Ёсимото Банана. N-P

Банана Ёсимото
N-P

*

   Что мне известно о Сарао Такасэ? То, что этот несчастный японский писатель жил в Америке и, когда его не одолевала хандра, писал рассказы.
   В 48 лет он покончил жизнь самоубийством.
   От жены, которую он бросил, у него было двое детей.
   Написанные им рассказы составили книгу, которая имела в Америке непродолжительный успех.
   Название этой книги – «N-P».
   В сборник вошло девяносто семь коротких и очень разбросанных рассказов, на большее ему недоставало сосредоточенности.
   Я узнала о нем от своего возлюбленного Сёдзи. Сёдзи отыскал не вошедший в книгу девяносто восьмой рассказ и перевел его.
   Когда из ста рассказов заканчивают писать последний, что-нибудь обязательно случается. История, которую этим летом я испытала на своем собственном опыте, как раз и оказалась сотой. Как будто я наяву попала в оживший рассказ. Его атмосфера поглотила меня, словно голубое летнее небо. Промчавшаяся передо мной история была одним из рассказов Сарао Такасэ.

*

   Пять лет назад мне, тогда еще ученице, довелось встретиться с детьми Сарао Такасэ.
   Одно издательство устроило банкет, и Сёдзи взял меня с собой. В просторном зале на огромных столах были выставлены самые разнообразные кушанья в серебряной посуде, зал освещали украшенные орхидеями крохотные светильники, множество людей вели непринужденные беседы.
   Молодых людей на вечеринке почти не было, и я обрадовалась, когда их заметила.
   Воспользовавшись тем, что Сёдзи увлекся беседой, я переместилась так, чтобы лучше их видеть. Странное дело! Мне показалось, что я уже несколько раз видела этих людей во сне. Потом, придя в себя, решила: должно быть, это чувство возникает у всех, кто их видит.
   Эта пара почему-то вызывала у меня чувство ностальгии.
   Я задумчиво разглядывала их, а Сёдзи сказал:
   – Эти двое – память об умершем Такасэ.
   – Его дети? – спросила я.
   – Говорят, двойняшки.
   – Мне хотелось бы с ними пообщаться.
   – Познакомить вас?
   – Только скажи, что мне уже двадцать лет, а то я неловко себя чувствую, – засмеялась я.
   – Ну, если ты так просишь. Пойдем, я тебя представлю, – Сёдзи тоже засмеялся.
   – Подожди, я еще немного за ними понаблюдаю.
   Мне казалось, что самое интересное – наблюдать за ними на расстоянии. Если нас познакомят, я уже не сумею вот так спокойно их разглядывать.
   Об этих двоих я знала, что они родились сразу же после женитьбы Сарао Такасэ и были того же возраста, что и я. Сарао Такасэ бросил свою жену, когда они были совсем детьми. После смерти Такасэ они вместе с матерью поселились в его японском доме.
   Я не могла оторвать от них взгляда.
   Оба высокие, шатены. Девушка – хрупкая, с красивым цветом лица и упругой кожей. Черные туфли на высоких каблуках, платье с глубоким декольте, невинное лицо. Необычайно привлекательная.
   Юноша тоже очень интересный. Взгляд несколько мрачный, зато тело так и источало энергию. В его глазах угадывалось что-то безумное, возможно отцовское.
   Оба, не умолкая, о чем-то говорили и часто смеялись.
   Разглядывая их, я вспомнила, как однажды у меня возникло очень похожее ощущение.
   Как-то я отправилась в ботанический сад недалеко от дома и увидела там расположившуюся на траве мать с ребенком. В саду почти никого не было, зеленые газоны тонули в золоте заходящего солнца. Молодая мама укладывала спать на раскинутое белое полотенце крохотного полугодовалого младенца. Она ничего ему не говорила, не смеялась, а просто задумчиво на него смотрела. Временами, словно вспомнив о чем-то, поднимала взгляд к небу.
   Ее растрепавшиеся волосы сверкали на солнце и шевелились на ветру, а темные тени замерли неподвижно, как на картине Уайета.
   Словно всеведущее божество, я наблюдала вечные сумерки, в которых счастье и печаль были неотделимы.
   Что-то похожее угадывалось в брате и сестре Такасэ. Меланхолия светлого вечернего неба. Ни их молодость, ни оживленные лица не могли скрыть их врожденную одаренность.
   Я спросила Сёдзи:
   – Ты будешь переводить книгу Сарао Такасэ?
   – Да, – с гордостью ответил Сёдзи.
   – Как она называется? Какие-то инициалы?
   – «N-P».
   – Что такое N-P?
   – North point – северная точка.
   – А что это значит?
   – Так называется одна старая песня.
   – Какая песня?
   – Очень грустная, – сказал Сёдзи.

*

   В тот день меня разбудил телефонный звонок.
   – Алло, – я взяла трубку, не поднимаясь с постели, и услышала тихий голос старшей сестры.
   – Кадзами? Это я! Как ты?
   Отрывистые звуки, характерные для международного разговора, заставили меня проснуться.
   – Что-нибудь случилось?
   В комнате, погруженной в сумерки, стояла тишина. Я бросила взгляд на часы – пять утра. Рассветное небо, видневшееся между занавесками, было грязно-серым, и я машинально подумала, что сезон дождей еще не кончился.
   – Ничего. Просто решила позвонить, – сказала сестра.
   – Ты, кажется, забыла о разнице во времени. У нас пять часов утра.
   – Извини, – сестра засмеялась. Она вышла замуж за англичанина и жила в Лондоне.
   – А у вас сколько?
   – Восемь вечера.
   Разница во времени всегда меня поражает. Как я благодарна телефону, который связывает меня с сестрой!
   – Что нового? – спросила я.
   – Я видела вчера сон про тебя, – сказала сестра. – Ты шла недалеко от дома под руку с мужчиной гораздо старше тебя.
   – Недалеко… В Лондоне?
   – Да. Рядом с церковью.
   – Что, если вещий? – сказала я.
   Сны моей сестры часто сбываются.
   – Но, знаешь, вы оба были очень расстроены.
   Я не стала вас окликать. Мужчина высокий, он явно нервничал. В белом свитере. На тебе почему-то школьная форма. Я еще подумала: что за дурацкая одежда!
   Я вздрогнула. Сестра увидела во сне, что я иду с Сёдзи, хотя ровно ничего о нем не знала.
   – Неужели моя интуиция притупилась?
   – Не знаю, что и думать.
   Я задумалась. Возможно, какое-то предупреждение. Я все чаще и чаще размышляла о Сёдзи. И не то чтобы размышляла – его облик вдруг появлялся передо мной в дождливом небе, на черном мокром асфальте, в яркой витрине магазина, даже если в этот момент я о нем не думала.
   – Как дела у мужа?
   – Хорошо. Зимой мы приедем в Японию. С мамой видишься?
   – Довольно часто. Она говорит, что соскучилась по тебе.
   – Передай ей привет. Ну ладно, извини, что разбудила. Я еще позвоню.
   – Только не забывай о разнице во времени.
   – Хорошо. Берегись несчастной любви, – засмеялась сестра.
   – Ладно, ладно, – сказала я и положила трубку.
   Комнату тут же поглотила знакомая тишина.
   Сумерки наступающего дня.
   Мне было не по себе от беспокойства, поэтому я встала с кровати, открыла нижний ящик стола и достала оттуда коробку, в которую очень редко заглядывала. В ней лежали дешевое издание «N-P», общая тетрадь и массивные часы «Ролекс».
   Все, что осталось от Сёдзи.
   Четыре года назад он, наглотавшись снотворного, покончил жизнь самоубийством. После того как эти вещи оказались у меня, они заняли в моем сердце очень важное место. Например, работаю днем на кафедре университета и вдруг слышу вдали пожарную сирену. «Кажется, рядом с домом. Что, если пожар?» – беспокоюсь я, настолько они мне дороги.
   Я подержала их все по очереди, потом положила на место, снова легла в кровать и уснула.

*

   Пока мне не исполнилось девятнадцать лет, я жила вместе с мамой и сестрой.
   Когда мне было девять, а сестре одиннадцать, отец с матерью развелись – отец полюбил другую.
   Мама работала синхронным переводчиком и разъезжала туда-сюда, но из-за нас ей пришлось сменить работу и брать переводы на дом, соглашаясь на все – от подстрочников до интервью.
   Я скучала по отцу, хотя, в общем-то, нам жилось неплохо. Нас было всего трое, но в течение дня мы по несколько раз меняли свой возраст и роль. Одна плачет, другая утешает, одна пытается что-то рассказать, другая ободряет, одна ищет ласки, другая обнимает, одна сердится, другая приносит извинения. Так мы и жили.
   Как-то маме показалось, что она проводит с нами мало времени, и она принялась учить нас английскому языку. В десять часов вечера мы усаживались за кухонный стол, раскрывали тетради и в течение часа занимались – отрабатывали произношение, учили английские слова и разговорные фразы. В глубине души я считала английский делом нешуточным, но ради мамы терпеливо участвовала в ее затее.
   Поэтому первое, что приходит мне в голову при мысли о маме, – не ее фигура, склонившаяся над кухонной раковиной, а ее лицо в очках в серебряной оправе во время наших занятий и ее пальцы, быстро перелистывающие толстый словарь. Обучая нас, мама как будто вычерчивала линию своей жизни в обратном направлении.
   Сейчас я с мамой не живу, но, встречаясь иногда со мной, она со смехом говорит, что и моя работа на кафедре английского языка, и брак моей сестры с англичанином – все это плод любви к английскому языку, которую она нам привила.

*

   Утром я проснулась, как от толчка. Сразу же бросилось в глаза прозрачное летнее небо между занавесками. Его оттенок напоминал сон, который я только что видела.
   Во сне я плакала. Ощущение было такое, словно, проснувшись, я захватила с собой золотой песок со дна чистой реки сна.
   «Мне было грустно и я плакала? Или заплакала потому, что избавилась от грусти? В любом случае мне не хотелось просыпаться», – рассеянно подумала я.
   Из приоткрытого окна дул свежий ветер.
   Воспоминания о сне не оставляли меня, даже когда я пришла на кафедру.
   Я разбила чашку, испортила несколько ксерокопий, только и делала, что ошибалась.
   «Странно», – непрерывно повторяла я. И точно – в этом было что-то странное.
   Такое чувство, будто бы сон перенесся в реальность.
   «Что же там было во сне?» – все время думала я.
   По этой причине я не подошла к телефону, хотя он звонил не переставая. Трубку взял профессор, и только после того, как он, с удивлением глянув на меня, сказал: «Алло», я пришла в себя.
   – Кано, это тебя, – профессор протянул мне трубку. Я с извинениями взяла ее.
   – Алло.
   В трубке раздавались короткие гудки. Я в недоумении повернулась к профессору:
   – Сказали, кто звонил?
   – Нет, только спросили, на месте ли госпожа Кано. Женщина, – ответил профессор. – Знаешь, Кано, ты, кажется, устала. Сходи-ка пообедай.
   – Но еще нет одиннадцати часов, – удивилась я, но тут все, кто был кафедре, только что старательно делавшие вид, будто бы ничего не замечают, в один голос заговорили из-за своих столов: «Ну и что, если разрешают, значит, иди».
   Я вышла из комнаты, как будто меня вытолкнули.
   «Что со мной сегодня?» – думала я, пересекая пустую спортивную площадку и выходя за ворота. Я ничего не понимала. Мое тело никак не хотело освоиться с реальностью, и мир казался новым и неузнаваемым. «Похоже на сон о том, как ты рождаешься», – размышляла я.
   На склоне позади университета есть книжный магазин. У меня целых два часа свободного времени, и я стала подниматься по склону, чтобы что-нибудь там купить.
   И вдруг встретила Отохико – второй раз в своей жизни.
   Я пересекала шумную улицу с магазинами и, все еще оглядываясь по сторонам, засмотрелась на свисающие с телефонных столбов серебристые и розовые рекламные транспаранты. Даже сейчас я вижу перед собой их яркие цвета.
   И вдруг, глянув вперед, увидела спускающегося по склону мужчину, с которым когда-то встречалась.
   – Это вы! – непроизвольно воспроизвела я свои мысли. – Сын Сарао Такасэ.
   – Да… – проговорил он с недоумением.
   Естественно, он недоумевал. Смутившись, я представилась.
   – Я видела вас, довольно давно, на вечеринке одного издательства. Меня зовут Кадзами Кано.
   Он пристально посмотрел на меня:
   – Вы были вместе с переводчиком Сёдзи Тода, верно?
   – У вас прекрасная память, – сказала я.
   – Потому что на той вечеринке одни только мы были молодые, – усмехнулся он.
   – Вы здесь живете? – спросила я.
   – Вообще-то, мой дом в Иокогаме, но сейчас я в гостях у сестры. Сестра живет на вершине этого холма. Она собирается поступать в аспирантуру на психологический факультет университета Т.
   – Университета Т.?
   – Ну да.
   – Какое совпадение, я работаю там на кафедре английского языка.
   – Вот как! Я был с ней на той вечеринке. Ее зовут Саги.
   – Возможно, я встречала ее в университете, но не узнала.
   – Ты сейчас свободна? Не выпить ли нам кофе? – спросил он.
   Времени у меня было полным-полно.
   – Пойдем, – сказала я.
   Время обеда еще не наступило, и в безлюдном кафе мы, усевшись друг против друга, пили кофе. Я и не думала, что можно так встретиться, – для меня он был человеком из прошлого, человеком из книги. Странное ощущение. Внимательно осмотрев его, я заметила, что он сильно изменился. Его мрачный взгляд совершенно не соответствовал его гладким щекам и белой футболке. Когда мы встретились впервые, он был совсем другим.
   – Отохико, ты очень изменился.
   – Правда?
   – Выглядишь гораздо старше своих лет. Ведь у нас разница всего в два года, правда? Я о тебе все знаю.
   – Значит, тебе двадцать два?
   – Да.
   – А на вечеринке была еще школьницей?
   – Да.
   – Пять лет прошло… Мне кажется, что я ни чуть не изменился. Должно быть, потому, что жил за границей.
   – Где?
   – В Бостоне. Вернулся в апреле.
   В нем была замкнутость человека, отчаянно оберегающего свою гордость от судьбы, которая так и сяк давит его и перекручивает. В прошлую встречу такого не было.
   – До Бостона ты жил в Японии?
   – У дедушки с бабушкой в Иокогаме.
   – Ты попал к ним после смерти отца?
   – Да. Отец бросил нас, когда я был еще маленьким, но развод не оформил. Дедушка с бабушкой чувствовали себя одиноко и пригласили нас к себе.
   – Сколько тебе тогда было?
   – Четырнадцать. Смерть отца была для матери настоящим потрясением, и мы с сестрой, словно взрослые, уговорили маму попутешествовать, развеяться. Мы ездили с места на место, но, когда пришло время возвращаться домой, не знали, на что решиться. Вот тут-то дедушка и бабушка и пригласили нас к себе в Иокогаму. Мама колебалась, но мы убедили ее согласиться. Понимали, что так ей будет лучше. Бабушка и дедушка были бы не против ее второго брака, что вряд ли получилось бы, живи мы втроем. Конечно, нам не хотелось покидать Америку, к которой мы привыкли, но мы мужественно делали вид, что хотим ехать.
   – У меня тоже так было. Папа и мама разошлись, и мы остались втроем – мама, я и сестра.
   – Непросто жить без отца!
   – Да, его отсутствие постоянно ощущалось. Отца не было, а все вращалось вокруг него.
   – Вплоть до нервных сдвигов.
   – Верно, – согласилась я. – Некоторое время я не могла говорить.
   – Из-за этого? – заинтересованно спросил он.
   – Скорее всего. Внезапно потеряла голос, а потом так же внезапно заговорила.
   – Должно быть, в твоем детском организме шла ужасная борьба, – сказал он.
   Месяца через три после ухода отца я потеряла голос.
   В тот день шел сильный снег, после занятий я долго играла на улице, а вечером у меня началась лихорадка. Несколько дней провела в постели. Тело болело, горло распухло.
   Однажды, когда я лежала в горячечном бреду, до меня донеслись обрывки разговора матери и сестры.
   – Почему ты так думаешь? – спросила мама.
   – Не знаю, мне так кажется, – ответила сестра.
   – Ты считаешь, что Кадзами будет молчать всегда? – истерический голос мамы становился все громче.
   – Я так считаю.
   У сестры с детства была прекрасная интуиция, и она нередко угадывала самые разные мелочи – кто сейчас звонит, какая будет погода. При этом она была совершенно спокойной, совсем как взрослая.
   – Ни в коем случае не говори об этом Кадзами, – испуганно сказала мама.
   – Конечно, – сказала сестра.
   «Как это – молчать всегда?» – с удивительным безразличием подумала я и попробовала для проверки выдавить из своего пересохшего горла какой-нибудь звук, но даже не захрипела. Я повернула голову так, чтобы пузырь со льдом не загораживал мне вид, и посмотрела в окно. Плыл закат, розовые облака ярусами тянулись на запад.
   И вдруг в приступе горячки я на какое-то время перестала понимать происходящее.
   То, что отец покинул нас и живет с другой семьей. То, что по вечерам мы с мамой занимаемся английским языком. То, что шел сильный снег и школьный двор стал совершенно белым. То, что по дороге домой я почувствовала температуру и свет уличных фонарей расплывался у меня перед глазами.
   «А-а… они говорят о том, что еще случится», – подумала я.
   Простуда у меня прошла, но я продолжала молчать. Мама и сестра очень волновались, врач предположил, что это на нервной почве, мама по дороге домой плакала.
   Сначала я тоже переживала из-за того, что буду молчать, но потом постепенно успокоилась. В школу я не ходила, днем сидела дома, утром и вечером выходила погулять.
   Тот, кто теряет голос, со временем утрачивает язык.
   Первые дни я думала совершенно так же, как если бы говорила. Например, если сестра наступала мне на ногу, я думала слово «ой». Если по телевизору показывали знакомое место, я думала так, словно говорила: «Я ведь здесь была…»
   Но вскоре из-за того, что я не озвучивала мысли, что-то случилось с моей головой: я стала видеть стоящие за словами цвета.
   Когда сестра ласково обращалась ко мне, я улавливала нежно-розовый оттенок. Взгляды и слова матери, объясняющей английский язык, были золотистого цвета. Когда я гладила у дороги кошку, мои ладони воспринимали рыжий цвет.
   Эти ощущения убедили меня в том, что слова очень ограничивают восприятие.
   Я была еще ребенком и потому лишь интуитивно догадывалась о том, что сказанное или записанное слово означает утрату контроля над ним. Именно тогда я впервые заинтересовалась языком и поняла, что он заключает в себе и мгновение, и вечность.
   Вылечилась я совершенно неожиданно.
   В тот день шел дождь, сестра вернулась из школы, мы сели вдвоем у котацу^[1] и стали ждать, когда вернется мама. Я прилегла, но спать не хотелось, и я задумчиво наблюдала за сестрой, читающей журнал. Сестра то и дело перелистывала страницы, казалось, что падали капли воды. Сквозь шум дождя из соседнего дома доносился звук телевизора. Окно запотело, в комнате становилось тепло, почти жарко. Я размышляла.
   «Скоро придет мама, как всегда обхватив двумя руками пакет из супермаркета, немного уставшая. На ужин будет оставшийся с утра мисосиру^[2], рыба или курица, салат, фрукты. Мама будет готовить, окутанная запахом вареного риса, подаст еду на стол. Закончив есть, мы сядем за английский, потом посмотрим телевизор, примем ванну и ляжем спать. Засыпая, я буду слышать, как мама, шлепая тапочками, ходит по соседней комнате.
   Вот оно – настоящее счастье. Нас всего трое, зато нам спокойно, как если бы в доме жила большая семья людей».
   И тут сестра спросила:
   – Кадзами, ты спишь?
   – Нет, – ответила я.
   Ничего особенного в этом не было. Голос звучал странно, как будто доносился издалека. Мой родной голос.
   – Кадзами, ты говоришь? – воскликнула сестра.
   – Вроде бы, – сказала я робко.
   – И все время могла говорить?
   – Нет, не получалось.
   – А что ты чувствовала? Тебе было тяжело?
   – Нет. Мне показалось, что я стала больше понимать.
   Чтобы убедиться в том, что голос ко мне вернулся, мы говорили и говорили, не переставая.
   – Когда я снова заговорила, для всей моей семьи наконец-то настал ясный день, – сказала я.
   – У нас в семье было похоже, – сказал Отохико. – Я бросил школу, но целый год скрывал это, делал вид, будто бы хожу, а сам подрабатывал. Когда все со скандалом раскрылось, я впервые понял, какие у меня отличные дедушка с бабушкой.
   – Такое странное чувство. Как будто я нахожусь рядом с героем рассказа, – сказала я.
   – Ты обо мне?
   – Как будто встретилась в реальной жизни с тем, о ком только что читала.
   Отохико после некоторого колебания сказал:
   – Сёдзи покончил с собой.
   – Да, когда переводил «N-P».
   – Вы встречались?
   – Да.
   – Вот оно что.
   – Разве не вы передали ему девяносто восьмой рассказ?
   – Он так сказал? – удивленно спросил Отохико.
   – Да. Сказал, что получил рукопись от семьи Такасэ. Ему ужасно хотелось перевести этот рассказ и издать его в Японии.
   – Вот как. Очень жаль, – сказал Отохико. Он явно что-то скрывал, но, узнай я это, Сёдзи все равно к жизни не вернешь, и я не стала допытываться.
   – Теперь вряд ли кто возьмется его издавать, – заметила я. – Эта книга проклята!
   – Пожалуй. Те трое, что переводили ее на японский, мертвы. Тебе это известно?
   – Да. Сначала один профессор и его студентка, делавшая черновой перевод, потом Сёдзи. Все покончили жизнь самоубийством.
   – Возможно, дело в особом сочетании его английского языка с японским. Моя сестра до сих пор исследует этот вопрос! По-моему, лучше оставить эту книгу в покое. И тех, кто был с ней связан. Эти смерти вовсе не случайность! Уверен, что люди, очарованные книгой и собирающиеся ее перевести, испытывают желание умереть. Книга взывает к ним.
   – Как страшно ты говоришь, – сказала я.
   – Тебе нравится эта книга? – спросил он.
   – Очаровательная.
   Я прочла ее несколько раз. Читаешь, а в глубине тебя пенится густая, горячая жидкость, в тело входит новая вселенная, внутри пробуждается новая жизнь. Вскоре после смерти Сёдзи я пыталась перевести несколько рассказов из «N-P». Наверное, не самое подходящее для этого было время, в голову лезли страшные мысли. Превращаешь английский текст в японский, и твои легкие заполняет черный воздух. Это состояние не выходит из головы. Как будто тебя смывает волной и уносит в открытое море, неизвестно куда. Как будто ощущаешь прилипшую к твоему телу мокрую одежду. К счастью, я была легкомысленной школьницей и дальше этого не пошла. Если душа здорова, легко вовремя остановиться, так мне кажется.
   Если описать мои чувства в то время, они были как бескрайняя равнина серебряного мисканта, колышущегося на ветру, как мертвая тишина голубого кораллового моря, в котором снуют разноцветные рыбки.
   Если в голове возникает такой мир, долго жить бессмысленно. Я взглянула на Отохико и представила себе, какую невероятную тоску испытывал его отец.
   – Японский язык – невероятный язык! Честное слово. У меня такое чувство, будто я уже давно сюда вернулся, хотя это не так. Слова проникают до самого сердца и воздействуют на мысль. Только вернувшись сюда, я понял, что мой отец – истинный японец и что, хотя он писал свои произведения на английском, думал-то он по-японски. Вот почему, когда их переводишь на японский, непременно происходит что-нибудь нехорошее. Отец вложил в них всю свою ностальгию по Японии. Лучше бы он написал их по-японски, – сказал Отохико.
   Было не очень понятно, прав ли он, но я думала почти так же. Я спросила:
   – Ты хочешь стать писателем?
   – Сейчас нет, а раньше хотел, – ответил он.
   – Что ты скажешь о девяносто восьмом рассказе?
   – То есть? – удивленно спросил он.
   – Это рассказ об инцесте. Твой отец действительно питал чувства к твоей сестре? – спросила я.
   Отохико чистосердечно ответил:
   – Уверен в этом! Мы с ним почти не встречались, но он, ясное дело, был сумасшедшим!
   Вот о чем девяносто восьмой рассказ. Главный герой разводится с женой, живет один, бурно проводит время. В клубе на окраине города он знакомится с совсем юной девушкой и влюбляется в нее. Несколько раз переспав с ней, он узнает, что это – его собственная дочь. Но он уже раб безумного обаяния своей дочери.
   – Это не просто «Лолита», и к тому же какой конец! Фантастический! Не знаю, наркотики тому причиной или алкоголь. Как изумительно он описал ее нечеловеческую красоту.
   – Мне очень понравилось, – сказала я.
   Отохико немного смутился, потом кивнул. Конечно же, он гордится своим отцом.
   – Я хотела бы, чтобы японцы его прочли.
   – Когда-нибудь Саги, моя старшая сестра, обязательно его переведет. Она очень хочет, – сказал он. – Кадзами, у тебя есть рукопись девяносто восьмого рассказа?
   – Да, она мне досталась как память о Сёдзи.
   – Кое-кто хочет получить эту рукопись, так что будь поосторожней!
   – Кто? – спросила я с удивлением. – Твоя сестра?
   – Нет, не она. Если бы она хотела, она просто пришла бы к тебе и попросила сделать копию. Есть одна женщина, которая с ума сходит по этой книге. У нее уже есть копия девяносто восьмого рассказа, но она хочет получить все его существующие копии.
   – Твоя подруга?
   – До недавнего времени мы вместе путешествовали. Вместе вернулись из Америки в Японию, и, похоже, она о тебе знает.
   – Ты встречаешься с маньячкой? – засмеялась я.
   Он тоже улыбнулся:
   – Да, у меня слабость к тем, кто подвержен страстям.
   – Ручаюсь, она любит в тебе сына Такасэ.
   – Это как раз и интересно!
   – Странный ты человек, Отохико.
   – Ты тоже. Мы чем-то похожи на старых приятелей. Удивительное дело!
   – Мы и есть старые приятели!
   – Наверное, мы много думали об этой книге, поэтому у нас много общего. С тобой так легко разговаривать.
   – Я и сейчас иногда о ней думаю.