Как только в гостиной посольства профессорский взгляд упал на меня, я понял, что его антипатия ко мне ничуть не уменьшилась. Он беседовал с послом и Больдюком. Приближаясь к ним, я почувствовал, что непременно буду встречен каким-нибудь разящим замечанием, которое если и не повредит по-настоящему, то, во всяком случае, подорвет доверие ко мне в будущем. Поэтому я решил опередить события. Не дав Ланьо открыть рот, я взял его за локоть и воскликнул:
- А, старик, до чего же я рад тебя видеть!
Его так поразило это "ты", что он буквально остолбенел. А я воспользовался этим обстоятельством и, продолжая в том же духе, стал расхваливать Ланьо перед Больдюком и послом, так что любая резкость с его стороны показалась бы неприличной и необъяснимой.
Я видел, как он весь напрягся, побледнел, открыл было рот. Потом лицо его приняло обычное выражение, насмешливые искорки зажглись в глазах, и в них, как мне показалось, промелькнуло нечто вроде восхищения. Как бы то ни было, он подыграл мне.
- Кого я вижу!-спокойно отозвался он.-А я и не знал, что ты в Польдавии.
- Он работает со мной, - подхватил Больдюк. - Это мой ученик.
- Если не ошибаюсь, - добавил посол, - он недавно защитил под вашим руководством весьма интересную докторскую диссертацию.
Ланьо как-то неопределенно покачал головой.
- Значит, ты уже доктор? Браво! Ты не теряешь времени, дорогой... Недаром же я говорил, что ты далеко пойдешь.
И повернулся ко мне спиной, но я уже выиграл партию. На. следующий день во время прогулки, которую мы совершали в машине Пуаре, Ланьо даже осведомился у меня о моей работе. Я воспользовался этим и расспросил его о том, что так меня волновало. Хотя Ланьо никогда не занимался электроникой, он принадлежал к числу тех людей, чья порука могла пригодиться при поддержке моего литератрона. На сей раз я не совершил оплошности и не стал пичкать Ланьо его собственной стряпней. Я показал себя внимательным слушателем, высказывал сдержанные критические замечания, задавал в подходящий момент уместные вопросы и сумел проявить достаточно тупости, чтобы дать собеседнику блеснуть своим незаурядным красноречием. Не знаю, попался ли Ланьо на мою удочку, во всяком случае, мне показалось, что он мне признателен, и он простер свою благосклонность, чтобы дать мне несколько советов.
- Дорогой мой, когда у человека возникает интересная идея, упаси его боже, обращаться в Сорбонну. Это же оптовики от науки. Они разучились ее детализировать. Когда вы... когда ты вернешься во Францию, заходи ко мне. Я тебя познакомлю с моим приятелем, неким Буссинго, который руководит в Бриве Высшим педагогическим училищем инженеров-риториков. В его распоряжении оборудование, кредиты и отличный штат молодых ученых, которые только и мечтают о работе.
Я взял на заметку это предложение. Если дело выгорит, значит все мои затруднения решатся сами собой. Я слышал об этом ВПУИР еще от Бреаля. Я знал, что Буссинго энергично отстаивал свое училище, знал и то, что министерство финансов не раз угрожало лишить его дотации. Именно такая угроза вызывает у хорошего руководителя небывалый прилив творческих сил. Если умело взяться за дело, ученые из школы Буссинго с радостью примут литератрон, лишь бы не помереть с голоду, и мне не составит труда убедить их выполнить за меня всю работу. Но пока еще рано раскрывать мои замыслы.
В ближайшие недели я обдумывал план возвращения во Францию. Польдавия была мне уже не нужна, и к тому же политический климат в стране портился с каждым днем. Подорванный южнопольдавским восстанием, режим Освободителя начал заметно расшатываться. Больдюк все меньше занимался наукой и все больше политикой.
Я раздумывал, как бы порвать контракт, как вдруг официальное письмо вывело меня из затруднения. Французский генеральный консул в Польдавии сообщал, что моя отсрочка призыва в армию истекла и мне надлежит без промедления явиться во Францию для несения военной службы.
Так я распрощался с Польдавией и своим учителем Больдюком.
Пуаре отвез меня в аэропорт в своей машине.
-Умеете щелкать каблуками?-спросил он на прощанье.
- Еще бы!
Эту науку я прошел еще на вилле Ля Юм. Мне не было и восьми лет, когда я уже щелкал каблуками не хуже заправского фельдфебеля. Тут, конечно, незаменима пара старых добротных немецких сапог, но щелканье, изданное моими туфлями, было, по-видимому, настолько красноречиво, что все пассажиры разом обернулись в нашу сторону, словно услышали револьверный выстрел.
- Великолепно! - похвалил Пуаре. - Вижу вас в чине старшего капрала. Каблуки будут вашим первым козырем. А если хотите иметь второй, слушайтесь моего совета: всегда и во всем будьте добровольцем. Это проще простого.
- Просто-то просто, зато опасно.
- Да нет же, друг мой, смелых людей слишком мало, чтобы подвергать их опасности. К тому же, если вы будете добровольцем во всем, придется предоставить вам выбор.
Чета Бреалей ждала меня в Орли. Они повезли меня обедать в ресторанчик на площади Турнель, где я возобновил знакомство с бифштексом по-гамбургски.
Жан-Жак похудел. Ел он нехотя, с отсутствующим видом. Югетта объяснила мне, что он сутками работал над проектом связи через радиоспутник.
- А как ваши дела?-спросила она.
Памятуя об осторожности, я в общих чертах изложил им свей замысел.
Во всем мире я мог хоть в какой-то мере доверять им одним, но тем не менее высказался я довольно туманно. Впрочем, я и не сумел бы разъяснить им технические подробности, в которых и сам не разбирался.
- Словом, - сказала Югетта, - это машина для болтовни.
- Верно, но двухстороннего действия.
- Н-да! Ну ладно, а что вы намерены делать сейчас?
- Сейчас иду на военную службу, что по теперешним временам означает отправляюсь в Алжир.
- Это вовсе не обязательно. И как бы то ни было, если у вас имеется проект, надо дать ему ход еще до отъезда.
- Мне говорили о ВПУИР.
- Первый раз слышу.
- Да ведь это же лавочка Буссинго, - вдруг сказал Жан-Жак, щелчком разрушив пирамиду из хлебных шариков, которую он соорудил перед прибором. Способный малый этот Буссинго! Не слишком умный, но способный. Только ему нужны деньги, куча денег. А их надо найти.
- А что Ратель?
- Пустое место, - отозвалась Югетта. - С тех пор как он перешел в институт и метит на Нобелевскую премию, он уже не ведает финансами. Он вас обнадежит, но не рассчитывайте получить через него деньги.
- С помощью этой штуковины Мерика, - заметил Жан-Жак, - можно, пожалуй, поймать на крючок Кромлека.
- Кром... Кром... А это кто такой?
- Пьер Кромлек - новый министр убеждения. Из молодых, прокладывает себе дорогу локтями. У него денег куры не клюют.
- Он мне не внушает доверия, - отрезала Югетта.
- Чепуха, это у него просто лицо такое: снизу вроде куриная гузка, а сверху вроде павлиний хвост. А когда он строит из себя человека честного, то становится похож на лжесвидетеля. Он ничего не может, этот тип. Но если его уговорить, дело в шляпе.
- Больше всего он любит газетные отклики. Вот если бы пустить в пользу Мерика хорошую газетную утку у Фермижье!
- Надо ему повидаться с Контом. Он там заведует отделом науки.
При упоминании имени Конта я почувствовал на себе взгляд Югетты. Неужели она знает о моем романе с Сильвией? Я слишком ее уважал, чтобы заподозрить в ревности.
- В Польдавии я сделал все, что только было в моих силах, лишь бы спасти Конта, но Пуаре оказался сильнее меня.
- Конт это знает, - сказала Югетта, - и вам благодарен, но Сильвия на вас злится.
- За что?
- Видно, хотела, чтобы вы за ней поухаживали. Вот и надо было это сделать. Она имеет большое влияние на мужа. Был ли это вызов? Я выдержал взгляд Югетты.
- Может, и сейчас еще не поздно?
- Боюсь, что поздно. Она теперь любовница Фермижье. Вам с ним нечего тягаться, дорогой Мерик. Я, конечно, имею в виду его финансовые возможности.
Жан-Жак, который снова принялся катать хлебные шарики, громко зевнул.
- Ладно... Посмотрим... Вы уже придумали название для вашей штуковины? Фалампен всегда говорит, что подходящее название-половина успеха.
С минуту я колебался, следуя старой привычке не доверять никому, затем-было ли то действие отменного фирменного вина или пронзительного взгляда Югетты?-но я поддался чему-то вроде опьянения.
- Да, название уже есть... Литератрон.
Жан-Жак сразу перестал катать хлебные шарики, и я почувствовал, как пальцы Югетты порывисто сжали мою руку. Казалось, в ресторане на миг воцарилось благоговейное молчание.
- Вот это да!.. - медленно сказал Жан-Жак. Первой опомнилась Югетта.
- Это же просто клад! - сказала она. - Надо взяться за дело немедля. Сейчас Конт,. должно быть, еще в редакции. Милый, позвони ему, пусть он нас подождет. Нельзя терять ни минуты.
Мы и не потеряли - на другое же утро Фермижье дю Шоссон пригласил меня к завтраку в свой особняк на авеню Фош. Наблюдая за лакеем, который очищал для него яйцо всмятку, он постукивал моноклем по записям, которые Конт, Бреаль и я составили за ночь.
- Так вы, значит, друг мой, приехали из Польдавии? Вероятно, вы встречались там с... как его?.. с Пуаре?..
- Мне довольно часто приходилось встречаться с ним в посольстве, сказал я осторожно.
- Он прохвост, но я его люблю. Он там мне очень полезен. У меня в Польдавии дела. Он занимается моими капиталовложениями, а этим путем тоже можно приносить пользу Франции, не так ли?
- Безусловно, мосье, - ответил я, поняв вдруг, почему Пуаре оказался незаменимее посла. - Пуаре человек весьма деятельный.
- Вот и прекрасно! Перейдем к вашему делу. Как я понял ваш... ну, этот... как его... литератрон-это гениальная машина, дело лишь затем, чтобы ее изобрести?
- Видите ли, мосье...
- Помолчите, я все понял! Вы же знаете, что я сорок лет работаю в области науки и мне и без объяснений все ясно. Ваш... как его... ну, этот... литератрон, он у вас вот здесь (он ударил себя по лбу) и здесь (он ударил себя в грудь), и вы давным-давно подарили бы его человечеству и отчизне, будь дело только за вами. Почему же вы еще этого не сделали?
- Я...
- Молчите! Сам знаю! Вы этого не сделали потому, что вы никому не известны. Страна не знает своих ученых: Бранли, Пастера и... прочих. А почему не знает?
- Дело в том...
- Я вас за язык не тянул! Режим-вот причина всему, этот глупейший и отвратительный режим, которому плевать на государственные ценности. Знаете, кто вы, мосье?
- Простите?..
- Да, да! Вы живое осуждение Пятой республики и этого ничтожества де Голля, который вообразил, что ему все дозволено. Оставаясь в безвестности, мосье, вы служите Франции. И от имени Франции я, Фермижье дю Шоссон, говорю вам мерси!
Он обмакнул кусочек хлеба в яйцо и решительно принялся за еду. Потом он долго и мечтательно вытирал губы и небрежно протянул мне руку.
- До встречи, друг мой. Скажите Конту, чтоб он сделал все необходимое. Четыре страницы с цветными иллюстрациями и не слишком много текста. Пусть постарается взять интервью у Жена Ростана или у Альфреда Сови. И не забудет дать ссылку на труды Тайяра дю Шардена [ K рупнейший католиюеский богослов XX века ]. Приезжайте как-нибудь ко мне на виллу поглядеть моих лошадок.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой я продолжаю служить своей отчизне
Через десять дней после моего визита к Фермижье я был зачислен в пехотную часть, стоявшую лагерем в Бельхаде, неподалеку от Бордо, Вместе со мной жили баски и парни из ланд, горлопаны и драчуны. Я давно уже наметил линию поведения на тот случай, если мне придется жить в казарме вместе с моими однополчанами. Поскольку изображать из себя видавшего виды человека мне было попросту не под силу, я решил первым делом избегать любых столкновений. Но тут я рисковал прослыть трусом. Так что оставалось воспользоваться своим моральным превосходством и сразу же поставить себя выше остальных. Если я этого добьюсь, тогда главное- это не уронить свою репутацию, которой могут повредить слишком изысканные манеры, и вместе с тем остерегаться впадать в излишнюю демагогию.
Некогда, во время Освобождения, мне довелось наблюдать за бывшим начальником скаутской команды, старшим лейтенантом французских сил внутреннего Сопротивления, который командовал матросами траулера, причем по сравнению с самым отесанным из них мой отец сошел бы, пожалуй, за человека ангельского терпения и светского воспитания. Однако этот невзрачный очкарик с замашками семинариста делал с ними все что хотел. Его система была построена на эффекте контраста. Из его уст, созданных, казалось бы, лишь для того, чтобы читать "Отче наш", извергался нескончаемый поток самых замысловатых проклятий, самых громовых угроз, самых грязных непристойностей, какие когда-либо приходилось слышать его подчиненным. Но вся эта кошмарная брань, которую он изрыгал с самым простодушным видом, должна была внести умиротворение, привить мудрость, и диктовалась она чистой и наивной моралью. Словно зачарованные столь искусной сменой выражения лица, голоса и чувств, эти головорезы, похожие на пиратов, вели себя смирно, будто на первом причастии.
Этому-то примеру я и решил последовать. Я пробыл в казарме всего лишь несколько минут и не успел еще привлечь к себе ничье внимание, как какой-то дровосек из Писсе и пастух из Гапарена затеяли ссору. Уже были засучены рукава, обнажившие волосатые руки, уже противников окружила бурная компания любителей драчки. Собрав все свое достоинство, приобретенное за год пребывания на факультете политических наук и за два года дипломатической работы, я оправил свою форму, которая и без того, впрочем, была в безупречном порядке, подошел к толпе и высокомерным движением руки растолкал зевак. Обратившись к будущим воителям с подчеркнутым спокойствием и с умыслом без тени грубого южного акцента выговаривая слова, я первым делом упомянул кое-какие органы, присущие равно мужчине и женщине. Затем, высказав ряд предположений по поводу профессии, которой занимались их достопочтенные мамаши, я в мельчайших подробностях расписал, что именно я готов проделать не только над упомянутыми мамашами, но и над их сестрами, тетками, бабушками и прочими представительницами женского рода, не скрыв судьбу, которую уготовил мужчинам, причем здесь не поскупился на кое-какие уточнения. Я посоветовал им обратиться к грекам и пройти у них соответствующий курс обучения, весьма для них подходящий. В заключение я подчеркнул, что нечего смешивать казарму со злачными местами и подозрительными заведениями, в посему я требую от них, чтобы они вели себя пристойно, если же кто-нибудь посмеет ослушаться - здесь я имел в виду не только зачинщиков драки, но и всех присутствующих,-то я подвергну их пренеприятнейшей и в высшей степени унизительной хирургической операции.
Общее оцепенение длилось несколько секунд, которые показались мне долгими, как вечность. И чудо свершилось: мои однополчане, присмиревшие и ошалелые, молча разошлись по местам. С тех пор, не прилагая никаких к тому усилий, кроме небольших ораторских выступлений, к которым я прибегал время от времени, я прослыл за сердитого, но справедливого малого, с которым надо держать ухо востро и не лезть в драку. Благодаря мне наша казарма стала образцом спокойствия и дисциплины.
Как и предвидел Пуаре, мое уменье щелкать каблуками привлекло внимание офицеров и, в частности, лейтенанта Мэндибюля. До того он работал клерком нотариуса и был антимилитаристом, а теперь отбывал службу так же, как и я, и был произведен в Шершеле в свой первый чин. Военный мундир, алжирские бордели и неограниченная власть гарнизона в богоспасаемом городке сделали из него совершенно другого человека. Он вообразил себя рыцарем, призванным защитить христианство и Запад. Он резко осуждал де Голля, медлившего в деле ликвидации анти-Франции и даже сокрушался по поводу того, с какой вялостью действуют в защиту своих собственных интересов преданные французскому правительству алжирцы. Меня он полюбил. Оглушительно звонкое щелканье моих каблуков было для него лучшим доказательством моей верности французскому Алжиру.
- Ле Герн,-говаривал он,-вы интеллигент, но вы француз. Если завтра от вас потребуется выступить против капитулянтского правительства для спасения Запада от материализма и арабо-марксистской негрофикации, пойдете вы на это добровольно?
Щелк! Каблуки мои щелкнули особенно звонко, так как я вовремя позаботился о металлических набойках.
- Всегда готов вызваться добровольцем, господин лейтенант. И это была правда. Следуя второму совету Пуаре, я всегда и во всем был добровольцем. Благодаря этому через неделю после прибытия в Бельхад меня вызвали в канцелярию майора Пелюша.
Майору Пелюшу, сухопарому и хмурому, со слезящимися глазами и отвислой нижней губой, было под пятьдесят.
- Рядовой Ле Герн прибыл по вашему приказанию, господин майор!
Услышав щелканье моих каблуков, он поднял глаза. Потом снял очки и внимательно оглядел меня с еле приметной ухмылкой.
- Ну что ж, сынок, примите мои поздравления... Отлично щелкаете... Мне это никогда не удавалось, даже в Сен-Сире. А жаль. Судите сами: прошел Нарвик, Сирию, Бир Хакейн, Италию, Нормандию, Индокитай, Алжир-и все еще майор. С такими каблуками, как ваши, я был бы уже по меньшей мере бригадным генералом. Вам следовало бы оставаться в армии. У вас есть образование?
- Я доктор наук, господин майор.
- Довольно щелкать. Достаточно одного раза. Доктор медицины?
- Никак нет, господин майор, доктор эстетической лингвистики.
- Как? Это еще что за штуковина? А я-то считал себя ученым с моим литературным дипломом. Да, да... Я мечтал стать преподавателем французского языка. И даже защищал диплом о сонетах Бенсерада. Интереснейший писатель Бенсерад, такой тонкий... Но я вас не для того вызвал, чтобы болтать о литературе, хоть и люблю поговорить на эту тему.
Так вот, мой мальчик, недели не прошло, как вы здесь, но из рапортов, поступивших от вашего начальства, следует, что вы чуть ли не четырнадцать раз записывались добровольцем... добровольцем в наряд на кухню, добровольцем в школу альпинизма, добровольцем на курсы картографов... и бог его знает куда еще... Не далее как сегодня утром вы просили направить вас добровольцем в отряд парашютистов. Скажите, милый, вы записываетесь добровольцем по привычке или по призванию?
- Служу родине, господин майор!
- Отлично понимаю вас и весьма за это хвалю, но будьте же благоразумны; на все вас не хватит. Надо выбирать. Идти в парашютисты, к примеру, я бы вам не советовал: вы попросту физически не выдержите. И потом, нам в пехоте нужны такие люди, как вы. Если из нашего состава систематически будут забирать лучших людей в парашютные части, с чем, спрашивается, останемся мы? Взываю к вашей лояльности. Щелк! Каблуки мои ответили раньше меня.
- Слушаю, господин майор.
- Если вы будете настаивать на своей просьбе о переводе в отряд парашютистов, вас поймают на слове. Неужели вы и в самом деле так туда рветесь? Еще успеете побывать в Алжире, прежде чем кончится война. Милый мой, я хочу просить вас о небольшой жертве.
- К вашим услугам, господин майор.
- Так вот... м-м... скажите, не можете ли вы щелкать каблуками под сурдинку? Меня это нервирует... Так вот, я давно уже задумал создать здесь нечто вроде небольшой газеты, дабы подготовить нашу молодежь к их будущему воинскому долгу и вбить им в головы хоть немного культуры, которой им так не хватает. Мои офицеры помогут, да и я лично готов принять участие... поскрипеть чуток пером, верно? Все это прекрасно... Но для общей организации, для руководства мне нужен не простой человек, а обладающий, так сказать, интеллектуальными и моральными достоинствами... В наши дни ум как таковой может убить военный дух. Но я, мне думается, неплохо разбираюсь в людях. Вы как раз тот человек, которого я ищу. Вы сумеете поднять газету на должный уровень. Разумеется, для этого вы должны пообещать мне отказаться от перехода в парашютисты. Знаю, знаю, это нелегко.
Зато я освобожу вас от всех мелких тягот военной жизни: нарядов, муштры... Могу я рассчитывать на вас?
Удача свалилась на меня нежданно-негаданно, я постарался скрыть радость, однако мне не сразу удалось изобразить на своей физиономии жестокую внутреннюю борьбу. И только через несколько мгновений, когда лицо мое исказили муки, а кадык судорожно заходил и зубы забили дробь, я проговорил упавшим голосом:
- К вашим услугам, господин майор!
Когда Пелюш отпустил меня, я помчался к Мэндибюлю и стал молить его похлопотать перед майором, чтобы тот освободил меня от данного обещания и разрешил перейти к парашютистам. Мэндибюль строго взглянул на меня и покачал головой.
- Нет, Ле Герн, - сказал он. - Майор все видит. Существуют различные способы борьбы, и в наши дни всего важнее борьба духовная. Вы призваны к психологическим битвам. Это благороднейшее поле боя. Будьте же достойны его. Я вам завидую.
Бедняга недаром мне позавидовал - весной его убили в Орэ.
А я, я воспользовался своей счастливой судьбой. Она еще лучезарнее улыбнулась мне к концу месяца, когда вышел специальный номер еженедельника Фермижье, посвященный литератрону.
Конт постарался на совесть. Под заголовком "Дано ли машине глаголить?" на шести страницах были помещены в два столбца цветные фотографии: библиотека, битком набитая насквозь пропыленными архивными документами, и рядом электронный оператор ИБМ в лилово-лимонных тонах, бородатый деревенский учитель, зачитывающий список награжденных, и класс африканских школьников, слушающих телевизионный урок, греческий поэт, увенчанный лавровым венком, и лысый техник, управляющий каким-то аппаратом, который при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивал на обыкновенную стиральную машину, но благодаря искусной ретуши мог сойти за весьма внушительный литератрон. Были помещены многочисленные интервью, где Бриджит Бардо, Франсуа Мориак, Фернвн Райно, Р. П. Рикэ, Луи Арагон и Андрэ Мальро высказывались в положительном или отрицательном тоне о моем изобретении. Так как они понятия не имели, о чем речь, - что и не мудрено, - было не слишком трудно придать их уклончивым ответам оттенок благожелательности. Этот раздел заканчивался беседой с Больдюком, взятой по телефону и весьма вольно интерпретированной. И в самом конце упоминалось впервые мое имя, имя скромного ученого, вынужденного жить вдали от родины, дабы продолжать свои опыты, значение коих во Франции еще не понимают. Стремясь проиллюстрировать всю глубину этого непонимания, Конт поместил вслед за беседой Больдюка статью Альфреда Сови, усматривающего в литератроне мальтузианство, и заявление Жана Ростана, осуждающего его с позиций гуманизма.
Засим шла историческая справка о литератронных машинах и их предшественниках, начиная с Научной Машины, описанной Свифтом в "Путешествии Гулливера", до machina speculatrix [думающей машины (латин.)] современных кибернетиков. Мое имя упоминалось хоть и не броско, но довольно часто. Создавалось впечатление, будто мое открытие - это итог многовековых поисков, венец усилий нескольких поколений, осуществление заветной мечты человечества. Об этом нигде не было сказано прямо, но это чувствовалось.
На последней странице между двумя рекламными объявлениями была помещена моя небольшая фотография, черно-белая, со следующей подписью: "Ему столько лет, сколько было Эйнштейну, когда тот открыл свою знаменитую теорию относительности. Сейчас он отправляется в Алжи р". Мундир, в котором я был сфотографирован, должен был досказать печальную историю моей жизни:
гений в расцвете таланта, которого неблагодарная родина обрекла на гибель.
Не многие из офицеров и солдат моего подразделения были заядлыми читателями еженедельников. Экземпляр специального выпуска валялся в нашей армейской лавке, и еще один, вероятно, имелся в нашем клубе, но я всячески избегал привлекать к этому номеру внимание моих товарищей или начальства. Я приступил к своим новым обязанностям при Пелюше, и мы деятельно работали над подготовкой первого номера газеты, который предполагалось напечатать к концу недели на батальонном множительном аппарате В названии, которое мы выбрали для газеты, - "Д'Артаньян" - было что-то мужественное, воинственное, театральное-словом, рассчитанное на то, чтобы польстить местному патриотизму, но баски находили его претенциозным, а ланды бесцветным. Заметим, что Д'Артаньян был беарнцем.
Накануне знаменательного дня я пришел в нашу редакцию и почувствовал, что обстановка изменилась. Пелюш держал перед собой ту страницу еженедельника, на которой была напечатана цветная фотография литератронной стиральной машины. Он поднял на меня глаза и покачал головой.
- Вы преподали мне хороший урок скромности, Ле Герн, - сказал он.
- Да что вы, господин майор, мне просто повезло.
- Вы должны были довериться мне. Я понимаю ваше желание идти в бой, но такой человек, как вы, обязан служить родине по-иному и в ином месте.
Я счел уместным, невзирая на запрет Пелюша, щелкнуть каблуками.
- К вашим услугам, господин майор.
- Генерал хочет вас видеть. Он лучше меня объяснит, что вам следует делать. Будьте у него ровно к двенадцати. Вероятно, он пригласит вас к завтраку.
- А, старик, до чего же я рад тебя видеть!
Его так поразило это "ты", что он буквально остолбенел. А я воспользовался этим обстоятельством и, продолжая в том же духе, стал расхваливать Ланьо перед Больдюком и послом, так что любая резкость с его стороны показалась бы неприличной и необъяснимой.
Я видел, как он весь напрягся, побледнел, открыл было рот. Потом лицо его приняло обычное выражение, насмешливые искорки зажглись в глазах, и в них, как мне показалось, промелькнуло нечто вроде восхищения. Как бы то ни было, он подыграл мне.
- Кого я вижу!-спокойно отозвался он.-А я и не знал, что ты в Польдавии.
- Он работает со мной, - подхватил Больдюк. - Это мой ученик.
- Если не ошибаюсь, - добавил посол, - он недавно защитил под вашим руководством весьма интересную докторскую диссертацию.
Ланьо как-то неопределенно покачал головой.
- Значит, ты уже доктор? Браво! Ты не теряешь времени, дорогой... Недаром же я говорил, что ты далеко пойдешь.
И повернулся ко мне спиной, но я уже выиграл партию. На. следующий день во время прогулки, которую мы совершали в машине Пуаре, Ланьо даже осведомился у меня о моей работе. Я воспользовался этим и расспросил его о том, что так меня волновало. Хотя Ланьо никогда не занимался электроникой, он принадлежал к числу тех людей, чья порука могла пригодиться при поддержке моего литератрона. На сей раз я не совершил оплошности и не стал пичкать Ланьо его собственной стряпней. Я показал себя внимательным слушателем, высказывал сдержанные критические замечания, задавал в подходящий момент уместные вопросы и сумел проявить достаточно тупости, чтобы дать собеседнику блеснуть своим незаурядным красноречием. Не знаю, попался ли Ланьо на мою удочку, во всяком случае, мне показалось, что он мне признателен, и он простер свою благосклонность, чтобы дать мне несколько советов.
- Дорогой мой, когда у человека возникает интересная идея, упаси его боже, обращаться в Сорбонну. Это же оптовики от науки. Они разучились ее детализировать. Когда вы... когда ты вернешься во Францию, заходи ко мне. Я тебя познакомлю с моим приятелем, неким Буссинго, который руководит в Бриве Высшим педагогическим училищем инженеров-риториков. В его распоряжении оборудование, кредиты и отличный штат молодых ученых, которые только и мечтают о работе.
Я взял на заметку это предложение. Если дело выгорит, значит все мои затруднения решатся сами собой. Я слышал об этом ВПУИР еще от Бреаля. Я знал, что Буссинго энергично отстаивал свое училище, знал и то, что министерство финансов не раз угрожало лишить его дотации. Именно такая угроза вызывает у хорошего руководителя небывалый прилив творческих сил. Если умело взяться за дело, ученые из школы Буссинго с радостью примут литератрон, лишь бы не помереть с голоду, и мне не составит труда убедить их выполнить за меня всю работу. Но пока еще рано раскрывать мои замыслы.
В ближайшие недели я обдумывал план возвращения во Францию. Польдавия была мне уже не нужна, и к тому же политический климат в стране портился с каждым днем. Подорванный южнопольдавским восстанием, режим Освободителя начал заметно расшатываться. Больдюк все меньше занимался наукой и все больше политикой.
Я раздумывал, как бы порвать контракт, как вдруг официальное письмо вывело меня из затруднения. Французский генеральный консул в Польдавии сообщал, что моя отсрочка призыва в армию истекла и мне надлежит без промедления явиться во Францию для несения военной службы.
Так я распрощался с Польдавией и своим учителем Больдюком.
Пуаре отвез меня в аэропорт в своей машине.
-Умеете щелкать каблуками?-спросил он на прощанье.
- Еще бы!
Эту науку я прошел еще на вилле Ля Юм. Мне не было и восьми лет, когда я уже щелкал каблуками не хуже заправского фельдфебеля. Тут, конечно, незаменима пара старых добротных немецких сапог, но щелканье, изданное моими туфлями, было, по-видимому, настолько красноречиво, что все пассажиры разом обернулись в нашу сторону, словно услышали револьверный выстрел.
- Великолепно! - похвалил Пуаре. - Вижу вас в чине старшего капрала. Каблуки будут вашим первым козырем. А если хотите иметь второй, слушайтесь моего совета: всегда и во всем будьте добровольцем. Это проще простого.
- Просто-то просто, зато опасно.
- Да нет же, друг мой, смелых людей слишком мало, чтобы подвергать их опасности. К тому же, если вы будете добровольцем во всем, придется предоставить вам выбор.
Чета Бреалей ждала меня в Орли. Они повезли меня обедать в ресторанчик на площади Турнель, где я возобновил знакомство с бифштексом по-гамбургски.
Жан-Жак похудел. Ел он нехотя, с отсутствующим видом. Югетта объяснила мне, что он сутками работал над проектом связи через радиоспутник.
- А как ваши дела?-спросила она.
Памятуя об осторожности, я в общих чертах изложил им свей замысел.
Во всем мире я мог хоть в какой-то мере доверять им одним, но тем не менее высказался я довольно туманно. Впрочем, я и не сумел бы разъяснить им технические подробности, в которых и сам не разбирался.
- Словом, - сказала Югетта, - это машина для болтовни.
- Верно, но двухстороннего действия.
- Н-да! Ну ладно, а что вы намерены делать сейчас?
- Сейчас иду на военную службу, что по теперешним временам означает отправляюсь в Алжир.
- Это вовсе не обязательно. И как бы то ни было, если у вас имеется проект, надо дать ему ход еще до отъезда.
- Мне говорили о ВПУИР.
- Первый раз слышу.
- Да ведь это же лавочка Буссинго, - вдруг сказал Жан-Жак, щелчком разрушив пирамиду из хлебных шариков, которую он соорудил перед прибором. Способный малый этот Буссинго! Не слишком умный, но способный. Только ему нужны деньги, куча денег. А их надо найти.
- А что Ратель?
- Пустое место, - отозвалась Югетта. - С тех пор как он перешел в институт и метит на Нобелевскую премию, он уже не ведает финансами. Он вас обнадежит, но не рассчитывайте получить через него деньги.
- С помощью этой штуковины Мерика, - заметил Жан-Жак, - можно, пожалуй, поймать на крючок Кромлека.
- Кром... Кром... А это кто такой?
- Пьер Кромлек - новый министр убеждения. Из молодых, прокладывает себе дорогу локтями. У него денег куры не клюют.
- Он мне не внушает доверия, - отрезала Югетта.
- Чепуха, это у него просто лицо такое: снизу вроде куриная гузка, а сверху вроде павлиний хвост. А когда он строит из себя человека честного, то становится похож на лжесвидетеля. Он ничего не может, этот тип. Но если его уговорить, дело в шляпе.
- Больше всего он любит газетные отклики. Вот если бы пустить в пользу Мерика хорошую газетную утку у Фермижье!
- Надо ему повидаться с Контом. Он там заведует отделом науки.
При упоминании имени Конта я почувствовал на себе взгляд Югетты. Неужели она знает о моем романе с Сильвией? Я слишком ее уважал, чтобы заподозрить в ревности.
- В Польдавии я сделал все, что только было в моих силах, лишь бы спасти Конта, но Пуаре оказался сильнее меня.
- Конт это знает, - сказала Югетта, - и вам благодарен, но Сильвия на вас злится.
- За что?
- Видно, хотела, чтобы вы за ней поухаживали. Вот и надо было это сделать. Она имеет большое влияние на мужа. Был ли это вызов? Я выдержал взгляд Югетты.
- Может, и сейчас еще не поздно?
- Боюсь, что поздно. Она теперь любовница Фермижье. Вам с ним нечего тягаться, дорогой Мерик. Я, конечно, имею в виду его финансовые возможности.
Жан-Жак, который снова принялся катать хлебные шарики, громко зевнул.
- Ладно... Посмотрим... Вы уже придумали название для вашей штуковины? Фалампен всегда говорит, что подходящее название-половина успеха.
С минуту я колебался, следуя старой привычке не доверять никому, затем-было ли то действие отменного фирменного вина или пронзительного взгляда Югетты?-но я поддался чему-то вроде опьянения.
- Да, название уже есть... Литератрон.
Жан-Жак сразу перестал катать хлебные шарики, и я почувствовал, как пальцы Югетты порывисто сжали мою руку. Казалось, в ресторане на миг воцарилось благоговейное молчание.
- Вот это да!.. - медленно сказал Жан-Жак. Первой опомнилась Югетта.
- Это же просто клад! - сказала она. - Надо взяться за дело немедля. Сейчас Конт,. должно быть, еще в редакции. Милый, позвони ему, пусть он нас подождет. Нельзя терять ни минуты.
Мы и не потеряли - на другое же утро Фермижье дю Шоссон пригласил меня к завтраку в свой особняк на авеню Фош. Наблюдая за лакеем, который очищал для него яйцо всмятку, он постукивал моноклем по записям, которые Конт, Бреаль и я составили за ночь.
- Так вы, значит, друг мой, приехали из Польдавии? Вероятно, вы встречались там с... как его?.. с Пуаре?..
- Мне довольно часто приходилось встречаться с ним в посольстве, сказал я осторожно.
- Он прохвост, но я его люблю. Он там мне очень полезен. У меня в Польдавии дела. Он занимается моими капиталовложениями, а этим путем тоже можно приносить пользу Франции, не так ли?
- Безусловно, мосье, - ответил я, поняв вдруг, почему Пуаре оказался незаменимее посла. - Пуаре человек весьма деятельный.
- Вот и прекрасно! Перейдем к вашему делу. Как я понял ваш... ну, этот... как его... литератрон-это гениальная машина, дело лишь затем, чтобы ее изобрести?
- Видите ли, мосье...
- Помолчите, я все понял! Вы же знаете, что я сорок лет работаю в области науки и мне и без объяснений все ясно. Ваш... как его... ну, этот... литератрон, он у вас вот здесь (он ударил себя по лбу) и здесь (он ударил себя в грудь), и вы давным-давно подарили бы его человечеству и отчизне, будь дело только за вами. Почему же вы еще этого не сделали?
- Я...
- Молчите! Сам знаю! Вы этого не сделали потому, что вы никому не известны. Страна не знает своих ученых: Бранли, Пастера и... прочих. А почему не знает?
- Дело в том...
- Я вас за язык не тянул! Режим-вот причина всему, этот глупейший и отвратительный режим, которому плевать на государственные ценности. Знаете, кто вы, мосье?
- Простите?..
- Да, да! Вы живое осуждение Пятой республики и этого ничтожества де Голля, который вообразил, что ему все дозволено. Оставаясь в безвестности, мосье, вы служите Франции. И от имени Франции я, Фермижье дю Шоссон, говорю вам мерси!
Он обмакнул кусочек хлеба в яйцо и решительно принялся за еду. Потом он долго и мечтательно вытирал губы и небрежно протянул мне руку.
- До встречи, друг мой. Скажите Конту, чтоб он сделал все необходимое. Четыре страницы с цветными иллюстрациями и не слишком много текста. Пусть постарается взять интервью у Жена Ростана или у Альфреда Сови. И не забудет дать ссылку на труды Тайяра дю Шардена [ K рупнейший католиюеский богослов XX века ]. Приезжайте как-нибудь ко мне на виллу поглядеть моих лошадок.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой я продолжаю служить своей отчизне
Через десять дней после моего визита к Фермижье я был зачислен в пехотную часть, стоявшую лагерем в Бельхаде, неподалеку от Бордо, Вместе со мной жили баски и парни из ланд, горлопаны и драчуны. Я давно уже наметил линию поведения на тот случай, если мне придется жить в казарме вместе с моими однополчанами. Поскольку изображать из себя видавшего виды человека мне было попросту не под силу, я решил первым делом избегать любых столкновений. Но тут я рисковал прослыть трусом. Так что оставалось воспользоваться своим моральным превосходством и сразу же поставить себя выше остальных. Если я этого добьюсь, тогда главное- это не уронить свою репутацию, которой могут повредить слишком изысканные манеры, и вместе с тем остерегаться впадать в излишнюю демагогию.
Некогда, во время Освобождения, мне довелось наблюдать за бывшим начальником скаутской команды, старшим лейтенантом французских сил внутреннего Сопротивления, который командовал матросами траулера, причем по сравнению с самым отесанным из них мой отец сошел бы, пожалуй, за человека ангельского терпения и светского воспитания. Однако этот невзрачный очкарик с замашками семинариста делал с ними все что хотел. Его система была построена на эффекте контраста. Из его уст, созданных, казалось бы, лишь для того, чтобы читать "Отче наш", извергался нескончаемый поток самых замысловатых проклятий, самых громовых угроз, самых грязных непристойностей, какие когда-либо приходилось слышать его подчиненным. Но вся эта кошмарная брань, которую он изрыгал с самым простодушным видом, должна была внести умиротворение, привить мудрость, и диктовалась она чистой и наивной моралью. Словно зачарованные столь искусной сменой выражения лица, голоса и чувств, эти головорезы, похожие на пиратов, вели себя смирно, будто на первом причастии.
Этому-то примеру я и решил последовать. Я пробыл в казарме всего лишь несколько минут и не успел еще привлечь к себе ничье внимание, как какой-то дровосек из Писсе и пастух из Гапарена затеяли ссору. Уже были засучены рукава, обнажившие волосатые руки, уже противников окружила бурная компания любителей драчки. Собрав все свое достоинство, приобретенное за год пребывания на факультете политических наук и за два года дипломатической работы, я оправил свою форму, которая и без того, впрочем, была в безупречном порядке, подошел к толпе и высокомерным движением руки растолкал зевак. Обратившись к будущим воителям с подчеркнутым спокойствием и с умыслом без тени грубого южного акцента выговаривая слова, я первым делом упомянул кое-какие органы, присущие равно мужчине и женщине. Затем, высказав ряд предположений по поводу профессии, которой занимались их достопочтенные мамаши, я в мельчайших подробностях расписал, что именно я готов проделать не только над упомянутыми мамашами, но и над их сестрами, тетками, бабушками и прочими представительницами женского рода, не скрыв судьбу, которую уготовил мужчинам, причем здесь не поскупился на кое-какие уточнения. Я посоветовал им обратиться к грекам и пройти у них соответствующий курс обучения, весьма для них подходящий. В заключение я подчеркнул, что нечего смешивать казарму со злачными местами и подозрительными заведениями, в посему я требую от них, чтобы они вели себя пристойно, если же кто-нибудь посмеет ослушаться - здесь я имел в виду не только зачинщиков драки, но и всех присутствующих,-то я подвергну их пренеприятнейшей и в высшей степени унизительной хирургической операции.
Общее оцепенение длилось несколько секунд, которые показались мне долгими, как вечность. И чудо свершилось: мои однополчане, присмиревшие и ошалелые, молча разошлись по местам. С тех пор, не прилагая никаких к тому усилий, кроме небольших ораторских выступлений, к которым я прибегал время от времени, я прослыл за сердитого, но справедливого малого, с которым надо держать ухо востро и не лезть в драку. Благодаря мне наша казарма стала образцом спокойствия и дисциплины.
Как и предвидел Пуаре, мое уменье щелкать каблуками привлекло внимание офицеров и, в частности, лейтенанта Мэндибюля. До того он работал клерком нотариуса и был антимилитаристом, а теперь отбывал службу так же, как и я, и был произведен в Шершеле в свой первый чин. Военный мундир, алжирские бордели и неограниченная власть гарнизона в богоспасаемом городке сделали из него совершенно другого человека. Он вообразил себя рыцарем, призванным защитить христианство и Запад. Он резко осуждал де Голля, медлившего в деле ликвидации анти-Франции и даже сокрушался по поводу того, с какой вялостью действуют в защиту своих собственных интересов преданные французскому правительству алжирцы. Меня он полюбил. Оглушительно звонкое щелканье моих каблуков было для него лучшим доказательством моей верности французскому Алжиру.
- Ле Герн,-говаривал он,-вы интеллигент, но вы француз. Если завтра от вас потребуется выступить против капитулянтского правительства для спасения Запада от материализма и арабо-марксистской негрофикации, пойдете вы на это добровольно?
Щелк! Каблуки мои щелкнули особенно звонко, так как я вовремя позаботился о металлических набойках.
- Всегда готов вызваться добровольцем, господин лейтенант. И это была правда. Следуя второму совету Пуаре, я всегда и во всем был добровольцем. Благодаря этому через неделю после прибытия в Бельхад меня вызвали в канцелярию майора Пелюша.
Майору Пелюшу, сухопарому и хмурому, со слезящимися глазами и отвислой нижней губой, было под пятьдесят.
- Рядовой Ле Герн прибыл по вашему приказанию, господин майор!
Услышав щелканье моих каблуков, он поднял глаза. Потом снял очки и внимательно оглядел меня с еле приметной ухмылкой.
- Ну что ж, сынок, примите мои поздравления... Отлично щелкаете... Мне это никогда не удавалось, даже в Сен-Сире. А жаль. Судите сами: прошел Нарвик, Сирию, Бир Хакейн, Италию, Нормандию, Индокитай, Алжир-и все еще майор. С такими каблуками, как ваши, я был бы уже по меньшей мере бригадным генералом. Вам следовало бы оставаться в армии. У вас есть образование?
- Я доктор наук, господин майор.
- Довольно щелкать. Достаточно одного раза. Доктор медицины?
- Никак нет, господин майор, доктор эстетической лингвистики.
- Как? Это еще что за штуковина? А я-то считал себя ученым с моим литературным дипломом. Да, да... Я мечтал стать преподавателем французского языка. И даже защищал диплом о сонетах Бенсерада. Интереснейший писатель Бенсерад, такой тонкий... Но я вас не для того вызвал, чтобы болтать о литературе, хоть и люблю поговорить на эту тему.
Так вот, мой мальчик, недели не прошло, как вы здесь, но из рапортов, поступивших от вашего начальства, следует, что вы чуть ли не четырнадцать раз записывались добровольцем... добровольцем в наряд на кухню, добровольцем в школу альпинизма, добровольцем на курсы картографов... и бог его знает куда еще... Не далее как сегодня утром вы просили направить вас добровольцем в отряд парашютистов. Скажите, милый, вы записываетесь добровольцем по привычке или по призванию?
- Служу родине, господин майор!
- Отлично понимаю вас и весьма за это хвалю, но будьте же благоразумны; на все вас не хватит. Надо выбирать. Идти в парашютисты, к примеру, я бы вам не советовал: вы попросту физически не выдержите. И потом, нам в пехоте нужны такие люди, как вы. Если из нашего состава систематически будут забирать лучших людей в парашютные части, с чем, спрашивается, останемся мы? Взываю к вашей лояльности. Щелк! Каблуки мои ответили раньше меня.
- Слушаю, господин майор.
- Если вы будете настаивать на своей просьбе о переводе в отряд парашютистов, вас поймают на слове. Неужели вы и в самом деле так туда рветесь? Еще успеете побывать в Алжире, прежде чем кончится война. Милый мой, я хочу просить вас о небольшой жертве.
- К вашим услугам, господин майор.
- Так вот... м-м... скажите, не можете ли вы щелкать каблуками под сурдинку? Меня это нервирует... Так вот, я давно уже задумал создать здесь нечто вроде небольшой газеты, дабы подготовить нашу молодежь к их будущему воинскому долгу и вбить им в головы хоть немного культуры, которой им так не хватает. Мои офицеры помогут, да и я лично готов принять участие... поскрипеть чуток пером, верно? Все это прекрасно... Но для общей организации, для руководства мне нужен не простой человек, а обладающий, так сказать, интеллектуальными и моральными достоинствами... В наши дни ум как таковой может убить военный дух. Но я, мне думается, неплохо разбираюсь в людях. Вы как раз тот человек, которого я ищу. Вы сумеете поднять газету на должный уровень. Разумеется, для этого вы должны пообещать мне отказаться от перехода в парашютисты. Знаю, знаю, это нелегко.
Зато я освобожу вас от всех мелких тягот военной жизни: нарядов, муштры... Могу я рассчитывать на вас?
Удача свалилась на меня нежданно-негаданно, я постарался скрыть радость, однако мне не сразу удалось изобразить на своей физиономии жестокую внутреннюю борьбу. И только через несколько мгновений, когда лицо мое исказили муки, а кадык судорожно заходил и зубы забили дробь, я проговорил упавшим голосом:
- К вашим услугам, господин майор!
Когда Пелюш отпустил меня, я помчался к Мэндибюлю и стал молить его похлопотать перед майором, чтобы тот освободил меня от данного обещания и разрешил перейти к парашютистам. Мэндибюль строго взглянул на меня и покачал головой.
- Нет, Ле Герн, - сказал он. - Майор все видит. Существуют различные способы борьбы, и в наши дни всего важнее борьба духовная. Вы призваны к психологическим битвам. Это благороднейшее поле боя. Будьте же достойны его. Я вам завидую.
Бедняга недаром мне позавидовал - весной его убили в Орэ.
А я, я воспользовался своей счастливой судьбой. Она еще лучезарнее улыбнулась мне к концу месяца, когда вышел специальный номер еженедельника Фермижье, посвященный литератрону.
Конт постарался на совесть. Под заголовком "Дано ли машине глаголить?" на шести страницах были помещены в два столбца цветные фотографии: библиотека, битком набитая насквозь пропыленными архивными документами, и рядом электронный оператор ИБМ в лилово-лимонных тонах, бородатый деревенский учитель, зачитывающий список награжденных, и класс африканских школьников, слушающих телевизионный урок, греческий поэт, увенчанный лавровым венком, и лысый техник, управляющий каким-то аппаратом, который при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивал на обыкновенную стиральную машину, но благодаря искусной ретуши мог сойти за весьма внушительный литератрон. Были помещены многочисленные интервью, где Бриджит Бардо, Франсуа Мориак, Фернвн Райно, Р. П. Рикэ, Луи Арагон и Андрэ Мальро высказывались в положительном или отрицательном тоне о моем изобретении. Так как они понятия не имели, о чем речь, - что и не мудрено, - было не слишком трудно придать их уклончивым ответам оттенок благожелательности. Этот раздел заканчивался беседой с Больдюком, взятой по телефону и весьма вольно интерпретированной. И в самом конце упоминалось впервые мое имя, имя скромного ученого, вынужденного жить вдали от родины, дабы продолжать свои опыты, значение коих во Франции еще не понимают. Стремясь проиллюстрировать всю глубину этого непонимания, Конт поместил вслед за беседой Больдюка статью Альфреда Сови, усматривающего в литератроне мальтузианство, и заявление Жана Ростана, осуждающего его с позиций гуманизма.
Засим шла историческая справка о литератронных машинах и их предшественниках, начиная с Научной Машины, описанной Свифтом в "Путешествии Гулливера", до machina speculatrix [думающей машины (латин.)] современных кибернетиков. Мое имя упоминалось хоть и не броско, но довольно часто. Создавалось впечатление, будто мое открытие - это итог многовековых поисков, венец усилий нескольких поколений, осуществление заветной мечты человечества. Об этом нигде не было сказано прямо, но это чувствовалось.
На последней странице между двумя рекламными объявлениями была помещена моя небольшая фотография, черно-белая, со следующей подписью: "Ему столько лет, сколько было Эйнштейну, когда тот открыл свою знаменитую теорию относительности. Сейчас он отправляется в Алжи р". Мундир, в котором я был сфотографирован, должен был досказать печальную историю моей жизни:
гений в расцвете таланта, которого неблагодарная родина обрекла на гибель.
Не многие из офицеров и солдат моего подразделения были заядлыми читателями еженедельников. Экземпляр специального выпуска валялся в нашей армейской лавке, и еще один, вероятно, имелся в нашем клубе, но я всячески избегал привлекать к этому номеру внимание моих товарищей или начальства. Я приступил к своим новым обязанностям при Пелюше, и мы деятельно работали над подготовкой первого номера газеты, который предполагалось напечатать к концу недели на батальонном множительном аппарате В названии, которое мы выбрали для газеты, - "Д'Артаньян" - было что-то мужественное, воинственное, театральное-словом, рассчитанное на то, чтобы польстить местному патриотизму, но баски находили его претенциозным, а ланды бесцветным. Заметим, что Д'Артаньян был беарнцем.
Накануне знаменательного дня я пришел в нашу редакцию и почувствовал, что обстановка изменилась. Пелюш держал перед собой ту страницу еженедельника, на которой была напечатана цветная фотография литератронной стиральной машины. Он поднял на меня глаза и покачал головой.
- Вы преподали мне хороший урок скромности, Ле Герн, - сказал он.
- Да что вы, господин майор, мне просто повезло.
- Вы должны были довериться мне. Я понимаю ваше желание идти в бой, но такой человек, как вы, обязан служить родине по-иному и в ином месте.
Я счел уместным, невзирая на запрет Пелюша, щелкнуть каблуками.
- К вашим услугам, господин майор.
- Генерал хочет вас видеть. Он лучше меня объяснит, что вам следует делать. Будьте у него ровно к двенадцати. Вероятно, он пригласит вас к завтраку.