занял место в моей скромной жизни, расположившись на диванчике, и я сказала:
господин мой! я истомилась, тебя ожидаючи, сука ты этакая, а он мне в ответ:
ты брось выражаться на этом приблатненном жаргончике, я не затем пришел,
чтоб слышать вздор! -- и замолчал совершенно по-королевски, а я ему
возражаю: сволочь ты, Леонардик, большая и жирная сволочь, ей-Богу, не
хочешь -- не верь, но сволочь, ты меня проморгал и прошляпил, а я тебя
отмыла и спасла, облившись грязной кровью твоей, молчи! слушай дальше: я
тебя премного благороднее и по масти, и по воспитанию: ты, я говорю, кто? ты
юлил и подпрыгивал, а я жила и дышала степным воздухом русского города, мне
встреча с тобой многого стоила: папашки, двух одичалых к сегодняшнему дню
бывших моих супругов и еще сотни прочих хуев, если считать приблизительно,
не вникая в подробности, но я выполнила свое назначение, постаралась на
славу, почему ты так долго не приходил? Он, пристыженный и довольно
прозрачный, попрозрачнее, чем в прошлый разок, ага, говорю, растворяешься и
хочешь, чтоб я тоже? -- мне, говорит, было трудно к тебе прийти -- ну,
говорю, и вали отсюда -- смотрю, нет мужика, обиделся, Ксюша, мужик -- он и
есть мужик, даже если наполовину прозрачный, теперь бы уже не тронул, а я
опять лежу и пузо глажу, рассуждая о мелочах жизни, и времени у меня полно,
на дворе весна, безвитаминное время, но, покупая на рынке гранаты и овощи,
ем за двоих, а меня баран забодал, иду от метро, далеко мне идти, не сев на
автобус, тут стадо, коровы, телята -- прошла, несмотря на рога, а дальше
бараны -- я думала: мелкий скот и не боялась, а один налетел со спины и
поддел -- больно! -- пот катится -- пришла в себя, села, записываю, а он
приходит, говорит: -- Ну, хватит! Давай по-серьезному. -- Давай. -- Ты
родишь? -- Хотелось бы знать, что папа ребеночка по этому поводу думает. --
Он говорит: -- Зачем он нам? -- Я говорю: -- А что? Ты раньше не мог мне
сказать? -- Сама не хотела. -- Ну, верно. Ладно. Простим их, Федя! -- Прошу
тебя, выражайся иначе. Я жениться на тебе пришел. -- А я говорю: фиктивно?
Он понял и замолчал, а здесь, говорю, тебя напрочь забыли, слишком много
живых, может, мне остаться, напомнить? -- Это не дело, -- говорит. -- А что
ДЕЛО? -- Он говорит: По совести сказать... Помолчал. Как тебе объяснить? Ну,
конечно, говорю, дура... -- Он говорит: ну, если нет общей меры, как
объяснить? -- И опять молчит. Недоговаривает. Я говорю: ты почему не
договариваешь? Позволь мне устроить истерику. Ты, говорит, мастерица. Я
говорю, оставь меня, можно я еще поживу? Он говорит: а я? То есть с крайне
эгоистических позиций. Ладно. Только, пожалуйста, не уговаривай. Я сама
знаю. А это, показываю на лягушонка, подарочек. Он говорит: -- Не
преувеличивай... С них как с гуся вода. И не воспитывай. -- Ну, хорошо. Ты
меня любишь? -- Он говорит, не то слово, обожает, места себе не находит,
сидит, бледненький, но мне доступный, а я сижу на кровати: брюхатая, полная
жизни и смердящая, сижу, отдуваюсь: -- Страшно, говорю, я ведь знаю, что я
сделала, то есть про Катерину Максимовну, не накажут? -- А ты, говорит,
хочешь заранее разузнать и прицениться? А не хочешь ли неожиданностей, как
все другие прочие, как я, говорит, к примеру? Что ж, говорю, мне платье
пошить или как? -- Пошей, -- говорит. -- Ну а если сначала рожу, а потом уже
поженимся? -- Пожал плечами: -- Как хочешь... -- И не жалко тебе их?
Чудовище все-таки вырастет. -- Не одно, так другое... -- Да! Но не от меня!
-- и мечтаю выйти за него замуж, он такой нежный, встаю, подхожу к нему,
глажу по волосам, они, как у ребенка, шелковистые... -- Когда? -- говорю
покорно. -- Сегодня. -- Как сегодня? -- Зачем откладывать? -- Только не
газом! -- выкрикнула... -- Леонардик, как лучше? -- Мы стали прикидывать. Я
привередничала: вены, прыжки с высоты не подходят, таблетки -- ненадежны,
еще стошнит, все остальное очень больно. -- А сам ты меня не можешь? --
Наморщил лоб. -- Ну, -- упрашиваю, -- пожалуйста... -- А потом смотрю: нет
его. Леонардик, куда ты делся? Пошел за топором... Я выбежала на улицу,
через полтора месяца -- листочки, а я, замужняя женщина, буду спешить к
сыну, волнуясь от радости, выпишу мамашу, будет, сука, бабушкой! и няньку
найму, а мой дражайший Виктор Харитоныч, отрывая время у государственных
дел, станет звонить домой и на зависть куколкам-секретаршам ворковать,
гулькать по телефону: ну, как там наш махонький? все ли скушал? не болит у
него животик? похож ли он на меня с утра? или на тебя? или вовсе ни на кого
не похож? -- Как же, радость моя, не похож, если ты меня полюбил,
прикинувшись ходячим призраком и позабыв о государственных делах, и презрев
пожилую жену, которую давно не баловал лаской, о, Карлос! о, мой
латиноамериканский посол! почитатель Неруды, противник хунт и прочих
фашистских экспериментов, выгони из гаража свой жигуленок с красивым, как
пижама, флажком, пригласи министров и королей, это тебе раз плюнуть,
сбегутся! нет, Карлос, твой мерседес не длиннее мерседеса моего Леонардика,
мы тоже могём, когда хочим, прости за дурацкую шутку, но знай: сынуля
прекрасен, как бог твоей страны, я знала заранее: все кончится миром, ты --
мой, ты -- мой муж, но во дворе уже столпотворение, и черная сотня хуев
выстроилась, готовая к подаркам и закуске, готовая к прощенью, гуляйте,
милые, я буду еще с вами, в последний раз, и вы, братишки Ивановичи, идите,
идите сюда, простимся, спасибо за статеечку, сочтемся, и вы, корреспонденты
мировой корреспонденции, вы тут как тут, привет, бандиты! Вот, я принимаю
гостей, в количестве черной сотни, а также их жен, соседей, родственничков,
зевак и любовниц, и Антошка, как забыть об Антошке? мы снова дружим, и,
пожалуйста, называй меня мама, а это твой ненародившийся братик, черный
червячок, поздоровайся, ну, что отворотился? смелей, не бойся! а мамочку
целуй в щеку и никому не рассказывай, ну, это слишком! -- каков хам! --
дальше: Дато, он для нас сыграет, вот Стенуэй, разумеется, Мендельсона,
только не слишком громко, а то голова, да, Дато, сегодня я выхожу за тебя
замуж, Дато Виссарионович, а твой отец Виссарион меня знает как отъявленную
красавицу, как божество, а Антошка мне шепчет на ухо: мама, ты у меня гений
чистой красоты, мамочка, а вот и Егор с Юрой Федоровым, пара пуганных
конвоиров, с гладиолусами, я сегодня выхожу замуж, а вот еще пара: мои
бывшие одичалые супруги, привет! одного в лицо не помню, но что-то смутно
родное, по причине стремительного бегства из родительского дома, другой в
мешковатом костюме из местного универмага, не пьет, не курит, не играет в
мяч, что так? уж не умер ли ты, мой мальчик? ты раздразнил мой пыл! ты!
оставь провинциальные комплексы, вся черная сотня хуев -- твоя заслуга! эй,
вы! ну, да ладно, не буду кричать, нет, я крикну: минутку терпения! --
мамаша, встань у входа, в половине седьмого ты отворишь дверь, да
приоденься, вот тебе колье, вот браслеты и тряпки, носи на здоровье, возьми
духи, эти тоже, бери все, мне не нужно, не плачь, это подарок, ну-ну, я
счастлива, мама, не плачь, а что касается ВАШЕЙ дальнейшей судьбы, она меня
волнует все меньше и меньше: если вы все пережретесь, перережетесь, если
посадите друг друга по тюрьмам и лагерям, если запретите ходить в сортир под
угрозой казни, введете комендантский час на питьевую воду, я воскликну:
значит, так надо! я одобряю! я вас благословлю, все, хватит на сегодня, ах,
Витасик, шестидневный герой, ты тоже пожаловал, а Мерзляков себе на уме, он
всегда наблюдает: за кого это она выходит замуж? и нет ли подвоха? и почему
собравшиеся гости вместо того, чтобы пройти в квартиру, стоят по колено в
мартовском снегу вперемежку с дипломатическими представителями, каретами
скорой помощи и вороными конструкциями отечественного производства? почему?
-- напряженно думает Витасик, -- почему она высовывается к нам через
форточку, придерживая не слишком крепко свое кимоно в надежде на случайное
явление груди? уж не морочит ли она нам голову -- эта беременная курва? --
напряженно думает Мерзляков, утопая в мартовском снегу, который скоро
растает, и вообще бы сюда картинку природы: грачи прилетели, гнезда ворон на
березах, в конце концов мы имеем право на красоту, гарантированное
славянской душой, мы ведь не жмоты, не скупердяи, не датчане -- как? вы до
сих пор незнакомы? -- вот мой датчанин, пришел и ушел, но все-таки сегодня
он вместе с нами, с международной выставки медоборудования, не блондин,
прислал мне в подарок лакея из Националя с двумя коробками снеди и часики с
браслетом, не дорогие, конечно, однако вполне удачно для одной-единственной
палки, пришел и ушел, а Виктор Харитоныч -- он с нами навеки, он наш,
вологодский, о, как он прекрасен своею образиной, дайте-ка описать
напоследок: итак, в очках, под ними свинячие глазки, бороденка, лицо как
будто перепревшее, кожа лоснится и пористая, как свежая коровья лепешка,
губы мокрые, член заострен, как очиненный карандаш, сидит в кабинете и
чертит линии для поддержания деятельности ума, но все-таки он мой будущий
муж, его с тех пор повысили, скоро примется повсюду командовать, однако меня
защищал, как только мог, однако вступил в сговор, и ходят слухи, женится на
богатой вдове Зинаиде Васильевне, когда она в трауре и с белым кружевным
платочком приходила на меня жаловаться, как на картине Эль Греко, я всегда
была культурная женщина, носила кимоно, в котором Игорек, ах, вы тоже,
кажется, незнакомы? на всех не хватило бумаги, он уехал в моем кимоно, у
него ночью, как мы залегли, завыла машина, дефект секретки, на ветру, от
ветра и стужи завыла итальянская секретка, считая, что мороз ее обворовал, и
тогда сосед, что надо мною, однажды с вином зашел познакомиться, я
извинилась, ссылаясь на занятость, сосед ретировался и затаил, и вот орет
машина, Игорек, схвативши кимоно, спешит во двор, а сосед, распахнув окно,
орал: -- Раз к бляди приехал, не шуми! Ты тихо приезжай! -- С испугу Игорек
в кимоно и уехал, и исчез навсегда, хотя был красивый, богатый, при мне из
постели по телефону распекал подчиненных в автобазе и очень возбуждался от
ругани, и требовал одновременных ласк, а потом приходит кимоно по почте
бандеролью, вместе со шлепанцами, ну, я соседа тоже пригласила на свадьбу, и
даже того Степана, что по заданию сбил меня наповал, -- не удержалась,
пригласила, пришел с Марфой Георгиевной, они поженились недавно, и новые
друзья пришли, под предводительством Бориса Давыдовича, в гулком подъезде
стучала палка с резным набалдашником в виде бородатой головы пророка: для
кого -- Лев Толстой, для кого -- Солженицын, для своих -- Моисей. Пришли
новые друзья, в сумерках их недавней славы, поредевшие ряды, Белохвостов уже
в Пенсильвании, работает не по профессии, доволен, и с ними женщины со
снайперским прищуром и сигаретой табачной фабрики Ява, пришли и прищурились,
и Леонардик уже летит со скандалом: зачем они пришли? почему столько
иностранцев? Сплошные любовнички... А что мне делать: я дружила с мужчинами
при помощи всех своих чувств. И сказал тогда Леонардик, ошалев и опешив, с
диванчика воззвал: -- Да ты еще слишком близка к ним!.. -- И только тебя,
моя любимейшая подруга жизни, не было в этом убогом дворе. Шпионка и
террористка, ты долетела всего лишь до ворот столичного аэродрома и была
неумолимо лишена визы, выданной тебе по рассеянности, и выдворена вон, и в
слезах летела назад, с посадкой в Варшаве, и сказал Леонардик: -- Слава
Богу, что выдворили! Только ее нам не хватало! -- Но Ритуля пришла, и
Гамлет. Гамлет был очень, очень взволнован, он так полюбил меня за короткий
срок, что не расставался с журнальчиком, и Ритуля журнальчик искромсала
маникюрными ножничками и сожгла обрезки на помойке, Гамлет плакал, узнав о
потере, а мамаша перед дверью стояла на посту, как центурион и зверь,
дедуля-стахановец умер спустя год, тоскуя по внучке, папаша-краснодеревщик в
Москву прибыть отказался, так как в нем обнаружился редкий вид фанаберии:
боязнь троллейбусов, он считал их дьявольскими созданиями и отказался
наотрез, несмотря на все уговоры, однако в назначенный день, надев белую
сорочку, при галстуке, выпил перед зеркалом полный бокал портвейна и
вспомнил о моем детстве, по поводу чего я писала ему в письме: Милый мой
папка, а еще знай, что пройдет жизнь, я пройду и умру навсегда, но
единственный мужчина, который по-настоящему мне дорог, близок, любим, с кем
мне было лучше, чем со всеми, -- см. на обороте букет пионов -- вот, знай:
это ты! Твоя любящая тебя дочь, Ира. Он достал из пиджака открытку, смятую
годами, и заплакал. Он был прощен. Мать сдерживала напор заинтригованных
гостей, в недоумении косящихся друг на друга и уже разделившихся на
враждебные партии, не подающие руки. Я махала им из окна. Леонардик, однако,
расселся на диванчике в позе удовлетворенного жениха. Он сказал: о, как я
счастлив жениться на тебе, моя красавица. Я сказала: не подгорит ли индейка,
дурень?! Заботы снедали меня. Я очень беспокоилась за индейку. Столы были
накрыты в обеих комнатах, срам зеркала будет занавешен, остается навести
марафет, а Нина Чиж, прислонясь к березе, рыдала от зависти. Леонардика,
конечно, не было. Он не то чтобы опаздывал, а просто мы так уговорились,
чтобы он попозже пришел. Ну его! Он все был на меня в претензии, когда
приходил в третий раз или в десятый, или в сотый, он шел косяком, будто
прорвало, днем и ночью, но днем бывал тусклый и нерешительный, зато ночью
читал мораль и учил, что я не понимаю происходящего и никакая я не Жанна
д'Арк. Отвяжись, говорила я, сам-то ты кто? Вон, почитай... И брала с полки
его очередной шедевр и открывала на случайной странице... он бранился,
плевался, визжал, ага! говорила, то-то, не для вечности, извини, отвяжись.
Мне было жалко их, таких продрогших в снегу и мерзости двора, я каждому
хотела сделать что-нибудь ласковое, но мой подарок был коллективный, как
воззвание. Роман заканчивался свадьбой.
Пора кончать! Задернуть зеркало несвежей простыней, но пока, присев на
пуфик, отразись в трюмо, смотрю, охваченная волнением и усталостью, на пузо,
подвела глаза, задумалась. Ириша, гости ждут! Столы благоухали кулебякой.
Мое приданое: хрусталь и столовое серебро. Не стыдно. Пошлепала по животу,
ну, как ты, лягушонок? Присмирел. Твоя мамочка нынче на выданье. И снова к
окну, и через форточку взглянуть на вереницу приглашенных, и Катериночка
Максимовна пришла, и Вероника с Тимофеем, тот носится по двору, как
оглашенный, ну, собирайся, Ира! -- Леонардик, развалясь в торжествующей позе
насытившегося барина, торопит, они никогда не в силах скрыть этого животного
торжества, я простодушно напеваю, причесываюсь, скольжу по паркету, о чем
подумать, откладываю думать, хотя ловлю себя на том, когда же думать, если
не сейчас, часы пробили шесть, ну, вот: еще осталась половинка времени,
чтобы все вспомнить или помолиться: отец Вениамин, мой сахарный попик,
входил в состав гостей, но был в штатском, я первый раз видела его в
штатском, отчего показался мне более соблазнительным, так и тянулись ручки к
запорам и застежкам, чтобы схватить -- о этот дивный миг! -- с мутной
капелькой нетерпенья, но Ира! Не время об этом! Ты должна им что-нибудь
сказать. Почему это я должна? Мне смешно. А что мне им сказать? Мы не в
Руане. Где англичане? Вся моя Британия -- разгромленный оркестр во главе с
ялтинским козлом, сорвавшимся с привязи, с веревкой на шее, пока его жена,
мать крохотных дочерей, томится в валютном баре, сокрушаясь по поводу
поездки в варварскую державу, где понятие о порядочности не совпадает с
Гринвичем. Мы не в Руане. И все-таки скажи. Ирина Владимировна
прогуливается. Ирина Владимировна украла конфетку. Жует. Уютно закинув ножку
на ножку, сидит Леонардик с гвоздикой в петлице, это бесчисленное явление.
Ну, хорошо.
Ходите медленно, следите за походкой, у нас плохие, скверные походки. Я
была исключение. Вырабатывайте походку, больше писать не о чем, сокрушаюсь о
содеянном, прошу принять во внимание мою разрозненную жизнь, была всегда на
грани, не владела собой, была слишком застенчива, не верила в то, что я
кому-нибудь желанна. Скоро, скоро поток гостей вольется в эти унылые
комнаты, скоро крикнут: горько! Пир горой. Ну, чего ты копаешься, ворчит
Леонардик. Жениху свойственно волноваться. Я в последний раз выхожу замуж,
но я не горячусь, я просто счастлива жить и работать в этой стране, посреди
такого удивительного народа, и если кому не угодила, извиняюсь. И ты, Виктор
Харитоныч, не будь строг! Что ты хочешь? Баба! Но зато какая красивая... И
напрасно говорит мой милейший Станислав Альбертович, что я бабушка русского
аборта. Обижает... Прижимаясь к подругам жизни или минуты, кто не думал в
тот миг обо мне, кто не думал: с ней, только с ней я чувствовал себя
королем, она незабываема, и я решила сохраниться в лучшем виде, я вам дарю
покой, и из подвала уголовного морга несите бережно мой труп: я вас любила.
Я встала и пошла в ванную, вот моя столбовая дорожка, за дверью шум, и
бедная мамаша с трудом сдерживает осаду. Матушка! Ты была страшная дура, но
мне нравится, как ты закричишь! Кричи, не стесняйся!.. Леонардик, подай мне
шлепанцы... Куда? К тебе, дорогой и любимый. Лапочка ты мой, я к тебе. До
встречи! Я знаю, что за дверью пустота и на дворе мартовская слякоть, что
воздух влажный и гнилой, что столы ломятся от яств, и я ничего не говорю,
так не лучше ли пойти в ванную и принять теплый душ, пусть расслабится моя
охваченная старостью шея! Пусть свадьба идет на убыль. Убирайтесь! Я вас
сочинила, чтобы сочинить себя, но рассочинив вас, я самораспускаюсь как
персона, но перед роспуском замечу невпопад: пейзаж ранней весны в Москве
без брюта слишком сир, итак, пейте шампанское! я для вас купила три ящика,
там, на балконе, возьмете, если мороз за ночь не разорвал бутылки, ой,
Леонардик, а вдруг разорвал? Какая без шампанского свадьба? Я выпила и
закусила семгой. В желудке найдете косточки. Уходя к своему жениху, скажу,
что ничего вам не скажу. Все правильно, и вы, пленительные американки,
напишите очередной протест. В нем будет горечь непонимания стерляжьей ухи и
брусничного варенья, в нем будет сказано, что братство женщин не знает
границ, объединившись в муке пиздорванства. Я сегодня сделала так, что
вместо бермудского треугольника вы обнаружите волосатое любящее сердечко.
Витасик, ты знаешь, я всегда была немножко сентиментальна. Я ходила в твоем
белом свитере по твоей богатой квартире и ждала чуда. Оно случилось: ты меня
полюбил навсегда. Но обстоятельства превыше нас и всего остального, сегодня
мы говорим друг другу нежности вокзального свойства, только не хватает
проводника, итак, пора, а то они успеют. Я карабкаюсь к потолку по мыльной
табуретке, которая служила мне для стирки белья, и мыло затвердело, я лезу
вверх, и входит Леонардик. -- Жанна, -- говорит он, -- на этот раз вы
выбираете такой способ? -- Да, -- отвечаю я. -- Ну, что же, это вполне
по-хамски. -- Да, мой повелитель, -- соглашаюсь я. -- Да, мой неземной
жених. -- Поцелуемся? И мы целуемся. Помиримся? И мы миримся. Жизнь трудна.
Я делаю шаг к нему. Бросаюсь в объятья. Крепче! Обними меня крепче, милый!
Войди, войди в меня, коханый!.. Ой, как хорошо!.. Ой, как кружатся стены и
полотенца!.. Ах, как неожиданно! Еще!.. Ну, еще!.. Сдави сильнее! сильнее
сдави! Ну, еще. Дай мне сладко кончить! Ты меня совсем задушил, любимый...
Ой, нет! Не надо! Больно, дурак! Не x-a-a-a-а-а-а-ххх-хх-ха... ха...
ххххх... ха...
Свет! Я вижу свет! Он ширится. Он растет. Рывок -- и я на воле. Я слышу
ласковые голоса. Они подбадривают и одобряют. Гудит газоаппарат. Я вижу ее:
она мерно покачивается. С таким щедрым пузом. Прощай, лягушонок! Не
дрыгайся, ты поскорей засыпай, ты спи, баю-бай, лягушонок! Я смотрю на нее:
она затихла. Умытая счастливыми слезами. Матушка отворяет двери. Гости
хлынули. Свадьба! Свадьба! А где же невеста? А вот и невеста. --
Здравствуйте.
1980-1982
господин мой! я истомилась, тебя ожидаючи, сука ты этакая, а он мне в ответ:
ты брось выражаться на этом приблатненном жаргончике, я не затем пришел,
чтоб слышать вздор! -- и замолчал совершенно по-королевски, а я ему
возражаю: сволочь ты, Леонардик, большая и жирная сволочь, ей-Богу, не
хочешь -- не верь, но сволочь, ты меня проморгал и прошляпил, а я тебя
отмыла и спасла, облившись грязной кровью твоей, молчи! слушай дальше: я
тебя премного благороднее и по масти, и по воспитанию: ты, я говорю, кто? ты
юлил и подпрыгивал, а я жила и дышала степным воздухом русского города, мне
встреча с тобой многого стоила: папашки, двух одичалых к сегодняшнему дню
бывших моих супругов и еще сотни прочих хуев, если считать приблизительно,
не вникая в подробности, но я выполнила свое назначение, постаралась на
славу, почему ты так долго не приходил? Он, пристыженный и довольно
прозрачный, попрозрачнее, чем в прошлый разок, ага, говорю, растворяешься и
хочешь, чтоб я тоже? -- мне, говорит, было трудно к тебе прийти -- ну,
говорю, и вали отсюда -- смотрю, нет мужика, обиделся, Ксюша, мужик -- он и
есть мужик, даже если наполовину прозрачный, теперь бы уже не тронул, а я
опять лежу и пузо глажу, рассуждая о мелочах жизни, и времени у меня полно,
на дворе весна, безвитаминное время, но, покупая на рынке гранаты и овощи,
ем за двоих, а меня баран забодал, иду от метро, далеко мне идти, не сев на
автобус, тут стадо, коровы, телята -- прошла, несмотря на рога, а дальше
бараны -- я думала: мелкий скот и не боялась, а один налетел со спины и
поддел -- больно! -- пот катится -- пришла в себя, села, записываю, а он
приходит, говорит: -- Ну, хватит! Давай по-серьезному. -- Давай. -- Ты
родишь? -- Хотелось бы знать, что папа ребеночка по этому поводу думает. --
Он говорит: -- Зачем он нам? -- Я говорю: -- А что? Ты раньше не мог мне
сказать? -- Сама не хотела. -- Ну, верно. Ладно. Простим их, Федя! -- Прошу
тебя, выражайся иначе. Я жениться на тебе пришел. -- А я говорю: фиктивно?
Он понял и замолчал, а здесь, говорю, тебя напрочь забыли, слишком много
живых, может, мне остаться, напомнить? -- Это не дело, -- говорит. -- А что
ДЕЛО? -- Он говорит: По совести сказать... Помолчал. Как тебе объяснить? Ну,
конечно, говорю, дура... -- Он говорит: ну, если нет общей меры, как
объяснить? -- И опять молчит. Недоговаривает. Я говорю: ты почему не
договариваешь? Позволь мне устроить истерику. Ты, говорит, мастерица. Я
говорю, оставь меня, можно я еще поживу? Он говорит: а я? То есть с крайне
эгоистических позиций. Ладно. Только, пожалуйста, не уговаривай. Я сама
знаю. А это, показываю на лягушонка, подарочек. Он говорит: -- Не
преувеличивай... С них как с гуся вода. И не воспитывай. -- Ну, хорошо. Ты
меня любишь? -- Он говорит, не то слово, обожает, места себе не находит,
сидит, бледненький, но мне доступный, а я сижу на кровати: брюхатая, полная
жизни и смердящая, сижу, отдуваюсь: -- Страшно, говорю, я ведь знаю, что я
сделала, то есть про Катерину Максимовну, не накажут? -- А ты, говорит,
хочешь заранее разузнать и прицениться? А не хочешь ли неожиданностей, как
все другие прочие, как я, говорит, к примеру? Что ж, говорю, мне платье
пошить или как? -- Пошей, -- говорит. -- Ну а если сначала рожу, а потом уже
поженимся? -- Пожал плечами: -- Как хочешь... -- И не жалко тебе их?
Чудовище все-таки вырастет. -- Не одно, так другое... -- Да! Но не от меня!
-- и мечтаю выйти за него замуж, он такой нежный, встаю, подхожу к нему,
глажу по волосам, они, как у ребенка, шелковистые... -- Когда? -- говорю
покорно. -- Сегодня. -- Как сегодня? -- Зачем откладывать? -- Только не
газом! -- выкрикнула... -- Леонардик, как лучше? -- Мы стали прикидывать. Я
привередничала: вены, прыжки с высоты не подходят, таблетки -- ненадежны,
еще стошнит, все остальное очень больно. -- А сам ты меня не можешь? --
Наморщил лоб. -- Ну, -- упрашиваю, -- пожалуйста... -- А потом смотрю: нет
его. Леонардик, куда ты делся? Пошел за топором... Я выбежала на улицу,
через полтора месяца -- листочки, а я, замужняя женщина, буду спешить к
сыну, волнуясь от радости, выпишу мамашу, будет, сука, бабушкой! и няньку
найму, а мой дражайший Виктор Харитоныч, отрывая время у государственных
дел, станет звонить домой и на зависть куколкам-секретаршам ворковать,
гулькать по телефону: ну, как там наш махонький? все ли скушал? не болит у
него животик? похож ли он на меня с утра? или на тебя? или вовсе ни на кого
не похож? -- Как же, радость моя, не похож, если ты меня полюбил,
прикинувшись ходячим призраком и позабыв о государственных делах, и презрев
пожилую жену, которую давно не баловал лаской, о, Карлос! о, мой
латиноамериканский посол! почитатель Неруды, противник хунт и прочих
фашистских экспериментов, выгони из гаража свой жигуленок с красивым, как
пижама, флажком, пригласи министров и королей, это тебе раз плюнуть,
сбегутся! нет, Карлос, твой мерседес не длиннее мерседеса моего Леонардика,
мы тоже могём, когда хочим, прости за дурацкую шутку, но знай: сынуля
прекрасен, как бог твоей страны, я знала заранее: все кончится миром, ты --
мой, ты -- мой муж, но во дворе уже столпотворение, и черная сотня хуев
выстроилась, готовая к подаркам и закуске, готовая к прощенью, гуляйте,
милые, я буду еще с вами, в последний раз, и вы, братишки Ивановичи, идите,
идите сюда, простимся, спасибо за статеечку, сочтемся, и вы, корреспонденты
мировой корреспонденции, вы тут как тут, привет, бандиты! Вот, я принимаю
гостей, в количестве черной сотни, а также их жен, соседей, родственничков,
зевак и любовниц, и Антошка, как забыть об Антошке? мы снова дружим, и,
пожалуйста, называй меня мама, а это твой ненародившийся братик, черный
червячок, поздоровайся, ну, что отворотился? смелей, не бойся! а мамочку
целуй в щеку и никому не рассказывай, ну, это слишком! -- каков хам! --
дальше: Дато, он для нас сыграет, вот Стенуэй, разумеется, Мендельсона,
только не слишком громко, а то голова, да, Дато, сегодня я выхожу за тебя
замуж, Дато Виссарионович, а твой отец Виссарион меня знает как отъявленную
красавицу, как божество, а Антошка мне шепчет на ухо: мама, ты у меня гений
чистой красоты, мамочка, а вот и Егор с Юрой Федоровым, пара пуганных
конвоиров, с гладиолусами, я сегодня выхожу замуж, а вот еще пара: мои
бывшие одичалые супруги, привет! одного в лицо не помню, но что-то смутно
родное, по причине стремительного бегства из родительского дома, другой в
мешковатом костюме из местного универмага, не пьет, не курит, не играет в
мяч, что так? уж не умер ли ты, мой мальчик? ты раздразнил мой пыл! ты!
оставь провинциальные комплексы, вся черная сотня хуев -- твоя заслуга! эй,
вы! ну, да ладно, не буду кричать, нет, я крикну: минутку терпения! --
мамаша, встань у входа, в половине седьмого ты отворишь дверь, да
приоденься, вот тебе колье, вот браслеты и тряпки, носи на здоровье, возьми
духи, эти тоже, бери все, мне не нужно, не плачь, это подарок, ну-ну, я
счастлива, мама, не плачь, а что касается ВАШЕЙ дальнейшей судьбы, она меня
волнует все меньше и меньше: если вы все пережретесь, перережетесь, если
посадите друг друга по тюрьмам и лагерям, если запретите ходить в сортир под
угрозой казни, введете комендантский час на питьевую воду, я воскликну:
значит, так надо! я одобряю! я вас благословлю, все, хватит на сегодня, ах,
Витасик, шестидневный герой, ты тоже пожаловал, а Мерзляков себе на уме, он
всегда наблюдает: за кого это она выходит замуж? и нет ли подвоха? и почему
собравшиеся гости вместо того, чтобы пройти в квартиру, стоят по колено в
мартовском снегу вперемежку с дипломатическими представителями, каретами
скорой помощи и вороными конструкциями отечественного производства? почему?
-- напряженно думает Витасик, -- почему она высовывается к нам через
форточку, придерживая не слишком крепко свое кимоно в надежде на случайное
явление груди? уж не морочит ли она нам голову -- эта беременная курва? --
напряженно думает Мерзляков, утопая в мартовском снегу, который скоро
растает, и вообще бы сюда картинку природы: грачи прилетели, гнезда ворон на
березах, в конце концов мы имеем право на красоту, гарантированное
славянской душой, мы ведь не жмоты, не скупердяи, не датчане -- как? вы до
сих пор незнакомы? -- вот мой датчанин, пришел и ушел, но все-таки сегодня
он вместе с нами, с международной выставки медоборудования, не блондин,
прислал мне в подарок лакея из Националя с двумя коробками снеди и часики с
браслетом, не дорогие, конечно, однако вполне удачно для одной-единственной
палки, пришел и ушел, а Виктор Харитоныч -- он с нами навеки, он наш,
вологодский, о, как он прекрасен своею образиной, дайте-ка описать
напоследок: итак, в очках, под ними свинячие глазки, бороденка, лицо как
будто перепревшее, кожа лоснится и пористая, как свежая коровья лепешка,
губы мокрые, член заострен, как очиненный карандаш, сидит в кабинете и
чертит линии для поддержания деятельности ума, но все-таки он мой будущий
муж, его с тех пор повысили, скоро примется повсюду командовать, однако меня
защищал, как только мог, однако вступил в сговор, и ходят слухи, женится на
богатой вдове Зинаиде Васильевне, когда она в трауре и с белым кружевным
платочком приходила на меня жаловаться, как на картине Эль Греко, я всегда
была культурная женщина, носила кимоно, в котором Игорек, ах, вы тоже,
кажется, незнакомы? на всех не хватило бумаги, он уехал в моем кимоно, у
него ночью, как мы залегли, завыла машина, дефект секретки, на ветру, от
ветра и стужи завыла итальянская секретка, считая, что мороз ее обворовал, и
тогда сосед, что надо мною, однажды с вином зашел познакомиться, я
извинилась, ссылаясь на занятость, сосед ретировался и затаил, и вот орет
машина, Игорек, схвативши кимоно, спешит во двор, а сосед, распахнув окно,
орал: -- Раз к бляди приехал, не шуми! Ты тихо приезжай! -- С испугу Игорек
в кимоно и уехал, и исчез навсегда, хотя был красивый, богатый, при мне из
постели по телефону распекал подчиненных в автобазе и очень возбуждался от
ругани, и требовал одновременных ласк, а потом приходит кимоно по почте
бандеролью, вместе со шлепанцами, ну, я соседа тоже пригласила на свадьбу, и
даже того Степана, что по заданию сбил меня наповал, -- не удержалась,
пригласила, пришел с Марфой Георгиевной, они поженились недавно, и новые
друзья пришли, под предводительством Бориса Давыдовича, в гулком подъезде
стучала палка с резным набалдашником в виде бородатой головы пророка: для
кого -- Лев Толстой, для кого -- Солженицын, для своих -- Моисей. Пришли
новые друзья, в сумерках их недавней славы, поредевшие ряды, Белохвостов уже
в Пенсильвании, работает не по профессии, доволен, и с ними женщины со
снайперским прищуром и сигаретой табачной фабрики Ява, пришли и прищурились,
и Леонардик уже летит со скандалом: зачем они пришли? почему столько
иностранцев? Сплошные любовнички... А что мне делать: я дружила с мужчинами
при помощи всех своих чувств. И сказал тогда Леонардик, ошалев и опешив, с
диванчика воззвал: -- Да ты еще слишком близка к ним!.. -- И только тебя,
моя любимейшая подруга жизни, не было в этом убогом дворе. Шпионка и
террористка, ты долетела всего лишь до ворот столичного аэродрома и была
неумолимо лишена визы, выданной тебе по рассеянности, и выдворена вон, и в
слезах летела назад, с посадкой в Варшаве, и сказал Леонардик: -- Слава
Богу, что выдворили! Только ее нам не хватало! -- Но Ритуля пришла, и
Гамлет. Гамлет был очень, очень взволнован, он так полюбил меня за короткий
срок, что не расставался с журнальчиком, и Ритуля журнальчик искромсала
маникюрными ножничками и сожгла обрезки на помойке, Гамлет плакал, узнав о
потере, а мамаша перед дверью стояла на посту, как центурион и зверь,
дедуля-стахановец умер спустя год, тоскуя по внучке, папаша-краснодеревщик в
Москву прибыть отказался, так как в нем обнаружился редкий вид фанаберии:
боязнь троллейбусов, он считал их дьявольскими созданиями и отказался
наотрез, несмотря на все уговоры, однако в назначенный день, надев белую
сорочку, при галстуке, выпил перед зеркалом полный бокал портвейна и
вспомнил о моем детстве, по поводу чего я писала ему в письме: Милый мой
папка, а еще знай, что пройдет жизнь, я пройду и умру навсегда, но
единственный мужчина, который по-настоящему мне дорог, близок, любим, с кем
мне было лучше, чем со всеми, -- см. на обороте букет пионов -- вот, знай:
это ты! Твоя любящая тебя дочь, Ира. Он достал из пиджака открытку, смятую
годами, и заплакал. Он был прощен. Мать сдерживала напор заинтригованных
гостей, в недоумении косящихся друг на друга и уже разделившихся на
враждебные партии, не подающие руки. Я махала им из окна. Леонардик, однако,
расселся на диванчике в позе удовлетворенного жениха. Он сказал: о, как я
счастлив жениться на тебе, моя красавица. Я сказала: не подгорит ли индейка,
дурень?! Заботы снедали меня. Я очень беспокоилась за индейку. Столы были
накрыты в обеих комнатах, срам зеркала будет занавешен, остается навести
марафет, а Нина Чиж, прислонясь к березе, рыдала от зависти. Леонардика,
конечно, не было. Он не то чтобы опаздывал, а просто мы так уговорились,
чтобы он попозже пришел. Ну его! Он все был на меня в претензии, когда
приходил в третий раз или в десятый, или в сотый, он шел косяком, будто
прорвало, днем и ночью, но днем бывал тусклый и нерешительный, зато ночью
читал мораль и учил, что я не понимаю происходящего и никакая я не Жанна
д'Арк. Отвяжись, говорила я, сам-то ты кто? Вон, почитай... И брала с полки
его очередной шедевр и открывала на случайной странице... он бранился,
плевался, визжал, ага! говорила, то-то, не для вечности, извини, отвяжись.
Мне было жалко их, таких продрогших в снегу и мерзости двора, я каждому
хотела сделать что-нибудь ласковое, но мой подарок был коллективный, как
воззвание. Роман заканчивался свадьбой.
Пора кончать! Задернуть зеркало несвежей простыней, но пока, присев на
пуфик, отразись в трюмо, смотрю, охваченная волнением и усталостью, на пузо,
подвела глаза, задумалась. Ириша, гости ждут! Столы благоухали кулебякой.
Мое приданое: хрусталь и столовое серебро. Не стыдно. Пошлепала по животу,
ну, как ты, лягушонок? Присмирел. Твоя мамочка нынче на выданье. И снова к
окну, и через форточку взглянуть на вереницу приглашенных, и Катериночка
Максимовна пришла, и Вероника с Тимофеем, тот носится по двору, как
оглашенный, ну, собирайся, Ира! -- Леонардик, развалясь в торжествующей позе
насытившегося барина, торопит, они никогда не в силах скрыть этого животного
торжества, я простодушно напеваю, причесываюсь, скольжу по паркету, о чем
подумать, откладываю думать, хотя ловлю себя на том, когда же думать, если
не сейчас, часы пробили шесть, ну, вот: еще осталась половинка времени,
чтобы все вспомнить или помолиться: отец Вениамин, мой сахарный попик,
входил в состав гостей, но был в штатском, я первый раз видела его в
штатском, отчего показался мне более соблазнительным, так и тянулись ручки к
запорам и застежкам, чтобы схватить -- о этот дивный миг! -- с мутной
капелькой нетерпенья, но Ира! Не время об этом! Ты должна им что-нибудь
сказать. Почему это я должна? Мне смешно. А что мне им сказать? Мы не в
Руане. Где англичане? Вся моя Британия -- разгромленный оркестр во главе с
ялтинским козлом, сорвавшимся с привязи, с веревкой на шее, пока его жена,
мать крохотных дочерей, томится в валютном баре, сокрушаясь по поводу
поездки в варварскую державу, где понятие о порядочности не совпадает с
Гринвичем. Мы не в Руане. И все-таки скажи. Ирина Владимировна
прогуливается. Ирина Владимировна украла конфетку. Жует. Уютно закинув ножку
на ножку, сидит Леонардик с гвоздикой в петлице, это бесчисленное явление.
Ну, хорошо.
Ходите медленно, следите за походкой, у нас плохие, скверные походки. Я
была исключение. Вырабатывайте походку, больше писать не о чем, сокрушаюсь о
содеянном, прошу принять во внимание мою разрозненную жизнь, была всегда на
грани, не владела собой, была слишком застенчива, не верила в то, что я
кому-нибудь желанна. Скоро, скоро поток гостей вольется в эти унылые
комнаты, скоро крикнут: горько! Пир горой. Ну, чего ты копаешься, ворчит
Леонардик. Жениху свойственно волноваться. Я в последний раз выхожу замуж,
но я не горячусь, я просто счастлива жить и работать в этой стране, посреди
такого удивительного народа, и если кому не угодила, извиняюсь. И ты, Виктор
Харитоныч, не будь строг! Что ты хочешь? Баба! Но зато какая красивая... И
напрасно говорит мой милейший Станислав Альбертович, что я бабушка русского
аборта. Обижает... Прижимаясь к подругам жизни или минуты, кто не думал в
тот миг обо мне, кто не думал: с ней, только с ней я чувствовал себя
королем, она незабываема, и я решила сохраниться в лучшем виде, я вам дарю
покой, и из подвала уголовного морга несите бережно мой труп: я вас любила.
Я встала и пошла в ванную, вот моя столбовая дорожка, за дверью шум, и
бедная мамаша с трудом сдерживает осаду. Матушка! Ты была страшная дура, но
мне нравится, как ты закричишь! Кричи, не стесняйся!.. Леонардик, подай мне
шлепанцы... Куда? К тебе, дорогой и любимый. Лапочка ты мой, я к тебе. До
встречи! Я знаю, что за дверью пустота и на дворе мартовская слякоть, что
воздух влажный и гнилой, что столы ломятся от яств, и я ничего не говорю,
так не лучше ли пойти в ванную и принять теплый душ, пусть расслабится моя
охваченная старостью шея! Пусть свадьба идет на убыль. Убирайтесь! Я вас
сочинила, чтобы сочинить себя, но рассочинив вас, я самораспускаюсь как
персона, но перед роспуском замечу невпопад: пейзаж ранней весны в Москве
без брюта слишком сир, итак, пейте шампанское! я для вас купила три ящика,
там, на балконе, возьмете, если мороз за ночь не разорвал бутылки, ой,
Леонардик, а вдруг разорвал? Какая без шампанского свадьба? Я выпила и
закусила семгой. В желудке найдете косточки. Уходя к своему жениху, скажу,
что ничего вам не скажу. Все правильно, и вы, пленительные американки,
напишите очередной протест. В нем будет горечь непонимания стерляжьей ухи и
брусничного варенья, в нем будет сказано, что братство женщин не знает
границ, объединившись в муке пиздорванства. Я сегодня сделала так, что
вместо бермудского треугольника вы обнаружите волосатое любящее сердечко.
Витасик, ты знаешь, я всегда была немножко сентиментальна. Я ходила в твоем
белом свитере по твоей богатой квартире и ждала чуда. Оно случилось: ты меня
полюбил навсегда. Но обстоятельства превыше нас и всего остального, сегодня
мы говорим друг другу нежности вокзального свойства, только не хватает
проводника, итак, пора, а то они успеют. Я карабкаюсь к потолку по мыльной
табуретке, которая служила мне для стирки белья, и мыло затвердело, я лезу
вверх, и входит Леонардик. -- Жанна, -- говорит он, -- на этот раз вы
выбираете такой способ? -- Да, -- отвечаю я. -- Ну, что же, это вполне
по-хамски. -- Да, мой повелитель, -- соглашаюсь я. -- Да, мой неземной
жених. -- Поцелуемся? И мы целуемся. Помиримся? И мы миримся. Жизнь трудна.
Я делаю шаг к нему. Бросаюсь в объятья. Крепче! Обними меня крепче, милый!
Войди, войди в меня, коханый!.. Ой, как хорошо!.. Ой, как кружатся стены и
полотенца!.. Ах, как неожиданно! Еще!.. Ну, еще!.. Сдави сильнее! сильнее
сдави! Ну, еще. Дай мне сладко кончить! Ты меня совсем задушил, любимый...
Ой, нет! Не надо! Больно, дурак! Не x-a-a-a-а-а-а-ххх-хх-ха... ха...
ххххх... ха...
Свет! Я вижу свет! Он ширится. Он растет. Рывок -- и я на воле. Я слышу
ласковые голоса. Они подбадривают и одобряют. Гудит газоаппарат. Я вижу ее:
она мерно покачивается. С таким щедрым пузом. Прощай, лягушонок! Не
дрыгайся, ты поскорей засыпай, ты спи, баю-бай, лягушонок! Я смотрю на нее:
она затихла. Умытая счастливыми слезами. Матушка отворяет двери. Гости
хлынули. Свадьба! Свадьба! А где же невеста? А вот и невеста. --
Здравствуйте.
1980-1982