Евгеньева Лариса. Эра Милосердия

   Мурашов вдруг умолк и молчал так долго, что Эра удивленно повернулась к нему и проследила за его остановившимся взглядом. Впереди, заметно пошатываясь и косолапо перебирая худыми ногами в стоптанных кроссовках, семенила обтерханная фигура с отвисшей линялой авоськой в руке. Несмотря на неуверенность хода, в ее движении была настойчивая целеустремленность и упорство. Из-под пляжной кепки, в прошлом белой, во все стороны торчали неряшливые серые вихры. Фигура мельтешила перед ними совсем не долго нырнув в подворотню, она пропала из виду.
   Эра снова глянула на Мурашова и увидела его побелевшее лицо. Она все поняла.
   - Отоварился, - хрипло проговорил он и попытался выдавить смешок, но получилось что-то похожее на всхлип.
   - Неужели нельзя ничего сделать?
   - Не знаю. Я уже ничего не знаю, - повторил он устало. - Раньше я думал, что можно. А теперь... Чихать я на все хотел.
   - Но ведь отец...
   - Если бы ты знала, как я его когда-то любил... Ему можно было рассказать все, как самому настоящему другу. И он все понимал. Я тогда так гордился... У меня родители были не такие, как у остальных детей. Не помню, когда все это началось. Сначала были громкие голоса, потом какие-то скандалы, споры... Они затихали, когда заходил я или сестра, а потом начиналось снова. Зато хорошо помню, когда он впервые пришел пьяный. Тогда он меня ударил первый раз. На следующий день он просил прощения. Потом снова напился и снова просил прощения. Мама с сестрой уезжали к бабке, возвращались... В общем, пошло-поехало.
   - Это страшно, - тихо сказала Эра.
   - Представь себе, не очень. Но стыд... Я уже не помню ничего хорошего - одно только плохое. Знаешь, я все чаще чувствую себя старым-престарым дедом. Как говорится, все в прошлом. И вся эта ваша детская суета - какие-то вечера, какие-то собрания... Смешно.
   - Ну, пусть тяжело, я согласна... Но ведь жизнь не кончена!
   - Ах, ты согласна? - покривился он. - И вообще - почему ты ко мне прицепилась? Почему ты ко всем пристаешь? Тебе их жалко?
   - Нет. Просто берет злость, что они не такие.
   - Ах, не такие? Подумать только, людишки не такие, как хотелось бы нашей Эрочке Милосердия! А чего бы тебе хотелось?
   - Мне бы хотелось помочь им сделаться другими! Что-то убавить, что-то прибавить. Ведь так видно! Неужели они сами не видят? Чуть доброты, чуть смелости, а этому - больше везения.
   - Везение тоже слепишь?
   - Все можно слепить! Человек может все. Просто он должен вести себя как человек, которому везет, и ему в самом деле начнет везти!
   На них оглядывались прохожие: они не замечали, что перешли почти уже на крик. Опомнившись, наконец, не сговариваясь, умолкли.
   - Чего ты больше хочешь: любить или чтоб тебя любили? - с непонятной улыбкой вдруг спросил Мурашов.
   - Любить. А ты?
   - А я хочу есть. Будь!
   - Пока, - растерянно сказала Эра.
   Она не сразу поняла, почему он пошел совсем не в ту сторону, где был его дом, а поняв, бросилась вдогонку. Он не обернулся, когда она начала его звать, лишь прибавил шагу, а когда Эра, догнав, схватила его за рукав, обернулся с такой злостью, что она отпрянула.
   - Хватит за мной таскаться, поняла?
   - Извини... я...
   - Ну чего тебе? - спросил он уже мягче.
   - Пошли со мной, а?
   Он раздраженно дернул плечом.
   - Твоя тетя, конечно, достойная старая дама, но ты понимаешь, у меня не такое сейчас настроение, чтобы выслушивать ее шпильки. И вообще... можешь ты понять, что человеку надо побыть одному?
   - Могу... Но я не к тете. Мы пойдем... Короче говоря, ты сам должен увидеть. Ты должен со мной пойти. Я все понимаю, но ты должен. Именно сейчас. Я очень тебя прошу, а?
   - К психиатру, что ли? - ухмыльнулся он. - Меня мама уже водила когда я запустил в папашку вазоном. И тот сказал, что я вполне нормальный, не веришь?
   - С ума сошел? Это просто... ну, один человек. Я тебе по дороге расскажу. Идем. Да брось ты этот пирожок, я тебя обедом накормлю!
   Вряд ли можно было найти людей более не похожих друг на друга, чем Валерий Павлович и тетя Соня. И все же Валерий Павлович зачастил к ним почти ежевечерне. (К ним - это значит, в первую очередь к тете Соне.) Обычно после звонка в дверь следовал его неизменный робко-деликатный вопрос: "Позволите на огонек?.." - точно он признавал за тетей Соней полное право захлопнуть дверь у него перед самым носом. И, мгновенно расцветая, тетя Соня распахивала перед Валерием Павловичем дверь, а сама бросалась на кухню и принималась лихорадочно собирать на стол. Теперь в духовке всегда находилось что-нибудь "обалдительно", по Эриному выражению, пахнущее.
   После ужина тетя Соня гасила свет, включала искусственный камин, и, сидя у мерцающих лампочек, имитирующих тлеющие угли, они вели нескончаемый, продолжающийся от встречи к встрече, разговор. Сначала Эра пристраивалась рядом, свернувшись калачиком в кресле, но в какой-то момент вдруг поняла, что она здесь лишняя. У них появился какой-то особый язык, как у людей, проживших вместе длинную жизнь, когда о многом говорится вскользь, мимолетно, однако собеседники, прекрасно понимая друг друга, не нуждаются в подробностях; они перебрасывались им одним понятными намеками, а часто просто молчали, глядя на мигающие огоньки, и молчание это не было тягостным или пустым. Это получилось как-то само собой, упаси бог - ей вовсе не давали понять, что она мешает, наоборот, оба они искренне просили ее посумерничать с ними у камина, и иногда Эра так и делала, но чаще всего уходила в свою комнату, отговариваясь уроками: задавали им сейчас более чем достаточно.
   Сегодня она тоже ушла к себе, сказав, что у нее куча уроков. И это была чистая правда. Волосы дыбом вставали, стоило лишь подумать, сколько нужно приготовить к завтрашнему дню: восемь задач по алгебре, два параграфа по физике, сложный текст по английскому... Однако Эра бесцельно сидела за столом вот уже полчаса, не прикасаясь к книгам, - все никак не могла отойти от впечатлений сегодняшнего дня.
   Она все-таки увела Мурашова с собой. Демонстративно вздыхая, он плелся рядом, засунув руки в карманы. Со стороны - вихляющийся и развинченный балбес и лоботряс, великовозрастный баловень папы с мамой. Но теперь Эра знала, что отнюдь не всегда истина плавает на поверхности.
   - Ну? Когда расколешься? - лениво поинтересовался Мурашов.
   - Мы идем на нашу старую квартиру. - Эра не собиралась все ему выкладывать, пусть увидит сам, но кое-что, разумеется, сказать необходимо. - Раньше мы жили в коммуналке... ну, не такая уж чересчур и коммуналка - всего один сосед. В общем, я часто туда хожу. Каждую неделю. Я хочу, чтобы ты с ним познакомился тоже.
   - Ясно, - хмыкнул Мурашов, - что ничего не ясно. Он что - передовик труда? Я так понял: он должен меня воспитывать?
   - А зачем воспитывать? - искренне удивилась она.
   - Ну, не знаю... - Он озадаченно помолчал.
   Разговаривать, впрочем, и времени не было: они подошли к прежнему Эриному дому. По широчайшей лестнице бывшего купеческого особняка поднялись на второй этаж. Эра достала из кармана ключ, и они вошли в небольшую прихожую. Почти сразу дверь, ведущая в комнату, открылась, и на пороге встал высокий, до смешного похожий на папу Карло, каким его рисуют в детских книжках про приключения Буратино, человек.
   - Привет, Эрочка, - сказал он, протягивая Эре руку. - Ты не одна? Кто это?
   - Это мой одноклассник Игорь Мурашов, - сказала Эра, пожимая его руку. - А это Андрей Семенович.
   В старом, помутневшем трюмо Эра увидела отражение Мурашова: побледнев, он растерянно смотрел на Андрея Семеновича. И Эра понимала, почему: пристально-неподвижный взгляд Андрея Семеновича, направленный выше их голов, в какую-то невероятную даль, странно контрастировал с его веселым и оживленным лицом.
   - Слепые обычно любят ощупывать новому человеку лицо, - улыбнувшись, проговорил Андрей Семенович, - но, мне кажется, зрячий получает от этого слишком малое удовольствие, так что разрешите просто пожать вам руку. Может, я ошибаюсь, но по руке можно понять о человеке многое, хотя, разумеется, далеко не все. Прошу!
   - Интересно, что вы поняли по моей руке? - кашлянув, неловко спросил Мурашов.
   Вместо ответа Андрей Семенович крепко подхватил Мурашова - и вовремя: заходя в комнату, тот споткнулся о высокий порог, еле удержавшись на ногах.
   - Проклятый купчина! Здесь, представляете, была его кладовка. Подозреваю, что он соорудил такой высоченный порог, чтобы о него спотыкались, удирая, воришки. А вон в той комнате, где жило Эрочкино семейство, там была его кухня. Видите, какие изумительные на стенах изразцы? - Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. - Дверь между комнатами я пробил после их отъезда... Конечно, испортил стену, да... Жаль, но ничего не попишешь.
   - Вы же все равно не видите, - вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.
   Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.
   - Да вы садитесь, - сказал он. - Хоть в кресло, хоть на диван.
   Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.
   Эра ушла на кухню - отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.
   - Эрочка, - окликнул Андрей Семенович, - холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, - продолжил он, - я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда... - Он запнулся, подыскивая формулировку. - Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи... - Он помолчал. - Главное, конечно, звуки. Для вас они - что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук - это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство... Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?
   - Разве есть разница?
   - Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?
   Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками - на многих из них были иностранные надписи.
   - Хочешь послушать?
   Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.
   Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.
   - У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны... Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь... Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! - Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. - Тс... Сейчас запоет пеночка...
   - Ничего, - вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.
   - Интересно, как она выглядит?
   - Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.
   - А это сойка.
   - По-моему, так себе голосок.
   - Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?
   - Сойку? Нет... Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон - те черные... Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых - на картинке, в магазине - потрошеных. - Мурашов фыркнул.
   Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он "не такой", а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.
   Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность - физику, например, или математику, - и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.
   - Какой в этом вообще смысл? - прожевывая пельмень, воскликнул он.
   - А что ты предлагаешь?
   - Я предлагаю разделять по классам - математический, гуманитарный, естественных наук... Или по школам! А кто не хочет учиться вообще - того и не заставлять. Пять классов окончил - и гуляй!
   - И много таких, которые не хотят?
   - Ого! Еще сколько!
   Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться - о чем. Наверное, догадался и Мурашов.
   - Не исключено, - проговорил наконец Андрей Семенович, - что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.
   - Может быть, - пробормотал Мурашов. Потом сказал: - Насколько легче было бы жить, ну и... распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.
   - А ты считаешь, что все в жизни должно быть легко? Смысл жизни... Чтобы на этот вопрос ответить, нужно всю жизнь тем и заниматься, что отвечать.
   - То есть жить?
   - Вот именно.
   - Но ведь человек должен знать, будет у него в жизни хоть что-нибудь стоящее или нет. Иногда бывает так тошно! Конечно, словес кругом хватает: сами, своими руками, гип-гип тру-ля-ля, но ведь это всего лишь словеса. Сам... а как сам? Вот вы, например...
   - Что я? Смысл жизни у всех один: реализация своих способностей, стремление к счастью, если хочешь... Может, то, что я сказал, ты тоже назовешь словесами, я не знаю...
   Мурашов отрицательно покачал головой, но как-то вяло, без задора. Они посидели еще немного и вскоре ушли, попрощавшись с Андреем Семеновичем, который пригласил Мурашова заходить к нему запросто, без церемоний. Мурашов молча кивнул - он по-прежнему был какой-то словно пришибленный, и лишь на улице он сказал Эре:
   - Знаешь, после всех этих разговоров - "учиться - не учиться", "смысл жизни" и прочая, и прочая - я чувствую себя так, будто жалуюсь на плохой аппетит человеку, умирающему от голода. Короче говоря, препаршиво.
   - Это с непривычки. Знаешь, для меня Андрей Семенович никогда не был каким-то особенным. Ну, то есть в обычном смысле ничем не выделялся.
   - А это уже "с привычки", - хмыкнул Мурашов. - Что, ты сама не можешь понять, чего все это ему стоило? Получить образование и все остальное...
   - Да... Просто страшно представить. У них ведь книги, знаешь, толстенные такие, и страницы с точечками. То, что для нас одна-единственная книга, для них - полшкафа.
   - А что ты там в другой комнате на магнитофоне гоняла?
   - Это его статья. Он надиктовал, я переписала, а потом отнесу машинистке на перепечатку. Он ведь философ. Закончил философский факультет, защитил диссертацию.
   - То-то я ничего не понял. А вообще - как он живет?
   - Так и живет. Приходит его племянница, прихожу я. Да и он сам наловчился - в окрестных магазинах его знают, столовая за углом, он сам может из пакета себе что-нибудь сварить... У него есть брошюрки печатные, три книжки. В журналах еще печатается.
   - Ты к нему часто ходишь?
   - Сейчас стараюсь почаще. В прошлом году у него была секретарша печатала, переписывала с магнитофона, читала ему нужные статьи. Андрей Семенович, когда получает, как он говорит, кругленькую сумму за книжку, берет секретаршу. Но в один прекрасный миг денежки кончаются - и секретарши исчезают. Последняя была, кажется, шестая. На моей памяти, естественно. Профессионалы покидают корабль, и за штурвал встает секретарша-любитель! - Эра со смехом раскланялась.
   - Я... - Мурашов запнулся и нерешительно договорил: - Я ведь тоже могу помогать, переписывать и все такое.
   Эра молчала.
   - Знаешь, лучше не надо, - сказала она наконец. - То есть приходи, конечно, - заторопилась она, глянув на вспыхнувшее лицо Мурашова, - ну, просто в гости, поговорить, чай попить. Андрей Семенович... В общем, ему неприятно, когда помогают из жалости. Я ведь там выросла, для меня он лет до шести был дядя Адя, я действительно не думала и не замечала, что он "не такой"...
   - А чего ты решила, что я из жалости?
   Эра пожала плечами, а потом рассмеялась:
   - Вспомнила смешное! В прошлом году, я как раз была у него, звонок в дверь: являются детки, класса приблизительно четвертого, веселые такие, краснощекие. "Вас назначили нам в подшефные, мы будем убирать у вас в квартире и ходить в магазин!" Даже тряпку для пола с собой принесли, представляешь? Конечно, я их спровадила. Андрею Семеновичу было очень неприятно. А потом, оказывается, уже не при мне, они приходили еще раз - с вожатой. Вожатая решила, что детки что-то напортачили, и пришла лично уговаривать подшефного. Подробностей я не знаю, но атака и на этот раз была отбита.
   - Ладно, я не навязываюсь, - сказал он уже без обиды.
   - Но ты приходи, если захочешь! Просто так.
   Он состроил неопределенную гримасу и сказал:
   - Посмотрим.
   Двенадцатого декабря был день рождения тетушки. Она готовилась к нему целую неделю и предвкушала его совсем как ребенок. Эру начинал душить смех, когда тетушка абсолютно серьезно не могла решить, какую же скатерть следует постелить на стол: просто белую, белую с розовой каймой или голубую в синий цветочек (скатерть непременно должна гармонично сочетаться с темно-серым тетушкиным платьем). Холодильник был забит; в серванте благоговейно хранилась умопомрачительной красоты коробка каких-то невиданных конфет, за которыми тетушка два с половиной часа стояла в очереди.
   И вот стол накрыт, на столе просто белая скатерть, ломкая от крахмала, в вазе пунцовые гвоздики, а тетушка лихорадочно заканчивает пудрить нос, вздрагивая при каждом звуке на лестничной площадке.
   Часы бьют четыре пополудни.
   - К счастью, успела! - Тетя Соня, критически оглядев себя в зеркале, воровато проводит по губам огрызком помады, сразу став минимум на пять лет моложе.
   К приему гостей (точнее, гостя) все готово. Начинается ожидание. Тетушка восклицает: "Ну вот!" - и бросается в прихожую при каждом хлопанье двери лифта. Но это не к ним. Валерий Павлович слегка запаздывает, однако для гостей это обычное дело: если уж они не заявились раньше срока, то непременно опоздают. В срок гости не приходят. Большая стрелка медленно сползает вниз - уже половина. Телефон Валерия Павловича не отвечает. Так же не спеша стрелка опять забирается наверх. Эра кружит у стола и украдкой цапает кусочек за кусочком. Радостное ожидание на тетином лице сменяется просто ожиданием, а затем растерянностью. В половине шестого она, бледная, с трясущимися губами, начинает выяснять по "09" телефон морга и дежурных больниц.
   Когда какой-то из номеров наконец отвечает, тетушка не может говорить. Эра вырывает у нее из рук трубку и спрашивает:
   - Будьте добры, к вам не поступал мужчина лет шестидесяти, высокий, седой, Поздняков Валерий Павлович?
   Тетя Соня близка к обмороку.
   - Не поступал, - говорит Эра и заглядывает тете в лицо: - Теть, ну не надо... Я уверена, ничего страшного. Что-нибудь несерьезное, ну мало ли что...
   - Что?! - страшным голосом кричит тетя Соня и трясет Эру за плечи. Что с ним такое случилось?!
   Не зная, что отвечать, Эра молча начинает набирать следующий номер.
   В течение сорока минут она прозвонилась по всем номерам, везде получив ответ: "Не поступал". Но тетушке не сделалось от этого легче.
   - Я знаю, я вижу, я чувствую: он упал где-то и лежит! И его заносит снегом! У него слабое сердце, я знаю!
   Давясь рыданиями, тетушка заметалась по комнате.
   - Ничего подобного, - как можно спокойнее проговорила Эра, - у него прекрасное сердце, он каждый день пробегает по три километра, он сам говорил!
   - Говорить можно что угодно! Разве мужчина признается в своей слабости?.. Я вижу... Он упал, а все его обходят, думают, что пьяный! Я должна немедленно бежать!
   Почти выламывая тете руки, Эра вытащила ее из прихожей, уговорив лишь тем, что умнее всего находиться сейчас возле телефона, и, чтобы тетя не передумала, начала набирать телефоны больниц по второму заходу.
   На улице давно уже стемнело. Эра вдруг заметила, что тетя Соня уже не плачет. Тетя встала с кресла, напудрилась, а потом ушла в прихожую и начала одеваться. Эра поняла, что никакой силой не сможет ее удержать. И вот тут зазвонил телефон.
   Эра сняла трубку и услышала голос Валерия Павловича.
   - Тетя, - закричала Эра, - он!
   Опрокидывая стулья, тетушка ринулась к телефону.
   За всеми этими делами Эра проголодалась до смерти и теперь с чистой совестью соорудила огромный бутерброд и принялась его поедать. Она пропустила первые мгновения разговора и глянула на тетушку лишь тогда, когда та воскликнула:
   - Попугай? Попуга-ай?.. - повторила тетя Соня каким-то невыразимо зловещим тоном. - Ах, попугай... попочка. Понятно.
   Потом что-то быстро забормотала трубка. Тетя Соня сидела, казалось совершенно не вслушиваясь в ее бормотание, и только размеренно стучала по столу невесть откуда появившимся у нее в руке карандашом и медленно пунцовела, из мертвенно-бледной превращаясь в багровую. Затем она сдавленно проговорила:
   - Я не смогу вам объяснить... разницу... между жизнью попугая и жизнью человека... человека, обладающего сердцем и душой... Жизнь человека и жизнь какой-то бесполезной птицы! Я не хочу вас слушать! Не желаю выслушивать ваши жалкие оправдания! Я... я... - И, собравшись с силами, тетушка выкрикнула: - Я не желаю вас знать! С этой самой минуты я прекращаю всякое знакомство с вами!
   Опять что-то забормотала трубка, но тетя сказала:
   - Не позволяю! - швырнула трубку и выдернула из розетки шнур.
   Несколько минут прошло в молчании. Эра, стараясь не чавкать, доедала бутерброд. Съев, запила его лимонадом и лишь потом спросила:
   - А почему ты сказала "не позволяю"? Что это значит?
   - Этот... человек был настолько бестактен, что просил позволить ему поздравить меня с днем рождения.
   - И ты сказала "не позволяю"?
   - Именно так и сказала, - кашлянув, сухо подтвердила тетушка.
   Эра села на подлокотник кресла и, покачивая ногой, принялась раздумывать, что же теперь будет лучше - спросить тетушку о разговоре или, наоборот, сделать вид, будто ровно ничего не произошло?
   Сейчас тетя Соня была вроде бы вполне спокойна, она молча и с непроницаемым лицом начала убирать со стола. Негромко пошаркивая подошвами, она курсировала между комнатой и кухней, и в тот самый миг, когда Эра уже решила незаметно уйти к себе в комнату, чтобы дать тете окончательно успокоиться, ту прорвало.
   - Попугай! - саркастически воскликнула тетушка. - Наконец я узнала меру своей ценности! Так вот, довожу до сведения: ценность моей личности в глазах окружающих на десять... нет, на сто порядков ниже ценности старого, паршивого, замызганного попугая!
   - Только не надо обобщать, - проговорила Эра. - Если ты имеешь кого-то в виду, то назови конкретно.
   - У него заболел попугай! В ветлечебнице ему посоветовали специалиста по попугаям, тот был на даче, и нашему... общему другу пришлось ехать за город. Да нет, я ничего... - Тетушка устало махнула рукой. - Просто очень печально в один отнюдь не прекрасный миг узнать, что для человека, который для тебя... так сказать... в общем, что для этого человека по иерархии ценностей ты стоишь ниже попугая.
   Глаза у нее снова наполнились слезами, нос подозрительно покраснел. Эра, не зная, как предотвратить близкие рыдания, обвела рукой роскошный еще стол и брякнула невпопад:
   - Этого нам на две недели хватит!
   Рыдания застряли у тетушки в горле, она смерила Эру изумленным взглядом, взяла блюдо с заливным и проследовала на кухню, сухо пробормотав через плечо:
   - Прискорбное бесчувствие.
   Наскоро пробежав заданный на завтра параграф по истории, Эра включила ночник и свернулась калачиком, спрятав нос в одеяло, - так любила она засыпать. Сон, однако, не шел. Постель была чересчур горячей, подушка комковатой, а комната, несмотря на настежь открытую форточку, - душной. Эра помучилась еще немного, ворочаясь с одного бока на другой, затем, поняв, что дело вовсе не в неудобствах постели, встала, сунула ноги в шлепанцы и, не надевая халат, пошла к тете Соне.
   Комната тети была освещена помигивающей всю ночь рекламой "Гастронома", что был напротив, и, открыв дверь, Эра увидела, как дернулась тетя, вытягиваясь на постели и молниеносно пряча что-то под подушку.
   Эра подошла и села на низенькую тумбочку, стоявшую рядом с тахтой.
   - Ножку сломаешь, - сиплым, в нос, голосом сказала тетя.
   - Она вообще без ножек.
   Эра подумала, что бы такое сказать утешительное, но так и не придумала. Ну а если по правде, то ей думалось, что весь этот сыр-бор разгорелся не из-за чего, на пустом месте. Конечно, ситуация была для тетушки обидной, но у Валерия Павловича были вполне веские оправдания, да и, в конце концов, не плакать надо было бы тетушке, а радоваться, что хороший человек оказался не в морге, а вполне здоровехонек.
   Тетя лежала тихо, уже как будто успокоившись. Казалось, она уснула. Однако, когда Эра встала, собираясь уходить, она сказала с тихим вздохом:
   - Жизнь прошла... Прошла жизнь, и как будто бы нечего вспоминать. Нет, нет, события были, и даже много разных событий, но они имели отношение, как бы сказать... они касались не меня - других. Сначала болезнь старшей сестры, и я взяла на время ее мальчиков, потом она умерла... Ваш дед, мягко выражаясь, легкомысленный человек, да... хотя о мертвых не говорят плохо. Если бы я не оставила детей у себя, все три Варенькиных сына, в том числе и Генка, твой папа, оказались бы в детдоме. Как-то все решилось помимо меня. И покатилось, покатилось... Думать о себе просто не было времени. Мне кажется, я никогда не была молодой, потому что с девятнадцати лет меня звали тетей. И вот дети выросли и разлетелись, а со мной остались одиночество и пустота...