на присмотр за всеми подобными делами.
По понятиям названных выше джентльменов "касса", "казна" и т.п.
составляют нечто вроде мифической золотой курицы, не пользоваться которой
может либо непроходимый дурак, либо совсем ленивый человек, тем более, что
пользование это не всегда влечет за собою неприятные последствия, особенно,
если при пользовании не обнаруживать слишком большой поспешности и алчности.
Я пробовал уяснить себе причины такой, можно сказать, непримиримой
вражды, существующей к кассам, и после тщательных расспросов узнал, что
вражда эта восходит к отдаленным временам (не могу сказать, ранее русского
царя Гороха или после него) и с особенной силою свирепствует теперь, когда,
после отмены крепостного права и с развитием касс, жизнь многих джентльменов
стала более или менее в зависимости от собственной ловкости и умения так
очистить кассу, чтобы не подлежать ответственности..."*.
______________
* К.М.Станюкович. Полн. собр. соч., т. IX, СПб, 1907, стр. 39.
В своих публицистических произведениях Станюкович неоднократно
возвращался к мысли о том, что хищники и воры легко уходят от наказания
главным образом потому, что многоступенчатая иерархия администраторов и
начальников, призванных охранять интересы государства и общества, сама
действует по принципу круговой безответственности. В одном из своих писем
Джонни приводит следующий, весьма характерный в этом отношении диалог с
чиновником Z: "- Скажите, молодой друг, отчего вы всегда молчаливы? Вы
превосходно работаете, вы идеальный исполнитель, но отчего вы молчите?.. Кто
вас не знал бы так хорошо, как я, тот подумал бы, что вы готовите донос на
своего начальника и друга.
Мистер Z. только улыбнулся.
- Что значит ваша улыбка, сэр?
- Ах, милорд... Я удивляюсь, как вы с вашим умом не объяснили моего
молчания.
- Что ж оно означает?
- Преданность, одну преданность и ничего более!..
Однажды я сидел в кабинете мистера Z. Он только что готовился отправить
лично составленную им записку к своему патрону по какому-то вопросу, как ему
подают записку от патрона. Мистер Z. хладнокровно прочел ее, аккуратно
сложил, спрятал к месту и приказал позвать своего секретаря.
- Эта записка, над которою мы работали, не годится. Приказано разобрать
этот вопрос в другом направлении, и потому нам приходится завтра же этим
заняться.
- Но как же... То направление, которое придано этой записке, основано
на началах науки.
- Главное, не рассуждайте и делайте, что приказано... Наука?.. Наука
должна служить государству, а не государство науке.
Молодой секретарь почтительно поклонился и ушел.
- А какое ваше мнение по этому вопросу? - спросил я.
- У меня, милорд, нет мнения... Я исполняю, что приказывают.
- Но как же однако?
- Очень просто: я не рассуждаю и, признаюсь, считаю нелепостью
рассуждать... Я служу и более ничего.
- Конечно, это просто, но, с другой стороны, такой индифферентизм может
лечь нравственной ответственностью...
- У вас - быть может, а у нас, милорд, нет... Какая ответственность,
когда приказание мне дано на бумаге и даже за нумером? Я исполнитель - и в
этом вся моя роль. Если бы я рассуждал, милорд, то...
Он не досказал и умолк"*.
______________
* К.М.Станюкович. Полн. собр. соч., т. IX, СПб, 1907, стр. 96-97.
Действие происходило в Петербурге, записка была "с направлением", то
есть общего, руководящего свойства; по этим признакам читателю нетрудно было
догадаться, что "мистер Z" занимает какой-то очень важный пост, а его
патрон, вероятнее всего, не меньше, чем министр. Но ведь и те, кому было
поручено наблюдать за радикальным журналом, тоже могли догадываться.
Журнал "Дело" с самого возникновения был у властей на особом счету;
многие знали, что он является прямым продолжением знаменитого "Русского
слова", что подтверждалось, между прочим, и тем, что бывший редактор этого
журнала Г.Е.Благосветлов стал фактическим редактором-издателем "Дела". Среди
сотрудников журнала некоторое время был только что вышедший из
Петропавловской крепости Д.И.Писарев; тайная полиция имела сведения, что
"Дело" печатает на своих страницах статьи и корреспонденции видных
революционеров-эмигрантов - П.Л.Лаврова, П.Н.Ткачева,
С.М.Степняка-Кравчинского. Вполне естественно, что когда Станюкович занял в
журнале место ведущего публициста, цензура и тайная полиция стали уделять
ему особое внимание. "Уличающих" фактов накопилось за несколько лет
наблюдений много, и поэтому, когда после смерти Г.Е.Благосветлова Станюкович
возбудил ходатайство о разрешении на право издания "Дела", ему было
отказано. Правда, через некоторое время разрешение было все-таки выдано, но,
по-видимому, тогда же судьба журнала была предрешена. Тайная полиция теперь
имела неоспоримые данные о том, что Станюкович во время своих поездок за
границу встречается с П.Л.Лавровым, П.А.Кропоткиным, В.И.Засулич,
С.М.Степняком-Кравчинским и другими видными революционерами-эмигрантами.
Ждали удобного случая, и он подвернулся: 21 апреля 1884 года Станюкович был
арестован на пограничной станции Вержболово и доставлен в Петербург. Целый
год его держали в Доме предварительного заключения под следствием, а затем в
административном порядке сослали на три года в Томск. Он отправился в третье
вынужденное путешествие, на этот раз в Сибирь - в те места, через которые он
двадцать два года назад возвращался из своего первого путешествия.
Несчастья и невзгоды обрушивались на Станюковича одно за другим. Он
тяжело пережил разгром народовольцев и наступление реакции; пока он
находился под следствием, умерла его дочь - Любовь Константиновна; арест и
ссылка лишили его журнала и средств к существованию. И все-таки Станюкович
нашел в себе достаточно сил, чтобы с достоинством, мужественно перенести все
эти удары. В ссылке, чтобы как-то сводить концы с концами, он должен был
снова на некоторое время поступить на службу. Но главным его делом и здесь
была литература. Он стал постоянным сотрудником тамошней "Сибирской газеты"
и на ее страницах напечатал ряд статей, фельетонов и роман "Места не столь
отдаленные" (окончательное название "В места не столь отдаленные").
Некоторые из написанных им в ссылке произведений - среди них книга путевых
очерков "В дальние края" и несколько морских рассказов - были тогда же
опубликованы в столичной печати.
27 июня 1888 года, отбыв срок ссылки, Станюкович, как сообщила
"Сибирская газета", "выехал в Россию"*. К этому времени Людмила Николаевна
получила небольшое наследство, что дало возможность Станюковичу вместе с
семьей поехать во Францию, чтобы поправить расшатавшееся здоровье.
______________
* К.М.Станюкович. Собр. соч.. т. 6, ГИХЛ, М., 1959, стр. 755.
В феврале 1889 года он вернулся в Петербург и начал хлопоты по
устройству своих литературных дел. Прежде всего он стремился возобновить
публицистический диалог с читателем, для чего необходима была прочная связь
с одним из тогдашних ведущих прогрессивных журналов. Но эта задача оказалась
трудноразрешимой. Обстановка в журналистике стала еще более тяжелой, чем
пять лет назад. На страницах "Русского вестника", "Московских ведомостей",
"Нового времени" и других - рангом пониже - реакционных органов велось
систематическое глумление над всем, в чем замечалось хотя бы отдаленное
подобие освободительных идей. Те газеты и журналы, которые были подозреваемы
властями в оппозиционности, подвергались особому цензурному и полицейскому
досмотру. Выступления публицистов, все-таки еще претендовавших на то, чтобы
в обществе их считали за либералов, отличались незначительностью тем и
уклончивостью тона. С журналами и газетами, в которых Станюкович находил
возможным сотрудничать, не поступаясь своими взглядами, его отношения
складывались двояко: для его беллетристики охотно открывали свои страницы
такие влиятельные журналы, как "Русское богатство", "Вестник Европы", "Мир
божий", "Журнал для всех", "Нива", "Родник", "Всходы", "Детское чтение",
"Юный читатель" и др.; одна из самых распространенных газет - "Русские
ведомости" - печатала беллетристические произведения Станюковича из года в
год, из месяца в месяц - вплоть до последних дней его жизни. А к
Станюковичу-публицисту руководители тех же самых журналов и газет относились
более или менее прохладно, а то и настороженно. Лишь через несколько лет,
когда в России наметился новый подъем оппозиционных настроений, журнал
"Русская мысль" стал более или менее систематически печатать фельетоны
Станюковича под общим заглавием "Картинки современных нравов" (в эту серию
входили и новые "Письма знатного иностранца").
Не имея на протяжении ряда лет постоянной публицистической трибуны,
Станюкович, естественно, большую часть своего времени уделял беллетристике.
В последние четырнадцать лет жизни Станюкович работал с удивительной
интенсивностью. За эти годы он написал подавляющее большинство морских
рассказов и повестей, три романа, несколько повестей и больше двадцати
рассказов на материале тогдашней общественной жизни.
Романы и "неморские" повести и рассказы этого времени так же, как и
большинство произведений Станюковича семидесятых - начала восьмидесятых
годов, открыто публицистичны, а в некоторых из них явно проступает
памфлетная нацеленность. По общему своему характеру и тематика этих
произведений осталась прежней. Станюкович продолжал внимательно
присматриваться к одному из самых значительных и зловещих социальных
процессов второй половины XIX столетия - к процессу сближения сановного
дворянства и высшей бюрократии с новым богачом - буржуа-промышленником и
банковским воротилой. Его отношение к обеим этим социальным группам в
основном не изменилось, а моменты различия предопределялись самим ходом
указанного процесса. С Кузькой Кривошейновым его вельможные покровители
обращались все-таки как с выскочкой, да он и сам смотрел на них еще снизу
вверх; в возможность покровительственного отношения к Василию Захаровичу
Трифонову (роман "Откровенные") никто из его чиновных и титулованных
приятелей и помыслить не может; к искателям руки и сердца (то есть
миллионного приданого) его дочери Ксении он относится с одинаковым
презрением - будь то князь Сицкий, или завтрашний министр Павлищев, или
безродный, еще только начинающий делать карьеру Марк Борщев. Станюкович
убеждает читателя, что это презрение вполне заслуженно.
Конечно, эти внезапные богатства вчерашних мужиков заключали в себе
невольный соблазн, но ведь поддающиеся ему - все эти потомки "Рюриковичей и
гедиминовичей", все эти государственные деятели и думать не хотели, чтобы в
подлости своей сохранить, по слову Пушкина, хотя бы "осанку благородства".
Они были омерзительнее новых богачей. По сравнению с развратным паразитом
Козельским, старавшимся выдать свою дочь Тину за молодого Гобзина и таким
образом "породниться" с миллионами его отца Прокофия Лукича Гобзина, этот
последний выглядит не только крупнее, но даже человечнее: он по крайней мере
деятелен и умеет ценить в людях трудолюбие и знания.
Само собой разумеется, к такого рода сопоставлениям Станюкович прибегал
не ради того, чтобы возвысить и оправдать новых богачей. В своих
произведениях девяностых годов он последовательно развивает ту мысль, что
процесс сближения двух этих социальных групп является в то же время и
процессом нравственного распада правящих верхов тогдашней России. Одним из
симптомов этого распада было и то, что люди, сколько-нибудь порядочные и
деятельные (такие, например, как Григорий Александрович Никодимцев из того
же романа "Равнодушные"), там, наверху, не уживались.
Тема нравственного разложения правящих верхов важна, конечно, не сама
по себе; во второй половине XIX века она привлекала внимание русских
писателей, в том числе и М.Е.Салтыкова-Щедрина и Л.Н.Толстого, главным
образом потому, что была частью более общей и несравнимо более важной темы -
темы судеб России. Ведь тлетворное влияние этого разложения сказывалось на
жизни всей страны и, в частности, на нравственном состоянии так называемых
образованных слоев общества. Именно об этом написан роман "Жрецы".
Коллизия романа сложна по своему составу. На первый взгляд может
показаться, что в романе описана заурядная профессорская склока. На самом
деле, не будь скрытой, злобной зависти жреца чистой науки профессора
Аристарха Яковлевича Найденова к более молодому, популярному профессору
Николаю Сергеевичу Заречному, которого его поклонники и почитатели считали
чуть ли не продолжателем традиций самого Грановского, не было бы никаких бед
и потрясений: юбилей старика Косицкого прошел бы мирно, потому что доцент
Перелесов не осмелился бы написать свою пасквильную статью об этом юбилее и
о речи Заречного, а если бы даже и написал, то без содействия Найденова ее
едва ли напечатали бы. Но эта склока потому и вызвала такие трагические
последствия, что оказалась одним из выражений всей общественной борьбы в
России восьмидесятых - девяностых годов.
Профессор Найденов стал заботиться о чистой науке после того, как
разуверился в успехе освободительного движения. В начале он, наверно,
надеялся, что общественное мнение, а стало быть, и студенты поймут его и
пойдут за ним. Но он ошибся: студенты от него отвернулись, и ему ничего не
оставалось делать, как обратиться за поддержкой к реакционнейшей газете.
Заречного он подозревал в том, что тот в своих лекциях высказывает
радикальные мысли ради того только, чтобы добиться популярности у студентов,
не способных отличить подлинное от поддельного. Но старый скептик ошибся
опять: несколько студентов, присутствовавших на банкете и слышавших тост
Заречного, сразу поняли, что радикализм их любимого профессора не многого
стоит; восстановить доверие студенческой аудитории ему уже, наверное, не
удастся. Ход событий в этой университетской истории предопределялся в
конечном счете противостоянием передового общественного мнения, одним из
носителей которого было студенчество, реакционным правящим верхам.
Роман "Жрецы" вышел в свет в 1897 году, а через два года в России
началось широкое студенческое движение, всколыхнувшее все русское общество и
показавшее, что реакция не всесильна, что ее торжеству приходит конец.
Новые публицистические выступления Станюковича, его романы, повести и
рассказы о современной ему жизни - все это имело общественный резонанс и
оценивалось передовой критикой того времени, как говорится, вполне
положительно. И все-таки в те годы его место в литературе и в читательском
сознании определялось не этими произведениями.
В 1888 году вышел его сборник "Морские рассказы", и этот факт круто
изменил всю его литературную судьбу. До этого он был известным,
прогрессивным писателем и публицистом, а теперь он стал знаменитым автором
морских рассказов. Все остальные его произведения уважительно, не без
интереса читали и одобряли, а новых морских рассказов с нетерпением ждали и
требовали. Станюкович вынужден был подчиниться: он стал издавать эти
рассказы особыми сборниками: "Моряки", "Среди моряков", "Из жизни моряков",
"Рассказы из морской жизни", "Новые морские рассказы". И почти каждый из
этих сборников приходилось издавать по нескольку раз.
Успех морских рассказов на первых порах оказался неожиданным для самого
Станюковича: тогдашние читатели и критики (не очень большие охотники до
историко-литературных изысканий) увидели в этих рассказах что-то новое, даже
небывалое, а он-то хорошо знал, что и герои и ситуации, почти такие же, как
в его теперешних морских рассказах, появились в русской литературе еще в
1867 году - в его книге "Из кругосветного плавания. Очерки морского быта".
Но тогда его моряков не заметили, а теперь, через двадцать один год,
встретили восторженно. Почему? В поисках ответа на этот вопрос необходимо
принять во внимание различие эпох.
Критики шестидесятых годов прошли мимо "Очерков морского быта" скорее
всего потому, что сам этот специфический быт был для них не очень актуален.
В книжке рассказывалось о русских матросах и офицерах, то есть о тех же
мужиках и дворянах, только в военно-морском обмундировании; социальные
коллизии, волновавшие тогда всю Россию, в своеобразном преломлении
существовали и там - на клиперах и корветах, бороздивших океанские просторы;
но в центре общественного внимания находился тогда вчерашний крепостной, а в
1867 году временнообязанный мужик, непосредственно пахавший землю, и
помещик-крепостник, продолжавший обирать этого временнообязанного.
Следует иметь в виду также и то, что, когда молодой Станюкович писал
свои первые очерки морского быта, он был охвачен воодушевлением шестидесятых
годов. Общее состояние тогдашней общественной жизни, направление ее развития
в годы наивысшего подъема освободительного движения он, как и большинство
его сверстников, считал естественным, "нормальным". Ненормальными были
только николаевские нравы и порядки - с предписанной жестокостью, мордобоем,
линьками и командирской матерщиной, заменявшей воспитательную словесность.
Но все это было именно прошлое; ведь телесные наказания были отменены еще в
1863 году. Конечно, старые нравы и порядки глубоко укоренились во флоте, у
них были упорные поклонники и защитники, но по оптимизму современника
освободительных свершений молодой Станюкович был уверен, что новые гуманные
начала и принципы победят - и скоро. Эта уверенность, разумеется, не могла
не сказаться и на тональности его очерков морского быта.
Теперь, в восьмидесятых и девяностых годах, и общественные
обстоятельства были другие, и Станюкович в ином свете увидел все то, что
видел и пережил тогда, во время своего первого вынужденного плавания. Теперь
в новых его морских рассказах тема социальной розни во флоте зазвучала
острее и, как это ни покажется странным, вполне современно и даже
злободневно, а старые николаевские порядки представлены так, будто матрос
Рябой только вчера получил сотню линьков, а спасший его от нового наказания
корабельный парусник Исайка, чтобы избежать порки, бросился в море и утонул
- только что, минуту назад.
Конечно, в новых морских рассказах чувствуется рука писателя,
умудренного опытом многолетних литературных трудов. Но дело не только в
этом; эти рассказы вобрали в себя еще и многолетний опыт непосредственного
участия в общественной борьбе. Как сказано выше, все морские рассказы и
повести Станюковича написаны по воспоминаниям о его кругосветном плавании
1860-1863 годов. Поэтому действие большинства из них происходит в те же годы
и только в немногих произведениях, как, например, в повести "В море!", уже в
новую эпоху, то есть в восьмидесятых - девяностых годах. Но независимо от
хронологической приуроченности фабульного времени все они без исключения
своим смыслом и пафосом были обращены к общественной борьбе восьмидесятых -
девяностых годов.
Станюкович принадлежал к числу тех русских писателей второй половины
XIX века, которые и в периоды реакции оставались верны освободительным идеям
шестидесятых годов; но, конечно, он уже давно преодолел розоватый оптимизм
своей молодости. Возвратившись из ссылки, он убедился, что политическая
реакция, наступившая после того, как народовольцами был убит Александр II,
усилилась еще больше. Теперь ее вдохновители во главе с Победоносцевым
стояли у самого кормила власти; они открыто проклинали реформы шестидесятых
годов и упорно стремились проводить политику контрреформ. Этот одобренный и
покровительствуемый самим Александром III поход против всего наследия
шестидесятых годов сказался, конечно, и на положении в русском военном
флоте.
В соответствии с новыми политическими и идеологическими веяниями и в
канцеляриях военно-морского ведомства, и в корабельных кают-компаниях, и в
служебных взаимоотношениях тон стали задавать такие офицеры, для которых
завещанное шестидесятыми годами гуманное отношение к матросу было ненавистно
- и по сословно-кастовым предрассудкам и потому еще, что оно требовало от
них неустанного воспитательского труда. Закон об отмене телесных наказаний
во флоте теперешние "дантисты" считали как бы несуществующим и
палачествовали безнаказанно. Над "либеральными" традициями открыто смеялись,
а офицеров, верных этим традициям, при первом же удобном случае или
принуждали выйти в отставку, как это было сделано с Леонтьевым, или, как
Ивкова, отчисляли на том основании, что полицейские власти предписывали им
"прокатиться в не столь отдаленные места" ("Беспокойный адмирал"). Теперь
получили ход жестокие и бесчестные карьеристы вроде Аркадия Дмитриевича
Налетова ("В море!").
В своих морских рассказах и повестях Станюкович показал, что правящие
верхи в восьмидесятых годах насаждали в военном флоте как раз те гибельные
порядки и нравы, против которых боролись лучшие люди шестидесятых годов, и
что, с другой стороны, выдвинутые этими людьми гуманные принципы необходимы
и плодотворны. Именно эта сквозная мысль, может быть, рельефнее всего
выявляется при сопоставлении двух его героев: "грозного адмирала" Алексея
Петровича Ветлугина и "беспокойного адмирала" Ивана Андреевича Корнева.
Ветлугин - это полное воплощение дореформенного строя флотской жизни;
энергичный и честолюбивый, он, подчиняясь ее жестоким законам, ожесточился
сам, растерял лучшие человеческие качества и оказался в конце жизни ни с
чем: во флоте он добрых воспоминаний о себе не оставил, в семье - тоже,
потому что и здесь он был "грозным адмиралом", то есть жестоким самодуром.
Корнев пришел в эпоху реформ как наследник высоких традиций Корнилова и
Нахимова. Вспыльчивый, но, по народному выражению, и отходчивый, он всей
своей деятельностью утверждал в офицерской среде принципы чести и
независимости, верности воинскому долгу в самом широком смысле этого слова и
глубокого уважения к матросу. Последнее для Станюковича имело особое
значение.
Композиция большей части его морских рассказов и повестей как бы
воспроизводит размещение личного состава на корабле: кубрик, то есть
матросы, с одной стороны, и кают-компания, то есть все "господа" от
гардемарина до капитана - с другой; между этими группами располагаются,
тяготея то к одной, то к другой, унтер-офицеры - боцманы, баталеры, писаря и
т.п. Соответственно этому строится и само повествование: офицер, если он
даже и не главный герой, почти всегда предстает как самостоятельная фигура -
с биографией, особой статью, характером и жизненной позицией; а матросы
обыкновенно выступают как сплошная масса; некоторые из них выделяются в
повествовании и подробно описываются лишь в тех сравнительно
немногочисленных произведениях, где они являются главными героями ("Беглец",
"Человек за бортом", "Между своими", "Исайка", "Максимка", "Похождения
одного матроса").
Между этими двумя категориями персонажей много различий, но одно из них
особенно существенно. В офицерской среде, в кают-компании никогда не бывает
полного единодушия; интеллектуальная и нравственная атмосфера здесь то и
дело изменяется, прямо отражая те изменения, которые происходили там, в
правящих сферах России. Матросская среда, как человеческое сообщество,
всегда остается неизменной. И это не было следствием темноты и косности
деревенских парней, вырванных из вологодских или архангельских захолустий;
цельность и постоянство в матросской среде предопределялись непреложными
нормами народной нравственности.
Человеческое достоинство - и в своем брате-матросе и в офицерах - здесь
оценивалось по одним и тем же критериям всегда - что в николаевские времена,
что в шестидесятые годы, что в конце века.
После многодневного утомительного перехода сойти на берег и, не жалея
скудных сбережений, "отвести душу" - этому давнему обычаю охотно и без каких
бы то ни было колебаний следовало большинство матросов; но самым уважаемым и
авторитетным в их среде был все-таки трезвый, рассудительный и умелый
матрос. Боцманское сквернословие и даже зуботычины воспринимались как
неизбежное зло, но когда кто-то из боцманов слишком уж заносился, матросы
утихомиривали его собственными силами ("Матросский линч"). Отношение к
офицерам определялось не только их добротой, но и по делу. Чистота, какой
добивался старший офицер Василий Иванович, была для матросов "каторжной
чистотой", а самого Василия Ивановича они тем не менее искренне уважали,
потому что его любовь к делу не подлежала ни малейшему сомнению. А старшего
офицера фон дер Беринга матросы невзлюбили, потому что к чистоте, как и к
красоте корвета, он был равнодушен, а добивался только одного - чтобы
матросы беспрекословно, "как машина", выполняли его распоряжения ("Куцый").
Конечно, в отношениях между матросами и офицерами социальная рознь
сказывалась на каждом шагу, но наряду с ней или, может быть, даже наперекор
ей было здесь и нечто другое: весь экипаж по необходимости должен был быть
объединен общим сознанием, общим чувством противостояния грозной стихии,
всегда чреватой гибелью - гибелью всех, без различия чинов и сословий. Тут
особое значение приобретали личные качества людей. Капитана, мастерски
управляющего кораблем, да если он еще и справедлив, матросы называли
"голубем"; офицер, в самых опасных обстоятельствах сохранявший мужество и
распорядительность, пользовался уважением матросов, если он бывал порою даже
и слишком суров.
...Бескрайние просторы Тихого, Атлантического или Индийского океанов,
сказочная, "райская" природа далеких южных земель - все это влекло, радовало
и удивляло. Особое место занимали встречи с другими, незнакомыми дотоле
народами; русские моряки присматривались к нравам и обычаям этих народов без
тени высокомерия, с непринужденной открытостью и веселым доброжелательством.
И как раз во время этих встреч каждый из них отчетливее и пронзительнее
чувствовал себя, сознавал себя русским человеком, человеком из великой
страны России. В долгом плавании воспоминания о родине неизбежно порождали
тоску по ней; на корабле тосковали все - и матросы и офицеры. Но образ
родины, образ России в матросских мечтах вырисовывается величественнее и
поэтичнее; ведь ее песни поют на корабле только матросы, русская речь со
всей ее пестротой и размашистостью звучит в матросских разговорах.
В других, "неморских" произведениях Станюковича народ почти всегда за
кулисами, и его речь там раздается весьма редко. В морских рассказах и
повестях матросское слово несет на себе главную поэтическую "нагрузку";
стоит только ему зазвучать, как появляется новая, свежая краска,
неожиданная, чаще всего веселая интонация, и благодаря этому весь тон
повествования приобретает глубину или, как сказали бы в наше время,
стереофоничность.
Станюкович в этих произведениях не скрывает ни жестокости, ни дикого
разгула страстей, ни равнодушия одних, ни подлости других; но при всем при
этом в восьмидесятых и девяностых годах они производили ободряющее
впечатление. Литература тех лет в различных вариантах представила фигуру
рефлектирующего скептика, готового подвергнуть сомнению не только успех
борьбы, но и сам ее смысл; в морских рассказах и повестях Станюковича
действовали люди, которым некогда было рассуждать о смысле борьбы; они
должны были быть готовы к ней каждую минуту.
На четвертом десятилетии своей литературной деятельности Станюкович
стал знаменитым писателем. Но он так и не сумел стать писателем, более или
менее обеспеченным. Как и в прежние годы, ему приходилось много работать.
Его крепкий от природы организм слабел, болезни не проходили. Он часто ездил
на лечение: то в Крым, то за границу. Во время одной из таких поездок он и
умер - 7 мая 1903 года в Неаполе.
М.Еремин
По понятиям названных выше джентльменов "касса", "казна" и т.п.
составляют нечто вроде мифической золотой курицы, не пользоваться которой
может либо непроходимый дурак, либо совсем ленивый человек, тем более, что
пользование это не всегда влечет за собою неприятные последствия, особенно,
если при пользовании не обнаруживать слишком большой поспешности и алчности.
Я пробовал уяснить себе причины такой, можно сказать, непримиримой
вражды, существующей к кассам, и после тщательных расспросов узнал, что
вражда эта восходит к отдаленным временам (не могу сказать, ранее русского
царя Гороха или после него) и с особенной силою свирепствует теперь, когда,
после отмены крепостного права и с развитием касс, жизнь многих джентльменов
стала более или менее в зависимости от собственной ловкости и умения так
очистить кассу, чтобы не подлежать ответственности..."*.
______________
* К.М.Станюкович. Полн. собр. соч., т. IX, СПб, 1907, стр. 39.
В своих публицистических произведениях Станюкович неоднократно
возвращался к мысли о том, что хищники и воры легко уходят от наказания
главным образом потому, что многоступенчатая иерархия администраторов и
начальников, призванных охранять интересы государства и общества, сама
действует по принципу круговой безответственности. В одном из своих писем
Джонни приводит следующий, весьма характерный в этом отношении диалог с
чиновником Z: "- Скажите, молодой друг, отчего вы всегда молчаливы? Вы
превосходно работаете, вы идеальный исполнитель, но отчего вы молчите?.. Кто
вас не знал бы так хорошо, как я, тот подумал бы, что вы готовите донос на
своего начальника и друга.
Мистер Z. только улыбнулся.
- Что значит ваша улыбка, сэр?
- Ах, милорд... Я удивляюсь, как вы с вашим умом не объяснили моего
молчания.
- Что ж оно означает?
- Преданность, одну преданность и ничего более!..
Однажды я сидел в кабинете мистера Z. Он только что готовился отправить
лично составленную им записку к своему патрону по какому-то вопросу, как ему
подают записку от патрона. Мистер Z. хладнокровно прочел ее, аккуратно
сложил, спрятал к месту и приказал позвать своего секретаря.
- Эта записка, над которою мы работали, не годится. Приказано разобрать
этот вопрос в другом направлении, и потому нам приходится завтра же этим
заняться.
- Но как же... То направление, которое придано этой записке, основано
на началах науки.
- Главное, не рассуждайте и делайте, что приказано... Наука?.. Наука
должна служить государству, а не государство науке.
Молодой секретарь почтительно поклонился и ушел.
- А какое ваше мнение по этому вопросу? - спросил я.
- У меня, милорд, нет мнения... Я исполняю, что приказывают.
- Но как же однако?
- Очень просто: я не рассуждаю и, признаюсь, считаю нелепостью
рассуждать... Я служу и более ничего.
- Конечно, это просто, но, с другой стороны, такой индифферентизм может
лечь нравственной ответственностью...
- У вас - быть может, а у нас, милорд, нет... Какая ответственность,
когда приказание мне дано на бумаге и даже за нумером? Я исполнитель - и в
этом вся моя роль. Если бы я рассуждал, милорд, то...
Он не досказал и умолк"*.
______________
* К.М.Станюкович. Полн. собр. соч., т. IX, СПб, 1907, стр. 96-97.
Действие происходило в Петербурге, записка была "с направлением", то
есть общего, руководящего свойства; по этим признакам читателю нетрудно было
догадаться, что "мистер Z" занимает какой-то очень важный пост, а его
патрон, вероятнее всего, не меньше, чем министр. Но ведь и те, кому было
поручено наблюдать за радикальным журналом, тоже могли догадываться.
Журнал "Дело" с самого возникновения был у властей на особом счету;
многие знали, что он является прямым продолжением знаменитого "Русского
слова", что подтверждалось, между прочим, и тем, что бывший редактор этого
журнала Г.Е.Благосветлов стал фактическим редактором-издателем "Дела". Среди
сотрудников журнала некоторое время был только что вышедший из
Петропавловской крепости Д.И.Писарев; тайная полиция имела сведения, что
"Дело" печатает на своих страницах статьи и корреспонденции видных
революционеров-эмигрантов - П.Л.Лаврова, П.Н.Ткачева,
С.М.Степняка-Кравчинского. Вполне естественно, что когда Станюкович занял в
журнале место ведущего публициста, цензура и тайная полиция стали уделять
ему особое внимание. "Уличающих" фактов накопилось за несколько лет
наблюдений много, и поэтому, когда после смерти Г.Е.Благосветлова Станюкович
возбудил ходатайство о разрешении на право издания "Дела", ему было
отказано. Правда, через некоторое время разрешение было все-таки выдано, но,
по-видимому, тогда же судьба журнала была предрешена. Тайная полиция теперь
имела неоспоримые данные о том, что Станюкович во время своих поездок за
границу встречается с П.Л.Лавровым, П.А.Кропоткиным, В.И.Засулич,
С.М.Степняком-Кравчинским и другими видными революционерами-эмигрантами.
Ждали удобного случая, и он подвернулся: 21 апреля 1884 года Станюкович был
арестован на пограничной станции Вержболово и доставлен в Петербург. Целый
год его держали в Доме предварительного заключения под следствием, а затем в
административном порядке сослали на три года в Томск. Он отправился в третье
вынужденное путешествие, на этот раз в Сибирь - в те места, через которые он
двадцать два года назад возвращался из своего первого путешествия.
Несчастья и невзгоды обрушивались на Станюковича одно за другим. Он
тяжело пережил разгром народовольцев и наступление реакции; пока он
находился под следствием, умерла его дочь - Любовь Константиновна; арест и
ссылка лишили его журнала и средств к существованию. И все-таки Станюкович
нашел в себе достаточно сил, чтобы с достоинством, мужественно перенести все
эти удары. В ссылке, чтобы как-то сводить концы с концами, он должен был
снова на некоторое время поступить на службу. Но главным его делом и здесь
была литература. Он стал постоянным сотрудником тамошней "Сибирской газеты"
и на ее страницах напечатал ряд статей, фельетонов и роман "Места не столь
отдаленные" (окончательное название "В места не столь отдаленные").
Некоторые из написанных им в ссылке произведений - среди них книга путевых
очерков "В дальние края" и несколько морских рассказов - были тогда же
опубликованы в столичной печати.
27 июня 1888 года, отбыв срок ссылки, Станюкович, как сообщила
"Сибирская газета", "выехал в Россию"*. К этому времени Людмила Николаевна
получила небольшое наследство, что дало возможность Станюковичу вместе с
семьей поехать во Францию, чтобы поправить расшатавшееся здоровье.
______________
* К.М.Станюкович. Собр. соч.. т. 6, ГИХЛ, М., 1959, стр. 755.
В феврале 1889 года он вернулся в Петербург и начал хлопоты по
устройству своих литературных дел. Прежде всего он стремился возобновить
публицистический диалог с читателем, для чего необходима была прочная связь
с одним из тогдашних ведущих прогрессивных журналов. Но эта задача оказалась
трудноразрешимой. Обстановка в журналистике стала еще более тяжелой, чем
пять лет назад. На страницах "Русского вестника", "Московских ведомостей",
"Нового времени" и других - рангом пониже - реакционных органов велось
систематическое глумление над всем, в чем замечалось хотя бы отдаленное
подобие освободительных идей. Те газеты и журналы, которые были подозреваемы
властями в оппозиционности, подвергались особому цензурному и полицейскому
досмотру. Выступления публицистов, все-таки еще претендовавших на то, чтобы
в обществе их считали за либералов, отличались незначительностью тем и
уклончивостью тона. С журналами и газетами, в которых Станюкович находил
возможным сотрудничать, не поступаясь своими взглядами, его отношения
складывались двояко: для его беллетристики охотно открывали свои страницы
такие влиятельные журналы, как "Русское богатство", "Вестник Европы", "Мир
божий", "Журнал для всех", "Нива", "Родник", "Всходы", "Детское чтение",
"Юный читатель" и др.; одна из самых распространенных газет - "Русские
ведомости" - печатала беллетристические произведения Станюковича из года в
год, из месяца в месяц - вплоть до последних дней его жизни. А к
Станюковичу-публицисту руководители тех же самых журналов и газет относились
более или менее прохладно, а то и настороженно. Лишь через несколько лет,
когда в России наметился новый подъем оппозиционных настроений, журнал
"Русская мысль" стал более или менее систематически печатать фельетоны
Станюковича под общим заглавием "Картинки современных нравов" (в эту серию
входили и новые "Письма знатного иностранца").
Не имея на протяжении ряда лет постоянной публицистической трибуны,
Станюкович, естественно, большую часть своего времени уделял беллетристике.
В последние четырнадцать лет жизни Станюкович работал с удивительной
интенсивностью. За эти годы он написал подавляющее большинство морских
рассказов и повестей, три романа, несколько повестей и больше двадцати
рассказов на материале тогдашней общественной жизни.
Романы и "неморские" повести и рассказы этого времени так же, как и
большинство произведений Станюковича семидесятых - начала восьмидесятых
годов, открыто публицистичны, а в некоторых из них явно проступает
памфлетная нацеленность. По общему своему характеру и тематика этих
произведений осталась прежней. Станюкович продолжал внимательно
присматриваться к одному из самых значительных и зловещих социальных
процессов второй половины XIX столетия - к процессу сближения сановного
дворянства и высшей бюрократии с новым богачом - буржуа-промышленником и
банковским воротилой. Его отношение к обеим этим социальным группам в
основном не изменилось, а моменты различия предопределялись самим ходом
указанного процесса. С Кузькой Кривошейновым его вельможные покровители
обращались все-таки как с выскочкой, да он и сам смотрел на них еще снизу
вверх; в возможность покровительственного отношения к Василию Захаровичу
Трифонову (роман "Откровенные") никто из его чиновных и титулованных
приятелей и помыслить не может; к искателям руки и сердца (то есть
миллионного приданого) его дочери Ксении он относится с одинаковым
презрением - будь то князь Сицкий, или завтрашний министр Павлищев, или
безродный, еще только начинающий делать карьеру Марк Борщев. Станюкович
убеждает читателя, что это презрение вполне заслуженно.
Конечно, эти внезапные богатства вчерашних мужиков заключали в себе
невольный соблазн, но ведь поддающиеся ему - все эти потомки "Рюриковичей и
гедиминовичей", все эти государственные деятели и думать не хотели, чтобы в
подлости своей сохранить, по слову Пушкина, хотя бы "осанку благородства".
Они были омерзительнее новых богачей. По сравнению с развратным паразитом
Козельским, старавшимся выдать свою дочь Тину за молодого Гобзина и таким
образом "породниться" с миллионами его отца Прокофия Лукича Гобзина, этот
последний выглядит не только крупнее, но даже человечнее: он по крайней мере
деятелен и умеет ценить в людях трудолюбие и знания.
Само собой разумеется, к такого рода сопоставлениям Станюкович прибегал
не ради того, чтобы возвысить и оправдать новых богачей. В своих
произведениях девяностых годов он последовательно развивает ту мысль, что
процесс сближения двух этих социальных групп является в то же время и
процессом нравственного распада правящих верхов тогдашней России. Одним из
симптомов этого распада было и то, что люди, сколько-нибудь порядочные и
деятельные (такие, например, как Григорий Александрович Никодимцев из того
же романа "Равнодушные"), там, наверху, не уживались.
Тема нравственного разложения правящих верхов важна, конечно, не сама
по себе; во второй половине XIX века она привлекала внимание русских
писателей, в том числе и М.Е.Салтыкова-Щедрина и Л.Н.Толстого, главным
образом потому, что была частью более общей и несравнимо более важной темы -
темы судеб России. Ведь тлетворное влияние этого разложения сказывалось на
жизни всей страны и, в частности, на нравственном состоянии так называемых
образованных слоев общества. Именно об этом написан роман "Жрецы".
Коллизия романа сложна по своему составу. На первый взгляд может
показаться, что в романе описана заурядная профессорская склока. На самом
деле, не будь скрытой, злобной зависти жреца чистой науки профессора
Аристарха Яковлевича Найденова к более молодому, популярному профессору
Николаю Сергеевичу Заречному, которого его поклонники и почитатели считали
чуть ли не продолжателем традиций самого Грановского, не было бы никаких бед
и потрясений: юбилей старика Косицкого прошел бы мирно, потому что доцент
Перелесов не осмелился бы написать свою пасквильную статью об этом юбилее и
о речи Заречного, а если бы даже и написал, то без содействия Найденова ее
едва ли напечатали бы. Но эта склока потому и вызвала такие трагические
последствия, что оказалась одним из выражений всей общественной борьбы в
России восьмидесятых - девяностых годов.
Профессор Найденов стал заботиться о чистой науке после того, как
разуверился в успехе освободительного движения. В начале он, наверно,
надеялся, что общественное мнение, а стало быть, и студенты поймут его и
пойдут за ним. Но он ошибся: студенты от него отвернулись, и ему ничего не
оставалось делать, как обратиться за поддержкой к реакционнейшей газете.
Заречного он подозревал в том, что тот в своих лекциях высказывает
радикальные мысли ради того только, чтобы добиться популярности у студентов,
не способных отличить подлинное от поддельного. Но старый скептик ошибся
опять: несколько студентов, присутствовавших на банкете и слышавших тост
Заречного, сразу поняли, что радикализм их любимого профессора не многого
стоит; восстановить доверие студенческой аудитории ему уже, наверное, не
удастся. Ход событий в этой университетской истории предопределялся в
конечном счете противостоянием передового общественного мнения, одним из
носителей которого было студенчество, реакционным правящим верхам.
Роман "Жрецы" вышел в свет в 1897 году, а через два года в России
началось широкое студенческое движение, всколыхнувшее все русское общество и
показавшее, что реакция не всесильна, что ее торжеству приходит конец.
Новые публицистические выступления Станюковича, его романы, повести и
рассказы о современной ему жизни - все это имело общественный резонанс и
оценивалось передовой критикой того времени, как говорится, вполне
положительно. И все-таки в те годы его место в литературе и в читательском
сознании определялось не этими произведениями.
В 1888 году вышел его сборник "Морские рассказы", и этот факт круто
изменил всю его литературную судьбу. До этого он был известным,
прогрессивным писателем и публицистом, а теперь он стал знаменитым автором
морских рассказов. Все остальные его произведения уважительно, не без
интереса читали и одобряли, а новых морских рассказов с нетерпением ждали и
требовали. Станюкович вынужден был подчиниться: он стал издавать эти
рассказы особыми сборниками: "Моряки", "Среди моряков", "Из жизни моряков",
"Рассказы из морской жизни", "Новые морские рассказы". И почти каждый из
этих сборников приходилось издавать по нескольку раз.
Успех морских рассказов на первых порах оказался неожиданным для самого
Станюковича: тогдашние читатели и критики (не очень большие охотники до
историко-литературных изысканий) увидели в этих рассказах что-то новое, даже
небывалое, а он-то хорошо знал, что и герои и ситуации, почти такие же, как
в его теперешних морских рассказах, появились в русской литературе еще в
1867 году - в его книге "Из кругосветного плавания. Очерки морского быта".
Но тогда его моряков не заметили, а теперь, через двадцать один год,
встретили восторженно. Почему? В поисках ответа на этот вопрос необходимо
принять во внимание различие эпох.
Критики шестидесятых годов прошли мимо "Очерков морского быта" скорее
всего потому, что сам этот специфический быт был для них не очень актуален.
В книжке рассказывалось о русских матросах и офицерах, то есть о тех же
мужиках и дворянах, только в военно-морском обмундировании; социальные
коллизии, волновавшие тогда всю Россию, в своеобразном преломлении
существовали и там - на клиперах и корветах, бороздивших океанские просторы;
но в центре общественного внимания находился тогда вчерашний крепостной, а в
1867 году временнообязанный мужик, непосредственно пахавший землю, и
помещик-крепостник, продолжавший обирать этого временнообязанного.
Следует иметь в виду также и то, что, когда молодой Станюкович писал
свои первые очерки морского быта, он был охвачен воодушевлением шестидесятых
годов. Общее состояние тогдашней общественной жизни, направление ее развития
в годы наивысшего подъема освободительного движения он, как и большинство
его сверстников, считал естественным, "нормальным". Ненормальными были
только николаевские нравы и порядки - с предписанной жестокостью, мордобоем,
линьками и командирской матерщиной, заменявшей воспитательную словесность.
Но все это было именно прошлое; ведь телесные наказания были отменены еще в
1863 году. Конечно, старые нравы и порядки глубоко укоренились во флоте, у
них были упорные поклонники и защитники, но по оптимизму современника
освободительных свершений молодой Станюкович был уверен, что новые гуманные
начала и принципы победят - и скоро. Эта уверенность, разумеется, не могла
не сказаться и на тональности его очерков морского быта.
Теперь, в восьмидесятых и девяностых годах, и общественные
обстоятельства были другие, и Станюкович в ином свете увидел все то, что
видел и пережил тогда, во время своего первого вынужденного плавания. Теперь
в новых его морских рассказах тема социальной розни во флоте зазвучала
острее и, как это ни покажется странным, вполне современно и даже
злободневно, а старые николаевские порядки представлены так, будто матрос
Рябой только вчера получил сотню линьков, а спасший его от нового наказания
корабельный парусник Исайка, чтобы избежать порки, бросился в море и утонул
- только что, минуту назад.
Конечно, в новых морских рассказах чувствуется рука писателя,
умудренного опытом многолетних литературных трудов. Но дело не только в
этом; эти рассказы вобрали в себя еще и многолетний опыт непосредственного
участия в общественной борьбе. Как сказано выше, все морские рассказы и
повести Станюковича написаны по воспоминаниям о его кругосветном плавании
1860-1863 годов. Поэтому действие большинства из них происходит в те же годы
и только в немногих произведениях, как, например, в повести "В море!", уже в
новую эпоху, то есть в восьмидесятых - девяностых годах. Но независимо от
хронологической приуроченности фабульного времени все они без исключения
своим смыслом и пафосом были обращены к общественной борьбе восьмидесятых -
девяностых годов.
Станюкович принадлежал к числу тех русских писателей второй половины
XIX века, которые и в периоды реакции оставались верны освободительным идеям
шестидесятых годов; но, конечно, он уже давно преодолел розоватый оптимизм
своей молодости. Возвратившись из ссылки, он убедился, что политическая
реакция, наступившая после того, как народовольцами был убит Александр II,
усилилась еще больше. Теперь ее вдохновители во главе с Победоносцевым
стояли у самого кормила власти; они открыто проклинали реформы шестидесятых
годов и упорно стремились проводить политику контрреформ. Этот одобренный и
покровительствуемый самим Александром III поход против всего наследия
шестидесятых годов сказался, конечно, и на положении в русском военном
флоте.
В соответствии с новыми политическими и идеологическими веяниями и в
канцеляриях военно-морского ведомства, и в корабельных кают-компаниях, и в
служебных взаимоотношениях тон стали задавать такие офицеры, для которых
завещанное шестидесятыми годами гуманное отношение к матросу было ненавистно
- и по сословно-кастовым предрассудкам и потому еще, что оно требовало от
них неустанного воспитательского труда. Закон об отмене телесных наказаний
во флоте теперешние "дантисты" считали как бы несуществующим и
палачествовали безнаказанно. Над "либеральными" традициями открыто смеялись,
а офицеров, верных этим традициям, при первом же удобном случае или
принуждали выйти в отставку, как это было сделано с Леонтьевым, или, как
Ивкова, отчисляли на том основании, что полицейские власти предписывали им
"прокатиться в не столь отдаленные места" ("Беспокойный адмирал"). Теперь
получили ход жестокие и бесчестные карьеристы вроде Аркадия Дмитриевича
Налетова ("В море!").
В своих морских рассказах и повестях Станюкович показал, что правящие
верхи в восьмидесятых годах насаждали в военном флоте как раз те гибельные
порядки и нравы, против которых боролись лучшие люди шестидесятых годов, и
что, с другой стороны, выдвинутые этими людьми гуманные принципы необходимы
и плодотворны. Именно эта сквозная мысль, может быть, рельефнее всего
выявляется при сопоставлении двух его героев: "грозного адмирала" Алексея
Петровича Ветлугина и "беспокойного адмирала" Ивана Андреевича Корнева.
Ветлугин - это полное воплощение дореформенного строя флотской жизни;
энергичный и честолюбивый, он, подчиняясь ее жестоким законам, ожесточился
сам, растерял лучшие человеческие качества и оказался в конце жизни ни с
чем: во флоте он добрых воспоминаний о себе не оставил, в семье - тоже,
потому что и здесь он был "грозным адмиралом", то есть жестоким самодуром.
Корнев пришел в эпоху реформ как наследник высоких традиций Корнилова и
Нахимова. Вспыльчивый, но, по народному выражению, и отходчивый, он всей
своей деятельностью утверждал в офицерской среде принципы чести и
независимости, верности воинскому долгу в самом широком смысле этого слова и
глубокого уважения к матросу. Последнее для Станюковича имело особое
значение.
Композиция большей части его морских рассказов и повестей как бы
воспроизводит размещение личного состава на корабле: кубрик, то есть
матросы, с одной стороны, и кают-компания, то есть все "господа" от
гардемарина до капитана - с другой; между этими группами располагаются,
тяготея то к одной, то к другой, унтер-офицеры - боцманы, баталеры, писаря и
т.п. Соответственно этому строится и само повествование: офицер, если он
даже и не главный герой, почти всегда предстает как самостоятельная фигура -
с биографией, особой статью, характером и жизненной позицией; а матросы
обыкновенно выступают как сплошная масса; некоторые из них выделяются в
повествовании и подробно описываются лишь в тех сравнительно
немногочисленных произведениях, где они являются главными героями ("Беглец",
"Человек за бортом", "Между своими", "Исайка", "Максимка", "Похождения
одного матроса").
Между этими двумя категориями персонажей много различий, но одно из них
особенно существенно. В офицерской среде, в кают-компании никогда не бывает
полного единодушия; интеллектуальная и нравственная атмосфера здесь то и
дело изменяется, прямо отражая те изменения, которые происходили там, в
правящих сферах России. Матросская среда, как человеческое сообщество,
всегда остается неизменной. И это не было следствием темноты и косности
деревенских парней, вырванных из вологодских или архангельских захолустий;
цельность и постоянство в матросской среде предопределялись непреложными
нормами народной нравственности.
Человеческое достоинство - и в своем брате-матросе и в офицерах - здесь
оценивалось по одним и тем же критериям всегда - что в николаевские времена,
что в шестидесятые годы, что в конце века.
После многодневного утомительного перехода сойти на берег и, не жалея
скудных сбережений, "отвести душу" - этому давнему обычаю охотно и без каких
бы то ни было колебаний следовало большинство матросов; но самым уважаемым и
авторитетным в их среде был все-таки трезвый, рассудительный и умелый
матрос. Боцманское сквернословие и даже зуботычины воспринимались как
неизбежное зло, но когда кто-то из боцманов слишком уж заносился, матросы
утихомиривали его собственными силами ("Матросский линч"). Отношение к
офицерам определялось не только их добротой, но и по делу. Чистота, какой
добивался старший офицер Василий Иванович, была для матросов "каторжной
чистотой", а самого Василия Ивановича они тем не менее искренне уважали,
потому что его любовь к делу не подлежала ни малейшему сомнению. А старшего
офицера фон дер Беринга матросы невзлюбили, потому что к чистоте, как и к
красоте корвета, он был равнодушен, а добивался только одного - чтобы
матросы беспрекословно, "как машина", выполняли его распоряжения ("Куцый").
Конечно, в отношениях между матросами и офицерами социальная рознь
сказывалась на каждом шагу, но наряду с ней или, может быть, даже наперекор
ей было здесь и нечто другое: весь экипаж по необходимости должен был быть
объединен общим сознанием, общим чувством противостояния грозной стихии,
всегда чреватой гибелью - гибелью всех, без различия чинов и сословий. Тут
особое значение приобретали личные качества людей. Капитана, мастерски
управляющего кораблем, да если он еще и справедлив, матросы называли
"голубем"; офицер, в самых опасных обстоятельствах сохранявший мужество и
распорядительность, пользовался уважением матросов, если он бывал порою даже
и слишком суров.
...Бескрайние просторы Тихого, Атлантического или Индийского океанов,
сказочная, "райская" природа далеких южных земель - все это влекло, радовало
и удивляло. Особое место занимали встречи с другими, незнакомыми дотоле
народами; русские моряки присматривались к нравам и обычаям этих народов без
тени высокомерия, с непринужденной открытостью и веселым доброжелательством.
И как раз во время этих встреч каждый из них отчетливее и пронзительнее
чувствовал себя, сознавал себя русским человеком, человеком из великой
страны России. В долгом плавании воспоминания о родине неизбежно порождали
тоску по ней; на корабле тосковали все - и матросы и офицеры. Но образ
родины, образ России в матросских мечтах вырисовывается величественнее и
поэтичнее; ведь ее песни поют на корабле только матросы, русская речь со
всей ее пестротой и размашистостью звучит в матросских разговорах.
В других, "неморских" произведениях Станюковича народ почти всегда за
кулисами, и его речь там раздается весьма редко. В морских рассказах и
повестях матросское слово несет на себе главную поэтическую "нагрузку";
стоит только ему зазвучать, как появляется новая, свежая краска,
неожиданная, чаще всего веселая интонация, и благодаря этому весь тон
повествования приобретает глубину или, как сказали бы в наше время,
стереофоничность.
Станюкович в этих произведениях не скрывает ни жестокости, ни дикого
разгула страстей, ни равнодушия одних, ни подлости других; но при всем при
этом в восьмидесятых и девяностых годах они производили ободряющее
впечатление. Литература тех лет в различных вариантах представила фигуру
рефлектирующего скептика, готового подвергнуть сомнению не только успех
борьбы, но и сам ее смысл; в морских рассказах и повестях Станюковича
действовали люди, которым некогда было рассуждать о смысле борьбы; они
должны были быть готовы к ней каждую минуту.
На четвертом десятилетии своей литературной деятельности Станюкович
стал знаменитым писателем. Но он так и не сумел стать писателем, более или
менее обеспеченным. Как и в прежние годы, ему приходилось много работать.
Его крепкий от природы организм слабел, болезни не проходили. Он часто ездил
на лечение: то в Крым, то за границу. Во время одной из таких поездок он и
умер - 7 мая 1903 года в Неаполе.
М.Еремин