Страница:
Очерк литературной деятельности
---------------------------------------------------------------------
Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Мы начинаем читать какую-нибудь книгу чаще всего вовсе не потому, что
она, по нашим предположениям, обязательно должна быть лучше всех уже
знакомых нам книг; но от любой из них мы всегда ожидаем чего-то нового,
чего-то такого, чего мы сами выведать у жизни не сумели и чего еще не
встречали в других книгах. "В сущности, когда мы читаем, или созерцаем
художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в
нашей душе, всегда такой: "Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от
всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо
смотреть на нашу жизнь?.." Если же это старый, уже знакомый писатель, то
вопрос уже не в том, кто ты такой, а "ну-ка, что можешь ты сказать мне еще
нового? с какой новой стороны теперь ты осветишь мне жизнь?"*.
______________
* Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 30, М., 1951, стр. 19.
Тут необходимо одно попутное замечание: только что приведенные вопросы
сформулированы Львом Толстым; этим и предопределена их особая, можно
сказать, безусловная категоричность: писателю естественно думать, что участь
его произведений, а стало быть, и его идей в конечном счете определяется
читательским судом. Но только в конечном счете! Глубоко заблуждался бы тот
читатель, который в простоте душевной возомнил бы, что он способен сразу и
безошибочно определить все достоинства и недостатки прочитанных им
произведений, и который, рассуждая о писателях, встал бы в позу строгого и
всеведущего экзаменатора. К счастью, такие читатели встречаются сравнительно
редко; все остальные, то есть подавляющее большинство, читают и перечитывают
художественные произведения не ради того, чтобы вершить суд над их автором,
а чтобы приобщиться к запечатленному в них новому.
Но художественное произведение потому и называется произведением, что
содержащееся в нем новое не просто сообщено, а создано, сотворено - почему и
работу писателя-художника принято называть творчеством. Вероятно, по этой
причине наш интерес к художественному произведению весьма сложен по своему
составу: новое, конечно, занимает нас само по себе - именно как новое; но
вместе с тем мы хотим знать, как оно добыто, как извлечено из глубин жизни;
и, пожалуй, больше всего нас интересует факт сотворенности этого нового,
секрет, или, лучше сказать, тайна его сотворения. Естественно, что в поисках
ответов на все эти вопросы мы обращаемся к личности писателя, к
обстоятельствам его жизни и его литературной деятельности, то есть задаем
как раз этот вопрос: "Что ты за человек?"
Судьба как будто бы особо позаботилась, чтобы крупнейший русский
писатель "по морской части" с самого раннего детства видел и слышал море и
близко познакомился с теми, чья жизнь так или иначе связана с морем.
Константин Михайлович Станюкович родился 18 марта (ст. стиля) 1843 года
в г.Севастополе; его отец - адмирал Михаил Николаевич Станюкович - был в это
время командиром севастопольского порта и севастопольским военным
губернатором; а его мать Любовь Федотовна была дочерью военного моряка -
капитан-лейтенанта Митькова. К.М.Станюковичу довелось быть очевидцем начала
героической севастопольской обороны и даже принять в ней участие - вместе со
взрослыми он приготавливал корпию и носил ее на перевязочные пункты.
Впечатления детства сыграли в писательской жизни Станюковича огромную
роль; позднее он и сам признавал это. Но тогда, по-видимому, никто из его
близких не заметил его особой одаренности. Отец избрал для своего младшего
сына военную карьеру. В 1856 году Станюкович был зачислен кандидатом в
Пажеский корпус, а в ноябре 1857 года его перевели в морской кадетский
корпус. О причинах этого перевода в донесении великому князю Константину
Николаевичу сказано так: "Адмирал Станюкович, имевший несчастье потерять
служившего во флоте капитан-лейтенанта сына своего, желая сохранить во флоте
свое имя, испросил соизволения вашего императорского высочества о переводе
другого сына его, Константина, из кандидатов Пажеского корпуса в Морской"*.
______________
* В.П.Вильчинский. Константин Михайлович Станюкович. Жизнь и
творчество. М.-Л., 1963, стр. 12.
По господствовавшим в той среде обычаям так бы оно и могло пойти: из
морского корпуса - на корабль, с годами повышались бы чины, звания и
должности, и к концу жизни дослужился бы К.М.Станюкович, как и его отец, до
полного адмирала. Но так не случилось. Что отклонило К.М.Станюковича от этой
проторенной не одним поколением русских моряков дороги? Причин, конечно,
было много; некоторые из них, очевидно, и нельзя определить, как, например,
нельзя определить происхождение одаренности; а другие - и весьма
существенные - можно характеризовать, хотя бы в самых общих чертах. И прежде
всего следует принять во внимание личные склонности, которые обнаруживаются
очень рано и которые предопределяются именно врожденным даром.
Как сказано, в детские годы Станюковичу довелось видеть весь цвет
российского военного флота, но ни парадный блеск, ни то, что в наше время
принято называть романтикой дальних морских странствий, все это,
по-видимому, не привлекало тогда его воображения и не оказало сколько-нибудь
заметного влияния на его умственное и душевное развитие. Из всех известных
ему в те годы взрослых людей он всю жизнь с благодарностью вспоминал одного
учителя - Ипполита Матвеевича Дебу. "Он как-то умел заставлять учиться, -
писал К.М.Станюкович в автобиографической повести "Маленькие моряки", - и
уроки его были для меня положительно удовольствием. Довольно было сказать
И.М.Дебу одно лишь слово: "стыдно", чтобы заставить меня горько сокрушаться
о неприготовленном уроке и просить его не сердиться. Я не только любил, но
был, так сказать, влюблен в своего учителя".
Разумеется, такое чувство мог вызвать только человек необычайного
обаяния, которое на десятилетнего мальчика производило особое впечатление,
может быть, еще и потому, что этот учитель был солдат. Что И.М.Дебу за
участие в кружке М.В.Петрашевского был приговорен к смертной казни,
замененной - после совершения изуверской процедуры подготовки к расстрелянию
- четырьмя годами военно-арестантских рот, об этом в те годы К.М.Станюкович,
конечно, не мог знать, но о том, что этот образованный человек попал в
солдаты не по рекрутскому набору и уж, конечно, не по доброй воле, а
отбывает наказание, он мог догадываться уже и тогда. Чем мог провиниться
такой прекрасный человек? И перед кем? Детская любовь цельна и
последовательна, и, разумеется, в сознании влюбленного ученика были виноваты
те, кто наказал его учителя, а вместе с ними и те, кого он, учитель, хоть и
не открыто, осуждает. Социалист, почитатель Фурье и последователь его
учения, И.М.Дебу считал дворянское общество, к которому до своего ареста
принадлежал и сам, неприличным обществом и подтверждал это свое мнение или
реминисценциями или прямыми ссылками на произведения Пушкина, Гоголя,
Лермонтова. На своих уроках Дебу речи о Фурье, наверно, не заводил, а о
Пушкине, о Гоголе, о Лермонтове и, может быть, даже о Достоевском - своем
товарище по делу петрашевцев - он, по-видимому, просто не мог не говорить.
Мы не знаем, насколько подробны были эти разговоры, но в памяти ученика
они оставили неизгладимый след. Когда через несколько лет юному Станюковичу
приходилось слушать, как невежественный корпусной словесник доказывал, будто
чтение "Мертвых душ" "только развращает молодого читателя и не дает пищи ни
для ума, ни для сердца", он уже был в какой-то степени подготовлен, чтобы
оценить эти жалкие потуги по достоинству. Правда, к тому времени он уже
успел убедиться, что этот преподаватель занимал место в корпусе вовсе не по
недосмотру начальства.
По давней традиции, еще больше укрепившейся в годы царствования Николая
I, в военно-учебных заведениях гуманитарные дисциплины принято было считать
не то что второстепенными, но даже почти посторонними, без чего вполне можно
обойтись: хоть и не официально, но настойчиво кадетам внушалась мысль, что
быть хорошим моряком можно и без Ломоносова. В годы учения Станюковича в
корпусе появлялись словесники, знающие и любящие свое дело, но от них
старались поскорее "освободиться": один из них - Ф.А.Дозе - скоро был уволен
и куда-то сослан по доносам коллеги - того самого, который ратовал против
чтения "Мертвых душ"; а другой - профессор, будущий академик М.И.Сухомлинов,
по-видимому, вынужден был отказаться от преподавания в корпусе, как
говорится, по собственному желанию.
Корпусное начальство больше всего заботилось о внешнем благополучии, о
строевой выправке и поэтому особенно старательно занималось шагистикой.
Однако в эти годы казарменный формализм уже не давал того эффекта, на
который рассчитывали его защитники и насадители: времена менялись.
Россия уже несколько десятилетий жила в напряженном ожидании перемен к
лучшему. Когда-то необходимость таких перемен во всем ходе русской жизни -
общественной и политической - осознавали лишь немногие русские люди, среди
которых наиболее выдающимся был А.Н.Радищев. Позднее, в особенности после
Отечественной войны 1812 года, таких людей стало больше; самые решительные и
самоотверженные из них сумели объединиться и попытались взять инициативу
преобразования общественно-политического строя в России в свои руки.
Восстание декабристов было подавлено, но мысль о преобразовании и улучшениях
жизни постепенно, но неуклонно становилась достоянием передового
общественного сознания.
Правящие верхи понимали это и всеми средствами стремились подавить даже
малейшие признаки недовольства существующим положением вещей. Николай I
строжайше запретил своим подданным какое бы то ни было публичное обсуждение
экономических, правовых или политических вопросов и оставил им лишь одно
право - беспрекословно исполнять предписания и распоряжения вышестоящего
начальства, не забывая при этом восхищаться - вслух и печатно - мудростью
правительства и прежде всего, конечно, самого царя. А главным и наиболее
внушительным плодом этой мудрости предписано было считать военное могущество
России; о чем бы доброхотные и платные хвалители ни рассуждали, они никогда
не забывали поговорить о дипломатическом и стратегическом гении Николая и о
непобедимости его доблестной армии, его флота. В подтверждение такого рода
славословий обыкновенно рассказывалось о бесчисленных парадах и смотрах как
в столицах, так и в крупных провинциальных гарнизонах.
Больше двадцати пяти лет эта успокаивающая и располагающая к зазнайству
убежденность не подвергалась сколько-нибудь серьезному испытанию, но в конце
концов оно все-таки пришло. Таким испытанием явилась Крымская война
1853-1856 годов. В начале войны операции русских войск шли успешно, особенно
выдающейся была победа черноморской эскадры под командованием П.С.Нахимова
над турецким флотом в Синопской бухте. Но вскоре после того, как в войну -
на стороне Турции - вступили Франция и Англия, стала обнаруживаться
неподготовленность русской армии - и в технической оснащенности (стрелковое
оружие было еще гладкоствольным, флот - в основном парусным), и в стратегии
(достаточно сказать, что командование действующей в Крыму армией Николай I
поручил своему любимцу, самодовольному и бездарному А.С.Меншикову), и в
особенности в организации тыла, где царили полная неразбериха и открытое
воровство.
В дни героической севастопольской обороны русские солдаты, матросы,
офицеры, руководимые и вдохновляемые такими талантливыми и самоотверженными
командующими, как В.А.Корнилов, П.С.Нахимов, Э.И.Тотлебен, проявили чудеса
храбрости и стойкости, навеки запечатленные потом одним из участников
обороны - Львом Николаевичем Толстым; но предотвратить общее поражение
русской армии было уже невозможно. Севастополь был оставлен.
Исход войны показал воочию внутреннюю несостоятельность всего
самодержавно-крепостнического строя. Банкротство системы совпало с концом
царствования: 18 февраля 1855 года Николай I умер.
Эта смерть была воспринята передовыми людьми того времени как конец
кошмара. Разумеется, и тогда многие понимали, что причины военных неудач
коренились не только в дипломатических и стратегических ошибках царя; но он
сам был убежден и других старался убедить, что в русской армии все
совершалось по его предначертаниям; и его сочли главным, если не
единственным, виновником поражения. Наиболее проницательные люди тех лет
догадывались, что режим жандармских провокаций и военно-полицейских расправ
утвердился в стране не только по злой воле Николая; но ради торжества
исповедуемых им принципов абсолютного самодержавия он считал необходимым,
чтобы все перед ним трепетали. И в нем видели олицетворение этого режима,
его боялись.
Когда Николая не стало, всем показалось, что теперь леденящее "не
рассуждать!" рявкнуть уже некому. "Это было удивительное время, - вспоминает
один из замечательных деятелей той эпохи, Н.В.Шелгунов, - время, когда
всякий хотел думать, читать и учиться и когда каждый, у кого было что-нибудь
за душой, хотел высказать это громко"*.
______________
* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, М.-Л., 1923, стр. 82.
Наступила эпоха гласности. Правительство Александра II не могло не
понять, что после крымской катастрофы управлять страной по николаевским
шаблонам уже нельзя и некоторые уступки общественному мнению неизбежны. А
так как общественное мнение выражалось прежде всего в печати, то власти сами
пытались руководить им, позволяя, а то и прямо "советуя" казенным и
официозным изданиям выступления в "либеральном" духе. Теперь даже
взлелеянная Булгариным и Гречем "Северная пчела" не могла ограничиваться
одними только славословиями, а должна была время от времени вдаваться в
рассуждения о государственных нуждах и недугах и отваживалась "обличать"
злоупотребления чиновников - хотя бы на уровне квартального надзирателя.
Конечно, для неказенных журналов и газет система цензурных ограничений,
запретов и, сверх того, жандармской слежки и полицейских расправ сохранялась
и действовала, но уже не с такой неотвратимой жестокостью, как при Николае
I. Этим не замедлили воспользоваться прогрессивные журналы; "Современник",
во главе которого стояли Н.Г.Чернышевский и Н.А.Добролюбов, "Искра",
"Русское слово", направление которого полнее всего выражалось в статьях
Д.И.Писарева. Под прозрачным покровом разнообразных форм эзоповской речи
сотрудники этих журналов - беллетристы, критики, публицисты - возбуждали в
сознании своих читателей протест против всего, что тормозило развитие жизни
русского общества. В освободительном движении тех лет особое значение имел
"Колокол" Герцена и Огарева. Здесь открыто, без оглядок на цензуру
самодержавно-крепостнический строй характеризовался как строй бесправия и
угнетения, а его защитники - от городничих и губернаторов до министров и
членов царской фамилии - назывались по именам.
Но крупнейшие деятели освободительного движения тех лет не
ограничивались критикой и обличением существовавшего социального зла. Они
воспитывали в своих читателях, в особенности в молодых
...доверенность великую
К бескорыстному труду.
И эта их проповедь получила широчайший отклик. Тот же Н.В.Шелгунов
пишет об этом так: "Внизу освобождались крестьяне от крепостного права,
вверху освобождалась интеллигенция от служилого государства... Идея свободы,
охватившая всех, проникала повсюду, и совершалось действительно что-то
небывалое и невиданное. Офицеры выходили в отставку, чтобы завести лавочку
или магазин белья, чтобы открыть книжную торговлю, заняться издательством
или основать журнал". Далее мемуарист приводит характернейший диалог между
петербургским генерал-губернатором А.А.Суворовым (это был внук
генералиссимуса А.В.Суворова) и Н.А.Серно-Соловьевичем, пришедшим к этому
либеральному сановнику по делам своего книжного магазина:
"- Кто вы? - спрашивает Суворов.
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
Суворов любил заговаривать на иностранных языках. Увидев пристойного и
благовидного купца, Суворов заговорил с ним по-французски. Серно-Соловьевич
ответил. Суворов заговорил по-немецки. Серно-Соловьевич ответил.
- Кто же вы такой? - повторил свой вопрос немного изумленный Суворов.
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
Суворов начал по-английски, Серно-Соловьевич ответил; Суворов делает
ему вопрос по-итальянски и получает ответ итальянский.
- Фу ты! - говорит озадаченный Суворов. - Да кто же вы такой?
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
- Где вы учились?
- В лицее.
- Служили вы где-нибудь?
- Служил.
- Где?
- В государственном совете.
Суворов вышел из себя от изумления: ничего подобного он не мог себе
представить"*.
______________
* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, стр. 113-114.
Нам в наше время трудно понять, почему был так озадачен сановник. На
самом деле, разве купец первой гильдии не мог быть столь же пристоен и
благовиден, как и тогдашний дворянин? И что мешало такому купцу, то есть
человеку богатому или по крайней мере состоятельному, знать основные
европейские языки? Мало ли было образованнейших, культурнейших купцов?
Братья Третьяковы, Савва Мамонтов, К.С.Станиславский - все они, как и многие
другие деятели русской культуры, были купцы. Однако следует иметь в виду,
что все эти люди жили в другое время - почти полвека спустя. А тогда, в
шестидесятые годы, купцы, как бы кто из них богат ни был, и по "одежке" и по
уровню образованности мало отличались от купцов А.Н.Островского или от
щедринского Дерунова. Конечно, мог и в те годы встретиться европейски
образованный молодой купец - хотя бы в качестве того самого исключения,
которое только подтверждает правило, но "соль" ситуации заключалась в том,
что перед Суворовым оказался дворянин, перешедший в купечество: ведь лицей
был одним из самых привилегированных учебных заведений в России, и туда
принимали только дворянских детей. С мольеровских времен европейский мещанин
- а русский был нисколько не "хуже" и не "лучше" - рвался во дворяне, а вот
теперь дворянин пошел в купцы, в мещане!
М.Е.Салтыков-Щедрин, сам в свое время окончивший лицей, назвал его
заведением "для государственных младенцев": лицеистов готовили к тому, чтобы
они впоследствии заняли в правительственном аппарате самые высокие посты. За
немногими исключениями так оно и происходило; достаточно сказать, что
тогдашний министр иностранных дел князь А.М.Горчаков был лицеистом первого,
пушкинского, выпуска. А.А.Суворову не трудно было догадаться, что русский
дворянин Николай Александрович Серно-Соловьевич отказался от блестящей, по
понятиям дворянской среды, карьеры, от традиционных привилегий и почестей и
перешел в купечество вовсе не ради того, чтобы нажить капитал: в те годы и
"настоящие"-то купцы на книжной торговле чаще терпели убытки, а то и
разорялись, чем богатели. Но для чего же?
Примерно через год-полтора Суворов узнал, что его странный посетитель -
революционер, вместе с Герценом и Огаревым создавший тайное общество "Земля
и воля", и его магазин был чем-то вроде клуба, где собирались люди передовых
убеждений, среди которых он и его товарищи по тайному обществу искали
возможных соратников.
Конечно, это был случай особый, но вместе с тем и типичный для
шестидесятых годов. Большая часть людей, отказавшихся от чиновничьей или
военной карьеры и занявшихся той или иной частной, неказенной деятельностью,
к числу революционеров не принадлежала и свое поведение прямо и
непосредственно с политической борьбой не связывала. Они преследовали чисто
просветительные цели. Между ними было распространено убеждение, что люди,
принадлежащие к так называемому образованному обществу - дворяне ли они,
разночинцы ли, - обязаны "вернуть долг народу", то есть нести народу знания
и таким образом помочь ему преодолеть вековую бедность и нищету. Они
заводили издательства, чтобы выпускать книги для народа; их усилиями во
многих городах России была создана целая сеть воскресных школ, в которых
профессора университетов, преподаватели гимназий, студенты, литераторы,
офицеры по воскресеньям бесплатно обучали всех желающих и прежде всего,
конечно, тех, кто по бедности не мог учиться в казенных учебных заведениях.
Но эта просветительная по своему характеру деятельность была неотъемлемой
частью всего освободительного движения шестидесятых годов: осознавая и ценя
собственное человеческое достоинство, эти люди хотели донести принципы
свободы и гуманности до народа.
К.М.Станюкович, рассказывая в повести "Беспокойный адмирал" о
благородном мичмане Леонтьеве, заметил, что тот вступал в жизнь "с самыми
светлыми надеждами вскормленника шестидесятых годов". С не меньшими
основаниями это можно сказать и о самом писателе. В корпусе он был
постоянным читателем "Современника", писал стихи в духе Некрасова и
некоторые из них даже печатал. Неизвестно, какие сочинения Герцена довелось
ему читать в те годы, но едва ли можно сомневаться в том, что он многое знал
о его деятельности и, как большая часть молодых людей того времени, был
восторженным его почитателем.
Само собой разумеется, что чем больше и непосредственнее отдавался он
освободительным идеям и настроениям, тем решительнее отвергал те казарменные
идеалы, которыми вдохновлялись старые - еще николаевских времен - корпусные
наставники и начальники, и тем нестерпимее становились строевые премудрости,
хотя давались они ему без особенного труда и среди своих однокурсников он
считался одним из первых. Назревала необходимость выбора - почти по
Некрасову:
В нас под кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно.
Будь счастливей! Силу новую
Благородных юных дней
В форму старую, готовую
Необдуманно не лей!
Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай,
Человеческим стремлениям
В ней проснуться не мешай.
И выбор был сделан. За несколько месяцев до выпуска из корпуса
К.М.Станюкович объявил отцу о своем решении отказаться от карьеры военного
моряка и поступить в университет. Драматические подробности этого
объяснения, по-видимому, весьма достоверно воспроизведены в повести "Грозный
адмирал". Старый николаевский служака в глубине души, видно, не очень верил
в твердость намерений своего младшего сына; он добился назначения кадета
Станюковича в кругосветное плавание, по-видимому, полагая, что за годы
плавания "блажь" рассеется и все встанет на свое место. Сын уступил и
согласился отправиться в эту длительную экспедицию, потому что у него были
свои расчеты: получить мичмана и, уже не спрашивая разрешения отца, сразу же
выйти в отставку, чтобы жить так, как он сам хочет.
В конце концов действительно все, хоть и в разные сроки, встало на свое
место. Только итоговые результаты складывались несколько не так, как
рассчитывали участники этого спора "двух веков". Мечта отца осуществилась:
имя Станюковичей навсегда запечатлелось в истории русского флота. Долго ли
бы помнили русские военные моряки адмирала Михаила Николаевича Станюковича,
как известно, не отличавшегося выдающимися боевыми подвигами, если бы его
младший сын - вопреки своей воле! - не совершил бы этого трехлетнего
кругосветного плавания, давшего ему столько впечатлении, что их "хватило"
почти на все написанные им впоследствии морские рассказы и повести.
Планы юного спорщика тоже осуществились. В октябре 1860 года, когда
корвет "Калевала" уходил с кронштадтского рейда, кадет Станюкович, наверно,
не думал о том, что бескрайние океанские просторы, встреча с которыми ему
предстояла, так сказать, ждут его слова и что сочинения о море и о моряках
навеки утвердят его имя в русской литературе. Во все три года плавания он
исправно нес нелегкое бремя морской службы, успешно сдал гардемаринские
экзамены; матросы его считали "добрым барином", у начальников он был на
хорошем счету, и скоро его заметил сам командующий тихоокеанской эскадры
адмирал А.А.Попов.
Последнее обстоятельство имело в жизни Станюковича важное значение.
Сподвижник В.А.Корнилова и П.С.Нахимова, Андрей Александрович Попов был
богато одаренным, широко образованным человеком, в характере которого
благородная прямота и доброжелательность причудливо сочетались с приступами
неудержимой гневливости. Он знал будущего писателя еще ребенком, но теперь
особое на него внимание обратил, конечно, не только поэтому: гардемарин
Станюкович выделялся среди своих сверстников начитанностью,
любознательностью и тем обостренным чувством собственного достоинства,
которое было так свойственно лучшим из молодых шестидесятников. А.А.Попов
относился к нему с большим доверием, поручая ответственнейшие задания,
требовавшие умения самостоятельно ориентироваться в самых сложных и
неожиданных обстоятельствах.
---------------------------------------------------------------------
Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 10. - М.: Правда, 1977.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 7 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Мы начинаем читать какую-нибудь книгу чаще всего вовсе не потому, что
она, по нашим предположениям, обязательно должна быть лучше всех уже
знакомых нам книг; но от любой из них мы всегда ожидаем чего-то нового,
чего-то такого, чего мы сами выведать у жизни не сумели и чего еще не
встречали в других книгах. "В сущности, когда мы читаем, или созерцаем
художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в
нашей душе, всегда такой: "Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от
всех людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо
смотреть на нашу жизнь?.." Если же это старый, уже знакомый писатель, то
вопрос уже не в том, кто ты такой, а "ну-ка, что можешь ты сказать мне еще
нового? с какой новой стороны теперь ты осветишь мне жизнь?"*.
______________
* Л.Н.Толстой. Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 30, М., 1951, стр. 19.
Тут необходимо одно попутное замечание: только что приведенные вопросы
сформулированы Львом Толстым; этим и предопределена их особая, можно
сказать, безусловная категоричность: писателю естественно думать, что участь
его произведений, а стало быть, и его идей в конечном счете определяется
читательским судом. Но только в конечном счете! Глубоко заблуждался бы тот
читатель, который в простоте душевной возомнил бы, что он способен сразу и
безошибочно определить все достоинства и недостатки прочитанных им
произведений, и который, рассуждая о писателях, встал бы в позу строгого и
всеведущего экзаменатора. К счастью, такие читатели встречаются сравнительно
редко; все остальные, то есть подавляющее большинство, читают и перечитывают
художественные произведения не ради того, чтобы вершить суд над их автором,
а чтобы приобщиться к запечатленному в них новому.
Но художественное произведение потому и называется произведением, что
содержащееся в нем новое не просто сообщено, а создано, сотворено - почему и
работу писателя-художника принято называть творчеством. Вероятно, по этой
причине наш интерес к художественному произведению весьма сложен по своему
составу: новое, конечно, занимает нас само по себе - именно как новое; но
вместе с тем мы хотим знать, как оно добыто, как извлечено из глубин жизни;
и, пожалуй, больше всего нас интересует факт сотворенности этого нового,
секрет, или, лучше сказать, тайна его сотворения. Естественно, что в поисках
ответов на все эти вопросы мы обращаемся к личности писателя, к
обстоятельствам его жизни и его литературной деятельности, то есть задаем
как раз этот вопрос: "Что ты за человек?"
Судьба как будто бы особо позаботилась, чтобы крупнейший русский
писатель "по морской части" с самого раннего детства видел и слышал море и
близко познакомился с теми, чья жизнь так или иначе связана с морем.
Константин Михайлович Станюкович родился 18 марта (ст. стиля) 1843 года
в г.Севастополе; его отец - адмирал Михаил Николаевич Станюкович - был в это
время командиром севастопольского порта и севастопольским военным
губернатором; а его мать Любовь Федотовна была дочерью военного моряка -
капитан-лейтенанта Митькова. К.М.Станюковичу довелось быть очевидцем начала
героической севастопольской обороны и даже принять в ней участие - вместе со
взрослыми он приготавливал корпию и носил ее на перевязочные пункты.
Впечатления детства сыграли в писательской жизни Станюковича огромную
роль; позднее он и сам признавал это. Но тогда, по-видимому, никто из его
близких не заметил его особой одаренности. Отец избрал для своего младшего
сына военную карьеру. В 1856 году Станюкович был зачислен кандидатом в
Пажеский корпус, а в ноябре 1857 года его перевели в морской кадетский
корпус. О причинах этого перевода в донесении великому князю Константину
Николаевичу сказано так: "Адмирал Станюкович, имевший несчастье потерять
служившего во флоте капитан-лейтенанта сына своего, желая сохранить во флоте
свое имя, испросил соизволения вашего императорского высочества о переводе
другого сына его, Константина, из кандидатов Пажеского корпуса в Морской"*.
______________
* В.П.Вильчинский. Константин Михайлович Станюкович. Жизнь и
творчество. М.-Л., 1963, стр. 12.
По господствовавшим в той среде обычаям так бы оно и могло пойти: из
морского корпуса - на корабль, с годами повышались бы чины, звания и
должности, и к концу жизни дослужился бы К.М.Станюкович, как и его отец, до
полного адмирала. Но так не случилось. Что отклонило К.М.Станюковича от этой
проторенной не одним поколением русских моряков дороги? Причин, конечно,
было много; некоторые из них, очевидно, и нельзя определить, как, например,
нельзя определить происхождение одаренности; а другие - и весьма
существенные - можно характеризовать, хотя бы в самых общих чертах. И прежде
всего следует принять во внимание личные склонности, которые обнаруживаются
очень рано и которые предопределяются именно врожденным даром.
Как сказано, в детские годы Станюковичу довелось видеть весь цвет
российского военного флота, но ни парадный блеск, ни то, что в наше время
принято называть романтикой дальних морских странствий, все это,
по-видимому, не привлекало тогда его воображения и не оказало сколько-нибудь
заметного влияния на его умственное и душевное развитие. Из всех известных
ему в те годы взрослых людей он всю жизнь с благодарностью вспоминал одного
учителя - Ипполита Матвеевича Дебу. "Он как-то умел заставлять учиться, -
писал К.М.Станюкович в автобиографической повести "Маленькие моряки", - и
уроки его были для меня положительно удовольствием. Довольно было сказать
И.М.Дебу одно лишь слово: "стыдно", чтобы заставить меня горько сокрушаться
о неприготовленном уроке и просить его не сердиться. Я не только любил, но
был, так сказать, влюблен в своего учителя".
Разумеется, такое чувство мог вызвать только человек необычайного
обаяния, которое на десятилетнего мальчика производило особое впечатление,
может быть, еще и потому, что этот учитель был солдат. Что И.М.Дебу за
участие в кружке М.В.Петрашевского был приговорен к смертной казни,
замененной - после совершения изуверской процедуры подготовки к расстрелянию
- четырьмя годами военно-арестантских рот, об этом в те годы К.М.Станюкович,
конечно, не мог знать, но о том, что этот образованный человек попал в
солдаты не по рекрутскому набору и уж, конечно, не по доброй воле, а
отбывает наказание, он мог догадываться уже и тогда. Чем мог провиниться
такой прекрасный человек? И перед кем? Детская любовь цельна и
последовательна, и, разумеется, в сознании влюбленного ученика были виноваты
те, кто наказал его учителя, а вместе с ними и те, кого он, учитель, хоть и
не открыто, осуждает. Социалист, почитатель Фурье и последователь его
учения, И.М.Дебу считал дворянское общество, к которому до своего ареста
принадлежал и сам, неприличным обществом и подтверждал это свое мнение или
реминисценциями или прямыми ссылками на произведения Пушкина, Гоголя,
Лермонтова. На своих уроках Дебу речи о Фурье, наверно, не заводил, а о
Пушкине, о Гоголе, о Лермонтове и, может быть, даже о Достоевском - своем
товарище по делу петрашевцев - он, по-видимому, просто не мог не говорить.
Мы не знаем, насколько подробны были эти разговоры, но в памяти ученика
они оставили неизгладимый след. Когда через несколько лет юному Станюковичу
приходилось слушать, как невежественный корпусной словесник доказывал, будто
чтение "Мертвых душ" "только развращает молодого читателя и не дает пищи ни
для ума, ни для сердца", он уже был в какой-то степени подготовлен, чтобы
оценить эти жалкие потуги по достоинству. Правда, к тому времени он уже
успел убедиться, что этот преподаватель занимал место в корпусе вовсе не по
недосмотру начальства.
По давней традиции, еще больше укрепившейся в годы царствования Николая
I, в военно-учебных заведениях гуманитарные дисциплины принято было считать
не то что второстепенными, но даже почти посторонними, без чего вполне можно
обойтись: хоть и не официально, но настойчиво кадетам внушалась мысль, что
быть хорошим моряком можно и без Ломоносова. В годы учения Станюковича в
корпусе появлялись словесники, знающие и любящие свое дело, но от них
старались поскорее "освободиться": один из них - Ф.А.Дозе - скоро был уволен
и куда-то сослан по доносам коллеги - того самого, который ратовал против
чтения "Мертвых душ"; а другой - профессор, будущий академик М.И.Сухомлинов,
по-видимому, вынужден был отказаться от преподавания в корпусе, как
говорится, по собственному желанию.
Корпусное начальство больше всего заботилось о внешнем благополучии, о
строевой выправке и поэтому особенно старательно занималось шагистикой.
Однако в эти годы казарменный формализм уже не давал того эффекта, на
который рассчитывали его защитники и насадители: времена менялись.
Россия уже несколько десятилетий жила в напряженном ожидании перемен к
лучшему. Когда-то необходимость таких перемен во всем ходе русской жизни -
общественной и политической - осознавали лишь немногие русские люди, среди
которых наиболее выдающимся был А.Н.Радищев. Позднее, в особенности после
Отечественной войны 1812 года, таких людей стало больше; самые решительные и
самоотверженные из них сумели объединиться и попытались взять инициативу
преобразования общественно-политического строя в России в свои руки.
Восстание декабристов было подавлено, но мысль о преобразовании и улучшениях
жизни постепенно, но неуклонно становилась достоянием передового
общественного сознания.
Правящие верхи понимали это и всеми средствами стремились подавить даже
малейшие признаки недовольства существующим положением вещей. Николай I
строжайше запретил своим подданным какое бы то ни было публичное обсуждение
экономических, правовых или политических вопросов и оставил им лишь одно
право - беспрекословно исполнять предписания и распоряжения вышестоящего
начальства, не забывая при этом восхищаться - вслух и печатно - мудростью
правительства и прежде всего, конечно, самого царя. А главным и наиболее
внушительным плодом этой мудрости предписано было считать военное могущество
России; о чем бы доброхотные и платные хвалители ни рассуждали, они никогда
не забывали поговорить о дипломатическом и стратегическом гении Николая и о
непобедимости его доблестной армии, его флота. В подтверждение такого рода
славословий обыкновенно рассказывалось о бесчисленных парадах и смотрах как
в столицах, так и в крупных провинциальных гарнизонах.
Больше двадцати пяти лет эта успокаивающая и располагающая к зазнайству
убежденность не подвергалась сколько-нибудь серьезному испытанию, но в конце
концов оно все-таки пришло. Таким испытанием явилась Крымская война
1853-1856 годов. В начале войны операции русских войск шли успешно, особенно
выдающейся была победа черноморской эскадры под командованием П.С.Нахимова
над турецким флотом в Синопской бухте. Но вскоре после того, как в войну -
на стороне Турции - вступили Франция и Англия, стала обнаруживаться
неподготовленность русской армии - и в технической оснащенности (стрелковое
оружие было еще гладкоствольным, флот - в основном парусным), и в стратегии
(достаточно сказать, что командование действующей в Крыму армией Николай I
поручил своему любимцу, самодовольному и бездарному А.С.Меншикову), и в
особенности в организации тыла, где царили полная неразбериха и открытое
воровство.
В дни героической севастопольской обороны русские солдаты, матросы,
офицеры, руководимые и вдохновляемые такими талантливыми и самоотверженными
командующими, как В.А.Корнилов, П.С.Нахимов, Э.И.Тотлебен, проявили чудеса
храбрости и стойкости, навеки запечатленные потом одним из участников
обороны - Львом Николаевичем Толстым; но предотвратить общее поражение
русской армии было уже невозможно. Севастополь был оставлен.
Исход войны показал воочию внутреннюю несостоятельность всего
самодержавно-крепостнического строя. Банкротство системы совпало с концом
царствования: 18 февраля 1855 года Николай I умер.
Эта смерть была воспринята передовыми людьми того времени как конец
кошмара. Разумеется, и тогда многие понимали, что причины военных неудач
коренились не только в дипломатических и стратегических ошибках царя; но он
сам был убежден и других старался убедить, что в русской армии все
совершалось по его предначертаниям; и его сочли главным, если не
единственным, виновником поражения. Наиболее проницательные люди тех лет
догадывались, что режим жандармских провокаций и военно-полицейских расправ
утвердился в стране не только по злой воле Николая; но ради торжества
исповедуемых им принципов абсолютного самодержавия он считал необходимым,
чтобы все перед ним трепетали. И в нем видели олицетворение этого режима,
его боялись.
Когда Николая не стало, всем показалось, что теперь леденящее "не
рассуждать!" рявкнуть уже некому. "Это было удивительное время, - вспоминает
один из замечательных деятелей той эпохи, Н.В.Шелгунов, - время, когда
всякий хотел думать, читать и учиться и когда каждый, у кого было что-нибудь
за душой, хотел высказать это громко"*.
______________
* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, М.-Л., 1923, стр. 82.
Наступила эпоха гласности. Правительство Александра II не могло не
понять, что после крымской катастрофы управлять страной по николаевским
шаблонам уже нельзя и некоторые уступки общественному мнению неизбежны. А
так как общественное мнение выражалось прежде всего в печати, то власти сами
пытались руководить им, позволяя, а то и прямо "советуя" казенным и
официозным изданиям выступления в "либеральном" духе. Теперь даже
взлелеянная Булгариным и Гречем "Северная пчела" не могла ограничиваться
одними только славословиями, а должна была время от времени вдаваться в
рассуждения о государственных нуждах и недугах и отваживалась "обличать"
злоупотребления чиновников - хотя бы на уровне квартального надзирателя.
Конечно, для неказенных журналов и газет система цензурных ограничений,
запретов и, сверх того, жандармской слежки и полицейских расправ сохранялась
и действовала, но уже не с такой неотвратимой жестокостью, как при Николае
I. Этим не замедлили воспользоваться прогрессивные журналы; "Современник",
во главе которого стояли Н.Г.Чернышевский и Н.А.Добролюбов, "Искра",
"Русское слово", направление которого полнее всего выражалось в статьях
Д.И.Писарева. Под прозрачным покровом разнообразных форм эзоповской речи
сотрудники этих журналов - беллетристы, критики, публицисты - возбуждали в
сознании своих читателей протест против всего, что тормозило развитие жизни
русского общества. В освободительном движении тех лет особое значение имел
"Колокол" Герцена и Огарева. Здесь открыто, без оглядок на цензуру
самодержавно-крепостнический строй характеризовался как строй бесправия и
угнетения, а его защитники - от городничих и губернаторов до министров и
членов царской фамилии - назывались по именам.
Но крупнейшие деятели освободительного движения тех лет не
ограничивались критикой и обличением существовавшего социального зла. Они
воспитывали в своих читателях, в особенности в молодых
...доверенность великую
К бескорыстному труду.
И эта их проповедь получила широчайший отклик. Тот же Н.В.Шелгунов
пишет об этом так: "Внизу освобождались крестьяне от крепостного права,
вверху освобождалась интеллигенция от служилого государства... Идея свободы,
охватившая всех, проникала повсюду, и совершалось действительно что-то
небывалое и невиданное. Офицеры выходили в отставку, чтобы завести лавочку
или магазин белья, чтобы открыть книжную торговлю, заняться издательством
или основать журнал". Далее мемуарист приводит характернейший диалог между
петербургским генерал-губернатором А.А.Суворовым (это был внук
генералиссимуса А.В.Суворова) и Н.А.Серно-Соловьевичем, пришедшим к этому
либеральному сановнику по делам своего книжного магазина:
"- Кто вы? - спрашивает Суворов.
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
Суворов любил заговаривать на иностранных языках. Увидев пристойного и
благовидного купца, Суворов заговорил с ним по-французски. Серно-Соловьевич
ответил. Суворов заговорил по-немецки. Серно-Соловьевич ответил.
- Кто же вы такой? - повторил свой вопрос немного изумленный Суворов.
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
Суворов начал по-английски, Серно-Соловьевич ответил; Суворов делает
ему вопрос по-итальянски и получает ответ итальянский.
- Фу ты! - говорит озадаченный Суворов. - Да кто же вы такой?
- Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.
- Где вы учились?
- В лицее.
- Служили вы где-нибудь?
- Служил.
- Где?
- В государственном совете.
Суворов вышел из себя от изумления: ничего подобного он не мог себе
представить"*.
______________
* Н.В.Шелгунов. Воспоминания, стр. 113-114.
Нам в наше время трудно понять, почему был так озадачен сановник. На
самом деле, разве купец первой гильдии не мог быть столь же пристоен и
благовиден, как и тогдашний дворянин? И что мешало такому купцу, то есть
человеку богатому или по крайней мере состоятельному, знать основные
европейские языки? Мало ли было образованнейших, культурнейших купцов?
Братья Третьяковы, Савва Мамонтов, К.С.Станиславский - все они, как и многие
другие деятели русской культуры, были купцы. Однако следует иметь в виду,
что все эти люди жили в другое время - почти полвека спустя. А тогда, в
шестидесятые годы, купцы, как бы кто из них богат ни был, и по "одежке" и по
уровню образованности мало отличались от купцов А.Н.Островского или от
щедринского Дерунова. Конечно, мог и в те годы встретиться европейски
образованный молодой купец - хотя бы в качестве того самого исключения,
которое только подтверждает правило, но "соль" ситуации заключалась в том,
что перед Суворовым оказался дворянин, перешедший в купечество: ведь лицей
был одним из самых привилегированных учебных заведений в России, и туда
принимали только дворянских детей. С мольеровских времен европейский мещанин
- а русский был нисколько не "хуже" и не "лучше" - рвался во дворяне, а вот
теперь дворянин пошел в купцы, в мещане!
М.Е.Салтыков-Щедрин, сам в свое время окончивший лицей, назвал его
заведением "для государственных младенцев": лицеистов готовили к тому, чтобы
они впоследствии заняли в правительственном аппарате самые высокие посты. За
немногими исключениями так оно и происходило; достаточно сказать, что
тогдашний министр иностранных дел князь А.М.Горчаков был лицеистом первого,
пушкинского, выпуска. А.А.Суворову не трудно было догадаться, что русский
дворянин Николай Александрович Серно-Соловьевич отказался от блестящей, по
понятиям дворянской среды, карьеры, от традиционных привилегий и почестей и
перешел в купечество вовсе не ради того, чтобы нажить капитал: в те годы и
"настоящие"-то купцы на книжной торговле чаще терпели убытки, а то и
разорялись, чем богатели. Но для чего же?
Примерно через год-полтора Суворов узнал, что его странный посетитель -
революционер, вместе с Герценом и Огаревым создавший тайное общество "Земля
и воля", и его магазин был чем-то вроде клуба, где собирались люди передовых
убеждений, среди которых он и его товарищи по тайному обществу искали
возможных соратников.
Конечно, это был случай особый, но вместе с тем и типичный для
шестидесятых годов. Большая часть людей, отказавшихся от чиновничьей или
военной карьеры и занявшихся той или иной частной, неказенной деятельностью,
к числу революционеров не принадлежала и свое поведение прямо и
непосредственно с политической борьбой не связывала. Они преследовали чисто
просветительные цели. Между ними было распространено убеждение, что люди,
принадлежащие к так называемому образованному обществу - дворяне ли они,
разночинцы ли, - обязаны "вернуть долг народу", то есть нести народу знания
и таким образом помочь ему преодолеть вековую бедность и нищету. Они
заводили издательства, чтобы выпускать книги для народа; их усилиями во
многих городах России была создана целая сеть воскресных школ, в которых
профессора университетов, преподаватели гимназий, студенты, литераторы,
офицеры по воскресеньям бесплатно обучали всех желающих и прежде всего,
конечно, тех, кто по бедности не мог учиться в казенных учебных заведениях.
Но эта просветительная по своему характеру деятельность была неотъемлемой
частью всего освободительного движения шестидесятых годов: осознавая и ценя
собственное человеческое достоинство, эти люди хотели донести принципы
свободы и гуманности до народа.
К.М.Станюкович, рассказывая в повести "Беспокойный адмирал" о
благородном мичмане Леонтьеве, заметил, что тот вступал в жизнь "с самыми
светлыми надеждами вскормленника шестидесятых годов". С не меньшими
основаниями это можно сказать и о самом писателе. В корпусе он был
постоянным читателем "Современника", писал стихи в духе Некрасова и
некоторые из них даже печатал. Неизвестно, какие сочинения Герцена довелось
ему читать в те годы, но едва ли можно сомневаться в том, что он многое знал
о его деятельности и, как большая часть молодых людей того времени, был
восторженным его почитателем.
Само собой разумеется, что чем больше и непосредственнее отдавался он
освободительным идеям и настроениям, тем решительнее отвергал те казарменные
идеалы, которыми вдохновлялись старые - еще николаевских времен - корпусные
наставники и начальники, и тем нестерпимее становились строевые премудрости,
хотя давались они ему без особенного труда и среди своих однокурсников он
считался одним из первых. Назревала необходимость выбора - почти по
Некрасову:
В нас под кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно.
Будь счастливей! Силу новую
Благородных юных дней
В форму старую, готовую
Необдуманно не лей!
Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай,
Человеческим стремлениям
В ней проснуться не мешай.
И выбор был сделан. За несколько месяцев до выпуска из корпуса
К.М.Станюкович объявил отцу о своем решении отказаться от карьеры военного
моряка и поступить в университет. Драматические подробности этого
объяснения, по-видимому, весьма достоверно воспроизведены в повести "Грозный
адмирал". Старый николаевский служака в глубине души, видно, не очень верил
в твердость намерений своего младшего сына; он добился назначения кадета
Станюковича в кругосветное плавание, по-видимому, полагая, что за годы
плавания "блажь" рассеется и все встанет на свое место. Сын уступил и
согласился отправиться в эту длительную экспедицию, потому что у него были
свои расчеты: получить мичмана и, уже не спрашивая разрешения отца, сразу же
выйти в отставку, чтобы жить так, как он сам хочет.
В конце концов действительно все, хоть и в разные сроки, встало на свое
место. Только итоговые результаты складывались несколько не так, как
рассчитывали участники этого спора "двух веков". Мечта отца осуществилась:
имя Станюковичей навсегда запечатлелось в истории русского флота. Долго ли
бы помнили русские военные моряки адмирала Михаила Николаевича Станюковича,
как известно, не отличавшегося выдающимися боевыми подвигами, если бы его
младший сын - вопреки своей воле! - не совершил бы этого трехлетнего
кругосветного плавания, давшего ему столько впечатлении, что их "хватило"
почти на все написанные им впоследствии морские рассказы и повести.
Планы юного спорщика тоже осуществились. В октябре 1860 года, когда
корвет "Калевала" уходил с кронштадтского рейда, кадет Станюкович, наверно,
не думал о том, что бескрайние океанские просторы, встреча с которыми ему
предстояла, так сказать, ждут его слова и что сочинения о море и о моряках
навеки утвердят его имя в русской литературе. Во все три года плавания он
исправно нес нелегкое бремя морской службы, успешно сдал гардемаринские
экзамены; матросы его считали "добрым барином", у начальников он был на
хорошем счету, и скоро его заметил сам командующий тихоокеанской эскадры
адмирал А.А.Попов.
Последнее обстоятельство имело в жизни Станюковича важное значение.
Сподвижник В.А.Корнилова и П.С.Нахимова, Андрей Александрович Попов был
богато одаренным, широко образованным человеком, в характере которого
благородная прямота и доброжелательность причудливо сочетались с приступами
неудержимой гневливости. Он знал будущего писателя еще ребенком, но теперь
особое на него внимание обратил, конечно, не только поэтому: гардемарин
Станюкович выделялся среди своих сверстников начитанностью,
любознательностью и тем обостренным чувством собственного достоинства,
которое было так свойственно лучшим из молодых шестидесятников. А.А.Попов
относился к нему с большим доверием, поручая ответственнейшие задания,
требовавшие умения самостоятельно ориентироваться в самых сложных и
неожиданных обстоятельствах.