Еремин М.. К.М.Станюкович

элементарная порядочность. Ведь в периоды подъема освободительного движения
многие люди примыкают к нему "по моде", а потом при первой же опасности
"образумливаются". Так произошло и на этот раз. "Стремления видоизменились,
- с горечью констатировал Станюкович, - более пылкие служители сошли со
сцены; более уживчивые успокоились, а большинство поплыло за волной,
выкатившей несметное количество концессионеров, судей, журналистов,
адвокатов, директоров, сыроваров, обрусителей, словом - всевозможных
деятелей, сотворивших себе кумир из золотого тельца или из выеденной
скорлупки"*.
______________
* К.М.Станюкович. Собр. соч., т. 4, ГИХЛ, М., 1959, стр. 24-25.

Но Черемисов не относился к числу уживчивого большинства, он был полон
решимости действовать в духе своих вольнолюбивых убеждений. Однако теперь, в
пору спада освободительного движения, власти осмелели и при любой попытке
неугодной им деятельности предпринимали соответствующие меры; за немногие
годы Черемисов несколько раз успел побывать в ссылке и в конце концов
оказался не только без настоящего дела, но и без куска хлеба. Тогда-то и
явился к нему Николай Николаевич Стрекалов, владелец большого завода в одном
из южных городов России - в Грязнополье и предложил место домашнего учителя.
Глеб вынужден был согласиться. Там, в Грязнополье, и развернулись основные
перипетии романа.
Стрекалов был прирожденный делец и стяжатель, но этой его
господствующей страсти сопутствовала еще одна, весьма распространенная среди
выскочек страстишка: он в свое время побывал в Англии и теперь старался всех
убедить, что он предприниматель европейского, точнее, английского типа, то
есть культурный предприниматель. Только вот в России, жаловался Стрекалов,
трудно вести дела по-европейски, потому что русские рабочие ленивы, неумелы
и склонны к пьянству. Черемисов и решил воспользоваться претензией
Стрекалова на культурность; он предложил начать чтения, то есть популярные
лекции для рабочих завода и таким образом попытаться отвлечь их от пьянства.
На первом чтении были не только рабочие, но и кое-кто из грязно-польской
знати. Черемисов оказался хорошим лектором, успех был полный. Но для
"светских" людей это было очередное развлечение, и они скоро к нему
охладели; зато среди рабочих лекции Черемисова пользовались все большей и
большей популярностью. Это, конечно, не могло не встревожить местное
начальство, и Черемисову было предложено немедленно покинуть Грязнополье. Он
снова вернулся в Петербург, и снова полуголодное существование,
завершившееся скоротечной чахоткой.
Среди немногих людей, собравшихся у постели умирающего Черемисова, был
его друг и единомышленник Крутовский, в свое время "блестящий офицер
генерального штаба", бросивший потом военную службу, чтобы окончить
университет и посвятить жизнь честному труду. Он тоже некоторое время жил в
Грязнополье и тоже был выслан оттуда за то, что напечатал в столичных
газетах несколько статей о делах грязнопольских воротил.
Финал романа как будто бы подтверждает однозначность его заглавия:
последние могикане шестидесятых годов оказались не у дел, и в русском
обществе безраздельно властвуют Стрекаловы вместе с их сообщниками и
покровителями. Исхода нет. Но такое заключение не совсем точно. Деятельность
Черемисова в Грязнополье была все-таки не вовсе безрезультатной. К
смертельно больному Черемисову приехала его возлюбленная - Ольга, дочь
Стрекалова.
Когда Глеб появился в доме Стрекаловых, он показался ей нелюдимым и
странным, но, присматриваясь к его поведению, вдумываясь в смысл его речей,
она поняла, что у него не может быть ничего общего с теми людьми, среди
которых она жила, что он человек из другого, лучшего мира. Ольга полюбила
Черемисова и решила уйти вместе с ним. Черемисов погиб, но Ольга в
благополучный, обеспеченный мир своих родителей уже не вернется. Готов уйти
из родного дома и ее брат Федя: под влиянием Черемисова этот юноша осудил и
дела своего отца и нравы среды, где богатство и чины считаются наивысшими
ценностями.
Победа сильных мира сего оказалась неполноценной; не обладающие никакой
внешней властью, гонимые и преследуемые люди навсегда уводят от
преуспевающих новых господ их детей - их будущее.
Однако в этом светлом и обнадеживающем мотиве все-таки слышатся и
грустные ноты, и поэтому он почти не ослабляет достаточно мрачную
тональность всего романа как целого. Ведь Черемисов сделал, в сущности,
только половину дела, хотя и очень важную: он помог Ольге и Феде увидеть
неправду, царящую в среде, в которой они родились и выросли, и уверовать в
новые, благородные, человечные идеалы; но он не научил их, как жить
по-новому - согласно своим новым убеждениям, и, главное, как бороться с
господствующим в обществе злом. А не научил потому, что не знал и сам.
Что говорил Черемисов рабочим в своих лекциях - ограничивался ли он
общеобразовательными задачами или, когда на лекциях присутствовали одни
только рабочие, переходил к прямой революционной пропаганде и призывал их к
каким-то активным действиям, к борьбе - в романе не рассказано. И это,
конечно, не случайно: тогда и сами непосредственные деятели революционного
движения еще не знали, что и как надо говорить рабочим. В конце шестидесятых
- начале семидесятых годов членам кружка "чайковцев", например, удалось
установить связи с заводскими и фабричными рабочими, однако попытки вести
среди них революционную пропаганду успеха не имели.
Но известно, что в периоды спада освободительного движения работа
революционной мысли не прекращается, поиски новых средств и форм
освободительной борьбы идут в такие периоды с особенным напряжением. Когда
создавался первый роман Станюковича (1871-1872 гг.), новое в революционном
движении только еще нащупывалось. Несколько позднее оно, это новое,
воплотилось в народническом движении. Народники в подавляющем своем
большинстве были убежденными последователями идей Герцена, Чернышевского и
Добролюбова и считали, что радикальное переустройство жизни русского
общества на социалистических началах станет возможным только в результате
крестьянской революции. Задача, стало быть, состояла в том, чтобы возбуждать
и поднимать в массах крестьянства дух протеста, готовить их к широкому
восстанию, то есть к революции. К этому призывали передовую молодежь и
находившиеся в эмиграции вожди русского освободительного движения -
П.Л.Лавров, М.А.Бакунин, П.Н.Ткачев.
И вот весной 1874 года сотни молодых революционеров отправились в
поволжские и южнорусские деревни - "в народ". Через несколько месяцев
выяснилось, что "хождение в народ" потерпело неудачу: осенью того же года
большая часть его участников была схвачена полицией, многие сосланы в
административном порядке, а самые влиятельные заключены в тюрьмы и преданы
суду (знаменитый процесс 193-х). В ряду причин, предопределивших эту
неудачу, было и то, что народники просто плохо знали народ; их представления
о крестьянской общине были во многом неточными, а предположение, будто
именно она станет основой социалистического общества, - насквозь утопичным.
Но "хождение в народ", несмотря на его неудачу, сыграло в жизни
русского общества историческую роль. Правящие верхи России должны были
поневоле убедиться, что революционное движение в стране не только не
подавлено, но, напротив, приобретает новый размах. С другой стороны,
масштабы "хождения в народ", благородство и самоотверженность его участников
- все это ободряюще подействовало на настроения в оппозиционных кругах
русского общества. Само собой разумеется, это событие оказало свое
воздействие и на русскую литературу. В этом смысле особенно характерен роман
Станюковича "Два брата".

7

Этот роман тоже можно отнести к типу романа-биографии, только в отличие
от первого романа Станюковича - "Без исхода" - здесь рассказано о судьбе
двух главных героев - братьев Николая и Василия Вязниковых. И социальная
коллизия почти такая же: новое, активное социальное зло в романе "Два брата"
воплощено в фигуре Кузьмы Петровича Кривошейнова, вчерашнего мельника
Кузьки. Различия между ним и Стрекаловым не очень существенны: Стрекалов
орудовал в городе - в промышленности и на строительстве железных дорог, а
Кривошейнов - в деревне; у того были англоманские замашки, а этот действовал
нахрапом, без претензий на культурность. Кривошейнов еще не такой крупный
хищник, как, например, щедринский Дерунов, но по своим ухваткам, по
неколебимому сознанию своей полной безнаказанности он нисколько ему не
уступает: он ведь тоже уверен, что нужен властям, и поэтому всегда найдет у
них поддержку.
События в деревне Залесье, несмотря на то, что им в общем объеме романа
посвящено всего несколько страниц, потому-то и являются ключевыми,
кульминационными, что в них нагляднее всего обнаружилось и живодерство
Кузьки и палачество властей. Тут резко выявляется социально-обличительная
тенденция романа; вместе с этим здесь отчетливо виден и его
художественно-"исследовательский" пафос: в отношении к этим событиям
определились не только общественные позиции каждого из братьев, но и главные
особенности их характеров.
Сопоставление характеров, жизненных позиций двух братьев не
ограничивается задачами обличения "удачливых" отступников вроде Николая и
прославления таких самоотверженных подвижников, каким оказался Василий; в
нем, в этом сопоставлении, есть не только констатация того, что случилось,
но и вопрос: почему так случилось?
Иван Андреевич Вязников в молодости был причастен к оппозиционному
движению (скорее всего к кружку петрашевцев), за что его в 1848 году и
сослали "в места не столь отдаленные". Он и теперь, в семидесятые годы, не
изменил своим молодым убеждениям - недаром губернские и столичные бюрократы
называют его "старым нигилистом", а окрестные мужики "праведным барином".
Детей своих он воспитал в духе гуманности и высоких преданий русского
освободительного движения. И вот на старости лет он вопреки всем своим
ожиданиям и надеждам должен был убедиться, что его любимец Николай изменил
этим преданиям. Отцу было непонятно, как это могло случиться с его сыном, а
перед читателем романа вопрос встает несколько иначе: почему, как говорится,
при всех прочих равных условиях одни люди легко и непринужденно привыкают к
порядкам несправедливого общественного строя и становятся уважаемыми членами
этого общества, а другие не примиряются и борются за свержение этого строя -
борются даже тогда, когда понимают, что победа придет, может быть, только к
людям следующих поколений?
Вопрос не такой простой, как может показаться на первый взгляд.
Различия между правом и бесправием, справедливостью и несправедливостью,
между рабством и свободой, если не осознают, то чувствуют все; а люди
образованные или, как их со второй половины XIX века стали называть,
интеллигенты имеют возможность осмыслить эти различия в их общем виде,
теоретически. И все-таки многие из этого образованного меньшинства, многие
интеллигенты сознательно выбирают как раз несправедливый строй. Значит, этот
выбор предопределяется не только знанием и пониманием законов разума,
законов человечности. "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями
человечества уязвлена стала", - писал Радищев; и книгу свою он адресовал
прежде всего тем, "кто состраждет... над бедствиями собратий своей..."*.
Значит, кроме знания и понимания, нужно еще и сочувствие и сострадание
угнетенному человеку.
______________
* А.Н.Радищев. Полн. собр. соч., т. 1, М.-Л., 1938, стр. 227.

Правда, бывает свободолюбие и только по рассудку, по логике - то есть
свободолюбие чисто теоретическое, книжное; но оно часто оказывается
односторонним и неустойчивым, а то и вовсе превращается в нечто
противоположное. Книжные свободолюбцы, гуманисты-теоретики и сами
человеческие страдания склонны рассматривать "в общем виде", суммарно;
данное общество (в России второй половины XIX века речь шла о
буржуазно-дворянском обществе), рассуждают они, несовершенно, несправедливо,
его нужно радикально перестроить; а когда это будет сделано, то положение
страдающих единиц изменится к лучшему само собой. Именно по такой схеме
рассуждал Родион Романович Раскольников.
В периоды общественного подъема такие удобопонятные и радикальные
теории приобретают особую привлекательность. В шестидесятые годы толпы
Ситниковых и Кукшиных набросились на эти рецепты, как на последний крик
моды. А модники ведь всегда спешат, чтобы не только не отстать от моды, а
еще и забежать вперед и постараться уверить всех, что они-то и являются
законодателями моды, то есть что не Базаровы, не Рахметовы, а именно они,
Ситников вместе с Кукшиной, главные-то деятели и есть. Эти новые Репетиловы
шумели, суетились, и у некоторых писателей сложилось впечатление, будто и
все-то движение революционной молодежи не более как суета и пустопорожний
шум; появились так называемые "антинигилистические" романы вроде
"Взбаламученного моря" А.Писемского или "Панургова стада" Вс.Крестовского.
Но страхи этих писателей оказались сильно преувеличенными: как только
"нигилисты" по моде увидели, что за это увлечение приходится расплачиваться
ссылкой или даже тюрьмой, они поспешно образумливались и вполне
непринужденно возвращались на стезю благопорядочности.
О Николае Вязникове нельзя сказать, что он примкнул к радикальному
студенческому движению лишь из желания не отстать от моды; определенную роль
тут, конечно, сыграл и пример отца, хотя этот пример, конечно, не мог иметь
решающего значения. Характер у Николая был совсем не такой, как у отца. Он
был слишком склонен к самолюбованию: в студенческих кружках его говорливость
и живость обращали на себя внимание, а сам он уже воображал себя великим
оратором или знаменитым публицистом; у него была складная фигура и довольно
приятное лицо, кокетничающие дамы бросали на него благосклонные взоры, а сам
себе он казался неотразимым красавцем. Что бы Николай ни делал, он больше
всего заботился о собственном успехе. Когда он обличал Бежецкого за то, что
тот "присмирел" и поступил на место с огромным жалованием, когда возмущался,
что "бог Ваала стал кумиром" для многих его сверстников, он больше всего
заботился о том, достаточно ли восхищены слушатели его благородством и
красноречием.
Во взбунтовавшемся Залесье это свойство его характера обнаружилось
особенно выпукло. "Теоретически он, пожалуй, и любил народ, - замечает
Станюкович, - но все эти грубые лица, этот запах земли, навоза и пота были
чужды ему, даже неприятны..." Но самое-то для него существенное состояло
даже и не в дурных запахах, а в том, "что всем этим мужикам нет до него
никакого дела". Он и в этой ситуации хотел быть в центре восхищенного
внимания, а раз этого не оказалось, то от "теоретической" любви к народу
освободиться было нетрудно, и Николай, естественно, стал искать успеха,
славы, богатства в той части общества, которую он "теоретически" же так
недавно и так решительно осуждал.
Николая Станюкович писал тщательно, с многими уточняющими подробностями
и обстоятельствами; он его сопоставил и с Лаврентьевым и с
Прокофьевым-Мирзоевым, пространно рассказал о его отношениях с Леночкой и с
Ниной Ратыновой - и все это ради того, чтобы как можно отчетливее прочертить
кривую его падения. Но читая роман, все больше и больше убеждаешься, что в
этом падении, можно сказать, не хватает катастрофичности - как будто упало
нечто не имеющее собственного веса. К Николаю не испытываешь ни настоящей
ненависти, хотя он совершил не одну подлость, ни жалости, а ведь пропал, в
сущности, неплохой человек.
Совсем иное впечатление производит образ другого брата - Василия. На
первых порах можно подумать, что для этого заведомого праведника Станюкович
просто не нашел подходящих красок. Вася в отличие от своего старшего брата
не умеет показать себя, он, как сказали бы модники наших дней, "не
смотрится". Рассказы о том, как он дружит с мужиками, как учится косить,
тоже не вносят в эту фигуру чего-то реально-ощутимого, жизненно
достоверного. Читатель уже готов заключить, что это наспех олицетворенный
тезис о возможности положительного героя. Но вот мы дочитались до эпизода, в
котором повествуется о том, как Вася пришел к Кузьме Кривошейнову, чтобы
убедить (или упросить) его простить или хотя бы отсрочить залесским мужикам
их долг. В его почти бессвязной речи, в крайнем его смущении раскрывается
детская наивность и покоряющая искренность; вы чувствуете, что для него
страдания тех, за кого он просит, больнее и ужаснее, чем его собственные, -
ведь ясно же, что за себя и для себя он просить не пошел бы. Здесь перед
нами трепещет девственно чистая душа, для которой, по вещему слову
Некрасова, "зрелище бедствий народных невыносимо...". И как раз в этом
источник силы личности Василия Вязникова.
Да, проповедь Васи наивна, его протестующий порыв во время экзекуции в
Залесье донкихотски бессилен и почти нелеп; его приготовления к более
осознанной деятельности оборваны смертью; но было бы ошибочно думать, что
жизнь его прошла бесплодно. Именно Вася, его поведение вносят в роман
ободряющее светлое начало. Кузька-живодер попробовал разговаривать с ним
снисходительно-иронически, но чутье хищника подсказало ему, что этот наивный
юнец для него, Кузьки, опаснее всех врагов. Васю ни запугать, ни подкупить,
ни совратить соблазнами мира сего нельзя; его можно сослать, заключить в
тюремный каземат, но это не заставит его отступиться от своих убеждений,
потому что они вдохновлены братской любовью к людям.
В идейном замысле романа важное место занимает фигура
Прокофьева-Мирзоева - профессионального революционера, искусного
конспиратора. С деятельностью таких людей Станюкович справедливо связывал
строгую организованность и преемственность в революционном движении. Однако
он всем ходом повествования дает понять, что Вася обратился к народу еще до
знакомства с Прокофьевым-Мирзоевым, что без таких подвижников любви и
самоотвержения, как Вася, Прокофьевы-Мирзоевы остались бы героическими
одиночками.
Действие романа начинается летом 1873 года, а его кульминационный
эпизод (экзекуция в Залесье) происходит летом 1874 года, то есть как раз в
то время, когда совершалась эпопея "хождения в народ". Но в характере Васи
Станюковичу удалось запечатлеть некоторые важные черты не только тогдашних
народников, но и всей русской революционной молодежи второй половины XIX
века - ее бескорыстие, самоотверженность, ее беззаветную преданность идеалам
справедливости и свободы.
Печатание романа было начато, когда Станюкович успел закончить всего
несколько первых его глав. Деловитый редактор-издатель журнала "Дело"
Г.Е.Благосветлов настаивал, чтобы публикация романа шла из номера в номер, -
приходилось спешить. Автору казалось, что он портит хороший замысел: "...я
сижу с утра до вечера за романом, - писал он жене 13 февраля 1880 года, -
рву безжалостно написанное и очень недоволен. А Благосветлов шлет записочки.
Им, видишь ли, хочется "братьев" пустить первыми в книжке. Обещал сдать
18-го. Ты можешь вообразить, следовательно, и мою фигуру в халате и мою
раздражительность, пока я не облеку в формы моих лиц романа. Но формы их мне
не нравятся. Оттого и раздражительность. В голове так стройно, хорошо
вяжется, а на бумаге - не то. Ну и рвешь бумагу"*. Но опасения оказались в
значительной степени преувеличенными: роман имел несомненный успех у
читателей, а передовая критика тех лет с удовлетворением отметила не только
его общественную актуальность, но и художественную убедительность. В наши
дни, когда с момента выхода в свет "Двух братьев" прошло почти сто лет,
можно сказать с уверенностью, что это один из лучших (если не лучший)
романов Станюковича.
______________
* К.М.Станюкович. Собр. соч., т. 4, ГИХЛ, М., 1959, стр. 819.

8

Роман "Два брата" недвусмысленно свидетельствует о том, что Станюкович
знал о революционном движении народников не понаслышке; во всем
повествовании о деятельности Прокофьева-Мирзоева, например, чувствуется
осведомленность в таких подробностях и обстоятельствах, с которыми можно
было ознакомиться только из первых рук. Но, сочувствуя борьбе народников,
посильно помогая им, Станюкович в то же время не разделял многих положений
народнической идеологии и, в частности, народнических воззрений по вопросу о
судьбах капитализма в России, о характере и силе его влияния на жизнь
русского общества. Тут он стоял на позициях, выработанных Чернышевским и его
ближайшими последователями, и с этих позиций стремился осмыслить тот
жизненный материал, который в изобилии дала ему семилетняя служба.
Сквозные темы многих его произведений, как беллетристических, так и
публицистических, прямо или косвенно связаны с фактом выдвижения на первый
план русской жизни нового господина, буржуя, в каком бы обличий он ни
выставлял себя - в окультуренном, как Стрекалов, или неприбранно-чумазом,
как Кузька Кривошейнов. Союз между буржуем-хищником и правящими верхами, где
решающее влияние принадлежало еще дворянам, вносил, по убеждению
Станюковича, важные изменения не только в экономику и политику, но и в
нравственную атмосферу всего русского общества.
Богатство и его детища - комфорт и роскошь и раньше были
соблазнительны; но в крепостную эпоху они доставались или по наследству, или
по чину, то есть по карьере (так называемые безгрешные доходы на всеобщее
обозрение тогда все-таки предпочитали не выставлять). В новых условиях
начался процесс быстрого перераспределения богатств. Теперь у всех на виду,
внезапно, какими-то темными, но по внешности вполне законными путями
обогащались никому не известные раньше люди. Авантюризм приобрел права
гражданства, стал респектабельным. Станюкович с пристальным вниманием
следил, как это новое явление сказывалось прежде всего на поведении
молодежи. Соблазняемые неумеренной роскошью новых богачей, многие молодые
люди готовы были пойти на любую сделку с совестью: предварительно рассчитав
сумму приданого, женились на дочерях новых богачей, как это сделал Борис
Кривский из романа "Наши нравы", или прямо действовали по способам червонных
валетов - обирали любовниц, близких родственников, а в случаях крайней
необходимости не брезговали подлогами и мошенничеством, как Шурка Кривский
из того же романа.
Беллетристические произведения Станюковича, посвященные этому кругу тем
(повесть "Червонный валет", романы "Наши нравы", "В мутной воде", "В места
не столь отдаленные" и др.), неприкрыто публицистичны; порою кажется, что
автор еще раз, более пространно и в более, так сказать, "завлекательной"
форме пересказывает содержание некоторых своих публицистических выступлений.
В значительной степени так оно и было. "Вскормленник шестидесятых годов",
Станюкович считал тесное сочетание беллетристики и публицистики вполне
естественным и даже необходимым и временами предпочитал работать в
публицистическом жанре. Например, с тех пор как он стал постоянным
сотрудником журнала "Дело", публицистике он отдавал большую часть своих сил.
Начиная с 1877 года Станюкович на страницах этого журнала из номера в номер
помещал статьи и фельетоны или во "Внутреннем обозрении", или под рубрикой
"Картинки общественной жизни". Особую популярность и большой общественный
резонанс получила серия его фельетонов, памфлетов и репортажей, которые он
печатал под общим заглавием "Письма знатного иностранца".
Англичанин Джонни Смит, на русской границе выправивший за два фунта
стерлингов паспорт на имя лорда Джона Розберри, в поисках легкого заработка
путешествует по России и свои наблюдения и замечания сообщает в письмах
Дженни - жене своей, оставшейся в Англии. Этот с давних пор известный в
европейской публицистике прием маскировки давал Станюковичу возможность
взглянуть на многие явления русской жизни "глазами иностранца", то есть как
бы впервые, и таким образом представить их свежо и впечатляюще. Вот,
например, как пишет Джонни о распространившейся в то время по России
эпидемии хищений и растрат: "Что ни день, то в здешних газетах извещают о
покражах всевозможных предметов, движимых и недвижимых, имеющих какую-либо
ценность. Преимущественно опустошаются общественные кассы, но не оставляются
без должного внимания и прочие предметы, особенно заготовляемые в большом
количестве, как-то: мука, крупа, овес, сено, сукно и пр. Сперва я был крайне
удивлен этим обстоятельством и полагал, что факты покражи составляют
единичные явления и производятся специалистами вроде наших лондонских
мазуриков высшей школы, но скоро убедился, что эта профессия не имеет в
России такого предосудительного характера и что подобные занятия составляют
почти повсеместное явление среди многих русских джентльменов, пользующихся
цензом, дающим право на заведование кассой, или на заготовку материалов, или