Что, такое бывает?
– Я пробовал – в Тибете!
– Бр-р, я бы не рискнула!
– Вы вчера и не так рискнули!
– Ха-ха! Элизабет Барретт, Лиз! – протянула мне руку дама.
Для рукопожатия, не для поцелуя, как сделала бы какая-нибудь смешная жеманница.
Я на секунду взял ее руку в свою. Пальцы были длинные, тонкие, холеные, но без следов какого-либо, даже прозрачного, лака на ногтях.
– Франсиско Аррайя, Пако. Я не встаю, чтобы от смущения не перевернуть стол.
Лиз снова засмеялась. Смех у нее был звонкий, заливистый, заразительно беспечный.
– Вы же не думаете, что я с вами заигрываю?
– Конечно, нет! Вам просто скучно!
– У вас великолепная память!
Я подумал, что зря назвал Лиз свое постоянное имя. Но мы сидели в гостинице, в которой я именно под ним и зарегистрировался.
Официант как раз нес ее поднос. Я тоже был бы не против зеленого чая, но, чтобы проявить свою индивидуальность, заказал черный – с молоком и сахаром.
Я хочу спросить сейчас самого неискушенного человека – неискушенного и в женско-мужских отношениях и особенно в шпионских играх. Бывают такие совпадения? А? Бывают?
Вот эта восхитительная, очень сексуальная, умная и занятная молодая женщина обращает на себя внимание офицера спецслужб, осуществляющего секретную операцию. Обращает раз – в пабе, где они якобы случайно оказываются вместе. Увы! – агент слишком занят работой и продолжить знакомство не стремится. Однако по удивительному совпадению эта женщина, оказывается, остановилась в той же гостинице, что и он. И там, поскольку они уже почти что знакомы, без труда обращает на себя внимание агента второй раз. Только сейчас у нее есть, по крайней мере, минут двадцать, чтобы закрепить успех. Ведь перед такой устоять трудно, практически невозможно!
Паранойя? Всё совсем не так? Хорошо, давайте теперь послушаем вас! Значит, эта Лиз Барретт приехала погулять по пустынному по случаю лета Парижу и остановилась в отеле «Де Бюси». Она прогуливается по окрестностям и в жаркий день останавливается утолить жажду в одном из пабов на набережной Сены – который, заметьте, минутах в семи-восьми ходьбы от ее гостиницы. У нее возникает затруднение с официантом, не говорящим по-английски, и она с радостью пользуется любезностью сидящего рядом американца. По чистому совпадению, этот американец, как на следующий день выясняется, остановился в том же отеле. Увидев его в холле, Лиз Барретт радуется знакомому лицу и тому, что ей не придется завтракать в одиночестве. Вот и всё! Да, вот еще по поводу «Де Бюси»: она точно так же может предполагать, что это американец выследил, где она живет, и поселился в той же гостинице. Ведь можно и так всё представить?
Так-то оно так, но жизнь уже отвесила мне достаточно подзатыльников, чтобы я научился отличать правду от ее подобия. Таких случайностей не бывает!
Мне надо было поскорее закончить завтрак и убираться по своим делам. Это ведь и в самом деле был мой последний свободный день в свободном мире. Мне надо было сегодня: а) рассчитаться с Метеком – это точно до приезда Джессики и Бобби; б) повидаться – не знаю еще пока, как это увязать с их предстоящим приездом – с гонцом из Москвы, чтобы отдать контейнер и выработать наименее болезненную процедуру моего вывода в Россию; в) забрать семью, арендовать машину и, не мешкая, уехать из Франции в Бельгию. При этом, сколько времени займет операция с Метеком, предсказать было трудно, Джессика с мальцом могли прилететь в любой момент, а у эмиссара из Конторы мог для меня быть заготовлен такой аргумент, что во внешний мир я вообще больше не выйду.
А я сидел здесь, за мраморным столиком в холле гостиницы «Де Бюси», и, непринужденно болтая, разглядывал женщину, явно посланную на мою погибель.
Но зрелище того стоило. Если сохранять в памяти последнюю картинку из моей теперь уже почти что прошлой жизни – я не говорю сейчас о семье, я надеюсь, что наши связи всё же не оборвутся навсегда в одночасье, – пусть картинка будет эта!
Лиз, как и вчера, была в летнем платье, только другом. Не в джинсах с топиком, не в блузке и юбке, не в том, что сейчас часто называют «платье» – в таком узком куске ткани, плотно обтягивающем тело от груди до… Как бы это сказать? Ни в одном из известных мне языков нет нормального – не вульгарного и не медицинского – приличного слова для этой части женского тела. Скажем, до начала ног. Так вот, когда я говорю платье, я имею в виду платье. Очень открытое – две лямочки от начала груди обхватывают плечи, спина открыта, подол короткий, до середины бедра, когда она сидит, как сейчас, расцветка тоже летняя: классические синие и бежевые цветочки на белом фоне – но всё же платье!
Из того, что это платье не скрывало, я видел грациозную нежную шею, покатые плечи, трогательные ключицы и тонкие, как и полагается женщине, но ловкие и, наверное, достаточно сильные руки. На всем этом лежал плотный ровный слой загара, хотя время летних отпусков только начиналось. Причем на шее не было светлого следа от лямки купальника. Все эти признаки говорили о приятном достатке, когда всегда есть возможность поехать в страну, где лето круглый год, загорать в местах, скрытых от посторонних глаз, ну, на худой конец, регулярно посещать солярий.
Да! Я уронил салфетку – случайно! – и когда поднимал ее, сфотографировал мысленно и ноги Лиз, заброшенные, как и вчера, одна на другую. Лучше бы я этого не видел. Длинные, плотные бедра, загорелые настолько, что проступил тончайший белый пушок, круглое колено, безупречно гладкие икры и тонкие лодыжки. Знаете, почему Гомер неизменно отмечал тонкие лодыжки в женщинах, которых он считал красивыми? Это не так часто встречается, особенно в Греции! Но меня, конечно, из того, что я увидел под столом, больше взволновали не лодыжки.
Теперь приступаем к главному – лицо! Лиз напоминала мне… Кого же? А, знаю! Ванессу Редгрейв в тот период, когда она была неотразима, к примеру, в «Блоу-ап». Классический тип красоты: прямой нос, прямой взгляд, прямые, до плеч, волосы натуральной блондинки, что-то холодное, неземное и одновременно притягивающее. Только у Лиз лицо было очень живое: она улыбалась, строила гримасы, морщила нос, щурила глаза, не задумываясь о том, что в эти моменты ее атласная, ухоженная, без намека на косметику кожа собирается в пучки морщинок – впрочем, пока еще лишь на время. Ей было, наверное, чуть за тридцать: тридцать два – тридцать три…
И губы она не красила, в них и без того угадывалось напористое биение молодой жизни. И на ногтях – я уже упоминал об этом – не было даже прозрачного лака. Весь ее облик, казалось, говорил: «Во мне нет ничего искусственного! Такая, как есть!» И говорила она так же – вроде бы совершенно не заботясь о том, как ее слова, с радостным возбуждением срывающиеся с губ, могут быть восприняты и оценены.
За это время, поскольку белыми в нашей партии играла Лиз, я успел рассказать ей о том, чем я занимаюсь и зачем приехал в Париж. Мне, надеюсь, не надо уточнять, какую именно версию я представил? Естественно, художественно-гастрономический тур по средневековым аббатствам Франции. Поэтому, задавая вопрос, чем живет она, я не надеялся на более правдивый ответ. Так, тест на воображение.
– Я занимаюсь вещами абсолютно бесполезными, но что еще приносит радость? Я преподаю скандинавскую литературу, – сказала Лиз, поднося к губам чашку со своим бесцветным зеленым чаем.
Грамотно? Грамотно! Сколько человек из ваших знакомых способны проверить знания в этой области? Я рискнул. Я ведь не только мотаюсь по всему миру в поисках приключений.
– Как ни странно, – поделился я, – мне у Ибсена больше нравится не то, что до сих пор ставят все, кому не лень, типа «Кукольного дома» или «Гедды Габлер». Я с удовольствием читаю его забытые пафосные пьесы – про то, как жить разумно. «Враг народа»!
– «Дикая утка»! – охотно подхватила Лиз. – «Строитель Сольнес»!! «Брандт»!!! Совершенно согласна! Глупо считать, что Ибсена интересовал только конфликт сильной, свободной личности с косным окружением. Конечно же, его в первую очередь волновало столкновение определенных принципов – я согласна с вами, совершенно разумных – с общественными устоями, которые всякую свободу подавляют. Но, кстати, в этом отношении и Нора несет те же самые идеи!
Да, готовили ее основательно. Или она сама принимает всерьез свою работу – я, натурально, имею в виду не преподавание литературы. Мы поболтали еще об «изумительно современной» «Фрёкен Юлии» в постановке Бергмана (я по чистой случайности видел этот спектакль по Стриндбергу, по-моему, в Германии), а также о Кнуте Гамсуне и тревожащем обаянии нацистского эзотеризма. Лиз несомненно знала обо всем этом намного больше меня, но, думаю, ее не срезал бы и литературовед.
Так кто же ее подослал? Точно не какие-нибудь ливийцы! Такой класс предполагает разведывательную культуру с вековыми традициями и полную открытость внешнему миру. Точно не наши! Есть же законы эргономики: я у них под рукой и, чтобы начать манипулировать мною, достаточно звонка какого-нибудь Николая. Кто тогда? Восточных немцев уже больше не существует…
Я вдруг понял, как правильно поставить вопрос в связи с появлением Лиз! Где же я засветился?
Ответ казался очевидным. Моя вчерашняя выписка из отеля «Клюни» была сродни выходу героя вестерна из салуна, в котором пили все его враги. Но французы, если предположить, что они меня как-то выследили, с таким же успехом могли меня просто задержать на улице, отвезти в участок или на конспиративную квартиру и там уже приступить к разговору – не знаю, чего бы они захотели.
Тогда кто же?
На секунду у меня в голове даже пронеслась мысль, не связано ли это как-нибудь с Метеком? Я ведь не знаю, на кого он работает! Но Метек вряд ли догадывается о моем присутствии в Париже. Иначе он бы задался вопросом, что я делаю в гостинице напротив. И тогда во Франции его уже давно бы не было.
Я очнулся от слов:
– Вы меня не слушаете!
– Разумеется, слушаю! – запротестовал я.
– Но не слышите!
– Слышу!
– И что я только что сказала?
В глазах у Лиз вспыхивали смешливые искорки, а улыбка обнажала чуть ли не все тридцать два зуба. Один, спереди, чуть выдавался вперед и даже залезал на другой. Я знал по Карлито, почему так происходит: Лиз в детстве надолго сохранила привычку сосать большой палец. Зуб ее не портил, наоборот, придавал особый шарм. Совершенная красота перестает быть земной.
Лиз была уверена, что поймала меня. А я в своей голове уже чуть отмотал назад пленку, которая, пока я думаю, всё пишет.
– Вы говорили, что Париж – идеальное место для праздности, поэтому приезжать сюда лучше по делам. А я как раз собирался вам возразить.
– Х-м!!!
Улыбка с лица Лиз не исчезла, но она в этот момент должна была, как и я несколько минут назад, оценить, что и я подготовлен неплохо.
– И что же вы хотели возразить?
– Что ездить нужно в места, где есть то, чего вам в этот момент хочется. В Париж или в Италию надо приезжать, если у вас настрой на культурный отдых. А по делам отправляйтесь в скучные серые города типа Дюссельдорфа или Харрисбурга, штат Пенсильвания. Если вам так скучно развлекаться, почему вы не поехали померзнуть в своем Хельсинки?
Улыбка Лиз вдруг погасла.
– Это правда: мне скучно развлекаться. Вы в этом не виноваты, – поспешно добавила она, заметив, видимо, что и я сразу посерьезнел. – Вы просто сказали то, что я про себя знаю, но сама не формулирую. А это так!
Такие признания естественно провоцируют на протесты, или слова утешения, или предложения попытаться развеять вдвоем этот приступ сплина. Но когда ты мотылек и летишь на огонь, есть только один способ не сгореть – повернуться и лететь в противоположную сторону.
– Ну, что ж. Могу вам только позавидовать, – сказал я, складывая свою салфетку. – У меня времени на развлечения почти нет, так что я пока еще не установил, скучно это для меня или нет. Но вы не оставляйте попыток: быть может, за следующей дверью каких-нибудь банальных «Фоли бержер» вам откроется новая истина, ваш путь в Дамаск.
Я встал, и Лиз тоже поднялась, стряхивая с платья крошки от круассана.
– Простите, что задержала вас своей болтовней. У вас, учитывая, что сейчас лето и сегодня воскресенье, наверняка куча неотложных дел, – предположила она со смехом.
– Увы! – только и произнес я.
Это ведь на самом деле было так.
– Увидимся! – с наигранной веселостью тряхнула волосами Лиз, и сердце у меня сжалось. У Риты было точно такое движение, когда она отбрасывала назад свою тяжелую переливающуюся шевелюру. – Где-нибудь, когда-нибудь! Пусть вы любите только работу, но ведь она заключается как раз в том, чтобы другие люди развлекались. Ведь так? Так что еще встретимся!
Я кивнул. На меня вдруг опустилось облако вселенской грусти. Я хорошо знаю это чувство, и ситуации, в которых оно возникает. Это от невозможности возможного.
– Ну, что же вы – идите!
Мы продолжали стоять друг против друга. Лиз смотрела на меня как человек, который играет белыми.
– У вас тут крошка осталась!
Лиз показала мне на своих губах, в каком месте. Я – зеркальные изображения часто сбивают с толку – провел рукой по правой стороне. Лиз улыбнулась и своей рукой смахнула крошку слева.
Это был единственный интимный жест с ее стороны. Рука, которую она протянула мне, едва сжала мою и тут же отпустила. Лиз боялась переиграть.
Откуда ей было знать, что другого случая не будет.
3
Я поднялся к себе в номер. На душе у меня было отвратительно.
Удивительно всё-таки устроены люди! У меня рушилась жизнь. Я в течение двух-трех ближайших дней должен был оставить свою семью, возможно, навсегда. Мне предстояла вынужденная репатриация на родину, которая для меня была гораздо более чужой, чем заграница. Я, который никогда никого не убивал, собирался совсем скоро отнять жизнь у другого человека. Однако всё это было ерундой по сравнению с тем, что на меня, похоже, положила глаз только что встреченная мною восхитительная женщина, и я мог надеяться переспать с нею, но пойти на это не имел права.
Я уже однажды попадал в то, что на нашем жаргоне называется медовая ловушка.
Это было в самом начале моей карьеры. В сущности, даже до того, как она началась, еще на Кубе.
Шел, наверное, 79-й год. Месяц не помню – когда нет зимы и лета, всё сливается в один сплошной круг. В Гаване собрали какой-то слет коммунистической и околокоммунистической, словом, как тогда говорили, прогрессивной молодежи мира. И это была возможность устроить мне своего рода промежуточный экзамен: Некрасов хотел проверить, насколько я уже способен сойти за кубинца. Однако, поскольку полной уверенности у него не было, он предпочел сделать это при большом скоплении народа, где меня можно было бы, если бы я прокололся, представить и за колумбийца, и за никарагуанца или просто убрать и больше не показывать.
Мы с Ритой тогда еще удивились, что меня посылали одного. В принципе, ведь и моя жена должна была в Штатах выдавать себя за кубинку.
– Вы что, не уверены, что я выдержу испытание? – не сдержалась она при нашей следующей встрече с куратором.
У нас с ним отношения были не официальные, скорее семейные.
– Не волнуйся, матушка, – Некрасов звал ее матушка. – Чего-чего, а этого добра на твою долю хватит.
– Нет, правда, Петр Ильич! Вы думаете, что я не справлюсь с мужской работой?
– Ну, это-то само собой! – Некрасов на ходу обнял ее за плечо. Мы, закатав брюки, брели по воде вдоль пляжа. – Мужская работа не под стать женской. Сама знаешь: лучше раз в году родить, чем что ни день бороду брить.
Рита рассмеялась, и разговор на этом закончился. Это я уже потом понял, что мой учитель посылал меня на чисто мужское испытание.
Гостей слета селили в гостинице «Гавана либре», бывшем «Хилтоне», в одном из самых центральных районов города – Ведадо. Десятка полтора этажей заполнились стайками молодых, жизнерадостных, полных энергии парней и девушек всех цветов и оттенков кожи. Но вели они себя по-разному. Делегации из социалистических стран специально инструктировали по поводу общения не только с иностранцами, но и со своими. Я даже знал, как именно: никаких неслужебных контактов! Однако чем дальше от Москвы, тем более свободными становились нравы у прогрессивной молодежи.
Двери номеров, в которые проскальзывали или из которых выбирались посетители и посетительницы, хлопали всю ночь. Все пять дней слета формировались, расходились и составлялись в других сочетаниях пары, ходящие в обнимку и целующиеся, не скрываясь от посторонних глаз.
Как я быстро понял, по крайней мере треть делегатов были международными молодежными чиновниками, которые пересекались друг с другом в разных концах света по нескольку раз в год. Дежурной шуткой – на разных языках – была такая:
– Какая встреча! – заранее раскрыв объятия, восклицал, например, комсомольский деятель из Москвы.
– Международная! – солидно откликался его болгарский, или французский, или мозамбикский коллега.
Я выступал в качестве кубинского студента педагогического училища из Сан-Луиса. Выбор был обусловлен тем, что из этого города в помощь организаторам не пригласили никого – а, может, именно из-за меня и не пригласили. Но я должен был не только полностью сойти за своего среди десятков, возможно, даже сотни работавших на мероприятии кубинцев. Чтобы усложнить условия испытания, меня приставили к советской делегации. Свои тоже не должны были раскусить, что я понимаю русский язык и, вообще, что знаю их, как облупленных.
В делегации был, во-первых, как это тогда называлось, ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. В сущности, рок-группа, но такая, софт: с напевными мелодиями, без всякого металла или агрессии и идеологически правильно окрашенная. В Москве ребята играли в кафе «Метелица», и там, как рассказывали, позволяли себе многое с точки зрения репертуара, вплоть до «Лед Зеппелин». Но для исполнения на Кубе каждая песня утверждалась в ЦК комсомола, так что от списка они не отходили. Коронной, конечно, была песня «Наш адрес – Советский Союз».
С музыкантами – их было пятеро парней, которые, чтобы не закрыть себе выезд, от подписанного обязательства хранить целомудрие отходить не намеревались, – я быстро сошелся. Пил водку в их номере, поначалу делая вид, что у меня дыхание перехватывает от крепости. А когда, после первых же посиделок, водка закончилась, я приносил им ром, который мы потягивали с апельсиновым соком.
Еще в делегации была пара выпускников балетного училища Большого театра. Балеринку звали Марина: она была тоненькая, хорошо сложенная, только очень миниатюрная. Я ей совершенно определенно нравился – я постоянно ловил на себе ее взгляд. Возможно, нравился не столько сам по себе, а как существо из другого, кубинского, мира, общение с которым – хотя и до определенного предела – не возбранялось.
Я не меньше понравился и балеруну, его звали Максим. Понравился точно так же, как и Марине: через пару дней, когда мы стали приятелями, он постоянно пытался меня обнять. Дружески, за плечо, но стискивая его и поглядывая на меня удалыми глазами. Максим, если я бы ответил на его авансы, явно был готов и переступить запрет.
Это была рабочая часть делегации.
Представительствовали двое: очень обходительный и осторожный очкарик из Комитета молодежных организаций, которому было уже под сорок, но который просил всех называть его Гарик. При нем была молодая, но довольно бесформенная деваха из Иванова, какой-то освобожденный секретарь ткацкого комбината – не помню сейчас, как ее звали. Кстати, чтобы не уходить далеко от темы, Гарик с этой ткачихой на людях держался с комсомольским задором, но формально. При этом уже в одну из первых ночей я засек его на цыпочках перебегающего в номер ткачихи. Свободных девушек вокруг была масса, но эта, хотя и не фотомодель, видимо, его бы точно не сдала.
Скажу сразу, что никто из советских в качестве своего меня не раскусил, так что здесь я оказался на высоте. Не выдержал я мужского испытания.
С Тересой мы пересекались каждый день. Это была высокая, стройная, великолепно сложенная мулатка. Красивой я бы ее не назвал – по европейским стандартам. У нее был широкий приплюснутый нос, вывороченные негритянские губы, маленькие черные глаза и, что особенно портило ее в моем представлении, золотая коронка, обнажающаяся, когда она улыбалась. Но магнетизм ее тела был всесокрушающим! Вокруг нее постоянно вертелись парни из европейских капстран, хотя недостатка в гораздо более красивых девушках не было ни в итальянской, ни во французской делегации.
Тереса работала на подтанцовках в кубинском оркестре. Она выходила на сцену в голубом, расшитом золотом купальнике с бахромой на месте хвоста и с высоким головным убором из страусиных перьев, выкрашенных в яркий синий цвет. Разумеется, в кордебалете девушек было шестеро, и остальные смотрелись не хуже. Выделяло Тересу то, что на меня положила глаз именно она.
Дни делегатов были заполнены бесконечными речами в конференц-зале гостиницы и встречами-митингами с трудящимися Острова Свободы. Но каждый вечер артисты давали общий концерт для коллективов предприятий или сельскохозяйственных кооперативов. Так что вечером мы виделись обязательно.
Это началось с пустяков. То Тереса попросит меня застегнуть ей сзади крючок, то принесет мне за кулисы стакан сока. Всех ее подружек-танцовщиц после каждого концерта и возвращения в гостиницу совершенно недвусмысленно разбирали предприимчивые кубинцы (их, похоже, тоже инструктировали, что со своими – пожалуйста, а с иностранцами – ни-ни!). Но Тереса оставалась в одиночестве. Во всяком случае, домой она уходила одна. А я оставался в гостинице – меня на эти дни поселили вместе с советской делегацией.
Я тогда был слишком молод, чтобы задумываться, почему такой востребованной девушке, как Тереса, понравился такой ничем не примечательный парень, как я. Наверное – мне было где-то двадцать два, – на мне еще лежало очарование молодости, как говорят французы, красота дьявола. Но ведь и на ней тоже! Пусть черты ее лица не отвечали моим высоким представлениям о прекрасном, но когда на сцене она, улыбаясь публике, поводила бедрами и попой, трясла оформившимися превосходными грудями, когда всё ее гибкое, блестящее от пота тело покачивалось и изгибалось, подчиняясь чувству ритма, который Господь заложил в кровь только чернокожим, устоять перед ней не смог бы ни один мужчина.
Кроме меня! И то лишь до того дня – наверное, это был четвертый, – когда Тереса, закончив выступление, задержалась за кулисами. Их номер завершал концерт, и все уже ушли переодеваться. На опустевшей сцене лишь седоволосый курчавый негр наматывал на крючок веревки от занавеса, но вскоре и он ушел. Я стоял у сложенных у стены декораций, и Тереса подошла ко мне вплотную. Грудь ее еще часто вздымалась при каждом вздохе, свет прожекторов отражался в бесчисленных капельках пота, покрывавших ее тело. От него исходил экзотический, дурманящий животный аромат: смесь мускуса, каких-то других пряностей, ладана – не берусь его описать. Тереса не отрывала от меня одновременно завороженного и гипнотического взгляда; глаза ее расширились, я тонул в них. Потом она обхватила меня руками за плечи – она была на каблуках, и мы оказались одного роста – и прильнула ко мне всем телом: губами, грудью, животом, бедрами и особенно той частью тела, подходящего названия для которой я никак не найду.
Не расцепляясь, мы обогнули декорации и рухнули на сложенную за ними кучу каких-то брезентовых тентов. Самим процессом насладиться мне не удалось: Тереса стонала так, что мне приходилось зажимать ей рот рукой. Да и в тот, первый раз, наверное, это длилось недолго. Зато я навсегда запомнил чувство необычайного, непередаваемого освобождения! Ее влажное, жаркое, извивающееся и бьющееся подо мной тело, ставшее частью моего, пробудило во мне нечто, о существовании чего я и не подозревал, а потом с размаху распахнуло перед этим новым нечто бесконечные горизонты. В этот миг мне показалось, что я потерял зрение – настолько ослепительным светом вспыхнуло всё вокруг.
А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.
Мы и вправду не могли опаздывать на автобус.
Автобусов было два, и мы с нею ездили в разных. Но когда после ужина я поднялся на свой этаж, Тереса была там, на одном из диванов холла. Не говоря ни слова, она пошла за мной. Я попытался пропустить ее в дверях, но она шутливо втолкнула меня в мой номер.
Мы жили вдвоем с одним кубинцем откуда-то с юга, по-моему, из Сьенфуэгоса. Он, сидя на кровати, тренькал на гитаре, но, увидев нас, застывших посреди комнаты, перестал играть. Потом расхохотался и встал:
– Ну, я пошел!
Удивительно всё-таки устроены люди! У меня рушилась жизнь. Я в течение двух-трех ближайших дней должен был оставить свою семью, возможно, навсегда. Мне предстояла вынужденная репатриация на родину, которая для меня была гораздо более чужой, чем заграница. Я, который никогда никого не убивал, собирался совсем скоро отнять жизнь у другого человека. Однако всё это было ерундой по сравнению с тем, что на меня, похоже, положила глаз только что встреченная мною восхитительная женщина, и я мог надеяться переспать с нею, но пойти на это не имел права.
Я уже однажды попадал в то, что на нашем жаргоне называется медовая ловушка.
Это было в самом начале моей карьеры. В сущности, даже до того, как она началась, еще на Кубе.
Шел, наверное, 79-й год. Месяц не помню – когда нет зимы и лета, всё сливается в один сплошной круг. В Гаване собрали какой-то слет коммунистической и околокоммунистической, словом, как тогда говорили, прогрессивной молодежи мира. И это была возможность устроить мне своего рода промежуточный экзамен: Некрасов хотел проверить, насколько я уже способен сойти за кубинца. Однако, поскольку полной уверенности у него не было, он предпочел сделать это при большом скоплении народа, где меня можно было бы, если бы я прокололся, представить и за колумбийца, и за никарагуанца или просто убрать и больше не показывать.
Мы с Ритой тогда еще удивились, что меня посылали одного. В принципе, ведь и моя жена должна была в Штатах выдавать себя за кубинку.
– Вы что, не уверены, что я выдержу испытание? – не сдержалась она при нашей следующей встрече с куратором.
У нас с ним отношения были не официальные, скорее семейные.
– Не волнуйся, матушка, – Некрасов звал ее матушка. – Чего-чего, а этого добра на твою долю хватит.
– Нет, правда, Петр Ильич! Вы думаете, что я не справлюсь с мужской работой?
– Ну, это-то само собой! – Некрасов на ходу обнял ее за плечо. Мы, закатав брюки, брели по воде вдоль пляжа. – Мужская работа не под стать женской. Сама знаешь: лучше раз в году родить, чем что ни день бороду брить.
Рита рассмеялась, и разговор на этом закончился. Это я уже потом понял, что мой учитель посылал меня на чисто мужское испытание.
Гостей слета селили в гостинице «Гавана либре», бывшем «Хилтоне», в одном из самых центральных районов города – Ведадо. Десятка полтора этажей заполнились стайками молодых, жизнерадостных, полных энергии парней и девушек всех цветов и оттенков кожи. Но вели они себя по-разному. Делегации из социалистических стран специально инструктировали по поводу общения не только с иностранцами, но и со своими. Я даже знал, как именно: никаких неслужебных контактов! Однако чем дальше от Москвы, тем более свободными становились нравы у прогрессивной молодежи.
Двери номеров, в которые проскальзывали или из которых выбирались посетители и посетительницы, хлопали всю ночь. Все пять дней слета формировались, расходились и составлялись в других сочетаниях пары, ходящие в обнимку и целующиеся, не скрываясь от посторонних глаз.
Как я быстро понял, по крайней мере треть делегатов были международными молодежными чиновниками, которые пересекались друг с другом в разных концах света по нескольку раз в год. Дежурной шуткой – на разных языках – была такая:
– Какая встреча! – заранее раскрыв объятия, восклицал, например, комсомольский деятель из Москвы.
– Международная! – солидно откликался его болгарский, или французский, или мозамбикский коллега.
Я выступал в качестве кубинского студента педагогического училища из Сан-Луиса. Выбор был обусловлен тем, что из этого города в помощь организаторам не пригласили никого – а, может, именно из-за меня и не пригласили. Но я должен был не только полностью сойти за своего среди десятков, возможно, даже сотни работавших на мероприятии кубинцев. Чтобы усложнить условия испытания, меня приставили к советской делегации. Свои тоже не должны были раскусить, что я понимаю русский язык и, вообще, что знаю их, как облупленных.
В делегации был, во-первых, как это тогда называлось, ВИА, вокально-инструментальный ансамбль. В сущности, рок-группа, но такая, софт: с напевными мелодиями, без всякого металла или агрессии и идеологически правильно окрашенная. В Москве ребята играли в кафе «Метелица», и там, как рассказывали, позволяли себе многое с точки зрения репертуара, вплоть до «Лед Зеппелин». Но для исполнения на Кубе каждая песня утверждалась в ЦК комсомола, так что от списка они не отходили. Коронной, конечно, была песня «Наш адрес – Советский Союз».
С музыкантами – их было пятеро парней, которые, чтобы не закрыть себе выезд, от подписанного обязательства хранить целомудрие отходить не намеревались, – я быстро сошелся. Пил водку в их номере, поначалу делая вид, что у меня дыхание перехватывает от крепости. А когда, после первых же посиделок, водка закончилась, я приносил им ром, который мы потягивали с апельсиновым соком.
Еще в делегации была пара выпускников балетного училища Большого театра. Балеринку звали Марина: она была тоненькая, хорошо сложенная, только очень миниатюрная. Я ей совершенно определенно нравился – я постоянно ловил на себе ее взгляд. Возможно, нравился не столько сам по себе, а как существо из другого, кубинского, мира, общение с которым – хотя и до определенного предела – не возбранялось.
Я не меньше понравился и балеруну, его звали Максим. Понравился точно так же, как и Марине: через пару дней, когда мы стали приятелями, он постоянно пытался меня обнять. Дружески, за плечо, но стискивая его и поглядывая на меня удалыми глазами. Максим, если я бы ответил на его авансы, явно был готов и переступить запрет.
Это была рабочая часть делегации.
Представительствовали двое: очень обходительный и осторожный очкарик из Комитета молодежных организаций, которому было уже под сорок, но который просил всех называть его Гарик. При нем была молодая, но довольно бесформенная деваха из Иванова, какой-то освобожденный секретарь ткацкого комбината – не помню сейчас, как ее звали. Кстати, чтобы не уходить далеко от темы, Гарик с этой ткачихой на людях держался с комсомольским задором, но формально. При этом уже в одну из первых ночей я засек его на цыпочках перебегающего в номер ткачихи. Свободных девушек вокруг была масса, но эта, хотя и не фотомодель, видимо, его бы точно не сдала.
Скажу сразу, что никто из советских в качестве своего меня не раскусил, так что здесь я оказался на высоте. Не выдержал я мужского испытания.
С Тересой мы пересекались каждый день. Это была высокая, стройная, великолепно сложенная мулатка. Красивой я бы ее не назвал – по европейским стандартам. У нее был широкий приплюснутый нос, вывороченные негритянские губы, маленькие черные глаза и, что особенно портило ее в моем представлении, золотая коронка, обнажающаяся, когда она улыбалась. Но магнетизм ее тела был всесокрушающим! Вокруг нее постоянно вертелись парни из европейских капстран, хотя недостатка в гораздо более красивых девушках не было ни в итальянской, ни во французской делегации.
Тереса работала на подтанцовках в кубинском оркестре. Она выходила на сцену в голубом, расшитом золотом купальнике с бахромой на месте хвоста и с высоким головным убором из страусиных перьев, выкрашенных в яркий синий цвет. Разумеется, в кордебалете девушек было шестеро, и остальные смотрелись не хуже. Выделяло Тересу то, что на меня положила глаз именно она.
Дни делегатов были заполнены бесконечными речами в конференц-зале гостиницы и встречами-митингами с трудящимися Острова Свободы. Но каждый вечер артисты давали общий концерт для коллективов предприятий или сельскохозяйственных кооперативов. Так что вечером мы виделись обязательно.
Это началось с пустяков. То Тереса попросит меня застегнуть ей сзади крючок, то принесет мне за кулисы стакан сока. Всех ее подружек-танцовщиц после каждого концерта и возвращения в гостиницу совершенно недвусмысленно разбирали предприимчивые кубинцы (их, похоже, тоже инструктировали, что со своими – пожалуйста, а с иностранцами – ни-ни!). Но Тереса оставалась в одиночестве. Во всяком случае, домой она уходила одна. А я оставался в гостинице – меня на эти дни поселили вместе с советской делегацией.
Я тогда был слишком молод, чтобы задумываться, почему такой востребованной девушке, как Тереса, понравился такой ничем не примечательный парень, как я. Наверное – мне было где-то двадцать два, – на мне еще лежало очарование молодости, как говорят французы, красота дьявола. Но ведь и на ней тоже! Пусть черты ее лица не отвечали моим высоким представлениям о прекрасном, но когда на сцене она, улыбаясь публике, поводила бедрами и попой, трясла оформившимися превосходными грудями, когда всё ее гибкое, блестящее от пота тело покачивалось и изгибалось, подчиняясь чувству ритма, который Господь заложил в кровь только чернокожим, устоять перед ней не смог бы ни один мужчина.
Кроме меня! И то лишь до того дня – наверное, это был четвертый, – когда Тереса, закончив выступление, задержалась за кулисами. Их номер завершал концерт, и все уже ушли переодеваться. На опустевшей сцене лишь седоволосый курчавый негр наматывал на крючок веревки от занавеса, но вскоре и он ушел. Я стоял у сложенных у стены декораций, и Тереса подошла ко мне вплотную. Грудь ее еще часто вздымалась при каждом вздохе, свет прожекторов отражался в бесчисленных капельках пота, покрывавших ее тело. От него исходил экзотический, дурманящий животный аромат: смесь мускуса, каких-то других пряностей, ладана – не берусь его описать. Тереса не отрывала от меня одновременно завороженного и гипнотического взгляда; глаза ее расширились, я тонул в них. Потом она обхватила меня руками за плечи – она была на каблуках, и мы оказались одного роста – и прильнула ко мне всем телом: губами, грудью, животом, бедрами и особенно той частью тела, подходящего названия для которой я никак не найду.
Не расцепляясь, мы обогнули декорации и рухнули на сложенную за ними кучу каких-то брезентовых тентов. Самим процессом насладиться мне не удалось: Тереса стонала так, что мне приходилось зажимать ей рот рукой. Да и в тот, первый раз, наверное, это длилось недолго. Зато я навсегда запомнил чувство необычайного, непередаваемого освобождения! Ее влажное, жаркое, извивающееся и бьющееся подо мной тело, ставшее частью моего, пробудило во мне нечто, о существовании чего я и не подозревал, а потом с размаху распахнуло перед этим новым нечто бесконечные горизонты. В этот миг мне показалось, что я потерял зрение – настолько ослепительным светом вспыхнуло всё вокруг.
А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.
Мы и вправду не могли опаздывать на автобус.
Автобусов было два, и мы с нею ездили в разных. Но когда после ужина я поднялся на свой этаж, Тереса была там, на одном из диванов холла. Не говоря ни слова, она пошла за мной. Я попытался пропустить ее в дверях, но она шутливо втолкнула меня в мой номер.
Мы жили вдвоем с одним кубинцем откуда-то с юга, по-моему, из Сьенфуэгоса. Он, сидя на кровати, тренькал на гитаре, но, увидев нас, застывших посреди комнаты, перестал играть. Потом расхохотался и встал:
– Ну, я пошел!