Страница:
– Уверен: это будут самые низкие проценты в Афинах!
– А помнишь Фемистокла? – голос Гедиты потеплел. – Вот это действительно был друг. Вспомни: ведь это его эранос[15] спас нас от голодной смерти, а Филу – от тяжелой болезни! Как это несправедливо, что его изгнали из Афин лишь за то, что он хорошо отнесся к чужому рабу! Где он теперь? Жив ли?…
– Судьба изгнанника тяжела, – вздохнул Эвбулид, вспоминая яростного спорщика, а в сущности мягкого и доброго Фемистокла. – Многие из них попадают в рабство, лишившись поддержки родного города…
– Но для вас, афинянин, это страшнее смерти! – ужаснулась Гедита. – Ведь вы совершенно ничего не умеете, не знаете ни одного ремесла! Вы изнежены, как дети!
– Ты, кажется, забыла, что я воевал? – распрямил плечи Эвбулид.
– Когда: двенадцать лет назад? А с тех пор вспомни: ты хоть раз оделся без помощи Армена? Или сделал что-нибудь своими руками?
– Я? Афинянин?!
– Ну да: подправил жаровню, заделал щели в двери, починил крышку сундука?
– Своими руками?!!
– А что? Не считает же зазорным Демофонт, такой же свободный афинян, как и ты, заниматься ремеслом! Все очень хвалят шлемы, которые он золотит…
– О боги, слышал бы сейчас эти слова Квинт!
Воспользовавшись спором родителей, Диокл изловчился и схватил лежавшую на краю столика монету. Армену он жестом объяснил, как вырывают глаз у слишком наблюдательных рабов. А распахнувшей глаза Клейсе показал остроклювую сову на монете и угрожающе промычал:
– У-уу!
Девочка заплакала. Гедита прижала ее к себе и снова принялась осыпать мужа упреками:
– Квинт, Квинт… Ты прямо помешался на нем и на всем римском! Скажи, зачем ты купил этот мраморный канделябр? Из-за него соседи прозвали тебя филоромеем! Только богатые и беспечные римляне могли придумать такое расточительство! Мало того, что он дорого стоит, так на нем еще и три светильника – разве на них напасешься масла?
– А тебе не надоел наш старый, глиняный, в котором вместо масла – трескучая пакля? От его жалких благовоний вечно свербит в носу! – не на шутку вспылил Эвбулид. – Все стены от копоти чернее моря в безлунную ночь. Мне будет стыдно сегодня перед Квинтом, что мы живем в такой нищете! И вообще, что ты, женщина, можешь понимать в деловых вопросах и настоящей мужской дружбе? Занимайся лучше своей прялкой, а то у тебя заболит голова!
– А что такое настоящая дружба, отец? – сжимая в кулаке монету, спросил Диокл.
Эвбулид потрепал его за вихры, и, прищурясь, вздохнул:
– Это, сын, военные походы! Короткие ночи у костров, когда ты делишься с другом своим плащом. Это страшный бой, когда ты спасаешь его от неминуемой гибели. Это благодарность самого консула Сципиона Эмилиана, который дает тебе, чужестранцу, право пройти в его триумфе по вечным улицам Рима…
Эвбулид умолчал, что пьяный Квинт, заблудившись, лишь раз ночевал в стане греческого отряда, отобрав у него в холодную ночь плащ, а все его участие в триумфе заключалось в том, что он нес перед римскими когортами одну из многочисленных корзин с награбленным у пунов серебром.
– Да, я до сих пор помню тот день, – важно сказал он, путая мечту с явью. – Эх, еще бы хоть раз в жизни пройти вместе с Квинтом в римском триумфе! Ио! Ура! ио, триумф! – подражая акценту римских торговцев, затянул он слышанную в Риме песню, но его прервала звонкая затрещина, которой Гедита наградила потянувшегося за новой монетой Диокла.
– Твой сын вконец уже распустился! – упрекнула она, запуская руку в складки одежды Диокла и вытаскивая пригоршню альчиков для игры в бабки. – Гляди, чем он занимается вместо учебы! У него на уме одни только эти астрагалы, да проклятые игры в пиратов да орлянку! Прикажи ему ответить любой урок – и не услышишь ни слова. Зато он с закрытыми глазами покажет тебе место, где живут беглые рабы и носильщики. Их вертеп стал для него вторым домом! Да отвернет от меня свой светлый лик Паллада, если он толком знает хотя бы алфавит!
– Диокл, ты огорчаешь меня! – недовольно протянул Эвбулид. – А еще хочешь носить позолоченный шлем! Я, конечно, не в состоянии пока, как некоторые, покупать тебе двадцать четыре маленьких раба, имена которых начинаются на все буквы алфавита!.. Но если сегодня к вечеру ты не выучишь и не расскажешь нам с Квинтом за ужином урок, скажем… – на глаза ему попался канделябр, – о Гелиосе, или лучше – о его непослушном и плохо учившемся сыне Фаэтоне, то…
– Выучу, отец! – закричал Диокл и умоляюще заглянул Эвбулиду в глаза. – Только и ты мне потом расскажешь про этот самый тр… триумф, ладно?
– Ладно…
– Честно?!
– Слово воина! – приосанившись, кивнул Эвбулид и, вдруг увидев, как осветились щели в дверях, ахнул: – Армен, быстро лутерий[16] мне и гиматий! Гедита, где завтрак? Разве ты не видишь – солнце встает: мне давно уже пора на агору![17] Эх, Сципиона Эмилиана на вас нет, вот бы кто быстро приучил вас к порядку! Интересно, где он сейчас и с кем там теперь воюет?…
Глава вторая
1. Разрушитель Карфагена
2. Вторая половина правды
3. Пергамент не краснеет
Глава третья
1. Дело государственной важности
– А помнишь Фемистокла? – голос Гедиты потеплел. – Вот это действительно был друг. Вспомни: ведь это его эранос[15] спас нас от голодной смерти, а Филу – от тяжелой болезни! Как это несправедливо, что его изгнали из Афин лишь за то, что он хорошо отнесся к чужому рабу! Где он теперь? Жив ли?…
– Судьба изгнанника тяжела, – вздохнул Эвбулид, вспоминая яростного спорщика, а в сущности мягкого и доброго Фемистокла. – Многие из них попадают в рабство, лишившись поддержки родного города…
– Но для вас, афинянин, это страшнее смерти! – ужаснулась Гедита. – Ведь вы совершенно ничего не умеете, не знаете ни одного ремесла! Вы изнежены, как дети!
– Ты, кажется, забыла, что я воевал? – распрямил плечи Эвбулид.
– Когда: двенадцать лет назад? А с тех пор вспомни: ты хоть раз оделся без помощи Армена? Или сделал что-нибудь своими руками?
– Я? Афинянин?!
– Ну да: подправил жаровню, заделал щели в двери, починил крышку сундука?
– Своими руками?!!
– А что? Не считает же зазорным Демофонт, такой же свободный афинян, как и ты, заниматься ремеслом! Все очень хвалят шлемы, которые он золотит…
– О боги, слышал бы сейчас эти слова Квинт!
Воспользовавшись спором родителей, Диокл изловчился и схватил лежавшую на краю столика монету. Армену он жестом объяснил, как вырывают глаз у слишком наблюдательных рабов. А распахнувшей глаза Клейсе показал остроклювую сову на монете и угрожающе промычал:
– У-уу!
Девочка заплакала. Гедита прижала ее к себе и снова принялась осыпать мужа упреками:
– Квинт, Квинт… Ты прямо помешался на нем и на всем римском! Скажи, зачем ты купил этот мраморный канделябр? Из-за него соседи прозвали тебя филоромеем! Только богатые и беспечные римляне могли придумать такое расточительство! Мало того, что он дорого стоит, так на нем еще и три светильника – разве на них напасешься масла?
– А тебе не надоел наш старый, глиняный, в котором вместо масла – трескучая пакля? От его жалких благовоний вечно свербит в носу! – не на шутку вспылил Эвбулид. – Все стены от копоти чернее моря в безлунную ночь. Мне будет стыдно сегодня перед Квинтом, что мы живем в такой нищете! И вообще, что ты, женщина, можешь понимать в деловых вопросах и настоящей мужской дружбе? Занимайся лучше своей прялкой, а то у тебя заболит голова!
– А что такое настоящая дружба, отец? – сжимая в кулаке монету, спросил Диокл.
Эвбулид потрепал его за вихры, и, прищурясь, вздохнул:
– Это, сын, военные походы! Короткие ночи у костров, когда ты делишься с другом своим плащом. Это страшный бой, когда ты спасаешь его от неминуемой гибели. Это благодарность самого консула Сципиона Эмилиана, который дает тебе, чужестранцу, право пройти в его триумфе по вечным улицам Рима…
Эвбулид умолчал, что пьяный Квинт, заблудившись, лишь раз ночевал в стане греческого отряда, отобрав у него в холодную ночь плащ, а все его участие в триумфе заключалось в том, что он нес перед римскими когортами одну из многочисленных корзин с награбленным у пунов серебром.
– Да, я до сих пор помню тот день, – важно сказал он, путая мечту с явью. – Эх, еще бы хоть раз в жизни пройти вместе с Квинтом в римском триумфе! Ио! Ура! ио, триумф! – подражая акценту римских торговцев, затянул он слышанную в Риме песню, но его прервала звонкая затрещина, которой Гедита наградила потянувшегося за новой монетой Диокла.
– Твой сын вконец уже распустился! – упрекнула она, запуская руку в складки одежды Диокла и вытаскивая пригоршню альчиков для игры в бабки. – Гляди, чем он занимается вместо учебы! У него на уме одни только эти астрагалы, да проклятые игры в пиратов да орлянку! Прикажи ему ответить любой урок – и не услышишь ни слова. Зато он с закрытыми глазами покажет тебе место, где живут беглые рабы и носильщики. Их вертеп стал для него вторым домом! Да отвернет от меня свой светлый лик Паллада, если он толком знает хотя бы алфавит!
– Диокл, ты огорчаешь меня! – недовольно протянул Эвбулид. – А еще хочешь носить позолоченный шлем! Я, конечно, не в состоянии пока, как некоторые, покупать тебе двадцать четыре маленьких раба, имена которых начинаются на все буквы алфавита!.. Но если сегодня к вечеру ты не выучишь и не расскажешь нам с Квинтом за ужином урок, скажем… – на глаза ему попался канделябр, – о Гелиосе, или лучше – о его непослушном и плохо учившемся сыне Фаэтоне, то…
– Выучу, отец! – закричал Диокл и умоляюще заглянул Эвбулиду в глаза. – Только и ты мне потом расскажешь про этот самый тр… триумф, ладно?
– Ладно…
– Честно?!
– Слово воина! – приосанившись, кивнул Эвбулид и, вдруг увидев, как осветились щели в дверях, ахнул: – Армен, быстро лутерий[16] мне и гиматий! Гедита, где завтрак? Разве ты не видишь – солнце встает: мне давно уже пора на агору![17] Эх, Сципиона Эмилиана на вас нет, вот бы кто быстро приучил вас к порядку! Интересно, где он сейчас и с кем там теперь воюет?…
Глава вторая
1. Разрушитель Карфагена
Консул Сципион Эмилиан был вне себя.
Полчаса назад сенат на своем собрании направил его в восставшую Испанию, отказав в дополнительном наборе войска!
Оставшись наедине с городским претором,[18] Эмилиан дал волю своему гневу. Он вел себя так, словно перед ним уже были стены Нуманции, а не почтенный сенатор и благородные своды храма Сатурна.
– Не дать мне даже один свежий легион! – кричал он, размахивая руками. – Мне, отправляющемуся под крепость, которую Рим не может взять уже семь лет! А ведь они прекрасно понимают, что можно ждать от разложившегося войска, где легионерами командуют не командиры, а торговцы и продажные женщины! Где командиры понаставили в палатки кроватей, а воины разучились даже маршировать!
– Успокойся, Публий! – пытался смягчить гнев консула семидесятипятилетний претор. – Просто отцы-сенаторы помнят, что ты навел порядок в еще более худшей армии под Карфагеном!
Грубое солдатское лицо Эмилиана налилось кровью.
– Если мы не возьмем Нуманцию в ближайшее время – клянусь Марсом, мы потеряем все! Нас перестанут бояться! На пример испанцев смотрят все их соседи. Ты заметил, как обнаглели их послы? И где – в самом Риме! Что же тогда делается в их землях, где одно только слово «Рим» еще вчера вселяло в сердца неописуемый ужас?! Вот почему я потребовал от отцов-сенаторов дополнительный набор. И что же услышал в ответ? «Нам не из кого больше набирать римское войско!» Каково, а?
Резкие морщины у толстых губ делали лицо консула безобразным.
Любому другому претор, оставшийся за главу государства, напомнил бы об уважении к богам, хотя бы ради приличия, как делает это он сам, и к себе. Но перед ним был приемный внук Сципиона Старшего – победителя Ганнибала, родной сын триумфатора Эмилия Павла, покорившего Македонию.
Это был один из тех немногих людей, о которых в Риме с восхищением и страхом говорят: «То, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру».[19]
И претор примирительно ответил:
– Но, Публий, ты должен понять сенат. Откуда взять воинов? Вот уже несколько месяцев нам почти некем пополнять легионы. Кому, как не тебе, знать, до чего быстро редеют они в боях! Раньше это делалось за счет крестьян. А теперь – где они? Почти все здесь, в Риме, питаются на подачки, живут рядом с помойками. Как городской претор, я готов засвидетельствовать, сколько их ежедневно приходит в Рим, лишая тем самым армию новых воинов…[20]
– Зачем объяснять мне все это? – поморщился консул. – Ты знаешь, что я организовал кружок. Вот уже несколько лет мы бьемся над тем, как вернуть нашей армии былую силу. Ясно, что нужна аграрная реформа. Но какая? Попробуй, ущеми интересы патрициев!.. Мы пока не пришли к общему мнению.
– А тем временем Риму все труднее защищаться от внешних врагов и держать в узде миллионы рабов в самой Италии! – подхватил претор. – Стоит ли после этого обижаться отказу? Но моему коллеге консулу Флакку сенат дал все, что он затребовал. И дал бы больше, попроси он еще – я ведь видел это по лицам отцов-сенаторов!
– Фульвий Флакк отправляется в Сицилию! – напомнил претор. – Надо положить конец царству рабов, возникшему под самым носом Рима! Подумать страшно: взбунтовавшаяся чернь перебила своих господ, захватила почти все крупные города острова, провозгласила раба по имени Евн своим базилевсом, назвала себя «Новосирийским царством» и двухсоттысячным войском подступило к Мессане! К самой границе Италии!
– Рабы останутся рабами, будь их хоть миллион! – отрезал Эмилиан. – Да, они разбили несколько небольших отрядов наших преторов. Но как только до них дойдет весть, что в Сицилии высадилась консульская армия, помяни мое слово – они разбегутся, как стая зайцев при виде волка!
– Может, вместо осторожного Фульвия Флакка в Сицилию следовало бы отправиться тебе? Ведь у тебя такое громкое имя, что оно одно наводит ужас на целые народы!
– Орел не ловит мух! – перебил претора Эмилиан. – С рабами справитесь без меня. Мне хватит дел и под Нуманцией. Нужно окружить ее двойной линией укреплений, заново обучить солдат военному делу, навести порядок и мечом или голодом заставить эту крепость сдаться на милость победителя. А наша милость будет обычной: город разрушить, остатки населения продать в рабство!
– Иначе нельзя! – кивнул претор. – И так уже Рим становится похожим на тунику[21] жалкого раба! Не успеваем залатать одну дыру, как тут же появляется другая. Не Нуманция – так Сицилия, не Македония – так Греция! Успокоим Сирию – поднимется Египет, утихомирим Египет – снова поднимет голову Сирия!
– Боги совсем забыли, что жертвоприношения Рима были всегда самыми щедрыми и желанными им! – нахмурился Эмилиан.
– Боги помнят об этом! – торопливо возразил претор, с суеверной опаской косясь в сторону статуй. – И потому Египет и Сирия больше не опасны нам! Антиох Сидет, базилевс сирийский, правда, разрушил без нашего ведома Иерусалим, но дальше этого не пошел. А Птолемей Фискон не знает, как ему разделить трон со своими единокровными женами![22] До других ли ему границ, когда самого вот-вот выгонит из страны Клеопатра Старшая?
– Выгонит – заставим принять! И на троне и, если потребуется, на ложе! Этот оплывший жиром любитель наслаждений полезнее нам, чем деятельный правитель. Страшнее то, что скоро и Риму будет не до других границ! – нахмурился Эмилиан. – А нам так нужны новые провинции. Вместо того чтобы ехать под Нуманцию, с каким наслаждением я бы повел сейчас армию…
– В Иудею?
– Меня не интересуют развалины! Мои глаза пресыщены ими. Подождем, пока евреи отстроят Иерусалим и набьют его храмы золотой посудой!
– Тогда… в Парфию?
Консул вздохнул:
– Парфия пока нам не по зубам.
– Значит, Понт?
– Понтийское царство с его энергичным царем Митридатом нам выгоднее пока использовать как союзника. Пока, – повторил Эмилиан. – Но, клянусь Марсом, это уже горячее!
– Малая Азия!
– Жарко, совсем жарко!
– Пергам?!
– Попал иглою![23]
Претор с изумлением посмотрел на консула:
– Но разве ты не знаешь, что у Пергама очень сильная армия? – спросил он. – И не менее сильный боевой флот…
– Именно поэтому я и отправляюсь сегодня не в Пергам, – нахмурился консул и испытующе оглядел претора. – А жаль! Это царство не дает мне спокойно спать так же, как Карфаген Катону![24] Кстати, ты бывал в Пергаме?
– Да.
– Давно?
– Еще юношей. Кажется, лет пятьдесят… Нет – пятьдесят пять тому назад.
– Значит, ты не знаешь Пергама.
– Но я много слышал о нем.
– Что именно? – оживился Эмилиан. – Говори!
– Благодаря предшественникам нынешнего Аттала из крошечной крепости он превратился в огромный город, славящийся алтарем Зевса и невероятной чистотой улиц.
– Так!
– Он присоединил к себе многие города и государства, и…
– И?
– Стал благороднее Афин.
– Так-так!
– Образованнее и культурнее Александрии Египетской.
– Говори!
– Сильнее Парфии.
– Говори, говори!
– Крупнее всех в Малой Азии!
– И это все?
– Я сказал то, что слышал. Неужели этого мало?
Губы Эмилиана тронула усмешка.
– Для какой-нибудь Вифинии это было бы пределом мечтаний. Но речь – о Пергаме. Я же говорил, ты не знаешь его. А ведь о чем не знают, того не желают, как говорят у нас в народе! – снова испытующе посмотрел он на претора.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Ты знаешь, мои глаза видели всякое богатство, – уклончиво ответил консул. – Вспомни хотя бы, сколько золота и серебра пронесли перед моей триумфальной колесницей после победы над Карфагеном…
– О, это было незабываемое зрелище! – уважительно воскликнул претор.
– Так это лишь пыль перед богатством, которое накопили в своих сокровищницах пергамские цари! Все эти Эвмены и Атталы, начав с небольшой части казны Александра Македонского, за столетие сумели превратить Пергам в богатейшее государство. Они выжали всё из своих рабов, плодородных земель, тучных пастбищ, лесов, рудников, удобных гаваней. Кто теперь не знает знаменитого пергамента и великолепного пергамского оливкового масла? И их армия, действительно, одна из сильнейших в мире!
– Но такое богатство делает Пергам опасным Риму!
– Верно. И – желанным! – многозначительно поднял палец Эмилиан.
– Но мы не в состоянии пойти на него войной! – напомнил претор.
– И это верно. Значит, нужен иной путь.
– Дружба?
– Дружба может быть только с равными!
– Не война и не дружба? – Претор с любопытством взглянул на консула. – Ты предлагаешь что-то третье?
Полчаса назад сенат на своем собрании направил его в восставшую Испанию, отказав в дополнительном наборе войска!
Оставшись наедине с городским претором,[18] Эмилиан дал волю своему гневу. Он вел себя так, словно перед ним уже были стены Нуманции, а не почтенный сенатор и благородные своды храма Сатурна.
– Не дать мне даже один свежий легион! – кричал он, размахивая руками. – Мне, отправляющемуся под крепость, которую Рим не может взять уже семь лет! А ведь они прекрасно понимают, что можно ждать от разложившегося войска, где легионерами командуют не командиры, а торговцы и продажные женщины! Где командиры понаставили в палатки кроватей, а воины разучились даже маршировать!
– Успокойся, Публий! – пытался смягчить гнев консула семидесятипятилетний претор. – Просто отцы-сенаторы помнят, что ты навел порядок в еще более худшей армии под Карфагеном!
Грубое солдатское лицо Эмилиана налилось кровью.
– Если мы не возьмем Нуманцию в ближайшее время – клянусь Марсом, мы потеряем все! Нас перестанут бояться! На пример испанцев смотрят все их соседи. Ты заметил, как обнаглели их послы? И где – в самом Риме! Что же тогда делается в их землях, где одно только слово «Рим» еще вчера вселяло в сердца неописуемый ужас?! Вот почему я потребовал от отцов-сенаторов дополнительный набор. И что же услышал в ответ? «Нам не из кого больше набирать римское войско!» Каково, а?
Резкие морщины у толстых губ делали лицо консула безобразным.
Любому другому претор, оставшийся за главу государства, напомнил бы об уважении к богам, хотя бы ради приличия, как делает это он сам, и к себе. Но перед ним был приемный внук Сципиона Старшего – победителя Ганнибала, родной сын триумфатора Эмилия Павла, покорившего Македонию.
Это был один из тех немногих людей, о которых в Риме с восхищением и страхом говорят: «То, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру».[19]
И претор примирительно ответил:
– Но, Публий, ты должен понять сенат. Откуда взять воинов? Вот уже несколько месяцев нам почти некем пополнять легионы. Кому, как не тебе, знать, до чего быстро редеют они в боях! Раньше это делалось за счет крестьян. А теперь – где они? Почти все здесь, в Риме, питаются на подачки, живут рядом с помойками. Как городской претор, я готов засвидетельствовать, сколько их ежедневно приходит в Рим, лишая тем самым армию новых воинов…[20]
– Зачем объяснять мне все это? – поморщился консул. – Ты знаешь, что я организовал кружок. Вот уже несколько лет мы бьемся над тем, как вернуть нашей армии былую силу. Ясно, что нужна аграрная реформа. Но какая? Попробуй, ущеми интересы патрициев!.. Мы пока не пришли к общему мнению.
– А тем временем Риму все труднее защищаться от внешних врагов и держать в узде миллионы рабов в самой Италии! – подхватил претор. – Стоит ли после этого обижаться отказу? Но моему коллеге консулу Флакку сенат дал все, что он затребовал. И дал бы больше, попроси он еще – я ведь видел это по лицам отцов-сенаторов!
– Фульвий Флакк отправляется в Сицилию! – напомнил претор. – Надо положить конец царству рабов, возникшему под самым носом Рима! Подумать страшно: взбунтовавшаяся чернь перебила своих господ, захватила почти все крупные города острова, провозгласила раба по имени Евн своим базилевсом, назвала себя «Новосирийским царством» и двухсоттысячным войском подступило к Мессане! К самой границе Италии!
– Рабы останутся рабами, будь их хоть миллион! – отрезал Эмилиан. – Да, они разбили несколько небольших отрядов наших преторов. Но как только до них дойдет весть, что в Сицилии высадилась консульская армия, помяни мое слово – они разбегутся, как стая зайцев при виде волка!
– Может, вместо осторожного Фульвия Флакка в Сицилию следовало бы отправиться тебе? Ведь у тебя такое громкое имя, что оно одно наводит ужас на целые народы!
– Орел не ловит мух! – перебил претора Эмилиан. – С рабами справитесь без меня. Мне хватит дел и под Нуманцией. Нужно окружить ее двойной линией укреплений, заново обучить солдат военному делу, навести порядок и мечом или голодом заставить эту крепость сдаться на милость победителя. А наша милость будет обычной: город разрушить, остатки населения продать в рабство!
– Иначе нельзя! – кивнул претор. – И так уже Рим становится похожим на тунику[21] жалкого раба! Не успеваем залатать одну дыру, как тут же появляется другая. Не Нуманция – так Сицилия, не Македония – так Греция! Успокоим Сирию – поднимется Египет, утихомирим Египет – снова поднимет голову Сирия!
– Боги совсем забыли, что жертвоприношения Рима были всегда самыми щедрыми и желанными им! – нахмурился Эмилиан.
– Боги помнят об этом! – торопливо возразил претор, с суеверной опаской косясь в сторону статуй. – И потому Египет и Сирия больше не опасны нам! Антиох Сидет, базилевс сирийский, правда, разрушил без нашего ведома Иерусалим, но дальше этого не пошел. А Птолемей Фискон не знает, как ему разделить трон со своими единокровными женами![22] До других ли ему границ, когда самого вот-вот выгонит из страны Клеопатра Старшая?
– Выгонит – заставим принять! И на троне и, если потребуется, на ложе! Этот оплывший жиром любитель наслаждений полезнее нам, чем деятельный правитель. Страшнее то, что скоро и Риму будет не до других границ! – нахмурился Эмилиан. – А нам так нужны новые провинции. Вместо того чтобы ехать под Нуманцию, с каким наслаждением я бы повел сейчас армию…
– В Иудею?
– Меня не интересуют развалины! Мои глаза пресыщены ими. Подождем, пока евреи отстроят Иерусалим и набьют его храмы золотой посудой!
– Тогда… в Парфию?
Консул вздохнул:
– Парфия пока нам не по зубам.
– Значит, Понт?
– Понтийское царство с его энергичным царем Митридатом нам выгоднее пока использовать как союзника. Пока, – повторил Эмилиан. – Но, клянусь Марсом, это уже горячее!
– Малая Азия!
– Жарко, совсем жарко!
– Пергам?!
– Попал иглою![23]
Претор с изумлением посмотрел на консула:
– Но разве ты не знаешь, что у Пергама очень сильная армия? – спросил он. – И не менее сильный боевой флот…
– Именно поэтому я и отправляюсь сегодня не в Пергам, – нахмурился консул и испытующе оглядел претора. – А жаль! Это царство не дает мне спокойно спать так же, как Карфаген Катону![24] Кстати, ты бывал в Пергаме?
– Да.
– Давно?
– Еще юношей. Кажется, лет пятьдесят… Нет – пятьдесят пять тому назад.
– Значит, ты не знаешь Пергама.
– Но я много слышал о нем.
– Что именно? – оживился Эмилиан. – Говори!
– Благодаря предшественникам нынешнего Аттала из крошечной крепости он превратился в огромный город, славящийся алтарем Зевса и невероятной чистотой улиц.
– Так!
– Он присоединил к себе многие города и государства, и…
– И?
– Стал благороднее Афин.
– Так-так!
– Образованнее и культурнее Александрии Египетской.
– Говори!
– Сильнее Парфии.
– Говори, говори!
– Крупнее всех в Малой Азии!
– И это все?
– Я сказал то, что слышал. Неужели этого мало?
Губы Эмилиана тронула усмешка.
– Для какой-нибудь Вифинии это было бы пределом мечтаний. Но речь – о Пергаме. Я же говорил, ты не знаешь его. А ведь о чем не знают, того не желают, как говорят у нас в народе! – снова испытующе посмотрел он на претора.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Ты знаешь, мои глаза видели всякое богатство, – уклончиво ответил консул. – Вспомни хотя бы, сколько золота и серебра пронесли перед моей триумфальной колесницей после победы над Карфагеном…
– О, это было незабываемое зрелище! – уважительно воскликнул претор.
– Так это лишь пыль перед богатством, которое накопили в своих сокровищницах пергамские цари! Все эти Эвмены и Атталы, начав с небольшой части казны Александра Македонского, за столетие сумели превратить Пергам в богатейшее государство. Они выжали всё из своих рабов, плодородных земель, тучных пастбищ, лесов, рудников, удобных гаваней. Кто теперь не знает знаменитого пергамента и великолепного пергамского оливкового масла? И их армия, действительно, одна из сильнейших в мире!
– Но такое богатство делает Пергам опасным Риму!
– Верно. И – желанным! – многозначительно поднял палец Эмилиан.
– Но мы не в состоянии пойти на него войной! – напомнил претор.
– И это верно. Значит, нужен иной путь.
– Дружба?
– Дружба может быть только с равными!
– Не война и не дружба? – Претор с любопытством взглянул на консула. – Ты предлагаешь что-то третье?
2. Вторая половина правды
Сципион Эмилиан огляделся вокруг и, даже убедившись, что никто, кроме статуй, его не слышит, на всякий случай понизил голос:
– Да! Иначе я не заводил бы весь этот разговор! То, что я тебе сказал, лишь половина правды. Своему быстрому взлету Пергам обязан не только тучным пастбищам и удобным гаваням. Не только воинской храбрости и дипломатической ловкости своих базилевсов. Этому он обязан в первую очередь нам, римлянам.
Консул в упор взглянул на претора:
– Разве случайно диадема Эвмена, отца нынешнего царя, была украшена камеей с изображением моего славного деда? Ведь именно по предложению Сципиона за участие пергамцев в Сирийской войне сенат даровал Эвмену Эфес, Мизию, Ликаонию, обе Фригии. Все это втрое, впятеро увеличило доходы Пергама и в итоге до отказа наполнило его казну. Не пора ли теперь возвращать нам долги?
Теперь уже претор вопросительно посмотрел на консула.
Тот выдержал его взгляд и усмехнулся:
– Пусть Эвмен умер. Но жив Аттал. Какая нам разница – пусть вернет он. Да, он слушает нас во всем, провел в наших интересах у себя финансовую реформу, усилил налоговые поборы, но этого мало! Мы дали его отцу гораздо больше. А Рим никогда и ничего не дает даром!
– Разве Аттал расстанется добровольно с частью своих сокровищ? – усомнился претор.
– Речь идет не о жалкой части! – отрезал Эмилиан.
– Тем более! Я слышал, что Аттал глуп и безволен. В последнее время он совершенно ушел от государственных дел, уединился и даже ищет смерти. Говорят, он сошел с ума, но не до такой же степени!
– Этот «сумасшедший», – усмехнулся Эмилиан, – между прочим, изучает ботанику, пишет научные труды, ваяет прекрасные статуи из воска, наконец, изобретает лекарства.
– Лекарства?!
– Да, и не без успеха. Они излечивают печень и селезенку, помогают от кожных болезней. Одно из них – «Атталово белило» спасло мою жену от сильного воспаления, перед которым оказались бессильны знаменитые греческие снадобья и притирки!
– А как сейчас здоровье Семпронии? – участливо спросил претор, отлично зная, что консул, не любивший свою жену, два года назад отправил ее в скромное сципионовское имение и до сих пор не разрешает вернуться в Рим.
– Лучше. Но не настолько, чтобы дышать испорченным воздухом столицы. Если бы ее мать, Корнелия, вечно не совала нос не в свои дела и не напоминала, что она дочь Сципиона Старшего, я бы… Однако мы говорим не о моей теще – этой мужчине в женской одежде, – спохватился Эмилиан, – а об Аттале! Все слухи о его сумасшествии – вздор, выдумка его многочисленных врагов.
– Но если он умен, то это только усложняет нашу задачу.
– Наоборот – упрощает!
Консул взглянул на недоумевающего претора и пояснил:
– Ученый ум царя поможет ему быстро понять нас. А его ненависть к своим подданным и великое множество врагов еще больше ускорят это. Первое, – загнул он палец, – Аттал давно уже ищет случая, чтобы унизить, растоптать свой народ. Второе – в Пергаме сейчас крайне неспокойно: бунтуют рабы, волнуется сельское население, купечество, наемная армия. Все они уже открыто высказывают ненависть к Риму, вернее, к нашим ростовщикам. Вот-вот может начаться бунт, и без нашей помощи тогда Атталу и его знати не устоять. И третье: Аттал прекрасно понимает фактическое господство Рима над Пергамом, хотя его царство и самое сильное в Малой Азии. Что после всего этого остается сделать Атталу?
– Да! Что?…
– Только одно. Завещать после своей смерти царство Риму! – выждав паузу, улыбнулся Эмилиан.
– Завещать царство? – переспросил ошеломленный претор.
– Да! – нетерпеливо вскричал консул, раздраженный непониманием старика, которому он вынужден доверить такое дело. – Царство со всеми подданными, нашими будущими слугами и рабами, гаванями, пастбищами и – сокровищницей! Надо только подать такую мысль последнему Атталиду. Понял, наконец?
– Да! Иначе я не заводил бы весь этот разговор! То, что я тебе сказал, лишь половина правды. Своему быстрому взлету Пергам обязан не только тучным пастбищам и удобным гаваням. Не только воинской храбрости и дипломатической ловкости своих базилевсов. Этому он обязан в первую очередь нам, римлянам.
Консул в упор взглянул на претора:
– Разве случайно диадема Эвмена, отца нынешнего царя, была украшена камеей с изображением моего славного деда? Ведь именно по предложению Сципиона за участие пергамцев в Сирийской войне сенат даровал Эвмену Эфес, Мизию, Ликаонию, обе Фригии. Все это втрое, впятеро увеличило доходы Пергама и в итоге до отказа наполнило его казну. Не пора ли теперь возвращать нам долги?
Теперь уже претор вопросительно посмотрел на консула.
Тот выдержал его взгляд и усмехнулся:
– Пусть Эвмен умер. Но жив Аттал. Какая нам разница – пусть вернет он. Да, он слушает нас во всем, провел в наших интересах у себя финансовую реформу, усилил налоговые поборы, но этого мало! Мы дали его отцу гораздо больше. А Рим никогда и ничего не дает даром!
– Разве Аттал расстанется добровольно с частью своих сокровищ? – усомнился претор.
– Речь идет не о жалкой части! – отрезал Эмилиан.
– Тем более! Я слышал, что Аттал глуп и безволен. В последнее время он совершенно ушел от государственных дел, уединился и даже ищет смерти. Говорят, он сошел с ума, но не до такой же степени!
– Этот «сумасшедший», – усмехнулся Эмилиан, – между прочим, изучает ботанику, пишет научные труды, ваяет прекрасные статуи из воска, наконец, изобретает лекарства.
– Лекарства?!
– Да, и не без успеха. Они излечивают печень и селезенку, помогают от кожных болезней. Одно из них – «Атталово белило» спасло мою жену от сильного воспаления, перед которым оказались бессильны знаменитые греческие снадобья и притирки!
– А как сейчас здоровье Семпронии? – участливо спросил претор, отлично зная, что консул, не любивший свою жену, два года назад отправил ее в скромное сципионовское имение и до сих пор не разрешает вернуться в Рим.
– Лучше. Но не настолько, чтобы дышать испорченным воздухом столицы. Если бы ее мать, Корнелия, вечно не совала нос не в свои дела и не напоминала, что она дочь Сципиона Старшего, я бы… Однако мы говорим не о моей теще – этой мужчине в женской одежде, – спохватился Эмилиан, – а об Аттале! Все слухи о его сумасшествии – вздор, выдумка его многочисленных врагов.
– Но если он умен, то это только усложняет нашу задачу.
– Наоборот – упрощает!
Консул взглянул на недоумевающего претора и пояснил:
– Ученый ум царя поможет ему быстро понять нас. А его ненависть к своим подданным и великое множество врагов еще больше ускорят это. Первое, – загнул он палец, – Аттал давно уже ищет случая, чтобы унизить, растоптать свой народ. Второе – в Пергаме сейчас крайне неспокойно: бунтуют рабы, волнуется сельское население, купечество, наемная армия. Все они уже открыто высказывают ненависть к Риму, вернее, к нашим ростовщикам. Вот-вот может начаться бунт, и без нашей помощи тогда Атталу и его знати не устоять. И третье: Аттал прекрасно понимает фактическое господство Рима над Пергамом, хотя его царство и самое сильное в Малой Азии. Что после всего этого остается сделать Атталу?
– Да! Что?…
– Только одно. Завещать после своей смерти царство Риму! – выждав паузу, улыбнулся Эмилиан.
– Завещать царство? – переспросил ошеломленный претор.
– Да! – нетерпеливо вскричал консул, раздраженный непониманием старика, которому он вынужден доверить такое дело. – Царство со всеми подданными, нашими будущими слугами и рабами, гаванями, пастбищами и – сокровищницей! Надо только подать такую мысль последнему Атталиду. Понял, наконец?
3. Пергамент не краснеет
Претор просиял.
Двигавшийся несколько десятков лет по служебным ступенькам к вершине власти, отдавший все состояние на подкупы и подарки избирателям, влезший в неоплатные долги, связанный по рукам и ногам взятками, он уже видел себя наместником новой провинции. Да еще какой! Он выжал бы из Пергама столько золота, что возвратился в Рим самым богатым человеком, без труда расплатясь с кредиторами.
«Бедным он приехал в богатую провинцию, – с завистью говорили бы о нем, – и богатым уехал из бедной провинции!»
– Ну, – поторопил его Эмилиан, как бы читая мысли претора и думая про себя: «Ну, побудешь ты немного в новой провинции, много тебе при твоей старости там не выдержать. А потом, рассчитавшись с Нуманцией, я сам нагряну туда!»
– Завещать целое царство, как завещают дом, виллу или несколько тысяч сестерциев?[25] – очнулся претор.
– Ну, наконец-то! – усмехнулся Эмилиан.
– И без войны овладеть богатейшим государством, всей его казной?!
– Ты делаешь успехи!
– Но у Аттала есть брат! – вдруг вспомнил претор, и лицо его помрачнело.
– Аристоник? – уточнил Эмилиан. – Этот сын царя и рабыни?
– Он сейчас в расцвете сил, и по греческим законам может наследовать престол брата…
– С каких это пор римский судья стал интересоваться греческими законами? – удивился консул и посоветовал: – Забудь про Аристоника. После убийства матери и невесты, Аттал перебил почти всю свою родню. Аристоника же он посчитал убить ниже своего достоинства и ограничился тем, что запретил ему жить во дворце. Теперь его сводный брат разделяет трущобы Пергама с нищими и рабами. Помеха ли нам такой «наследник»?
– Однако Аттал может не согласиться написать такое завещание! – продолжал сомневаться претор.
– Конечно! – кивнул Эмилиан. – Но, я полагаю, всегда найдется искусный скриба, умеющий подделывать чужие почерки и подписи. Даже такие замысловатые, как подписи царей. Пергамент не краснеет. Нам важно само завещание, а не то, каким путем оно добыто. Разве осмелится кто-либо спросить об этом у Рима? Сильного никто не спрашивает, где он взял, достаточно того, что он имеет. Если бы мои руки не были связаны Нуманцией, не прошло б и месяца, как Пергам превратился в римскую провинцию «Азия». А так должен перепоручать это дело тебе. Справишься?
– Конечно! С радостью!.. – приложил ладонь к груди претор. – Но… – он покосился на консула, – Аттал может прожить и сто лет, написав завещание, а ему сейчас нет и тридцати…
– Но ведь ты сам только что говорил, что в последнее время Аттал ищет смерти! – резко бросил Эмилиан. – А как любит повторять мой друг философ Панеций, кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы. Ты понял меня?
– Д-да…
– Ты чем-то удивлен?
– Конечно… Если бы мне сказал это сенатор Квинт Помпей или Публий Сатурнин, а не ты, славящийся своей справедливостью и неподкупностью…
– А-а, вон ты о чем! – неожиданно засмеялся Эмилиан, и, наклонившись к самому уху претора, прошептал: – Знаешь, как сказал бы по этому поводу тот же Панеций? Нехорошо пахнет тот, кто пахнет всегда хорошо! И потом речь идет не обо мне, а об интересах Рима! Итак, – уже громко сказал он. – Берешься?
– Да!
– И у тебя есть надежный человек, который немедленно отправится в Пергам под чужим именем и прикрытием невинного должностного поручения?
– Пожалуй… да! Есть!
– Кто он?
– Здешний торговец. Луций Пропорций.
– Пропорций, Пропорций… – задумался Эмилиан. – Не тот ли это смельчак, который воевал у меня под Карфагеном?
– У тебя прекрасная память! – восхитился претор. – Но только ты воевал с Квинтом, а я говорю о его брате – Луцие.
– Что он из себя представляет?
– Умен и осторожен, как никто другой умеет убеждать людей и обводить их вокруг пальца. Вообще эти братья очень разные и совершенно не похожи характерами. Квинт, которого знаешь ты, как бы это сказать… привык разить врага в грудь, а от Луция, которого знаю я, скорее надо ждать удара в спину. Если ты позволишь, он заедет за Квинтом в Афины, и они отправятся в Пергам вместе.
– Пусть пока едет один, – подумав, решил консул. – Нам больше подходит Луций. Можешь пообещать ему в награду…
– Место в сенате! – опередил Эмилиана претор.
– Хорошо.
– Тогда я немедленно посылаю за Луцием! – заторопился претор. – И ты сможешь объяснить ему…
– Ты сможешь! – остановил его Эмилиан. – Объяснишь Луцию, что от него требуется простым, доходчивым языком. А я только взгляну на него.
Двигавшийся несколько десятков лет по служебным ступенькам к вершине власти, отдавший все состояние на подкупы и подарки избирателям, влезший в неоплатные долги, связанный по рукам и ногам взятками, он уже видел себя наместником новой провинции. Да еще какой! Он выжал бы из Пергама столько золота, что возвратился в Рим самым богатым человеком, без труда расплатясь с кредиторами.
«Бедным он приехал в богатую провинцию, – с завистью говорили бы о нем, – и богатым уехал из бедной провинции!»
– Ну, – поторопил его Эмилиан, как бы читая мысли претора и думая про себя: «Ну, побудешь ты немного в новой провинции, много тебе при твоей старости там не выдержать. А потом, рассчитавшись с Нуманцией, я сам нагряну туда!»
– Завещать целое царство, как завещают дом, виллу или несколько тысяч сестерциев?[25] – очнулся претор.
– Ну, наконец-то! – усмехнулся Эмилиан.
– И без войны овладеть богатейшим государством, всей его казной?!
– Ты делаешь успехи!
– Но у Аттала есть брат! – вдруг вспомнил претор, и лицо его помрачнело.
– Аристоник? – уточнил Эмилиан. – Этот сын царя и рабыни?
– Он сейчас в расцвете сил, и по греческим законам может наследовать престол брата…
– С каких это пор римский судья стал интересоваться греческими законами? – удивился консул и посоветовал: – Забудь про Аристоника. После убийства матери и невесты, Аттал перебил почти всю свою родню. Аристоника же он посчитал убить ниже своего достоинства и ограничился тем, что запретил ему жить во дворце. Теперь его сводный брат разделяет трущобы Пергама с нищими и рабами. Помеха ли нам такой «наследник»?
– Однако Аттал может не согласиться написать такое завещание! – продолжал сомневаться претор.
– Конечно! – кивнул Эмилиан. – Но, я полагаю, всегда найдется искусный скриба, умеющий подделывать чужие почерки и подписи. Даже такие замысловатые, как подписи царей. Пергамент не краснеет. Нам важно само завещание, а не то, каким путем оно добыто. Разве осмелится кто-либо спросить об этом у Рима? Сильного никто не спрашивает, где он взял, достаточно того, что он имеет. Если бы мои руки не были связаны Нуманцией, не прошло б и месяца, как Пергам превратился в римскую провинцию «Азия». А так должен перепоручать это дело тебе. Справишься?
– Конечно! С радостью!.. – приложил ладонь к груди претор. – Но… – он покосился на консула, – Аттал может прожить и сто лет, написав завещание, а ему сейчас нет и тридцати…
– Но ведь ты сам только что говорил, что в последнее время Аттал ищет смерти! – резко бросил Эмилиан. – А как любит повторять мой друг философ Панеций, кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы. Ты понял меня?
– Д-да…
– Ты чем-то удивлен?
– Конечно… Если бы мне сказал это сенатор Квинт Помпей или Публий Сатурнин, а не ты, славящийся своей справедливостью и неподкупностью…
– А-а, вон ты о чем! – неожиданно засмеялся Эмилиан, и, наклонившись к самому уху претора, прошептал: – Знаешь, как сказал бы по этому поводу тот же Панеций? Нехорошо пахнет тот, кто пахнет всегда хорошо! И потом речь идет не обо мне, а об интересах Рима! Итак, – уже громко сказал он. – Берешься?
– Да!
– И у тебя есть надежный человек, который немедленно отправится в Пергам под чужим именем и прикрытием невинного должностного поручения?
– Пожалуй… да! Есть!
– Кто он?
– Здешний торговец. Луций Пропорций.
– Пропорций, Пропорций… – задумался Эмилиан. – Не тот ли это смельчак, который воевал у меня под Карфагеном?
– У тебя прекрасная память! – восхитился претор. – Но только ты воевал с Квинтом, а я говорю о его брате – Луцие.
– Что он из себя представляет?
– Умен и осторожен, как никто другой умеет убеждать людей и обводить их вокруг пальца. Вообще эти братья очень разные и совершенно не похожи характерами. Квинт, которого знаешь ты, как бы это сказать… привык разить врага в грудь, а от Луция, которого знаю я, скорее надо ждать удара в спину. Если ты позволишь, он заедет за Квинтом в Афины, и они отправятся в Пергам вместе.
– Пусть пока едет один, – подумав, решил консул. – Нам больше подходит Луций. Можешь пообещать ему в награду…
– Место в сенате! – опередил Эмилиана претор.
– Хорошо.
– Тогда я немедленно посылаю за Луцием! – заторопился претор. – И ты сможешь объяснить ему…
– Ты сможешь! – остановил его Эмилиан. – Объяснишь Луцию, что от него требуется простым, доходчивым языком. А я только взгляну на него.
Глава третья
1. Дело государственной важности
Следуя за двумя молчаливыми ликторами,[26] Луций Пропорций пришел на Форум, где разделившиеся на группы сенаторы оживленно обсуждали недавнее собрание. Один из ликторов жестом приказал ему следовать в храм Сатурна.
«Зачем меня привели сюда? Да так спешно, ничего не объясняя?…» – переступая порог храма, думал Луций. Как и брат, был он худощав, высок ростом. Однако внешнее сходство братьев на этом и кончалось.
Если Квинт был воином и оставался им, даже став ростовщиком, то в Луцие все выдавало купца: беспокойные, цепкие глаза, суетливые пальцы, податливая шея, готовая угодливо согнуться перед сильным и надменно выпрямиться перед должником или клиентом.[27]
Ни нажитый всеми правдами и неправдами капитал, ни переход во всадническое сословие не изменили в нем прежних привычек мелкого купца.
«Кому я понадобился? – прикидывал он. – Хорошо, если городскому претору. Пятьдесят тысяч сестерциев, что он якобы взял у меня в долг, еще долго будут закрывать ему глаза на мои темные дела. А если что-то вынюхала и решила заняться мной сенатская комиссия?…»
– Пойду, доложу консулу, что он уже здесь! – сказал один из ликторов и скрылся за неприметной дверью у алтаря.
«Консулу?! – ужаснулся Пропорций. – Неужели Фульвию Флакку стало известно, что я поставил его армии плохой ячмень? Тогда я пропал: меня ждет суд, штраф, может быть, даже отлучение от воды и огня!..[28] А вдруг, – мелькнула слабая надежда, – Флакк не успел закупить что-то для войска, и ему срочно потребовалось зерно или вино?»
«Зачем меня привели сюда? Да так спешно, ничего не объясняя?…» – переступая порог храма, думал Луций. Как и брат, был он худощав, высок ростом. Однако внешнее сходство братьев на этом и кончалось.
Если Квинт был воином и оставался им, даже став ростовщиком, то в Луцие все выдавало купца: беспокойные, цепкие глаза, суетливые пальцы, податливая шея, готовая угодливо согнуться перед сильным и надменно выпрямиться перед должником или клиентом.[27]
Ни нажитый всеми правдами и неправдами капитал, ни переход во всадническое сословие не изменили в нем прежних привычек мелкого купца.
«Кому я понадобился? – прикидывал он. – Хорошо, если городскому претору. Пятьдесят тысяч сестерциев, что он якобы взял у меня в долг, еще долго будут закрывать ему глаза на мои темные дела. А если что-то вынюхала и решила заняться мной сенатская комиссия?…»
– Пойду, доложу консулу, что он уже здесь! – сказал один из ликторов и скрылся за неприметной дверью у алтаря.
«Консулу?! – ужаснулся Пропорций. – Неужели Фульвию Флакку стало известно, что я поставил его армии плохой ячмень? Тогда я пропал: меня ждет суд, штраф, может быть, даже отлучение от воды и огня!..[28] А вдруг, – мелькнула слабая надежда, – Флакк не успел закупить что-то для войска, и ему срочно потребовалось зерно или вино?»