Страница:
Прошла неделя, от Мадлен не было никаких известий. Когда он звонил, трубку не брали.
Он снова пошел к ней в общежитие. Ее опять не было. На доске для сообщений кто-то нарисовал стрелку, указывающую на цитату из Джойса, и приписал: «Что за изврат?»
Митчелл стер это и написал: «Мадди, позвони мне. Митчелл». Потом стер это и написал: «Прошу аудиенции. М.».
Вернувшись в свою комнату, он стал рассматривать себя в зеркале. Повернулся боком, пытаясь увидеть себя в профиль. Сделал вид, будто беседует с кем-то на вечеринке, чтобы понять, каков он на самом деле.
Прошла еще неделя, от Мадлен по-прежнему не было известий, и Митчелл перестал звонить и заходить к ней в комнату. Он стал яростно заниматься, просиживал героические часы за украшением сочинений по английскому или переводил развернутые метафоры из Виргилия, где шла речь о виноградниках и женщинах. Когда они с Мадлен наконец столкнулись опять, она была дружелюбна, как всегда. Остаток года они продолжали тесно общаться, ходили вместе на поэтические вечера, иногда обедали в «Рэтти», вдвоем или в компании других. Когда весной к Мадлен приехали родители, она пригласила Митчелла пообедать с ними в «Блюпойнт-грилл». Но в дом в Приттибруке он так больше и не попал, больше не разводил огонь в их камине, не пил джин с тоником на террасе, выходящей в сад. Мало-помалу Митчеллу удалось завести в университете собственную компанию, а Мадлен удалилась в свою. Как-то вечером в октябре, спустя почти год после его поездки в Приттибрук, Митчелл увидел Мадлен, шедшую через кампус в лиловых сумерках. С нею был курчавый блондин по имени Билли Бейнбридж, которого Митчелл помнил по общежитию на первом курсе. Билли занимался гендерными исследованиями и называл себя феминистом. В данный момент рука Билли нежно покоилась в заднем кармане джинсов Мадлен. Ее рука покоилась в заднем кармане его джинсов. Так они и двигались, ухватив в горсть кусочек друг дружки. На лице Мадлен читалась глупость, которой Митчелл прежде не замечал. Это была глупость, свойственная всем нормальным людям. Это была глупость удачливых и красивых, всех, кто добивался своего в жизни и потому ничем не выделялся из массы.
* * *
В «Федре» Платона речи софиста Лисия и, первоначально, Сократа (до того, как последний отрекся от своих слов) обе построены на одном принципе: любящий невыносим (своей тягостью) любимому.Несколько недель, последовавших за разрывом с Леонардом, Мадлен большую часть времени проводила в Наррагансетте, валяясь на кровати. Она заставляла себя посещать последние занятия. Почти совсем потеряла аппетит. По ночам ее каждые несколько часов будила, встряхнув, чья-то невидимая рука. Тоска была физиологическим ощущением, бродила в крови. Иногда в кошмаре, которому не было названия, проходила целая минута – тиканье часов у постели, синий лунный свет, словно клеем покрывающий окно, – пока она не вспоминала о том горьком обстоятельстве, которым он был вызван.
Она ждала, что Леонард позвонит. Она представляла себе, как он появится у ее двери, прося ее вернуться. Ничего такого не происходило, и она в отчаянии набирала его номер. Там часто бывало занято. Без нее существование Леонарда шло своим чередом. Он звонил людям, наверное – другим девушкам. Иногда Мадлен так долго слушала короткие гудки, что ловила себя на том, как слышит за ними голос Леонарда, словно он был здесь, по ту сторону этого звука. Когда она слышала длинные гудки, мысль о том, что он в любую секунду может ответить, возбуждала Мадлен, но потом она впадала в панику и швыряла трубку, всякий раз думая, что в последний момент услышала, как его голос произнес: «Алло». В промежутках между звонками она лежала на боку, размышляя о том, чтобы позвонить.
От любви она сделалась невыносимой, тяжелой. Раскинувшись на кровати, стараясь не касаться белья туфлями (несмотря на свои горести, Мадлен не потеряла привычки к порядку), она снова прокручивала в голове все свои действия, заставившие Леонарда уйти. Она слишком докучала ему своими желаниями, забиралась к нему на колени, как маленькая, хотела все время быть с ним. Она забросила собственные важные дела, превратилась в обузу.
От их с Леонардом романа осталась только одна вещь – книга, которую она швырнула ему в лицо. В тот день, прежде чем выскочить из его квартиры, – а тем временем он, распростертый на постели, барственно голый, спокойно повторял ее имя, давая ей понять, что она перебарщивает, – Мадлен заметила, что книга лежит на полу раскрытая, будто птица, разбившаяся об оконное стекло. Подобрать ее означало доказать правоту Леонарда, подтвердить: да, у нее действительно нездоровое влечение к «Фрагментам»; да, вместо того чтобы развеять ее фантазии о любви, книга помогает эти фантазии укреплять; да, все это свидетельствует о том, что она не только сентиментальная особа, но еще и ни капли не разбирается в литературной критике.
С другой стороны, оставить книгу на полу, чтобы Леонард смог потом взять ее и изучить подчеркнутые ею куски, а также заметки на полях (включая одно восклицание, на странице 123, в главе под названием «В исполненном любви покое твоих рук»: «Леонард!») было невозможно. Поэтому, взяв сумку, Мадлен одним ловким движением схватила и Барта, не решившись проверить, заметил ли это Леонард. Спустя пять секунд она захлопнула за собою дверь.
Она рада была, что забрала книжку. Сейчас, когда она впала в уныние, элегантная проза Ролана Барта была для нее единственным утешением. Разрыв с Леонардом ни на йоту не умалял актуальности «Фрагментов». По сути, глав о разбитом сердце там было больше, чем о счастье. Одна глава называлась «Без ответа». Другая – «Мысли о самоубийстве». Третья – «Похвала слезам». «Специфическая предрасположенность влюбленного субъекта к плачу… Малейшее любовное переживание, будь то счастливое или огорчительное, доводит Вертера до слез. Вертер плачет часто, очень часто – и обильно. Кто же плачет в Вертере – влюбленный или романтик?»
Вот вопрос. С тех пор как они с Леонардом расстались, Мадлен плакала более или менее все время. Ночью она засыпала, наплакавшись. Утром она плакала, когда чистила зубы. Она изо всех сил старалась не плакать на глазах у своих соседок, и это ей по большей части удавалось.
«Фрагменты речи влюбленного» были идеальным лекарством от любовных страданий. Это была инструкция по ремонту сердца, где упоминался лишь один инструмент – мозг. Если подключить голову, если осознать культурное происхождение любви, взглянуть на свои симптомы как исключительно ментальные, если признать, что «влюбленность» – всего лишь понятие, то можно освободиться от ее тирании. Все это Мадлен было известно. Проблема состояла в том, что метод не действовал. Она могла целыми днями читать у Барта про деконструкцию любви, при этом чувствуя, что ее любовь к Леонарду ни капельки не уменьшается. Чем больше она читала «Фрагменты речи влюбленного», тем сильнее ощущала влюбленность. Она узнавала себя на каждой странице. Она отождествляла себя с призрачным «я» Барта. Она хотела не освободиться от своих эмоций, а подтвердить их важность. Перед нею была книжка, адресованная влюбленным, книжка о том, что такое быть влюбленным, в которой слово «любовь» встречалось едва ли не в каждом предложении. И она ее так полюбила!
Во внешнем мире семестр, а с ним и сама университетская жизнь, торопился к концу. Ее соседки, обе изучавшие искусствоведение, уже нашли себе работу в Нью-Йорке, в должности для начинающих: Оливия – в «Сотбис», Эбби – в какой-то галерее в Сохо. Поразительно, но многие из ее друзей и знакомых ходили на собеседования с представителями инвестиционных банков, приезжавшими в университет. Другие получили стипендии или переезжали в Лос-Анджелес, где собирались работать на телевидении.
Мадлен тоже надо было устраивать свое будущее, но все, на что была способна, – это раз в день вытащить себя из постели и проверить почтовый ящик. В апреле она, слишком увлеченная работой и любовью, не заметила, что пятнадцатое наступило и прошло, а письма из Йеля так и не было. Когда она это все же заметила, ее депрессия из-за расставания была до того сильна, что нового отказа она бы не вынесла. В течение двух недель Мадлен вообще не ходила на почту. Наконец, заставив себя пойти и вытащить все из переполненного ящика, она обнаружила, что письма из Йеля по-прежнему нет.
Тем не менее были новости о других поданных ею заявлениях. Центр по обучению разговорному английскому прислал ей восторженное сообщение о том, что она принята («Поздравляем, Мадлен!»), а также анкету для поступающих на должность учителя и название китайской провинции, Шаньдонь, где ей предстояло преподавать. Была там и информационная брошюра, в которой содержались всевозможные пассажи, набранные жирным шрифтом и бросавшиеся в глаза.
Сантехнические удобства (душ, туалет и т. д.) могут поначалу показаться несколько непривычными, однако большинству наших учителей нравится «жить по-спартански».Анкету она заполнять не стала.
Еда в Китае весьма разнообразная, особенно по сравнению с американскими традициями. Не удивляйтесь, если вы, проведя в своей деревне несколько месяцев, обнаружите, что с удовольствием едите змею!
Через два дня по университетской почте пришел отказ из Фонда Мелвина и Хетти Гринбергов, где сообщалось, что стипендию имени Гринбергов для обучения в Еврейском университете в Иерусалиме ей не дали.
Вернувшись домой, Мадлен столкнулась лицом к лицу с кучей упаковочных коробок. За неделю до их разрыва Леонард получил положительный ответ из Пилгрим-Лейкской лаборатории. Он предложил – в тот момент это выглядело серьезным жестом – поселиться вместе в бесплатной квартире, которую предоставляли стипендиатам. Если Мадлен попадет в Йель, она сможет приезжать на выходные; если нет, пусть поживет в Пилгрим-Лейк зиму, а там подает снова. Мадлен в срочном порядке отменила все свои прочие планы и начала паковать книги и одежду, чтобы отправить коробки в лабораторию заранее. Поскольку у Мадлен были сомнения, так ли уж сильны чувства Леонарда к ней, его приглашение пожить вместе привело ее в блаженно-счастливое состояние, а это, в свою очередь, сыграло важную роль в признании, которое она сделала несколько дней спустя. А теперь эти коробки, жестокое напоминание о той катастрофе, валялись у нее в комнате, и отправлять их было некуда.
Мадлен сорвала наклейки с адресом и пихнула коробки в угол.
Каким-то образом ей удалось закончить дипломный проект. Курсовую работу по «Семиотике 211» она сдала, но после окончания сессии не забрала ее, так и не увидев замечаний Зипперштейна и не узнав оценку.
Когда подошли выпускные торжества, Мадлен изо всех сил старалась не замечать их. Эбби с Оливией пытались вытащить ее на студенческий бал, но по городу прокатились грозы и принесли с собою ветра – они сдули банкетные столы и оборвали гирлянды разноцветных лампочек; в результате празднество перенесли в какой-то спортзал, и никто из их знакомых не пошел. Эбби с Оливией, которым надо было как-то занять своих родственников, решили все-таки пойти на пикник у моря с президентом Суэрером в субботу днем, но спустя полчаса отправили родителей обратно в гостиницу. В воскресенье все трое пропустили выпускную церемонию в Первой баптистской церкви. В девять вечера Мадлен уже лежала у себя в спальне, свернувшись клубочком и положив рядом «Фрагменты» – не для того, чтобы читать, а просто так, чтобы были поблизости.
В этот день смены постельного белья не было. Смены постельного белья не было уже давно.
В дверь ее спальни постучали.
– Секундочку, – ответила Мадлен хриплым от слез голосом. У нее стоял комок в горле. – Войдите.
Дверь отворилась, и показались Эбби с Оливией, плечом к плечу, словно какая-то делегация.
Эбби быстро подошла к ней и выхватила Ролана Барта.
– Это мы конфискуем, – сказала она.
– Отдай.
– Нечего тебе читать эту книжку, – сказала Оливия. – Ты ею прямо-таки упиваешься.
– Я только что статью по ней написала. Мне надо кое-что-проверить.
Эбби, убрав книгу за спину, покачала головой:
– Так нельзя. Что ты разлеглась и ноешь? Ладно, выходные прошли фигово. Но сегодня Лолли и Пуки устраивают вечеринку, и ты обязана пойти. Давай собирайся!
Эбби с Оливией считали, что слезы Мадлен – признак сентиментальности. Они считали, что она поступает глупо, забивая себе голову ерундой. Она бы думала то же самое, если бы на ее месте была одна из них. Разбитое сердце кажется смешным каждому, кроме того, у кого оно разбито.
– Дай сюда мою книгу.
– Отдам, если пойдешь на вечеринку.
Мадлен понимала, почему ее чувства представляются соседкам мелкими. Сами они никогда не были влюблены, во всяком случае по-настоящему. Им невдомек, что с ней происходит.
– Завтра у нас выпуск! – уговаривала ее Оливия. – Сегодня наш последний вечер в университете. Что ж ты, так и будешь сидеть в комнате?
Мадлен отвела глаза и потерла лицо.
– Сколько времени? – спросила она.
– Десять.
– Я еще душ не принимала.
– Мы подождем.
– Мне нечего надеть.
– Можешь взять мое платье, – сказала Оливия.
Так они и стояли, готовые на уступки и одновременно назойливые.
– Отдай мне книгу.
– Только если пойдешь.
– О’кей! – сдалась Мадлен. – Пойду.
Эбби неохотно отдала Мадлен книжку.
Мадлен уставилась на обложку.
– А что, если там будет Леонард? – спросила она.
– Не будет его, – сказала Эбби.
– А если будет?
Эбби отвернулась и повторила:
– Можешь мне поверить. Его не будет.
Лолли и Пуки Эймс жили в обветшалом доме на Ллойд-авеню. Приближаясь к нему по тротуару, шагая под вязами, с которых капало, Мадлен и ее соседки слышали пульсирующие звуки бас-гитары и доносящиеся изнутри нетрезвые голоса разгулявшейся компании. Окна запотели, за ними подрагивали свечи.
Сложив зонтики на крыльце, за велосипедами, они вошли в дом. Внутри воздух был теплый и влажный, как в тропическом лесу, пропитанный пивным запахом. Мебель, купленную на блошином рынке, сдвинули к стенам, чтобы народ мог танцевать. Джефф Тромбли, которому поручили музыку, светил карманным фонариком на свою установку – иначе было не видно; лучик перескакивал на плакат с изображением Сандино у него за спиной.
– Давайте вы первые, – сказала Мадлен. – Если увидите Леонарда, сразу скажите.
У Эбби сделался раздраженный вид.
– Я же тебе сказала, не будет его.
– А вдруг.
– С какой стати? Он не любит с людьми общаться. Слушай, не обижайся, но теперь, когда вы поругались, я должна это сказать. Леонард не вполне нормальный человек. Он со странностями.
– Неправда, – возразила Мадлен.
– Да забудь ты про него! Я тебя прошу! Ну хоть попытайся!
Оливия закурила и сказала:
– Господи, да если б я боялась столкнуться с каким-нибудь бывшим дружком, я бы вообще никуда пойти не могла!
– О’кей, проехали, – сказала Мадлен. – Пошли в комнату.
– Наконец-то! – воскликнула Эбби. – Пошли. Давайте сегодня повеслимся. Последняя ночь все-таки.
Несмотря на громкую музыку, танцевали немногие. Посередине комнаты в одиночестве прыгал Тони Перотти, одетый в футболку с изображением группы Plasmatics. Дебби Бунсток, Керри Мокс и Стейси Хенкел танцевали, окружив кольцом Марка Уиленда, облаченного в белую футболку и мешковатые шорты. Икры у него были здоровенные. Плечи тоже. Три девушки прыгали вокруг него, а Уиленд тем временем стоял, уставившись в пол, притопывал, а время от времени чуть-чуть приподнимал свои мускулистые руки (это символизировало танец).
– Интересно, скоро Уиленд свою футболку снимет? – сказала Эбби, когда они шли по коридору.
– Минуты через две, – ответила Оливия.
Кухня напоминала кадр из фильма про подводную лодку: темная, узкая, с переплетенными над головой трубами и мокрым полом. Протискиваясь через толпу народу, Мадлен наступала на крышки от бутылок.
Они добрались до открытого пространства на дальнем конце кухни и тут же поняли, почему в этом углу никого нет: там оказался вонючий лоток для кошачьих нужд.
– Гадость какая! – сказала Оливия.
– Они что, его никогда не моют? – сказала Эбби.
Перед холодильником с хозяйским видом стоял парень в бейсболке. Когда Эбби открыла дверцу, он сообщил:
– «Гролш» – это мое.
– Что-что?
– «Гролш» не бери. Это мое.
– Я думала, нас в гости позвали, – сказала Эбби.
– Ага, – ответил парень. – Только все всегда местное пиво приносят. А я – импортное.
Оливия выпрямилась во весь свой скандинавский рост и бросила на него уничтожающий взгляд.
– А мы и не хотели никакого пива, – сказала она.
Наклонившись, чтобы самой заглянуть в холодильник, она с отвращением произнесла:
– Господи, да тут одно пиво!
Потом выпрямилась, обвела комнату властным взглядом и, увидев наконец Пуки Эймс, подозвала ее, перекрикивая шум.
Пуки обычно заматывала голову в афганскую шаль, но сегодня надела черное бархатное платье и бриллиантовые серьги – казалось, будто она так и родилась в этом наряде.
– Пуки, спасай, – сказала Оливия. – Мы пиво не пьем.
– Милая, у нас есть «Вдова Клико».
– Где?
– В морозилке.
– Прекрасно! – Оливия вытащила ящик и нашла бутылку. – Теперь можно и отпраздновать!
Мадлен была не любительница выпить. Но сегодня вечером положение ее было таково, что требовались народные средства. Она взяла один из вставленных друг в дружку пластиковых стаканчиков и позволила Оливии наполнить его.
– А ты пей свой «Гролш» на здоровье, – бросила Оливия тому парню.
Обращаясь к Эбби и Мадлен, она сказала:
– Бутылку я захвачу.
И с этими словами двинулась прочь; девушки последовали за ней, продираясь через толпу, осторожно расчищая дорогу перед своими стаканчиками, полными шампанского.
В гостиной Эбби произнесла тост:
– Ребят! За этот прекрасный год, прожитый вместе!
Пластиковые стаканчики не звякнули, только прогнулись.
К этому моменту Мадлен была вполне уверена, что Леонарда на вечеринке нет. Однако при мысли о том, что он где-то в другом месте, на другом выпускном сабантуе, в груди у нее образовалась дыра. Оттуда вытекали жизненные соки, а может, туда закачивалась отрава – точно она не знала.
На ближайшей стене скелет, оставшийся с Хеллоуина, стоял на коленях перед вырезанной из бумаги фигурой Рональда Рейгана в натуральную величину, словно собирался заняться с ним оральным сексом. Рядом с лучащимся лицом президента кто-то накорябал: «У меня стояк!»
Тут танцующие переместились, точно в калейдоскопе, и стали видны Лолли Эймс и Дженни Криспин. Те выделывались напоказ, терлись бедрами, лапали друг дружку, при этом смеясь и передавая из рук в руки косяк.
Рядом с ними Марк Уиленд – о том, что он уже «разгорячился», было официально объявлено – снял футболку и сунул ее в задний карман. Он продолжал танцевать с голой грудью, изображая жесты качка, приличные и не очень. Окружавшие его девушки подтанцевали поближе.
С тех пор как они расстались с Леонардом, Мадлен едва ли не ежечасно одолевали сильнейшие сексуальные позывы. Ей хотелось этого все время. Однако сияющие грудные мышцы Уиленда ее ничуть не возбуждали. Желания ее не поддавались перенесению. На них стояло имя Леонарда.
Она вовсю старалась не выглядеть до крайности жалкой. К сожалению, внутренние органы начинали ее выдавать. На глаза наворачивались слезы. Сосущая пустота в груди росла. Она быстро поднялась по лестнице у входа, нашла ванную и заперла за собой дверь.
Следующие пять минут Мадлен плакала над раковиной под музыку внизу, сотрясавшую стены. Полотенца, висевшие на двери ванной, с виду были не очень чистыми, поэтому она промокала глаза комком туалетной бумаги.
Закончив плакать, Мадлен привела себя в порядок перед зеркалом. На ее коже виднелись пятна. Ее груди, которыми она обычно гордилась, ушли в себя, словно впали в депрессию. Мадлен понимала, что эта самооценка, возможно, неточна. Побитое «я» отражало свой собственный образ. Лишь допустив, что вид у нее не такой уж страшный, как кажется, она смогла отпереть дверь и выйти из ванной.
В спальне в конце коридора поперек кровати лежали две девушки с завязанными хвостом волосами и жемчужными бусами. На вошедшую Мадлен они не обратили никакого внимания.
– Я думала, ты меня ненавидишь, – сказала одна другой. – С самой Болоньи думала, что ты меня ненавидишь.
– А я и не говорила, что нет, – сказала вторая.
На книжных полках стоял всегдашний Кафка, обязательный Борхес, придающий веса Музиль. За ними манил к себе балкончик. Мадлен вышла туда.
Дождь прекратился. Луны не было видно, только от уличных фонарей шел тошнотворно-лиловый свет. На балконе стоял сломанный кухонный стул, рядом – приспособленный вместо стола перевернутый мусорный бак. На нем – пепельница и промокший от дождя экземпляр «Ярмарки тщеславия». С декоративной решетки балкона, которой не было видно, свисали космы вьющихся растений.
Мадлен перегнулась через шаткие перила, глядя на лужайку.
Наверное, слезы Мадлен были признаком любви, а не романтичности. Желания прыгнуть она не чувствовала. Она же не Вертер. К тому же до земли всего пятнадцать футов.
– Осторожно, – внезапно произнес кто-то сзади. – Ты не одна.
Она обернулась. Там, прислонившись к стене дома, наполовину скрытый вьюнками, стоял Терстон Мимс.
– Я тебя не напугал? – спросил он.
Мадлен секунду подумала.
– Ты не особенно страшный, – ответила она.
Терстон воспринял это благодушно:
– Верно, скорее сам боюсь. На самом деле я прячусь.
Брови у Терстона начинали отрастать, придавая выразительности его большим глазам. Он был обут в кроссовки и стоял на пятках, сунув руки в карманы.
– Ты всегда так – приходишь на вечеринки и прячешься?
– От вечеринок мои мизантропические настроения обостряются. А ты-то что здесь делаешь?
– То же самое. – Мадлен сама себе удивилась, рассмеявшись.
Желая освободить для них место, Терстон отодвинул мусорный бак. Он взял книжку, поднес поближе к лицу рассмотреть, что это такое, и в ярости швырнул с балкона. Книга глухо шлепнулась в мокрую траву.
– Тебе, я вижу, не нравится «Ярмарка тщеславия», – сказала Мадлен.
– Тщеславие из тщеславий, как сказал пророк, ну и так далее.
На улице остановилась машина, сдала задом. Оттуда вышли люди с упаковками пива и направились к дому.
– Еще гуляки, – сказал Терстон, глядя вниз на приехавших.
Наступило молчание. Наконец Мадлен спросила:
– Так ты по чему курсовую писал? По Деррида?
– Naturellement[8], – ответил Терстон. – А ты?
– По Барту.
– По какой книге?
– «Фрагменты речи влюбленного».
Терстон зажмурился, закивал от удовольствия:
– Замечательная книга.
– Тебе нравится?
– Тут вот в чем дело, – сказал Терстон, – эта книга якобы о деконструкции любви. Предполагается, что она позволяет окинуть холодным взглядом все эти романтические дела. Так ведь? А на самом деле читается как дневник.
– Так моя курсовая как раз об этом! – воскликнула Мадлен. – У меня там деконструкция деконструкции любви у Барта.
Терстон продолжал кивать:
– Я бы хотел почитать.
– Правда? – Голос Мадлен повысился на пол-октавы. Она прочистила горло, чтобы он снова понизился. – Не знаю, что получилось. Но может быть.
– У Зипперштейна уже мозгов почти не осталось. Ты не замечала? – сказал Терстон.
– Я думала, он тебе нравится.
– Мне? Нет. Мне нравится семиотика, но…
– Он все время молчит!
– Знаю, – согласился Терстон. – Непроницаемый такой. Он вроде Харпо Маркса, только без рожка.
Мадлен неожиданно поймала себя на том, что ей нравится Терстон. Когда он спросил, не хочет ли она выпить, она сказала да. Они вернулись в кухню, где было еще шумнее и теснее, чем раньше. Парень в бейсболке не сдвинулся с места.
– Ты что, всю ночь свое пиво охранять собираешься? – спросила его Мадлен.
– Если потребуется, буду, – сказал парень.
– Ты только его пиво не бери, – обратилась Мадлен к Терстону. – А то он насчет своего пива такой привередливый.
Терстон уже открыл холодильник и полез внутрь, полы его кожаной косухи распахнулись.
– Какое тут твое пиво? – спросил он парня.
– «Гролш», – ответил тот.
– А, ты у нас по «Гролшу», значит? – сказал Терстон, передвигая бутылки. – Любитель старого-доброго, тевтонского, с резиновой затычкой, с этой керамической штучкой вместо крышки. Понимаю твои предпочтения. Только дело вот в чем. Я вот думаю, рассчитывало ли семейство Гролш на то, что их бутылки с резиновой затычкой будут переплывать океаны? Понимаешь, о чем я? Не раз и не два бывало так, что «Гролш» меня подкузьмил. Нет, я такое пить не стану, хоть озолоти меня. – Терстон успел вытащить две банки «Наррагансетта». – Вот этим пришлось проехать всего полторы мили.
– «Наррагансетт» на вкус как моча, – сказал парень.