– Ой! – только и смогла выдавить из себя Мария, сокрушенно хлопнув себя ладонями по бокам.
– Такое со мной было первый и последний раз лет двадцать назад, – протянул зам по науке, – каждый день ведь мимо проходил, лежат себе и лежат, мне и невдомек. Докатился! Доадминистрировался!
– Что бы вы без меня делали, дармоеды! – разорялся чуть погодя Директор. – Все проспали, все профукали!
Все сотрудники, понурив плечи и тупо пересчитывая камешки возле ботинок, молча сносили брань – за дело!
– Все! Беру дело в свои руки! Немедленно разгородить вольер на служебной территории пополам, сделать дополнительный вход – два дня, ответственный – зампотех. Сразу по готовности перевести волков – раздельно! – в этот вольер, ответственный – зам по науке. Проверю лично – никому доверять нельзя!
– Зачем же их так быстро переводить? Как срок придет. Мы теперь с точностью до дня можем рассчитать, – промямлил зам по науке.
– С точностью до дня вы будете считать, когда ваша жена весной родит после летней поездки на курорт, – оборвал его Директор, – выполняйте!
На третий день Волк и Волчица лежали рядом в новом вольере, разделенные металлической сеткой.
– Хорошо хоть правый не тронула, – мелькнула первая мысль.
Он провел указательным пальцем по глазницам, брезгливо стряхнул прилипшие к нему затвердевшие крошки гноя из уголков глаз и как черепаха, медленно и не отрывая туловище от кровати, сместился к краю, пока левая нога не соскользнула на пол. Потом он уперся руками в матрац и бережно, как медузу, поднял и усадил себя. Откуда-то налетела стая попугаев и, пронзительно крича, захлопала разноцветными крыльями перед его лицом. Попугаи пропали столь же неожиданно, как и появились, и человек смог осмотреться, но не рискуя двигать головой, лишь осторожно поводя глазами. У окна клубился рой мошкары.
– Как над падалью. Что же там успело провонять за ночь?
Потом он понял, что это не мошкара, а кружащаяся пыль в столбе света, пробивающегося из-за неплотно прикрытых штор. А неприятный запах шел от стола, на котором стояла большая бутылка водки, несомненно пустая, две темные винные бутылки – «Это еще зачем?», несколько банок из-под пива, тарелки с застывшими остатками еды, взрезанные банки консервов.
– Опять, наверно, бычок затушил в сардинах в масле.
По столу полз среднего размера еж с наполовину съеденным яблоком на спине.
– А этот добавил. Ежи да лисы, твари вонючие, ненавижу. Откуда же тебя черти принесли?
Забывшись он резко потянулся за тапочком, чтобы запустить в незваного гостя, но у него закружилась голова и он на мгновение закрыл глаза, чтобы не видеть как кресло, стулья, шкаф и торшер стаей мартышек понеслись куда-то вправо и вверх, с гортанными криками взбираясь по веревкам-лианам. Когда Смотритель открыл глаза, вся мебель стояла на своих местах, лишь сильно колыхалась от сквозняка занавеска из кусочков бамбуковых палок, издавая при столкновении резкий стук. Еж на столе превратился в пепельницу, битком набитую окурками, торчащими в разные стороны.
– Работу надо менять. Совсем крыша едет. Зоопарк даже дома мерещится. Или лечиться. Точно, надо поправиться, – Смотритель встал, добрел до стола и, держась левой рукой за столешницу, стал правой встряхивать по очереди все бутылки. Пусто. По счастью, одна из открытых пивных банок была почти полной. Смотритель выпил теплое выдохшееся пиво, постоял, прислушиваясь к реакции организма, и, удовлетворенно хмыкнув, направился в ванную комнату.
В углу стоял пеликан с широко раскрытым клювом в ожидании утренней порции рыбы. «Обойдешься», – процедил Смотритель и стал осматриваться, расстегивая ширинку. Когда его взгляд, сделав полукруг и не зацепившись за нужное устройство, вернулся к пеликану, тот предстал унитазом с опущенным стульчаком и поднятой крышкой. Мужчина пустил напруженную темно-желтую струю.
– Вот ведь бесполезная и вредная птица. Цапнул тот раз за палец, так неделю на сардельку был похож, а если здесь ущемит…
В этот момент необъятная глотка пеликана с грохотом захлопнулась. Смотритель дернулся назад, забрызгав упавшую крышку и брюки.
– Будь ты неладен, – в сердцах воскликнул он и, опасливо обходя унитаз, встал над краем ванны, прервавшаяся от страха и неожиданности струя полилась вновь, но как-то нехотя и не принося сладостного чувства облегчения.
Смотритель вернулся в комнату, с радостным удивлением нашел на столе недопитые полстакана водки и, уже поднеся стакан ко рту, замер: на его кровати спала пантера, вытянувшись под простыней во всю длину кровати.
– Это тебе не попугайчики с ежиками. Пора линять, – Смотритель одним махом влил в себя содержимое стакана и стал быстро, стараясь по возможностям утреннего состояния ничего не задеть, пробираться к входной двери.
– У, пьянь, с утра пораньше, – донеслось ему в спину рычание с кровати. Пантера приподнялась, потянулась, провела лапами по иссиня-черной гриве и превратилась в Нинон, бывшую жену Смотрителя, приходившую иногда к нему, в смурные моменты жизни, выпить и, если удавалось вовремя возбудить Смотрителя, немного, по-семейному заняться любовью.
– Ну, Нинон, ты даешь. Нельзя же так людей пугать, – Смотритель перевел дух.
– Чем же это я тебя так напугала? – Нинон поудобнее уселась на кровати, не обращая внимания на сползшую простыню, обнажившую сильно отвисшие груди, протянула руку к стулу, стоявшему рядом с кроватью, взяла пачку сигарет, раздосадовано пошарила в ней пальцем – последняя! – и закурила, стряхивая пепел в освободившуюся пачку. – Да ты, голубчик, поди не помнишь, что вчера-то было! – догадалась она. – Хорош, нечего сказать! Ты хоть помнишь, что я здесь, или только что обнаружил? Диагноз ясен, будем лечить, как говорит мой любимый врач, гинеколог. Хорош, хорош… Как за расставание пили, как на коленях ползал, умоляя остаться, как плащ запер в шкаф и ключ в окно выбросил?! – начала заводиться Нинон и в голосе ее стали проскальзывать визгливые истерические нотки.
Смотритель смущенно переминался с ноги на ногу.
– Да, в общем, помню все в целом. А на улицу пошел ключ искать, – нашелся он.
– Это ты своим жирафам в зоопарке лапшу вешай на уши со стремянки. До них долго доходит, авось поначалу и поверят.
Упоминание о зоопарке сразу вывело Смотрителя из себя.
– Да я лучше целыми днями дерьмо в слоновнике буду выгребать, чем с тобой пять минут разговаривать. Тут на край света сбежишь, коза бесплодная, – Смотритель, не затягивая, сразу ударил в самое больное место.
– Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Не держится семя твое поганое, пропитое. Я же с чем к тебе вчера пришла: две недели назад опять скинула, седьмой раз уже, – взвыла она. – Все, хватит, не могу больше. Все, все… Найду себе нормального, непьющего да ласкового, рожу ему ребеночка, кутеночка маленького. Буду как все!
– Ты на себя в зеркало посмотри, кому ты нужна, такая ехидна. Ты и ко мне уже три года после развода шляешься, потому что один я могу столько выпить, чтобы тебя покрыть. И деньги с меня сосешь, сама ничего не можешь – не руки, а ласты моржовые, и мозги куриные. Одно достоинство – сиськи большие, да и то у некоторых телок побольше и не болтаются у пупка. А у меня работа, квалифицированная, уважаемая и хорошо оплачиваемая.
– Да уж, квалифицированная – дерьмо выгребать! Да уж, уважаемая – только почему-то все больше вечером, а то ты своим свинячьим рылом всех посетителей распугиваешь. А то я не знаю, чего ты там работаешь. Ты ж садист! С людьми тебе не справиться, только и можешь как шавка облезлая брехать, да любая мокрощелка тебя соплей перешибет, а там ты царь и Бог, среди тварей бессловесных. Они и так неволей забиты, а еще ты добавляешь. Все, ухожу.
Она встала, натянула комбинацию и направилась в ванную комнату. Смотритель поднял было руку, чтобы ударить ее, но пантера повернула в его сторону голову, блеснула глазами, угрожающее зарычала, слегка обнажив клыки, и Смотритель испуганно отдернул руку и прижался к стене. Пантера пренебрежительно махнула лапой, разодрав ему душу. Истекая кровью, он прошел в комнату, сел в кресло, понурив голову, и так и просидел все время, пока Нинон с грохотом не захлопнула входную дверь.
Рана горела и он, с трудом застегивая пуговицы, оделся, сходил в ближайшую больницу, где врач в белоснежной по-утреннему свежей рубашке, спокойно и уверенно стоявший за высоким узким столом, понимающее кивнул, налил большой бокал лекарства: «Это поможет, старина». Действительно помогло, но ненадолго, и когда Смотритель вернулся домой, предусмотрительно захватив с собой несколько бутылок лекарства, душа вновь запылала. Он решил промыть рану, но ни горячая, ни холодная вода не принесли облегчения. Смотритель вышел из душа, залил рану изнутри бутылкой лекарства и замер в оцепенении. Царапины снаружи подсохли, но внутри началось нагноение. Он яростно сдирал засохшие бляшки, копался в живом мясе грязными пальцами, но вытекала лишь кровь, а весь гной оставался внутри.
На работу он пришел вовремя, не говоря никому ни слова, переоделся в аккуратный синий комбинезон и направился к вольерам. Он привычно махал метелкой и лопатой, выискивая, на ком сорвать злость, но звери, чувствуя его взвинченное состояние и отталкивающий запах, забивались в малодоступные уголки. Так он дошел до вольера Волчицы, которая, сильно отяжелевшая и неповоротливая, печально лежала посреди вольера, положив голову на вытянутые лапы.
Она никак не отреагировала на появление Смотрителя, лишь приоткрыла на мгновение один глаз, Волк же, инстинктивно почуяв исходящую от Смотрителя опасность, подошел к перегородке и стал внимательно следить за ним, вслушиваясь в неясное бормотание.
– Разлеглась, сука заморская. Ишь, фифа, и спецрейс ей, и кобель наизготовке. А она и рада задницу отклячить. Все вы шлюхи, все как одна, сучье племя. Тут и мясо ей лоханками таскают, да такое, что мне не по карману, и фельдшера крутятся так, как вокруг геморроя у президента, и телекамеры, разве что интервью не берут, хорошо еще убрали те две, ночные, все случку снимали, извращенцы, пидоры. А ты и рада стараться. Понимаешь, фря заграничная, что за все платить надо. И этот туда же, кабысдох, – Смотритель неожиданно ткнул в направлении Одинокого Волка метелкой, похожей на сказочную двадцатипалую руку. Волк отпрянул от прошивших перегородку металлических когтей и грозно зарычал, встав в боевую стойку. – Рычи, не рычи, не достанешь. Ты вообще здесь лишний, сделал свое дело и тихо жуй пайку в углу. Теперь другие с твоей сучкой и щенятами развлекаться будут.
Смотритель повернулся к Волчице и вдруг увидел на ее месте растянувшуюся прямо на грязном полу Нинон, такую, какой она была, когда все-таки доходила до родов, но ребенок умер в первый же день от какого-то врожденного дефекта сердца.
– И ты, шлюха, туда же. Нашла, смотрю, себе нормального, непьющего да ласкового, – вспомнил он бывшую когда-то – когда? – ссору и, не помня себя, ударил тяжелым башмаком в живот Нинон. – Получай!
Волк в исступлении метался по своей половине вольера, со всей силой налетая на перегородку и расшатывая ее даже тогда, когда Смотритель, пошатываясь, ушел, автоматически заперев за собой калитку. Наконец, один из временно поставленных столбов накренился и Волку удалось аккуратно, не попадая лапами в крупные ячейки проволочной сетки, добраться до самого верха, при этом перегородка под его тяжестью еще больше прогнулась, не помогая, а скорее мешая своей неустойчивостью, и вот, тщательно упершись лапами в ячейки, он совершил последний прыжок, вперед и вверх, немного разодрав живот о торчащие концы плохо заделанного верхнего края перегородки. Наверно, в том состоянии, в котором он находился, он мог бы выбраться и на волю, по крайней мере, на опустевшие аллеи зоопарка, но он прыгнул и приземлился на четыре лапы точно посреди соседнего вольера, рядом со своей подругой.
Она лежала на земле в растекающейся луже крови, в которой перекатывались большие ошметки плоти, или это казалось, что они двигаются в мерцающем от колышущихся деревьев свете луны. Волчица приоткрыла глаза. Волк уже видел такие глаза, подернутые влажной мутноватой пленкой, давно, у матери, когда она попала в капкан. Были они и у его жертв, там, на воле, но только в самый последний момент, когда из них уходил страх перед ним и оставалось только понимание, что дальше ничего уже не будет, покорная готовность принять это и легкая грусть о прошедшей жизни, в которой у всех было что-то хорошее, много хорошего, о чем можно было сожалеть. Их взгляд постепенно уходил внутрь, в тот мир, который они носили в себе, отгораживаясь от привычного, суетного, но прекрасного мира, окружавшего их. Волчица же подняла глаза к небу, так, чтобы не видеть стенки вольера и нависающие над зоопарком гигантские муравейники людей, а видеть только огромное бескрайнее небо, которое, сколько она себя помнила, накрывало искрящимся покрывалом ее свободную землю, от горизонта до горизонта, и было для нее символом свободы, которую она потеряла и которая была самым большим счастьем в ее жизни.
Из Волчицы продолжала медленно течь кровь, но Волк ничем не мог ей помочь, ведь раны не было, то, из чего текла кровь, не было раной, не могло быть раной и вызывало в нем совсем другие ассоциации.
И стоя над угасающей Волчицей, Волк поднял голову и завыл. Завыл от сознания своей беспомощности, от острого чувства грядущего тоскливого одиночества, от в одночасье пришедшего понимания того, что и ему не суждено вновь увидеть родные леса и поля, вновь ощутить радость свободного бега, что свобода вернется к нему только в последнем взгляде на бескрайнее небо. Этот вой несся над городом, врываясь в уютные гостиные с сидящими перед телевизорами обывателями, в спальни со сладко посапывающими в первом сне детьми, в кабинеты людей, бегущих по бесконечному беличьему колесу работы, настигал влюбленные парочки и степенно выгуливающих собак горожан, вселяя мистический ужас и острую тоску по утраченному, чему-то очень важному, но забытому в суете жизни.
Часть третья
– Такое со мной было первый и последний раз лет двадцать назад, – протянул зам по науке, – каждый день ведь мимо проходил, лежат себе и лежат, мне и невдомек. Докатился! Доадминистрировался!
– Что бы вы без меня делали, дармоеды! – разорялся чуть погодя Директор. – Все проспали, все профукали!
Все сотрудники, понурив плечи и тупо пересчитывая камешки возле ботинок, молча сносили брань – за дело!
– Все! Беру дело в свои руки! Немедленно разгородить вольер на служебной территории пополам, сделать дополнительный вход – два дня, ответственный – зампотех. Сразу по готовности перевести волков – раздельно! – в этот вольер, ответственный – зам по науке. Проверю лично – никому доверять нельзя!
– Зачем же их так быстро переводить? Как срок придет. Мы теперь с точностью до дня можем рассчитать, – промямлил зам по науке.
– С точностью до дня вы будете считать, когда ваша жена весной родит после летней поездки на курорт, – оборвал его Директор, – выполняйте!
На третий день Волк и Волчица лежали рядом в новом вольере, разделенные металлической сеткой.
* * *
Смотритель с трудом разлепил глаза, попробовал оторвать голову от подушки, но она двухпудовой гирей впечаталась в перину и попытка завершилась тем, что перед ним задрожали желто-коричневые кольца осиных телец и вот одна из них впилась в левый глаз и, раздуваясь и подрагивая в такт биению его сердца, начала выгрызать нежную мякоть, затем ввинтилась в мозг и, продолжая раздуваться, быстро проделала ход до макушки. Наткнувшись на преграду, она заметалась в поисках выхода, все круша на своем пути. Смотритель лежал без мыслей, неспособный пошевелиться, потому что оса, разъевшись до размера огромного шершня, походя смела мозжечок, пронзив смертоносным ядом спинной мозг. Пустая голова резонировала и гудела, как колокол, чутко реагируя на каждый удар осы-языка. Но вот, наконец, гудящая тварь нашла выход и, ужалив напоследок в левый глаз, вылетела вон.– Хорошо хоть правый не тронула, – мелькнула первая мысль.
Он провел указательным пальцем по глазницам, брезгливо стряхнул прилипшие к нему затвердевшие крошки гноя из уголков глаз и как черепаха, медленно и не отрывая туловище от кровати, сместился к краю, пока левая нога не соскользнула на пол. Потом он уперся руками в матрац и бережно, как медузу, поднял и усадил себя. Откуда-то налетела стая попугаев и, пронзительно крича, захлопала разноцветными крыльями перед его лицом. Попугаи пропали столь же неожиданно, как и появились, и человек смог осмотреться, но не рискуя двигать головой, лишь осторожно поводя глазами. У окна клубился рой мошкары.
– Как над падалью. Что же там успело провонять за ночь?
Потом он понял, что это не мошкара, а кружащаяся пыль в столбе света, пробивающегося из-за неплотно прикрытых штор. А неприятный запах шел от стола, на котором стояла большая бутылка водки, несомненно пустая, две темные винные бутылки – «Это еще зачем?», несколько банок из-под пива, тарелки с застывшими остатками еды, взрезанные банки консервов.
– Опять, наверно, бычок затушил в сардинах в масле.
По столу полз среднего размера еж с наполовину съеденным яблоком на спине.
– А этот добавил. Ежи да лисы, твари вонючие, ненавижу. Откуда же тебя черти принесли?
Забывшись он резко потянулся за тапочком, чтобы запустить в незваного гостя, но у него закружилась голова и он на мгновение закрыл глаза, чтобы не видеть как кресло, стулья, шкаф и торшер стаей мартышек понеслись куда-то вправо и вверх, с гортанными криками взбираясь по веревкам-лианам. Когда Смотритель открыл глаза, вся мебель стояла на своих местах, лишь сильно колыхалась от сквозняка занавеска из кусочков бамбуковых палок, издавая при столкновении резкий стук. Еж на столе превратился в пепельницу, битком набитую окурками, торчащими в разные стороны.
– Работу надо менять. Совсем крыша едет. Зоопарк даже дома мерещится. Или лечиться. Точно, надо поправиться, – Смотритель встал, добрел до стола и, держась левой рукой за столешницу, стал правой встряхивать по очереди все бутылки. Пусто. По счастью, одна из открытых пивных банок была почти полной. Смотритель выпил теплое выдохшееся пиво, постоял, прислушиваясь к реакции организма, и, удовлетворенно хмыкнув, направился в ванную комнату.
В углу стоял пеликан с широко раскрытым клювом в ожидании утренней порции рыбы. «Обойдешься», – процедил Смотритель и стал осматриваться, расстегивая ширинку. Когда его взгляд, сделав полукруг и не зацепившись за нужное устройство, вернулся к пеликану, тот предстал унитазом с опущенным стульчаком и поднятой крышкой. Мужчина пустил напруженную темно-желтую струю.
– Вот ведь бесполезная и вредная птица. Цапнул тот раз за палец, так неделю на сардельку был похож, а если здесь ущемит…
В этот момент необъятная глотка пеликана с грохотом захлопнулась. Смотритель дернулся назад, забрызгав упавшую крышку и брюки.
– Будь ты неладен, – в сердцах воскликнул он и, опасливо обходя унитаз, встал над краем ванны, прервавшаяся от страха и неожиданности струя полилась вновь, но как-то нехотя и не принося сладостного чувства облегчения.
Смотритель вернулся в комнату, с радостным удивлением нашел на столе недопитые полстакана водки и, уже поднеся стакан ко рту, замер: на его кровати спала пантера, вытянувшись под простыней во всю длину кровати.
– Это тебе не попугайчики с ежиками. Пора линять, – Смотритель одним махом влил в себя содержимое стакана и стал быстро, стараясь по возможностям утреннего состояния ничего не задеть, пробираться к входной двери.
– У, пьянь, с утра пораньше, – донеслось ему в спину рычание с кровати. Пантера приподнялась, потянулась, провела лапами по иссиня-черной гриве и превратилась в Нинон, бывшую жену Смотрителя, приходившую иногда к нему, в смурные моменты жизни, выпить и, если удавалось вовремя возбудить Смотрителя, немного, по-семейному заняться любовью.
– Ну, Нинон, ты даешь. Нельзя же так людей пугать, – Смотритель перевел дух.
– Чем же это я тебя так напугала? – Нинон поудобнее уселась на кровати, не обращая внимания на сползшую простыню, обнажившую сильно отвисшие груди, протянула руку к стулу, стоявшему рядом с кроватью, взяла пачку сигарет, раздосадовано пошарила в ней пальцем – последняя! – и закурила, стряхивая пепел в освободившуюся пачку. – Да ты, голубчик, поди не помнишь, что вчера-то было! – догадалась она. – Хорош, нечего сказать! Ты хоть помнишь, что я здесь, или только что обнаружил? Диагноз ясен, будем лечить, как говорит мой любимый врач, гинеколог. Хорош, хорош… Как за расставание пили, как на коленях ползал, умоляя остаться, как плащ запер в шкаф и ключ в окно выбросил?! – начала заводиться Нинон и в голосе ее стали проскальзывать визгливые истерические нотки.
Смотритель смущенно переминался с ноги на ногу.
– Да, в общем, помню все в целом. А на улицу пошел ключ искать, – нашелся он.
– Это ты своим жирафам в зоопарке лапшу вешай на уши со стремянки. До них долго доходит, авось поначалу и поверят.
Упоминание о зоопарке сразу вывело Смотрителя из себя.
– Да я лучше целыми днями дерьмо в слоновнике буду выгребать, чем с тобой пять минут разговаривать. Тут на край света сбежишь, коза бесплодная, – Смотритель, не затягивая, сразу ударил в самое больное место.
– Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Не держится семя твое поганое, пропитое. Я же с чем к тебе вчера пришла: две недели назад опять скинула, седьмой раз уже, – взвыла она. – Все, хватит, не могу больше. Все, все… Найду себе нормального, непьющего да ласкового, рожу ему ребеночка, кутеночка маленького. Буду как все!
– Ты на себя в зеркало посмотри, кому ты нужна, такая ехидна. Ты и ко мне уже три года после развода шляешься, потому что один я могу столько выпить, чтобы тебя покрыть. И деньги с меня сосешь, сама ничего не можешь – не руки, а ласты моржовые, и мозги куриные. Одно достоинство – сиськи большие, да и то у некоторых телок побольше и не болтаются у пупка. А у меня работа, квалифицированная, уважаемая и хорошо оплачиваемая.
– Да уж, квалифицированная – дерьмо выгребать! Да уж, уважаемая – только почему-то все больше вечером, а то ты своим свинячьим рылом всех посетителей распугиваешь. А то я не знаю, чего ты там работаешь. Ты ж садист! С людьми тебе не справиться, только и можешь как шавка облезлая брехать, да любая мокрощелка тебя соплей перешибет, а там ты царь и Бог, среди тварей бессловесных. Они и так неволей забиты, а еще ты добавляешь. Все, ухожу.
Она встала, натянула комбинацию и направилась в ванную комнату. Смотритель поднял было руку, чтобы ударить ее, но пантера повернула в его сторону голову, блеснула глазами, угрожающее зарычала, слегка обнажив клыки, и Смотритель испуганно отдернул руку и прижался к стене. Пантера пренебрежительно махнула лапой, разодрав ему душу. Истекая кровью, он прошел в комнату, сел в кресло, понурив голову, и так и просидел все время, пока Нинон с грохотом не захлопнула входную дверь.
Рана горела и он, с трудом застегивая пуговицы, оделся, сходил в ближайшую больницу, где врач в белоснежной по-утреннему свежей рубашке, спокойно и уверенно стоявший за высоким узким столом, понимающее кивнул, налил большой бокал лекарства: «Это поможет, старина». Действительно помогло, но ненадолго, и когда Смотритель вернулся домой, предусмотрительно захватив с собой несколько бутылок лекарства, душа вновь запылала. Он решил промыть рану, но ни горячая, ни холодная вода не принесли облегчения. Смотритель вышел из душа, залил рану изнутри бутылкой лекарства и замер в оцепенении. Царапины снаружи подсохли, но внутри началось нагноение. Он яростно сдирал засохшие бляшки, копался в живом мясе грязными пальцами, но вытекала лишь кровь, а весь гной оставался внутри.
На работу он пришел вовремя, не говоря никому ни слова, переоделся в аккуратный синий комбинезон и направился к вольерам. Он привычно махал метелкой и лопатой, выискивая, на ком сорвать злость, но звери, чувствуя его взвинченное состояние и отталкивающий запах, забивались в малодоступные уголки. Так он дошел до вольера Волчицы, которая, сильно отяжелевшая и неповоротливая, печально лежала посреди вольера, положив голову на вытянутые лапы.
Она никак не отреагировала на появление Смотрителя, лишь приоткрыла на мгновение один глаз, Волк же, инстинктивно почуяв исходящую от Смотрителя опасность, подошел к перегородке и стал внимательно следить за ним, вслушиваясь в неясное бормотание.
– Разлеглась, сука заморская. Ишь, фифа, и спецрейс ей, и кобель наизготовке. А она и рада задницу отклячить. Все вы шлюхи, все как одна, сучье племя. Тут и мясо ей лоханками таскают, да такое, что мне не по карману, и фельдшера крутятся так, как вокруг геморроя у президента, и телекамеры, разве что интервью не берут, хорошо еще убрали те две, ночные, все случку снимали, извращенцы, пидоры. А ты и рада стараться. Понимаешь, фря заграничная, что за все платить надо. И этот туда же, кабысдох, – Смотритель неожиданно ткнул в направлении Одинокого Волка метелкой, похожей на сказочную двадцатипалую руку. Волк отпрянул от прошивших перегородку металлических когтей и грозно зарычал, встав в боевую стойку. – Рычи, не рычи, не достанешь. Ты вообще здесь лишний, сделал свое дело и тихо жуй пайку в углу. Теперь другие с твоей сучкой и щенятами развлекаться будут.
Смотритель повернулся к Волчице и вдруг увидел на ее месте растянувшуюся прямо на грязном полу Нинон, такую, какой она была, когда все-таки доходила до родов, но ребенок умер в первый же день от какого-то врожденного дефекта сердца.
– И ты, шлюха, туда же. Нашла, смотрю, себе нормального, непьющего да ласкового, – вспомнил он бывшую когда-то – когда? – ссору и, не помня себя, ударил тяжелым башмаком в живот Нинон. – Получай!
Волк в исступлении метался по своей половине вольера, со всей силой налетая на перегородку и расшатывая ее даже тогда, когда Смотритель, пошатываясь, ушел, автоматически заперев за собой калитку. Наконец, один из временно поставленных столбов накренился и Волку удалось аккуратно, не попадая лапами в крупные ячейки проволочной сетки, добраться до самого верха, при этом перегородка под его тяжестью еще больше прогнулась, не помогая, а скорее мешая своей неустойчивостью, и вот, тщательно упершись лапами в ячейки, он совершил последний прыжок, вперед и вверх, немного разодрав живот о торчащие концы плохо заделанного верхнего края перегородки. Наверно, в том состоянии, в котором он находился, он мог бы выбраться и на волю, по крайней мере, на опустевшие аллеи зоопарка, но он прыгнул и приземлился на четыре лапы точно посреди соседнего вольера, рядом со своей подругой.
Она лежала на земле в растекающейся луже крови, в которой перекатывались большие ошметки плоти, или это казалось, что они двигаются в мерцающем от колышущихся деревьев свете луны. Волчица приоткрыла глаза. Волк уже видел такие глаза, подернутые влажной мутноватой пленкой, давно, у матери, когда она попала в капкан. Были они и у его жертв, там, на воле, но только в самый последний момент, когда из них уходил страх перед ним и оставалось только понимание, что дальше ничего уже не будет, покорная готовность принять это и легкая грусть о прошедшей жизни, в которой у всех было что-то хорошее, много хорошего, о чем можно было сожалеть. Их взгляд постепенно уходил внутрь, в тот мир, который они носили в себе, отгораживаясь от привычного, суетного, но прекрасного мира, окружавшего их. Волчица же подняла глаза к небу, так, чтобы не видеть стенки вольера и нависающие над зоопарком гигантские муравейники людей, а видеть только огромное бескрайнее небо, которое, сколько она себя помнила, накрывало искрящимся покрывалом ее свободную землю, от горизонта до горизонта, и было для нее символом свободы, которую она потеряла и которая была самым большим счастьем в ее жизни.
Из Волчицы продолжала медленно течь кровь, но Волк ничем не мог ей помочь, ведь раны не было, то, из чего текла кровь, не было раной, не могло быть раной и вызывало в нем совсем другие ассоциации.
И стоя над угасающей Волчицей, Волк поднял голову и завыл. Завыл от сознания своей беспомощности, от острого чувства грядущего тоскливого одиночества, от в одночасье пришедшего понимания того, что и ему не суждено вновь увидеть родные леса и поля, вновь ощутить радость свободного бега, что свобода вернется к нему только в последнем взгляде на бескрайнее небо. Этот вой несся над городом, врываясь в уютные гостиные с сидящими перед телевизорами обывателями, в спальни со сладко посапывающими в первом сне детьми, в кабинеты людей, бегущих по бесконечному беличьему колесу работы, настигал влюбленные парочки и степенно выгуливающих собак горожан, вселяя мистический ужас и острую тоску по утраченному, чему-то очень важному, но забытому в суете жизни.
Часть третья
Мария омывала слезами бледные серые комочки, лежащие на кровавой подстилке. Она перебирала их, разрывая родовые пузыри, нежно массировала пальцами, пытаясь обнаружить жизнь, готовая вернуть их к жизни при малейшем намеке на пробивающие тонкую грудную клетку всплески сердца, но все тщетно. Тельца лишь скупо хранили угасающее тепло. Но вот последний, маленький, подал сигнал. Или ей показалось в этом месиве. Она схватила его, ласково обтирая, вырвала из кофты нитку, перевязала струящуюся бечевой пуповину, перекусила ее у стяжки и, не обращая внимания на кровь, засунула комочек к самой груди, в теплую уютную ложбинку и побежала к ветеринарному блоку. «Только бы успеть!»
Потом она яростно мяла комочек, пока он не выплюнул ошметок какой-то слизи и не задышал тяжело, но свободно, протерла его губкой, смоченной теплой водой, кипяченой и сдобренной всяческими дезинфицирующими средствами, и поместила в барокамеру, всегда стоявшую наготове на случай непредвиденных обстоятельств, обложив ватой, чтобы не простудился.
Она перелила смесь в бутылочку с соской, приложила ее к внутренней стороне руки – теплая – и дала Волчку. Тот яростно зачмокал и в несколько секунд опустошил бутылочку.
– Ему бы кормилицу или как там это у них или у вас называется, – сказал наблюдавший за кормлением Директор.
– Да уж пробовали! У нас у Антона, ну у техника, вы знаете, наверно, сука породистая ощенилась, колли. Колли – они добрые, но хозяев долго уговаривали, не хотели постороннего подкладывать. Еле уговорили, пообещали надзор за щенками и полный пансион, все сертификаты за наш счет и прививки. Согласились. А она ни в какую. Подложили – она отпихивает, не только его, но и своих, рядом с ним. Мы уж Волчка и подстилкой из-под нее терли, и молоком ее собственным смазывали – не помогает. Не признает. Так и отправили домой. Антон был очень недоволен. Вы уж как-нибудь отметьте его – старался человек.
– На таких условиях и я бы постарался, – буркнул Директор.
– Есть еще два варианта, – продолжала Мария, – у нас тут сука ощенилась рядом с зоопарком, дворняжка, симпатичная такая, может быть, с ней попробовать?
– Ну эта, понятно, за еду да кров вообще что угодно сделает, но у этой… подзаборной, весь букет болячек, от триппера до туберкулеза, ну, в смысле, аналогов собачьих. Мы не можем рисковать!
– Это, конечно, верно, но Волчка жалко. Ему бы настоящую сиську пососать.
– Сейчас уж люди-то забыли, как это делается, и ничего – живут. Так что не надо! А второй вариант?
– К тигрице можно подложить. Говорят – это проходит. Ну не с тигрицами, конечно, с кошками, но тигрица – она же…
– Она его разорвет и не заметит. Вы чего-то не понимаете, Мария. Это же эксперимент…
– …всемирного масштаба, – докончила Мария, – ладно, так выкормим. Я постараюсь.
– Это – до кормления или после, – усмехаясь, поинтересовался Зам.
– После, – смешалась Мария.
– А до?
– Шесть килограмм семьсот тридцать грамм, – упавшим голосом сказала Мария, – он съел двести грамм мяса, свежего, я кусочками мелкими покрошила, молока с яичком и сахарком, две ложечки, бутылочку этого выпил, ну и потом немного водички.
– Чтоб мне так есть! – рассмеялся Зам. – Здоров мужик, а ведь совсем слабеньким был.
– А какой вымахал! Посмотрите, какой красавец! – и Мария, подхватив Волчка под грудки, стала крутить его перед Замом.
– Чужие дети растут быстро, – улыбнулся Зам.
– Какой же он чужой? – удивилась Мария.
– Свои еще быстрее, – ответил Зам и опять улыбнулся, много печальнее, – Вы молодец, Мария! Только сахару в дальнейшем не давайте и побольше движения. Успехов!
Волк после той страшной ночи впал в какое-то оцепенение, не очень заметное служителям зоопарка, но четко уловленное обитателями. Он, как и прежде, целыми днями лежал вытянувшись посреди вольера, иногда как бы нехотя подходя к плошкам с водой и едой, но вечерами, когда зоопарк затихал под угасающим солнцем, он не начинал носиться кругами и зубоскалить с соседями, а тихо сворачивался в клубок и засыпал или делал вид, что спит. Даже его мечты о свободе сникли под гнетом безнадежности.
Мария опустила Волчка на землю метрах в двух от Одинокого Волка. Волчок сильно вытянулся в длину, но бегал еще не очень уверенно, смешно переваливаясь на коротковатых для его тела лапах и часто приземляясь на раскормленное пузо.
– Ты кто? – спросил Волчок, подкатившись к Волку.
– Я – Волк, – ответил тот, с удивлением разглядывая маленького щенка, такого по родному серого, с пропадающей черной полоской вдоль хребта и милой рыжинкой на боках.
– А я – Волчок! – звонко представился щенок и радостно осклабился.
– Волчок? – Волк долго всматривался в щенка, стараясь потушить волны надежды. – Волчок… А где твоя мама, Волчок?
– А что такое мама?
– Мама? Это та, которая тебя кормит еще до того, как ты осознаешь себя на этом свете, которая тебя учит всему – ходить, говорить, играть, охотиться, которая тебя любит просто за то, что ты есть.
– В таком случае, вот – моя мама, – громко крикнул Волчок, кивая в сторону Марии.
– Нет, Волчок, она не может быть твоей мамой. Я тебе не сказал еще одно обязательное условие для мамы – она должна тебя родить.
– Это как? – удивился Волчок.
– Мне тяжело объяснить это, – смутился, не находя слов, Волк, – я расскажу тебе потом. Потом, когда ты подрастешь. Но мама должна быть похожей на тебя, правильнее, ты должен быть похож на маму. А ты похож, Малыш, – добавил он немного погодя и Волчок, почувствовав ласку в голосе, подошел к Волку и ткнулся ему носом в шею, разом неосознанно найдя Дом, Семью и Стаю.
Волк тоже с невыразимым блаженством обнюхал щенка, лишний раз удостоверяясь в первом впечатлении, но, следуя Законам Стаи, построжел: «Ты говоришь на языке двуногих, Малыш! Нехорошо.»
– А разве есть другой язык?
– Действительно, откуда тебе знать другой язык? – согласился Волк с грустью. – Приходи ко мне чаще, я научу тебя настоящему языку. Я многому тебя научу, Малыш.
– Мне нравится быть Малышом!
– Смешной парень! – думал Волк, провожая взглядом Марию, уносившую Волчка, которому пришел срок кормления и сна.
– Привет, Малыш. Ты сильно вырос за ночь, – сказал Волк, чтобы затем долгие месяцы встречать пробуждение сына этой шуткой.
Обрадованный лаской щенок запрыгал перед Волком. Конечно, это трудно еще было назвать прыжками. Он немного отползал, пятясь задом, потом отталкивался и, пролетев немного по воздуху, звучно плюхался на все лапы и круглый живот. После одного из таких прыжков он чуть было не врезался в Волка и тогда тот, просунув нос под грудь щенка, резким движением отшвырнул его от себя. Волчок несколько раз перекувыркнулся, больно ударившись о торчащий камень, и жалобно заскулил, но, встретив неодобрительный взгляд отца, превратил скулеж в радостное повизгивание и побежал обратно: «Я все понимаю – это игра такая. И мне совсем не больно.» Еще много раз в тот день Волчок кубарем катился по земле, с каждым разом все лучше группируясь и все увереннее вскакивая на лапы.
Потом игра ему наскучила и он отправился изучать свою новую Территорию.
– Места-то сколько! Бежать – не перебежать. Да один домик больше, чем моя клетка. А воды-то! Купайся – не хочу. Вот бы где жить. Хоть всю жизнь.
Когда Мария уносила щенка, Волк даже немного обрадовался. Неуемная энергия Волчка утомила его. Он отвык от суеты и непрестанного мельтешения. Они мешали ему думать. И вспоминать.
Звякнула щеколда калитки. Волк прикрыл глаза.
У Волка оцепенение спадало медленно и рывками. То он вскакивал и начинал играть с Малышом, гоняя его по кругу и изредка сбивая с ног, чтобы добродушно посмеяться над катящимся по земле серым клубком, то вдруг в разгар игры останавливался, понуро отходил на свое место посреди вольера и застывал, никак не реагируя на призывы Волчка. Но щенок подрастал, вытягиваясь вверх, быстро освоил волчий язык и уже частенько ставил Волка в тупик своими вопросами. В конце концов, Волк просто привык ощущать мерное дыхание сына возле себя и вот в один из дней, когда Мария вечером обыденно направилась к Волчку, чтобы забрать его на ночь, Волк лег на ее пути, как в былые времена, вытянув вперед лапы и высоко подняв голову. Мария попробовала обойти его, но Волк лишь тихо рыкнул и Мария остановилась, смешавшись, но радостно смешавшись: «Давно пора!»
Потом она яростно мяла комочек, пока он не выплюнул ошметок какой-то слизи и не задышал тяжело, но свободно, протерла его губкой, смоченной теплой водой, кипяченой и сдобренной всяческими дезинфицирующими средствами, и поместила в барокамеру, всегда стоявшую наготове на случай непредвиденных обстоятельств, обложив ватой, чтобы не простудился.
* * *
– Не повезло тебе, конечно, Волчок, сестер-братьев лишился и материнских молока-ласки, – приговаривала Мария, перемешивая в миске молоко, сырое яйцо и немного крепкого чая, – но, с другой стороны, не в лесу это произошло, а среди людей, мы тебе поможем, выкормим, вырастит у нас Волчок Волком на заглядение.Она перелила смесь в бутылочку с соской, приложила ее к внутренней стороне руки – теплая – и дала Волчку. Тот яростно зачмокал и в несколько секунд опустошил бутылочку.
– Ему бы кормилицу или как там это у них или у вас называется, – сказал наблюдавший за кормлением Директор.
– Да уж пробовали! У нас у Антона, ну у техника, вы знаете, наверно, сука породистая ощенилась, колли. Колли – они добрые, но хозяев долго уговаривали, не хотели постороннего подкладывать. Еле уговорили, пообещали надзор за щенками и полный пансион, все сертификаты за наш счет и прививки. Согласились. А она ни в какую. Подложили – она отпихивает, не только его, но и своих, рядом с ним. Мы уж Волчка и подстилкой из-под нее терли, и молоком ее собственным смазывали – не помогает. Не признает. Так и отправили домой. Антон был очень недоволен. Вы уж как-нибудь отметьте его – старался человек.
– На таких условиях и я бы постарался, – буркнул Директор.
– Есть еще два варианта, – продолжала Мария, – у нас тут сука ощенилась рядом с зоопарком, дворняжка, симпатичная такая, может быть, с ней попробовать?
– Ну эта, понятно, за еду да кров вообще что угодно сделает, но у этой… подзаборной, весь букет болячек, от триппера до туберкулеза, ну, в смысле, аналогов собачьих. Мы не можем рисковать!
– Это, конечно, верно, но Волчка жалко. Ему бы настоящую сиську пососать.
– Сейчас уж люди-то забыли, как это делается, и ничего – живут. Так что не надо! А второй вариант?
– К тигрице можно подложить. Говорят – это проходит. Ну не с тигрицами, конечно, с кошками, но тигрица – она же…
– Она его разорвет и не заметит. Вы чего-то не понимаете, Мария. Это же эксперимент…
– …всемирного масштаба, – докончила Мария, – ладно, так выкормим. Я постараюсь.
* * *
– Молодец, Волчок, глазки открыл. Я уж три дня жду, думаю – что не так, семнадцатый день пошел, а ты все ленишься. Посмотри на мир, тебе в нем жить долго-долго. Весь этот мир – твой. Давай я вынесу тебя, – приговаривала Мария, заворачивая Волчка в одеяльце, – посмотри: небо – синее-синее и белые облачка барашками бегут, вот вырастешь, будешь за барашками бегать. А вот деревья, зеленые, а тополь уже пожух, а по весне он нежно-зеленый и сочный и роняет такой легкий белый пух, ласковый, как твоя шерстка. А вот – воробушки, слышишь, как чирикают, подрастешь, они будут тебе рассказывать сказки. Ну что, закрыл глазки, устал. Пойдем, поспи, ты сегодня увидел мир.* * *
– Вы посмотрите, какой молодец! – возбужденно докладывала через месяц Мария заму по науке, – Сорок семь дней – семь килограмм двести двадцать грамм!– Это – до кормления или после, – усмехаясь, поинтересовался Зам.
– После, – смешалась Мария.
– А до?
– Шесть килограмм семьсот тридцать грамм, – упавшим голосом сказала Мария, – он съел двести грамм мяса, свежего, я кусочками мелкими покрошила, молока с яичком и сахарком, две ложечки, бутылочку этого выпил, ну и потом немного водички.
– Чтоб мне так есть! – рассмеялся Зам. – Здоров мужик, а ведь совсем слабеньким был.
– А какой вымахал! Посмотрите, какой красавец! – и Мария, подхватив Волчка под грудки, стала крутить его перед Замом.
– Чужие дети растут быстро, – улыбнулся Зам.
– Какой же он чужой? – удивилась Мария.
– Свои еще быстрее, – ответил Зам и опять улыбнулся, много печальнее, – Вы молодец, Мария! Только сахару в дальнейшем не давайте и побольше движения. Успехов!
* * *
Через несколько дней Мария, с опаской, впервые внесла Волчка в вольер к Одинокому Волку.Волк после той страшной ночи впал в какое-то оцепенение, не очень заметное служителям зоопарка, но четко уловленное обитателями. Он, как и прежде, целыми днями лежал вытянувшись посреди вольера, иногда как бы нехотя подходя к плошкам с водой и едой, но вечерами, когда зоопарк затихал под угасающим солнцем, он не начинал носиться кругами и зубоскалить с соседями, а тихо сворачивался в клубок и засыпал или делал вид, что спит. Даже его мечты о свободе сникли под гнетом безнадежности.
Мария опустила Волчка на землю метрах в двух от Одинокого Волка. Волчок сильно вытянулся в длину, но бегал еще не очень уверенно, смешно переваливаясь на коротковатых для его тела лапах и часто приземляясь на раскормленное пузо.
– Ты кто? – спросил Волчок, подкатившись к Волку.
– Я – Волк, – ответил тот, с удивлением разглядывая маленького щенка, такого по родному серого, с пропадающей черной полоской вдоль хребта и милой рыжинкой на боках.
– А я – Волчок! – звонко представился щенок и радостно осклабился.
– Волчок? – Волк долго всматривался в щенка, стараясь потушить волны надежды. – Волчок… А где твоя мама, Волчок?
– А что такое мама?
– Мама? Это та, которая тебя кормит еще до того, как ты осознаешь себя на этом свете, которая тебя учит всему – ходить, говорить, играть, охотиться, которая тебя любит просто за то, что ты есть.
– В таком случае, вот – моя мама, – громко крикнул Волчок, кивая в сторону Марии.
– Нет, Волчок, она не может быть твоей мамой. Я тебе не сказал еще одно обязательное условие для мамы – она должна тебя родить.
– Это как? – удивился Волчок.
– Мне тяжело объяснить это, – смутился, не находя слов, Волк, – я расскажу тебе потом. Потом, когда ты подрастешь. Но мама должна быть похожей на тебя, правильнее, ты должен быть похож на маму. А ты похож, Малыш, – добавил он немного погодя и Волчок, почувствовав ласку в голосе, подошел к Волку и ткнулся ему носом в шею, разом неосознанно найдя Дом, Семью и Стаю.
Волк тоже с невыразимым блаженством обнюхал щенка, лишний раз удостоверяясь в первом впечатлении, но, следуя Законам Стаи, построжел: «Ты говоришь на языке двуногих, Малыш! Нехорошо.»
– А разве есть другой язык?
– Действительно, откуда тебе знать другой язык? – согласился Волк с грустью. – Приходи ко мне чаще, я научу тебя настоящему языку. Я многому тебя научу, Малыш.
– Мне нравится быть Малышом!
– Смешной парень! – думал Волк, провожая взглядом Марию, уносившую Волчка, которому пришел срок кормления и сна.
* * *
На следующий день, едва Мария ступила на землю вольера, Волчок соскользнул с ее рук и, выбрасывая далеко вперед передние лапы и сильно отталкиваясь задними, отчего его круп подскакивал мячиком, подкатился к дремлющему Волку, припал на передние лапы перед его мордой и несколько раз крутанул хвостом, приглашая играть. Волк приоткрыл глаза, как будто только что обнаружил присутствие щенка.– Привет, Малыш. Ты сильно вырос за ночь, – сказал Волк, чтобы затем долгие месяцы встречать пробуждение сына этой шуткой.
Обрадованный лаской щенок запрыгал перед Волком. Конечно, это трудно еще было назвать прыжками. Он немного отползал, пятясь задом, потом отталкивался и, пролетев немного по воздуху, звучно плюхался на все лапы и круглый живот. После одного из таких прыжков он чуть было не врезался в Волка и тогда тот, просунув нос под грудь щенка, резким движением отшвырнул его от себя. Волчок несколько раз перекувыркнулся, больно ударившись о торчащий камень, и жалобно заскулил, но, встретив неодобрительный взгляд отца, превратил скулеж в радостное повизгивание и побежал обратно: «Я все понимаю – это игра такая. И мне совсем не больно.» Еще много раз в тот день Волчок кубарем катился по земле, с каждым разом все лучше группируясь и все увереннее вскакивая на лапы.
Потом игра ему наскучила и он отправился изучать свою новую Территорию.
– Места-то сколько! Бежать – не перебежать. Да один домик больше, чем моя клетка. А воды-то! Купайся – не хочу. Вот бы где жить. Хоть всю жизнь.
Когда Мария уносила щенка, Волк даже немного обрадовался. Неуемная энергия Волчка утомила его. Он отвык от суеты и непрестанного мельтешения. Они мешали ему думать. И вспоминать.
Звякнула щеколда калитки. Волк прикрыл глаза.
* * *
Привыкание протекало долго и непросто. Волчок каждое утро требовательно скреб пол у дверей своей клетки и, едва попав в вольер, начинал носиться, призывая Волка следовать за ним. Набегавшись, он жевал, не в силах раскусить, большие жесткие куски мяса из миски, стоявшей возле домика, вволю отпивался и мгновенно засыпал, привалившись к Волку.У Волка оцепенение спадало медленно и рывками. То он вскакивал и начинал играть с Малышом, гоняя его по кругу и изредка сбивая с ног, чтобы добродушно посмеяться над катящимся по земле серым клубком, то вдруг в разгар игры останавливался, понуро отходил на свое место посреди вольера и застывал, никак не реагируя на призывы Волчка. Но щенок подрастал, вытягиваясь вверх, быстро освоил волчий язык и уже частенько ставил Волка в тупик своими вопросами. В конце концов, Волк просто привык ощущать мерное дыхание сына возле себя и вот в один из дней, когда Мария вечером обыденно направилась к Волчку, чтобы забрать его на ночь, Волк лег на ее пути, как в былые времена, вытянув вперед лапы и высоко подняв голову. Мария попробовала обойти его, но Волк лишь тихо рыкнул и Мария остановилась, смешавшись, но радостно смешавшись: «Давно пора!»