Страница:
Тереза кричала, ругалась и вообще вела себя очень трусливо, все три раза. Но я буду храброй. Я не буду устраивать такого спектакля и не выставлю себя на посмешище. Я хочу, чтобы сын гордился мною. И однажды, когда он станет королем, я хочу, чтобы другие сказали ему: «Да, я присутствовал при вашем рождении. Ваша мать родила вас очень храбро. Она не издала ни звука от боли».
2 ноября 1778 года.
Я даже не предполагала, что живот маленькой женщины способен так растянуться. Я больше не хожу, а переваливаюсь, как утка. Сегодня мне исполнилось двадцать три года, но все забыли об этом, кроме матушки. Они поедают меня глазами, надеясь первыми увидеть, как лицо мое исказится гримасой боли или как я охну и схвачусь обеими руками за живот.
Слуги устроили лотерею и делают ставки на то, в какой день родится мой ребенок, Людовик запретил это, но они все равно продают и покупают билеты, даже Шамбертен.
18 ноября 1778 года.
Сегодня окно в моей гостиной разбил камень. Он был завернут в гнусный памфлет, сопровождавшийся грубыми рисунками, на которых я занималась любовью с другими женщинами.
«Долой австрийскую шлюху!» – вот что было начертано на обороте памфлета. Софи выбросила его, но Амели нашла и принесла мне. Очень странно, что теперь, когда я люблю Акселя и вижу Эрика очень редко, Амели ненавидит меня сильнее прежнего.
20 декабря 1778 года.
Вчера рано утром я проснулась от ужасной боли в спине, которая не ушла даже после того, как Софи принесла мне отвар ивовой коры, хотя обычно он облегчал мои страдания.
Из соседней комнаты вызвали доктора Вермона, и он сразу распорядился перенести меня в родильную кровать. Меня уложили в постель, и вскоре я начала обливаться потом, поскольку огонь в камине горел очень ярко, и в комнате стояла невыносимая жара.
Боль спустилась в низ живота, и я поняла, что, должно быть, начались схватки. Софи застегнула на мне пояс Святой Радегунды из аббатства Мелк, а я стиснула в руке четки слоновой кости, которые матушка подарила мне в Шенбрунне, когда я была еще маленькой девочкой. Я старалась не думать о тех женщинах, которые, как я слышала, умерли во время родов. Я вспомнила, как доктор Буажильбер говорил, что я стойкая девочка, которая вполне способна перенести и схватки, и рождение ребенка. Я стойкая девочка и смогу справиться со всем.
Вместе с Людовиком, всеми его братьями и кузенами пришел Аксель. Вскоре явились и Морепа, и Верженн, и прочие министры двора, и я почувствовала себя очень неловко. Огромные ширмы, нависавшие со всех сторон над моей кроватью, до некоторой степени закрывали меня от зрителей, но они же заставляли меня задыхаться от нехватки воздуха. Я позвала Софи, чтобы она обмахивала меня веером, но доктор Вермон резко приказал ей убираться прочь. Он также распорядился, чтобы Муфти убрали с кровати, отчего я расплакалась. Она всегда спит на моей кровати. Она утешает и успокаивает меня. Кроме того, она уже слишком стара, чтобы помешать кому-либо или чему-либо.
Я слышала гул голосов и шум шагов в комнате, расположенной по соседству с моей спальней, и в коридоре снаружи. Я знала, что там собираются придворные и знать, ожидая приглашения пройти в будуар. В перерывах между приступами боли я отстраненно подумала о том, кто же из слуг выиграет в лотерею.
Спустя час боль усилилась, я стиснула зубы и намотала четки на запястье. При каждом новом приступе я хваталась за веревки, которые удерживали на месте ширмы, расставленные вокруг моей кровати. Я слышала, как Станни и Жозефина оживленно говорят о том, что проголодались и дадут ли им поесть. Мне хотелось крикнуть им: «Замолчите, неужели вы не видите, как мне больно?»
Снова и снова меня сотрясали сильные схватки, и я думала, что это не может продолжаться долго, я больше не вынесу и просто умру. Я видела, как в задней части комнаты, за спинами Акселя, Людовика, всех его родственников и министров нетерпеливо расхаживает граф Мерси. Ему явно было не по себе.
– Разве нельзя ускорить процесс? – обратился Людовик к доктору Вермону. – Должна же быть какая-нибудь трава, медицинская настойка…
– Природа возьмет свое, – ответствовал доктор, но и он уже начал нервно поглядывать на меня.
А оттого, как он беспрерывно одергивал свой камзол и приглаживал редеющие седые волосы, я занервничала еще сильнее.
Я окликнула Софи, которая протиснулась мимо доктора, не обращая внимания на его начальственные протесты, и схватила мою руку.
– Бедная, бедная моя, – пробормотала она, – вам приходится очень нелегко.
– Что будет, если я не смогу сделать этого? – прошептала я.
В ответ она лишь крепче сжала мою руку, но тут накатил новый приступ боли, от которого глаза мои наполнились слезами и я начала задыхаться.
– Вы сможете, у вас все получится. Может быть, вам нужно будет немножко помочь. Я сейчас приведу повивальную бабку.
Она отпустила мою руку и поспешно вышла. Я заметила, что в комнату набилось много людей. Гости все прибывали, они негромко переговаривались и расхаживали по комнате. Мне показалось, что среди них я заметила Лулу, лицо которой, обычно бледное, совсем помертвело. Она потерянно стояла в стороне.
Наконец вперед протолкалась Софи, за которой следовала крупная, внушительная крестьянка.
– Вот кто ей нужен, – услышала я слова, обращенные к Людовику. – Настоящая повивальная бабка.
Я почувствовала, как чужие руки гладят меня по животу и осторожно трогают между ног. В ответ я вздрогнула всем телом. Доктор Вермон громко запротестовал. И вдруг мне показалось, словно железные руки невыносимыми тисками сжали мой живот и потянули его на себя. Я ничего не могла поделать. Я закричала.
Мгновенно атмосфера в комнате стала напряженной, в воздухе разлилось и повисло ожидание. Бормотание голосов стихло. Я услышала даже треск огня в камине.
– Головка. Я должна подвинуть головку, – произнесла повивальная бабка и начала давить на мой живот.
– Уберите эту женщину прочь! – закричал доктор Вермон. – Здесь я главный!
– Тогда поспешите и поверните ребенка сами, – спокойно заявила повивальная бабка, убрав руки и вытирая их об юбку, – или они оба умрут.
Доктор Вермон побледнел и сделал шаг назад.
– Я должен проконсультироваться с… с… с моими коллегами. Это трудный случай. Меня… информировали… недостаточно хорошо…
Чем сильнее он заикался и запинался, тем более встревоженным и бледным становился.
Уголком глаза я заметила, как сквозь толпу к моей кровати направилась Лулу, но вдруг глаза ее закатились, и она опустилась на пол. Мгновенно возникло замешательство, потом ее подняли и унесли.
Людовик кричал на доктора Вермона:
– Делайте, как она говорит! Поверните ребенка!
Его голос был громким, но мой прозвучал еще громче, когда я ощутила новую оглушительную, всепоглощающую боль и снова закричала.
– Началось! Королева рожает!
Услышав мои крики, толпа в коридоре пришла в возбуждение. Быстро распространились известия о том, что у меня вот-вот родится ребенок.
Сдержать толпу придворных и знати, которые в течение нескольких часов ждали возможности попасть в мою спальню, не было никакой возможности. Шумным потоком они хлынули в единственный открытый дверной проем и устремились ко мне. С затуманенным рассудком мне показалось, что их было много, несколько десятков, может быть, даже сотен. Казалось, они свалят ширмы прямо на меня, и я задохнусь.
Внезапно в комнате стало невыносимо душно, и я не могла вдохнуть ни глотка воздуха. Мне стало страшно, очень страшно. И тут меня пронзила такая дикая, невыносимая боль, что все – люди, стены, огонь в камине – поплыли перед глазами.
А потом я услышала голос Акселя. Сильный, ободряющий, командный.
– Сир, – сказал он, – ваш акушер хочет посовещаться с коллегой. У меня как раз и есть такой человек.
Я старалась не лишиться чувств. Сквозь туман, застилавший глаза, я разглядела мужчину, стоявшего рядом с Акселем. Ничем не примечательный, приятной наружности человек в черном костюме и аккуратном парике с буклями.
– Это доктор Сандерсен из Стокгольма. Он принимал роды у королевы Швеции.
Швед поклонился Людовику.
– Могу я осмотреть вашу супругу? – спросил он.
– Да, да. Кто-нибудь, сделайте же что-нибудь!
Я извивалась на постели, и звуки, которые вырывались из моей груди, напоминали жалобные крики раненого животного.
Доктор Сандерсен сделал знак повивальной бабке, которая немедленно возобновила болезненные манипуляции с моим животом, пока доктор считан пульс, после чего он принялся выкладывать блестящие металлические инструменты из своего чемоданчика.
Доктор внимательно посмотрел на женщину, потом, сказал:
– Я очень рад, что вы здесь. Мне часто приходилось убеждаться в том, что повивальным бабкам известно нечто такое, чего не знаем мы, врачи. Доктор Вермон, вы, без сомнения, собирались пустить своей пациентке кровь из ступни. Не могли бы вы сделать это сейчас?
Я ощутила резкую боль, когда французский акушер, очевидно, весьма довольный тем, что и ему нашлось применение, вскрыл вену у меня между пальцами и подставил тазик, в который сразу же хлынула темно-красная кровь.
Доктор Сандерсен и повивальная бабка работали легко и споро, так что, несмотря на боль и дурноту, я ощутила, что, наконец, оказалась в хороших руках. В перерывах между приступами боли я старалась сосредоточиться на Акселе, который стоял рядом с Людовиком и на лице которого была написана озабоченность. Даже в эти ужасные моменты я успела подумать, что он мне дороже всех на свете, дороже самой жизни.
– Ну вот, – сквозь нарастающий звон в ушах и гул голосов донеслись до меня слова акушерки, – ребенок может выйти, головка освободилась.
– Ваше величество, – обратился ко мне доктор Сандерсен, – а сейчас я хочу, чтобы вы сосредоточились. Мне нужно, чтобы вы оставались в полном сознании. Вам придется поработать тяжелее, чем когда-либо в своей жизни. Это не займет много времени. Мы сможем сделать это вместе?
– Да, – ответила я так громко и храбро, как только могла.
И не успели эти слова сорваться с моих губ, как я поняла, что смогу привести свое дитя в этот мир.
– Тужьтесь по направлению к моей руке, – сказал мне доктор, – как если бы вы поднимали высокое здание.
Я сделала так, как он просил, больше не чувствуя, ни боли, ни варварских приветственных возгласов и свиста, начавшихся в будуаре, ни удушающей жары. Вся моя воля, все усилия были направлены на то, чтобы тужиться и толкать так, как говорил доктор. А он умело направлял меня. Повивальная бабка одной рукой с силой давила мне на живот, а другой сжимала мою ладонь и подбадривала меня.
Я почувствовала, как внутрь меня вошел холодный металлический предмет, потом случилось бурное истечение теплой жидкости, за чем последовали взволнованные выкрики зрителей. Мне даже удалось разглядеть, что некоторые из них, чтобы лучше видеть, что происходит с моим телом, вскарабкались на столы и стулья.
– Пошел, пошел. Еще немножечко. Тужьтесь. Вы снова поднимаете высокое здание.
В эти мгновения я действительно трудилась усердно, как никогда в жизни, кряхтела и стонала, как землекоп.
Раздались приветственные крики, аплодисменты, и я поняла, что мой ребенок появился на свет. Наконец-то. Мой сын. Наследник престола. Будущий король.
Внезапно и страшно аплодисменты смолкли, а приветственные крики сменились стоном разочарования.
Доктор Сандерсен улыбался, держа на руках пронзительно кричащего, окровавленного, сморщенного ребенка так, чтобы я могла его видеть.
– У вас прекрасная дочь, ваше высочество. Принцесса Франции.
Я лишилась чувств.
Это было вчера. Сегодня я прихожу в себя и отдыхаю, лежа в спальне, пол которой по-прежнему усеян недоеденными пирожными, апельсиновыми корками, ореховой скорлупой и старыми газетами, оставшимися после Людовика и прочих гостей. Мои горничные слишком заняты тем, что сюсюкают с малышкой и приносят мне подарки и поздравления, чтобы заниматься уборкой. Муфти снова спит на моей кровати, а щенки увлеченно гоняются друг за дружкой, яростно облаивая любого, кто переступает порог спальни.
Посреди всей этой суматохи мирно спит мой ребенок, маленькая и очаровательная девочка, жадно требующая молока, когда просыпается. Естественно, она же стала и самым горьким разочарованием. Ей следовало родиться мальчиком. Меня считают неудачницей, хотя Людовик и говорит, чтобы я не обращала внимания на досужие разговоры. Мы с ним должны быть готовы к тому, что у нас будут и сыновья.
«Нет, – думаю я. – Ни за что. Никогда больше я не решусь на столь ужасную пытку».
Но моя малышка, моя Мария-Тереза, для меня бесценна и дорога. Я люблю ее так сильно, что мне далее страшно оттого, что я оказалась способна на такую любовь. Мой собственный, выстраданный, родной ребенок. Я постараюсь стать для нее такой же хорошей матерью, какой была для меня матушка. Только я не буду так часто бранить и упрекать ее.
Сегодня после полудня мне нанес визит Аксель. Официально он передал мне поздравления от шведского короля Густава и подарок – резную статуэтку рождественского ангела с позолоченными крылышками и ореолом из зажженных свечей вокруг головы.
В этот момент в спальне были и другие посетители, поэтому нам не удалось поговорить откровенно, как нам того хотелось. Уходя, Аксель поднес мою руку к губам и поцеловал, и мы обменялись взглядами, в которых выразилась вся наша любовь.
– Благодарю вас, граф Ферсен, – сказала я, когда он встал, чтобы уйти, – за все, что вчера вы сделали для Франции. Вы и доктор Сандерсен спасли мне жизнь.
VI
2 ноября 1778 года.
Я даже не предполагала, что живот маленькой женщины способен так растянуться. Я больше не хожу, а переваливаюсь, как утка. Сегодня мне исполнилось двадцать три года, но все забыли об этом, кроме матушки. Они поедают меня глазами, надеясь первыми увидеть, как лицо мое исказится гримасой боли или как я охну и схвачусь обеими руками за живот.
Слуги устроили лотерею и делают ставки на то, в какой день родится мой ребенок, Людовик запретил это, но они все равно продают и покупают билеты, даже Шамбертен.
18 ноября 1778 года.
Сегодня окно в моей гостиной разбил камень. Он был завернут в гнусный памфлет, сопровождавшийся грубыми рисунками, на которых я занималась любовью с другими женщинами.
«Долой австрийскую шлюху!» – вот что было начертано на обороте памфлета. Софи выбросила его, но Амели нашла и принесла мне. Очень странно, что теперь, когда я люблю Акселя и вижу Эрика очень редко, Амели ненавидит меня сильнее прежнего.
20 декабря 1778 года.
Вчера рано утром я проснулась от ужасной боли в спине, которая не ушла даже после того, как Софи принесла мне отвар ивовой коры, хотя обычно он облегчал мои страдания.
Из соседней комнаты вызвали доктора Вермона, и он сразу распорядился перенести меня в родильную кровать. Меня уложили в постель, и вскоре я начала обливаться потом, поскольку огонь в камине горел очень ярко, и в комнате стояла невыносимая жара.
Боль спустилась в низ живота, и я поняла, что, должно быть, начались схватки. Софи застегнула на мне пояс Святой Радегунды из аббатства Мелк, а я стиснула в руке четки слоновой кости, которые матушка подарила мне в Шенбрунне, когда я была еще маленькой девочкой. Я старалась не думать о тех женщинах, которые, как я слышала, умерли во время родов. Я вспомнила, как доктор Буажильбер говорил, что я стойкая девочка, которая вполне способна перенести и схватки, и рождение ребенка. Я стойкая девочка и смогу справиться со всем.
Вместе с Людовиком, всеми его братьями и кузенами пришел Аксель. Вскоре явились и Морепа, и Верженн, и прочие министры двора, и я почувствовала себя очень неловко. Огромные ширмы, нависавшие со всех сторон над моей кроватью, до некоторой степени закрывали меня от зрителей, но они же заставляли меня задыхаться от нехватки воздуха. Я позвала Софи, чтобы она обмахивала меня веером, но доктор Вермон резко приказал ей убираться прочь. Он также распорядился, чтобы Муфти убрали с кровати, отчего я расплакалась. Она всегда спит на моей кровати. Она утешает и успокаивает меня. Кроме того, она уже слишком стара, чтобы помешать кому-либо или чему-либо.
Я слышала гул голосов и шум шагов в комнате, расположенной по соседству с моей спальней, и в коридоре снаружи. Я знала, что там собираются придворные и знать, ожидая приглашения пройти в будуар. В перерывах между приступами боли я отстраненно подумала о том, кто же из слуг выиграет в лотерею.
Спустя час боль усилилась, я стиснула зубы и намотала четки на запястье. При каждом новом приступе я хваталась за веревки, которые удерживали на месте ширмы, расставленные вокруг моей кровати. Я слышала, как Станни и Жозефина оживленно говорят о том, что проголодались и дадут ли им поесть. Мне хотелось крикнуть им: «Замолчите, неужели вы не видите, как мне больно?»
Снова и снова меня сотрясали сильные схватки, и я думала, что это не может продолжаться долго, я больше не вынесу и просто умру. Я видела, как в задней части комнаты, за спинами Акселя, Людовика, всех его родственников и министров нетерпеливо расхаживает граф Мерси. Ему явно было не по себе.
– Разве нельзя ускорить процесс? – обратился Людовик к доктору Вермону. – Должна же быть какая-нибудь трава, медицинская настойка…
– Природа возьмет свое, – ответствовал доктор, но и он уже начал нервно поглядывать на меня.
А оттого, как он беспрерывно одергивал свой камзол и приглаживал редеющие седые волосы, я занервничала еще сильнее.
Я окликнула Софи, которая протиснулась мимо доктора, не обращая внимания на его начальственные протесты, и схватила мою руку.
– Бедная, бедная моя, – пробормотала она, – вам приходится очень нелегко.
– Что будет, если я не смогу сделать этого? – прошептала я.
В ответ она лишь крепче сжала мою руку, но тут накатил новый приступ боли, от которого глаза мои наполнились слезами и я начала задыхаться.
– Вы сможете, у вас все получится. Может быть, вам нужно будет немножко помочь. Я сейчас приведу повивальную бабку.
Она отпустила мою руку и поспешно вышла. Я заметила, что в комнату набилось много людей. Гости все прибывали, они негромко переговаривались и расхаживали по комнате. Мне показалось, что среди них я заметила Лулу, лицо которой, обычно бледное, совсем помертвело. Она потерянно стояла в стороне.
Наконец вперед протолкалась Софи, за которой следовала крупная, внушительная крестьянка.
– Вот кто ей нужен, – услышала я слова, обращенные к Людовику. – Настоящая повивальная бабка.
Я почувствовала, как чужие руки гладят меня по животу и осторожно трогают между ног. В ответ я вздрогнула всем телом. Доктор Вермон громко запротестовал. И вдруг мне показалось, словно железные руки невыносимыми тисками сжали мой живот и потянули его на себя. Я ничего не могла поделать. Я закричала.
Мгновенно атмосфера в комнате стала напряженной, в воздухе разлилось и повисло ожидание. Бормотание голосов стихло. Я услышала даже треск огня в камине.
– Головка. Я должна подвинуть головку, – произнесла повивальная бабка и начала давить на мой живот.
– Уберите эту женщину прочь! – закричал доктор Вермон. – Здесь я главный!
– Тогда поспешите и поверните ребенка сами, – спокойно заявила повивальная бабка, убрав руки и вытирая их об юбку, – или они оба умрут.
Доктор Вермон побледнел и сделал шаг назад.
– Я должен проконсультироваться с… с… с моими коллегами. Это трудный случай. Меня… информировали… недостаточно хорошо…
Чем сильнее он заикался и запинался, тем более встревоженным и бледным становился.
Уголком глаза я заметила, как сквозь толпу к моей кровати направилась Лулу, но вдруг глаза ее закатились, и она опустилась на пол. Мгновенно возникло замешательство, потом ее подняли и унесли.
Людовик кричал на доктора Вермона:
– Делайте, как она говорит! Поверните ребенка!
Его голос был громким, но мой прозвучал еще громче, когда я ощутила новую оглушительную, всепоглощающую боль и снова закричала.
– Началось! Королева рожает!
Услышав мои крики, толпа в коридоре пришла в возбуждение. Быстро распространились известия о том, что у меня вот-вот родится ребенок.
Сдержать толпу придворных и знати, которые в течение нескольких часов ждали возможности попасть в мою спальню, не было никакой возможности. Шумным потоком они хлынули в единственный открытый дверной проем и устремились ко мне. С затуманенным рассудком мне показалось, что их было много, несколько десятков, может быть, даже сотен. Казалось, они свалят ширмы прямо на меня, и я задохнусь.
Внезапно в комнате стало невыносимо душно, и я не могла вдохнуть ни глотка воздуха. Мне стало страшно, очень страшно. И тут меня пронзила такая дикая, невыносимая боль, что все – люди, стены, огонь в камине – поплыли перед глазами.
А потом я услышала голос Акселя. Сильный, ободряющий, командный.
– Сир, – сказал он, – ваш акушер хочет посовещаться с коллегой. У меня как раз и есть такой человек.
Я старалась не лишиться чувств. Сквозь туман, застилавший глаза, я разглядела мужчину, стоявшего рядом с Акселем. Ничем не примечательный, приятной наружности человек в черном костюме и аккуратном парике с буклями.
– Это доктор Сандерсен из Стокгольма. Он принимал роды у королевы Швеции.
Швед поклонился Людовику.
– Могу я осмотреть вашу супругу? – спросил он.
– Да, да. Кто-нибудь, сделайте же что-нибудь!
Я извивалась на постели, и звуки, которые вырывались из моей груди, напоминали жалобные крики раненого животного.
Доктор Сандерсен сделал знак повивальной бабке, которая немедленно возобновила болезненные манипуляции с моим животом, пока доктор считан пульс, после чего он принялся выкладывать блестящие металлические инструменты из своего чемоданчика.
Доктор внимательно посмотрел на женщину, потом, сказал:
– Я очень рад, что вы здесь. Мне часто приходилось убеждаться в том, что повивальным бабкам известно нечто такое, чего не знаем мы, врачи. Доктор Вермон, вы, без сомнения, собирались пустить своей пациентке кровь из ступни. Не могли бы вы сделать это сейчас?
Я ощутила резкую боль, когда французский акушер, очевидно, весьма довольный тем, что и ему нашлось применение, вскрыл вену у меня между пальцами и подставил тазик, в который сразу же хлынула темно-красная кровь.
Доктор Сандерсен и повивальная бабка работали легко и споро, так что, несмотря на боль и дурноту, я ощутила, что, наконец, оказалась в хороших руках. В перерывах между приступами боли я старалась сосредоточиться на Акселе, который стоял рядом с Людовиком и на лице которого была написана озабоченность. Даже в эти ужасные моменты я успела подумать, что он мне дороже всех на свете, дороже самой жизни.
– Ну вот, – сквозь нарастающий звон в ушах и гул голосов донеслись до меня слова акушерки, – ребенок может выйти, головка освободилась.
– Ваше величество, – обратился ко мне доктор Сандерсен, – а сейчас я хочу, чтобы вы сосредоточились. Мне нужно, чтобы вы оставались в полном сознании. Вам придется поработать тяжелее, чем когда-либо в своей жизни. Это не займет много времени. Мы сможем сделать это вместе?
– Да, – ответила я так громко и храбро, как только могла.
И не успели эти слова сорваться с моих губ, как я поняла, что смогу привести свое дитя в этот мир.
– Тужьтесь по направлению к моей руке, – сказал мне доктор, – как если бы вы поднимали высокое здание.
Я сделала так, как он просил, больше не чувствуя, ни боли, ни варварских приветственных возгласов и свиста, начавшихся в будуаре, ни удушающей жары. Вся моя воля, все усилия были направлены на то, чтобы тужиться и толкать так, как говорил доктор. А он умело направлял меня. Повивальная бабка одной рукой с силой давила мне на живот, а другой сжимала мою ладонь и подбадривала меня.
Я почувствовала, как внутрь меня вошел холодный металлический предмет, потом случилось бурное истечение теплой жидкости, за чем последовали взволнованные выкрики зрителей. Мне даже удалось разглядеть, что некоторые из них, чтобы лучше видеть, что происходит с моим телом, вскарабкались на столы и стулья.
– Пошел, пошел. Еще немножечко. Тужьтесь. Вы снова поднимаете высокое здание.
В эти мгновения я действительно трудилась усердно, как никогда в жизни, кряхтела и стонала, как землекоп.
Раздались приветственные крики, аплодисменты, и я поняла, что мой ребенок появился на свет. Наконец-то. Мой сын. Наследник престола. Будущий король.
Внезапно и страшно аплодисменты смолкли, а приветственные крики сменились стоном разочарования.
Доктор Сандерсен улыбался, держа на руках пронзительно кричащего, окровавленного, сморщенного ребенка так, чтобы я могла его видеть.
– У вас прекрасная дочь, ваше высочество. Принцесса Франции.
Я лишилась чувств.
Это было вчера. Сегодня я прихожу в себя и отдыхаю, лежа в спальне, пол которой по-прежнему усеян недоеденными пирожными, апельсиновыми корками, ореховой скорлупой и старыми газетами, оставшимися после Людовика и прочих гостей. Мои горничные слишком заняты тем, что сюсюкают с малышкой и приносят мне подарки и поздравления, чтобы заниматься уборкой. Муфти снова спит на моей кровати, а щенки увлеченно гоняются друг за дружкой, яростно облаивая любого, кто переступает порог спальни.
Посреди всей этой суматохи мирно спит мой ребенок, маленькая и очаровательная девочка, жадно требующая молока, когда просыпается. Естественно, она же стала и самым горьким разочарованием. Ей следовало родиться мальчиком. Меня считают неудачницей, хотя Людовик и говорит, чтобы я не обращала внимания на досужие разговоры. Мы с ним должны быть готовы к тому, что у нас будут и сыновья.
«Нет, – думаю я. – Ни за что. Никогда больше я не решусь на столь ужасную пытку».
Но моя малышка, моя Мария-Тереза, для меня бесценна и дорога. Я люблю ее так сильно, что мне далее страшно оттого, что я оказалась способна на такую любовь. Мой собственный, выстраданный, родной ребенок. Я постараюсь стать для нее такой же хорошей матерью, какой была для меня матушка. Только я не буду так часто бранить и упрекать ее.
Сегодня после полудня мне нанес визит Аксель. Официально он передал мне поздравления от шведского короля Густава и подарок – резную статуэтку рождественского ангела с позолоченными крылышками и ореолом из зажженных свечей вокруг головы.
В этот момент в спальне были и другие посетители, поэтому нам не удалось поговорить откровенно, как нам того хотелось. Уходя, Аксель поднес мою руку к губам и поцеловал, и мы обменялись взглядами, в которых выразилась вся наша любовь.
– Благодарю вас, граф Ферсен, – сказала я, когда он встал, чтобы уйти, – за все, что вчера вы сделали для Франции. Вы и доктор Сандерсен спасли мне жизнь.
VI
2 января 1779 года.
C каждым днем я чувствую себя все лучше. Я принимаю корень лопуха, который, как говорят, позволяет женщине быстро забеременеть снова, а у маленькой Марии-Терезы появилась кормилица, так что мое собственное грудное молоко постепенно иссякает. Людовик говорит, что нам в срочном порядке нужен сын, чтобы больше никто не мог сказать, будто мы не можем зачать и родить его. Он также говорит, что принцессы – проклятие трона, если их слишком много, и я знаю, что он прав. Мать рассказывала мне, что когда она родила первого ребенка, мою старшую сестру Анну, то при дворе не оставляли ее в покое до тех пор, пока через три года она не разродилась Иосифом.
20 января 1779 года.
Софи принесла в мешочке несколько головок чеснока и положила его в изголовье моей кровати. Она говорит, что я должна нюхать его каждый день. И если однажды я проснусь и почувствую другой запах, это будет означать, что я снова беременна. Я нюхаю его каждый день, иногда даже по ночам, когда не могу заснуть или если Людовик будит меня громким храпом.
14 февраля 1779 года.
Я дала маленькой Марии-Терезе прозвище Муслин, потому что именно так мать ласково называла мою сестру Джозефу. У нее уже начали отрастать волосики, и они такого же светло-пшеничного цвета, как и у меня. Глаза у нее серые, и когда она смотрит на меня, то взгляд у нее очень проницательный. Пока она еще не умеет улыбаться. Десна у нее не опухли и не болят, так что я не вижу признаков скорого появления молочных зубов.
Я выносила дочку на утренний прием к Людовику, и все толпились вокруг, глядя на нее, а заодно и на меня, потому что придворные ожидают, что вскоре я опять буду беременна.
28 февраля 1779 года.
Людовик зло подшутил надо мной. Он знает, что я нюхаю чеснок в мешочке, который лежит рядом с моей кроватью, надеясь, что придет тот день, когда он запахнет по-другому, и это будет означать только одно – я снова на сносях.
Он вытащил из мешочка чеснок и подменил его асафетидой, которая, как всем известно, пахнет совсем по-другому. Собственно говоря, она не пахнет, а скорее воняет. И когда я понюхала мешочек, то поняла, что что-то не так. Мое обоняние изменилось. Это должно было означать, что я снова беременна.
Я поспешила с радостными известиями к Софи. Я больше не чувствую чеснока, заявила я ей. Мне чудится совершенно другой запах. И он просто ужасен.
Она тоже понюхала и скорчила недовольную гримасу.
– Над вами кто-то подшутил, – предположила она. – Должно быть, это та дерзкая девчонка, дрянная Амели.
Но Амели не приближалась к моей спальне и на пушечный выстрел, я вообще не видела ее уже несколько дней.
А потом в коридоре я увидела Людовика, который веселился от души. И тут-то я поняла, что это он, и никто другой, подменил чеснок. Ведь он продолжает изучать травы и растения, а наверху, на чердаке, у него собрана большая их коллекция.
Я не стала ничего говорить Софи о своих подозрениях, но в тот же вечер, когда Луи пришел ко мне в постель, я принялась упрекать его. Он повесил голову, как провинившийся ребенок, и признался в том, что натворил.
– Это была всего лишь асафетида. Она ведь не причинила вам никакого вреда. Я думал, это будет смешно. – Он сдавленно хрюкнул.
– Жестоко с вашей стороны подшучивать над столь важными вещами.
– А мне нравится подшучивать над ними, – забираясь в постель, заявил он негромким, усталым голосом. – В противном случае я не смог бы жить. Мне и так тяжело притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле.
– Кем же это, позволено будет мне спросить?
– Кем? Королем, конечно.
– Но вы самый настоящий король. Святой, помазанный, законный король Франции.
– Мы оба знаем, что это всего лишь слова. Кроме того, как я уже неоднократно объяснял вам, сейчас должен был править мой отец. Или, в крайнем случае, мой старший брат. Никто никогда не думал, что королем стану я.
– Это всего лишь отговорки.
– А вот здесь вы ошибаетесь. Я разработал целую теорию на этот счет. Теорию роковой случайности. Пока что я рассказывал о ней лишь Шамбертену и Гамену.
Я промолчала. Иногда Людовика посещали очень странные мысли. Понемногу я привыкла к его своеобразному мышлению.
– Согласно моей теории, судьба, точнее рок, возносит некоторых мужчин на те высоты, для которых они не были предназначены от рождения. И такие мужчины несут на себе печать проклятия, поскольку не могут выполнить предназначение, случайно взваленное на них. На самом деле, когда такое происходит, имеет место настоящая трагедия. Трагедия, достойная пера великого Расина.
Я вздохнула.
– Что же, может быть, вы и правы. Но прошу вас оставить мой чеснок в покое. Что касается наших судеб, вашей и моей, то мы должны просто изо дня в день делать то, что можем и умеем, делать как можно лучше и поменьше думать о трагедиях. Мерси всегда советует мне стараться видеть во всем приятную сторону.
– Мерси считает вас простушкой.
На это мне было нечего сказать. Граф Мерси, который частенько выказывал мне свое доброе расположение и симпатию, когда другие вели себя грубо и оскорбительно, несомненно, считал меня намного умнее и проницательнее Людовика. И намного мужественнее, если на то пошло.
– Мы с графом находим общий язык, и этого довольно, – ответила я и не стала более развивать эту тему.
Высокопарные умствования Людовика часто представляются мне утомительными и скучными. Он не справляется с обязанностями короля и знает это. Но вместо того чтобы попытаться исправиться, лишь выискивает себе оправдания.
Ах, если бы только он послушался доброго совета!
1 апреля 1779 года.
Генерал Кроттендорф снова запаздывает, и я больше не чувствую запаха чеснока. Поэтому думаю, что снова беременна. По утрам меня тошнит. Я уже заранее страшусь предстоящей боли и взяла с Людовика обещание вновь пригласить доктора Сандерсена, а также повивальную бабку, которую привела тогда Софи, или другую, но столь же хорошую.
Мы решили выждать некоторое время, прежде чем объявить о моей беременности, как уже проделали это в случае с Муслин. Скорее всего, по расчетам Людовика, это будет удобнее огласить в следующем месяце. Я с нетерпением жду возможности написать обо всем матушке. Ах, если бы я могла поговорить с ней с глазу на глаз!
Людовик шутит, что своего первенца мы должны непременно назвать Чеснок.
2 мая 1779 года.
Вчера мне стало очень плохо, и я потеряла ребенка. Софи ни на минуту не отходила от меня. Когда она выносила мой ночной горшок, «ночную вазу», то заметила кровь в моче и сразу же поняла, что с беременностью покончено.
– Вероятнее всего, это был мальчик, – сообщила она. – Повивальные бабки говорят, что чаще всего выкидыши случаются с мальчиками. А уж кому и знать-то, как не им?
– Но ведь это ужасно… – сквозь слезы прошептала я.
– Нет, это хорошо. Это означает, что вы способны зачать как девочку, так и мальчика. И следующий малыш будет сильнее и здоровее. У него появится шанс выжить.
Я молю Бога, чтобы она оказалась права.
16 августа 1779 года.
Сегодня приезжал младший брат Людовика, Шарло, чтобы отвезти меня на скачки. Он со страшным грохотом влетел в ворота в своем новом зеленом экипаже, который едва не перевернулся на камнях двора. Экипаж очень легкий и неустойчивый, на высоких тонких колесах, без крыши и практически без боковых стен.
Людовик никогда не позволил бы мне сесть туда, если бы только увидел. Но Людовик отправился на охоту, поэтому я могу поступать как вздумается.
– Ваше величество, – обратился ко мне Шарло, когда я подошла к экипажу, – «Дьявол» к вашим услугам. – Он был весь в белом, начиная от элегантного парика и заканчивая расшитым золотом дублетом и белыми атласными туфлями с алмазными пряжками.
Я сразу поняла, что он мертвецки пьян, если судить по тому, как его шатало из стороны в стороны, хотя он старался устоять на месте, держа вожжи беспокойно перебиравших ногами лошадок.
Я улыбнулась. Шарло почти всегда вызывал у меня смех или улыбку. Форейтор помог мне подняться в карету, и я ощутила, как хрупкая конструкция, вздрогнула, когда я опустилась на узкое, подбитое войлоком сиденье. Шарло неловко плюхнулся рядом.
– Вы в самом деле дьявол, или это лишь образчик вашего черного юмора?
– Не я, ваше величество, а эта дивная колесница. Это сам дьявол во плоти, потому как она чертовски опасна! А еще легкая на ходу и изумительно красива!
Я крепко вцепилась в боковые дверцы, и мы понеслись по пыльной дороге. Экипаж подпрыгивал и опасно кренился на каждом ухабе, а сзади с грохотом мчался наш эскорт конных гренадер.
Сами же скачки, когда мы, наконец, добрались до беговой дорожки, оказались и вполовину не так интересны, как наша поездка сюда и возвращение на «дьявольской колеснице». Шарло пообещал заехать за мной снова на следующей неделе.
Я сказала, что поеду при условии, что он ничего не скажет Людовику.
Принц презрительно фыркнул:
– Он все равно узнает. Всегда найдутся люди, которые с радостью расскажут ему о том, что вы делаете и где бываете. Вам же известны сплетни, распространяемые о нас с вами. О том, что мы якобы любовники, что вы моя партнерша по дебошам, и что вместе мы тратим денег больше, чем успевают собрать шестеро налоговых откупщиков.
– Досужие домыслы, и ничего больше. Кроме того, всем известно, что я предпочитаю мужчин постарше, вроде графа де Живерни.
Мы расхохотались. Графу уже изрядно перевалило за семьдесят.
Я сошла с неустойчивой колесницы, и мы распрощались.
– Еду в Париж, – крикнул Шарло, занося хлыст над спинами лошадей, – там меня ждет одна бурная ночь, где будут вино, женщины и музыка!
Он развеселил меня, а мне так нужен хотя бы глоток радости. Шарло и не подозревает, что его дружба для меня – чуть ли не дар Божий. Пока досужие языки сплетничают о нашей предполагаемой интрижке, моя настоящая любовь, Аксель, может чувствовать себя в безопасности. Наши нечастые встречи остаются тайной для всех, не считая преданной Лулу и не склонной к болтливости Иоланды. Иногда мне кажется, что Людовику известно о моей любви к Акселю, но он смирился с этим, поскольку Аксель – один из немногих мужчин, к которым Людовик может обратиться за помощью и дружеским советом. Но мы с Луи не обмолвились и словом о тех чувствах, которые я питаю к Акселю. А вообще, я могу ошибаться. Может статься, Людовик даже ни о чем не подозревает.
3 сентября 1779 года.
Сегодня Муслин впервые произнесла слово «мама». Правда, при этом на руках ее держала кормилица.
13 октября 1779 года.
Я распорядилась, что всем придворным дамам следует носить перья. Страусовые, павлиньи, перья попугаев. Разумеется, через несколько часов после моего указа во всех модных магазинах Парижа перья были раскуплены до единого. Птиц королевского зверинца перевезли в потайное место, чтобы уберечь от охотников за перьями.
13 декабря 1779 года.
Почти год назад родилась моя доченька. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас я носила в себе ее маленького братика!
27 декабря 1779 года.
Холодная погода вынудила строителей прекратить работы в Маленьком Трианоне, в котором я затеяла реконструкцию.
Ни в одном камине нельзя разжечь огонь из-за новых резных украшений над ними, которые я распорядилась установить. Поэтому во дворце очень холодно. Столяры не могут работать с обмороженными пальцами.
Начали приходить счета за реконструкцию, и они показались мне неоправданно высокими. Я допросила архитекторов, но они избегали прямых ответов на мои вопросы. По некотором размышлении и после расспросов я догадалась, в чем дело: архитекторы кладут себе в карман часть каждой суммы, которую они получают из королевской казны!
C каждым днем я чувствую себя все лучше. Я принимаю корень лопуха, который, как говорят, позволяет женщине быстро забеременеть снова, а у маленькой Марии-Терезы появилась кормилица, так что мое собственное грудное молоко постепенно иссякает. Людовик говорит, что нам в срочном порядке нужен сын, чтобы больше никто не мог сказать, будто мы не можем зачать и родить его. Он также говорит, что принцессы – проклятие трона, если их слишком много, и я знаю, что он прав. Мать рассказывала мне, что когда она родила первого ребенка, мою старшую сестру Анну, то при дворе не оставляли ее в покое до тех пор, пока через три года она не разродилась Иосифом.
20 января 1779 года.
Софи принесла в мешочке несколько головок чеснока и положила его в изголовье моей кровати. Она говорит, что я должна нюхать его каждый день. И если однажды я проснусь и почувствую другой запах, это будет означать, что я снова беременна. Я нюхаю его каждый день, иногда даже по ночам, когда не могу заснуть или если Людовик будит меня громким храпом.
14 февраля 1779 года.
Я дала маленькой Марии-Терезе прозвище Муслин, потому что именно так мать ласково называла мою сестру Джозефу. У нее уже начали отрастать волосики, и они такого же светло-пшеничного цвета, как и у меня. Глаза у нее серые, и когда она смотрит на меня, то взгляд у нее очень проницательный. Пока она еще не умеет улыбаться. Десна у нее не опухли и не болят, так что я не вижу признаков скорого появления молочных зубов.
Я выносила дочку на утренний прием к Людовику, и все толпились вокруг, глядя на нее, а заодно и на меня, потому что придворные ожидают, что вскоре я опять буду беременна.
28 февраля 1779 года.
Людовик зло подшутил надо мной. Он знает, что я нюхаю чеснок в мешочке, который лежит рядом с моей кроватью, надеясь, что придет тот день, когда он запахнет по-другому, и это будет означать только одно – я снова на сносях.
Он вытащил из мешочка чеснок и подменил его асафетидой, которая, как всем известно, пахнет совсем по-другому. Собственно говоря, она не пахнет, а скорее воняет. И когда я понюхала мешочек, то поняла, что что-то не так. Мое обоняние изменилось. Это должно было означать, что я снова беременна.
Я поспешила с радостными известиями к Софи. Я больше не чувствую чеснока, заявила я ей. Мне чудится совершенно другой запах. И он просто ужасен.
Она тоже понюхала и скорчила недовольную гримасу.
– Над вами кто-то подшутил, – предположила она. – Должно быть, это та дерзкая девчонка, дрянная Амели.
Но Амели не приближалась к моей спальне и на пушечный выстрел, я вообще не видела ее уже несколько дней.
А потом в коридоре я увидела Людовика, который веселился от души. И тут-то я поняла, что это он, и никто другой, подменил чеснок. Ведь он продолжает изучать травы и растения, а наверху, на чердаке, у него собрана большая их коллекция.
Я не стала ничего говорить Софи о своих подозрениях, но в тот же вечер, когда Луи пришел ко мне в постель, я принялась упрекать его. Он повесил голову, как провинившийся ребенок, и признался в том, что натворил.
– Это была всего лишь асафетида. Она ведь не причинила вам никакого вреда. Я думал, это будет смешно. – Он сдавленно хрюкнул.
– Жестоко с вашей стороны подшучивать над столь важными вещами.
– А мне нравится подшучивать над ними, – забираясь в постель, заявил он негромким, усталым голосом. – В противном случае я не смог бы жить. Мне и так тяжело притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле.
– Кем же это, позволено будет мне спросить?
– Кем? Королем, конечно.
– Но вы самый настоящий король. Святой, помазанный, законный король Франции.
– Мы оба знаем, что это всего лишь слова. Кроме того, как я уже неоднократно объяснял вам, сейчас должен был править мой отец. Или, в крайнем случае, мой старший брат. Никто никогда не думал, что королем стану я.
– Это всего лишь отговорки.
– А вот здесь вы ошибаетесь. Я разработал целую теорию на этот счет. Теорию роковой случайности. Пока что я рассказывал о ней лишь Шамбертену и Гамену.
Я промолчала. Иногда Людовика посещали очень странные мысли. Понемногу я привыкла к его своеобразному мышлению.
– Согласно моей теории, судьба, точнее рок, возносит некоторых мужчин на те высоты, для которых они не были предназначены от рождения. И такие мужчины несут на себе печать проклятия, поскольку не могут выполнить предназначение, случайно взваленное на них. На самом деле, когда такое происходит, имеет место настоящая трагедия. Трагедия, достойная пера великого Расина.
Я вздохнула.
– Что же, может быть, вы и правы. Но прошу вас оставить мой чеснок в покое. Что касается наших судеб, вашей и моей, то мы должны просто изо дня в день делать то, что можем и умеем, делать как можно лучше и поменьше думать о трагедиях. Мерси всегда советует мне стараться видеть во всем приятную сторону.
– Мерси считает вас простушкой.
На это мне было нечего сказать. Граф Мерси, который частенько выказывал мне свое доброе расположение и симпатию, когда другие вели себя грубо и оскорбительно, несомненно, считал меня намного умнее и проницательнее Людовика. И намного мужественнее, если на то пошло.
– Мы с графом находим общий язык, и этого довольно, – ответила я и не стала более развивать эту тему.
Высокопарные умствования Людовика часто представляются мне утомительными и скучными. Он не справляется с обязанностями короля и знает это. Но вместо того чтобы попытаться исправиться, лишь выискивает себе оправдания.
Ах, если бы только он послушался доброго совета!
1 апреля 1779 года.
Генерал Кроттендорф снова запаздывает, и я больше не чувствую запаха чеснока. Поэтому думаю, что снова беременна. По утрам меня тошнит. Я уже заранее страшусь предстоящей боли и взяла с Людовика обещание вновь пригласить доктора Сандерсена, а также повивальную бабку, которую привела тогда Софи, или другую, но столь же хорошую.
Мы решили выждать некоторое время, прежде чем объявить о моей беременности, как уже проделали это в случае с Муслин. Скорее всего, по расчетам Людовика, это будет удобнее огласить в следующем месяце. Я с нетерпением жду возможности написать обо всем матушке. Ах, если бы я могла поговорить с ней с глазу на глаз!
Людовик шутит, что своего первенца мы должны непременно назвать Чеснок.
2 мая 1779 года.
Вчера мне стало очень плохо, и я потеряла ребенка. Софи ни на минуту не отходила от меня. Когда она выносила мой ночной горшок, «ночную вазу», то заметила кровь в моче и сразу же поняла, что с беременностью покончено.
– Вероятнее всего, это был мальчик, – сообщила она. – Повивальные бабки говорят, что чаще всего выкидыши случаются с мальчиками. А уж кому и знать-то, как не им?
– Но ведь это ужасно… – сквозь слезы прошептала я.
– Нет, это хорошо. Это означает, что вы способны зачать как девочку, так и мальчика. И следующий малыш будет сильнее и здоровее. У него появится шанс выжить.
Я молю Бога, чтобы она оказалась права.
16 августа 1779 года.
Сегодня приезжал младший брат Людовика, Шарло, чтобы отвезти меня на скачки. Он со страшным грохотом влетел в ворота в своем новом зеленом экипаже, который едва не перевернулся на камнях двора. Экипаж очень легкий и неустойчивый, на высоких тонких колесах, без крыши и практически без боковых стен.
Людовик никогда не позволил бы мне сесть туда, если бы только увидел. Но Людовик отправился на охоту, поэтому я могу поступать как вздумается.
– Ваше величество, – обратился ко мне Шарло, когда я подошла к экипажу, – «Дьявол» к вашим услугам. – Он был весь в белом, начиная от элегантного парика и заканчивая расшитым золотом дублетом и белыми атласными туфлями с алмазными пряжками.
Я сразу поняла, что он мертвецки пьян, если судить по тому, как его шатало из стороны в стороны, хотя он старался устоять на месте, держа вожжи беспокойно перебиравших ногами лошадок.
Я улыбнулась. Шарло почти всегда вызывал у меня смех или улыбку. Форейтор помог мне подняться в карету, и я ощутила, как хрупкая конструкция, вздрогнула, когда я опустилась на узкое, подбитое войлоком сиденье. Шарло неловко плюхнулся рядом.
– Вы в самом деле дьявол, или это лишь образчик вашего черного юмора?
– Не я, ваше величество, а эта дивная колесница. Это сам дьявол во плоти, потому как она чертовски опасна! А еще легкая на ходу и изумительно красива!
Я крепко вцепилась в боковые дверцы, и мы понеслись по пыльной дороге. Экипаж подпрыгивал и опасно кренился на каждом ухабе, а сзади с грохотом мчался наш эскорт конных гренадер.
Сами же скачки, когда мы, наконец, добрались до беговой дорожки, оказались и вполовину не так интересны, как наша поездка сюда и возвращение на «дьявольской колеснице». Шарло пообещал заехать за мной снова на следующей неделе.
Я сказала, что поеду при условии, что он ничего не скажет Людовику.
Принц презрительно фыркнул:
– Он все равно узнает. Всегда найдутся люди, которые с радостью расскажут ему о том, что вы делаете и где бываете. Вам же известны сплетни, распространяемые о нас с вами. О том, что мы якобы любовники, что вы моя партнерша по дебошам, и что вместе мы тратим денег больше, чем успевают собрать шестеро налоговых откупщиков.
– Досужие домыслы, и ничего больше. Кроме того, всем известно, что я предпочитаю мужчин постарше, вроде графа де Живерни.
Мы расхохотались. Графу уже изрядно перевалило за семьдесят.
Я сошла с неустойчивой колесницы, и мы распрощались.
– Еду в Париж, – крикнул Шарло, занося хлыст над спинами лошадей, – там меня ждет одна бурная ночь, где будут вино, женщины и музыка!
Он развеселил меня, а мне так нужен хотя бы глоток радости. Шарло и не подозревает, что его дружба для меня – чуть ли не дар Божий. Пока досужие языки сплетничают о нашей предполагаемой интрижке, моя настоящая любовь, Аксель, может чувствовать себя в безопасности. Наши нечастые встречи остаются тайной для всех, не считая преданной Лулу и не склонной к болтливости Иоланды. Иногда мне кажется, что Людовику известно о моей любви к Акселю, но он смирился с этим, поскольку Аксель – один из немногих мужчин, к которым Людовик может обратиться за помощью и дружеским советом. Но мы с Луи не обмолвились и словом о тех чувствах, которые я питаю к Акселю. А вообще, я могу ошибаться. Может статься, Людовик даже ни о чем не подозревает.
3 сентября 1779 года.
Сегодня Муслин впервые произнесла слово «мама». Правда, при этом на руках ее держала кормилица.
13 октября 1779 года.
Я распорядилась, что всем придворным дамам следует носить перья. Страусовые, павлиньи, перья попугаев. Разумеется, через несколько часов после моего указа во всех модных магазинах Парижа перья были раскуплены до единого. Птиц королевского зверинца перевезли в потайное место, чтобы уберечь от охотников за перьями.
13 декабря 1779 года.
Почти год назад родилась моя доченька. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас я носила в себе ее маленького братика!
27 декабря 1779 года.
Холодная погода вынудила строителей прекратить работы в Маленьком Трианоне, в котором я затеяла реконструкцию.
Ни в одном камине нельзя разжечь огонь из-за новых резных украшений над ними, которые я распорядилась установить. Поэтому во дворце очень холодно. Столяры не могут работать с обмороженными пальцами.
Начали приходить счета за реконструкцию, и они показались мне неоправданно высокими. Я допросила архитекторов, но они избегали прямых ответов на мои вопросы. По некотором размышлении и после расспросов я догадалась, в чем дело: архитекторы кладут себе в карман часть каждой суммы, которую они получают из королевской казны!