Страница:
– Послушай, – обратился Луций к оставшемуся ликтору. – Зачем я понадобился Фульвию Флакку?
Ликтор молчал, глядя поверх головы приведенного торговца. Луций достал расшитый жемчужным бисером кошель.
– Вот тебе золотой!
Ликтор затаил дыхание. Если бы не дернувшийся на его шее кадык, можно было подумать, что в храме стало на одну статую больше.
«Не взял золото! Неужели мои дела так плохи?…»
– Эй! – негромко окликнул Луций. – Два золотых!
Ликтор очнулся и быстро спрятал монеты.
– Тебя велел привести сюда не Фульвий Флакк… – шепотом начал он.
– А кто же? Кто?
Ликтор испуганно выпрямился и замолчал.
Пропорций проследовал за его подобострастным взглядом и увидел входящего в храм Сципиона Эмилиана.
«О боги! Сам Сципион… – узнал он прославленного полководца. – Но ведь у меня не было с ним никаких дел! На ячмень ему наплевать – консулы вечно грызутся между собой и завидуют друг другу – ему даже выгодно, что голодные кони не так быстро понесут Фульвия к славе. Или ему донесли, что мои обвинения против Авла Секунда, которому я был должен сто тысяч – лжесвидетельство?! Но это уже не изгнание, а Тарпейская скала! Эх, и почему я тогда не пожалел его? Ведь хотел же, хотел!..»
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове побледневшего Луция. Он уже видел перед собой отвесный утес на берегу Тибра, с которого сбрасывают государственных преступников, как вдруг следом за консулом в храм вошел городской претор.
Эмилиан подошел к ожившему при его виде Луцию и сказал, оглядываясь на претора:
– Похож! Они что – близнецы?
– Рождены в одночасье! – воскликнул претор.
Лицо Эмилиана смягчила довольная улыбка.
– Близнецы – счастливая примета! – веско сказал он. – Не будь Ромула с Рэмом, не было бы и Рима! Сами боги дают нам знак своей благосклонности.
Луций понял, что его привели сюда вовсе не для того, чтобы сбрасывать с Тарпейской скалы или изгнать из Рима. Склонившись перед консулом, он елейно произнес:
– Ты – достойный сын Эмилия Павла!
Претор из-за спины консула сделал предостерегающий знак, но Луция уже ничто не могло остановить.
– Весь Рим знает, что он тоже свято верил в приметы! – зачастил он. – Когда перед войной с македонским царем Персеем дочь встретила его криком: «Папа, Персея больше нет!» – имея в виду издохшую собачку, по кличке Перс, твой отец так обрадовался, что, не мешкая, повел войска в бой и одержал решительную побе…
Луций поднял глаза на консула и осекся.
Лицо Эмилиана было багровым.
Проклятье! Как он мог забыть то, о чем знает весь Рим: Сципион Эмилиан не выносит, когда при нем говорят о его родном отце, потому что в юности предал его, перейдя в более славную семью Сципионов. И его бедный отец Эмилий Павел умер от тоски в полном одиночестве…
Но Луций не был бы Луцием, если бы не нашел выхода из этого щекотливого положения.
– Но еще больше ты достоин славы своего великого деда, Сципиона Африканского! – повысил он голос и с облегчением увидел, как разглаживаются морщины на лбу консула. – Всему миру известно, что свои поступки он объяснял прямыми советами богов! И мне вовсе не кажется нелепым слух, – на всякий случай прибавил от себя Луций, – будто его отцом был сам Юпитер в облике исполинского змея!
– Ну-ну, так уж и Юпитер! – засмеялся повеселевший Эмилиан и с одобрением оглядел Луция: – А ты понравился мне, Гней Лициний, хотя и бросил тень на мою бабку!
– Но я не Лициний! – улыбнулся в ответ Пропорций. – Меня зовут…
– Прощай, Гней! – перебил его консул и, глядя на обескураженное лицо Луция, доверительно добавил: – Через несколько часов мне уезжать на войну, а сегодня – Луперкалии,[29] надо бы и богам, по традиции, воздать почет и немного развлечься перед работой, а?
– Да-да, конечно…
Луций почтительно проводил взглядом Эмилиана до самого выхода и поднял на претора удивленные глаза:
– Он назвал меня Гнеем Лицинием… Что бы это могло значить?…
– Это значит, что ты счастливый человек, Гней, раз тебя заметил такой человек!
– Но я – Пропорций! – воскликнул окончательно сбитый с толку Луций. – Луций Пропорций! Или ты… забыл меня?
– Я помню!
Претор жестом приказал ликторам удалиться.
– Я прекрасно помню, – продолжил он, оставшись наедине с Луцием, – о той небольшой услуге, которую ты оказал мне, когда я, м-мм… нуждался в некоторой сумме. Не забыл я и о своем обещании вспомнить тебя, если в сенате вдруг появится свободное место!
– Неужели ты вызвал меня, чтобы предложить мне его?! – не поверил Луций.
– Ну, не для разговора же о бедном Авле Секунде и полуголодных лошадях конницы Фульвия Флакка! – усмехнулся претор, не сводя глаз с Луция.
«О боги! – похолодел тот. – Ему все известно…»
Удовлетворившись впечатлением, которое произвели на Пропорция его слова, претор сказал:
– Запомни, то, что я тебе сейчас скажу – дело государственной важности! После нашего разговора, ты получишь подписанную лично мной подорожную легацию на имя Гнея Лициния. Согласно ей, жители Италии и наших провинций обязаны будут предоставлять тебе повозки, упряжных животных, продовольствие, принимать к себе на ночлег…
– Я готов делать все это на свои деньги! – воскликнул Луций.
– Забудь о своих прежних частных поездках! – остановил его претор. – С этой минуты ты не просто торговец, а посланник великого Рима!
– Куда я должен ехать? – с готовностью спросил Луций.
– В Пергам.
– Когда?
– Сегодня. Не позднее полуночи.
– И что я должен сделать там?
Претор загадочно прищурился:
– Внешне твоя миссия будет выглядеть скромно. Скажем – закупка партии оливкового масла для… армии Фульвия Флакка! Ты ведь уже имел дело с ее казначеями!
Луций смущенно кашлянул в кулак.
– Главной же твоей целью, – продолжал претор, – будет войти в доверие к царю.
– К Атталу?!
– Не забывай, что ты посланник не какой-то там Вифинии, а самого Рима! – назидательно заметил претор. – Но не думай, что это будет так просто, однако и не так сложно: в Пергаме среди знати немало наших друзей. Они помогут тебе попасть во дворец.
– Да я подкуплю всю стражу, залью золотом каждую щель в дверях дворца, но проникну к Атталу! – пообещал Пропорций.
– Именно поэтому я и позвал тебя. Кстати, местная знать окажет тебе эту услугу и без золота, отдай его лучше наемным убийцам или рабам: пусть найдут брата царя по имени Аристоник, и убьют его. Во дворце же ты сделаешь главное: постараешься убедить Аттала завещать свое царство Риму. Привезешь такое завещание – и ты сенатор!
– Сенатор?!
– Правда, скорее всего Аттал даже не станет слушать тебя! – сказал претор. – Тогда ты подделаешь это завещание и скрепишь его царской печатью. Подпишет ли это завещание сам царь или ты приложишь к нему печать уже его мертвым пальцем – мне безразлично. Главное, чтобы оно было в Риме, у меня в руках!
– Я сделаю все, что ты приказываешь! – клятвенно пообещал Пропорций.
– Не сомневаюсь.
Претор снял с указательного пальца украшенный крупным рубином перстень и поднес его к лучу света.
– Да, вот еще что, – любуясь игрой красок, задумчиво произнес он. – Если Аттал даже добровольно напишет такое завещание и после этого произнесет, допустим, такие слова: «Ну вот, а теперь можно и умереть спокойно», не мешай человеку. Как говорит Сципион, кто лишает жизни человека по его воле, поступает благородней убийцы! Под этим прекрасным камнем – яд, от которого нет противоядия. Одна капля – и лекари сочтут царя умершим зимой от сердечного приступа, а летом – от солнечного удара. Помоги Атталу умереть спокойно – и ты сенатор. Сенатор, Луций! – многозначительно сказал претор, протягивая перстень.
– Гней!
– Что? – не понял претор.
– Гней! – напомнил Пропорций, надевая перстень на мизинец. – Гней Лициний.
Претор с одобрением посмотрел на него:
– Прекрасно! А теперь слушай и запоминай, какие доводы могут убедить Аттала завещать нам свое царство…
2. Испорченный праздник
Глава четвертая
1. Главная площадь города
Ликтор молчал, глядя поверх головы приведенного торговца. Луций достал расшитый жемчужным бисером кошель.
– Вот тебе золотой!
Ликтор затаил дыхание. Если бы не дернувшийся на его шее кадык, можно было подумать, что в храме стало на одну статую больше.
«Не взял золото! Неужели мои дела так плохи?…»
– Эй! – негромко окликнул Луций. – Два золотых!
Ликтор очнулся и быстро спрятал монеты.
– Тебя велел привести сюда не Фульвий Флакк… – шепотом начал он.
– А кто же? Кто?
Ликтор испуганно выпрямился и замолчал.
Пропорций проследовал за его подобострастным взглядом и увидел входящего в храм Сципиона Эмилиана.
«О боги! Сам Сципион… – узнал он прославленного полководца. – Но ведь у меня не было с ним никаких дел! На ячмень ему наплевать – консулы вечно грызутся между собой и завидуют друг другу – ему даже выгодно, что голодные кони не так быстро понесут Фульвия к славе. Или ему донесли, что мои обвинения против Авла Секунда, которому я был должен сто тысяч – лжесвидетельство?! Но это уже не изгнание, а Тарпейская скала! Эх, и почему я тогда не пожалел его? Ведь хотел же, хотел!..»
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове побледневшего Луция. Он уже видел перед собой отвесный утес на берегу Тибра, с которого сбрасывают государственных преступников, как вдруг следом за консулом в храм вошел городской претор.
Эмилиан подошел к ожившему при его виде Луцию и сказал, оглядываясь на претора:
– Похож! Они что – близнецы?
– Рождены в одночасье! – воскликнул претор.
Лицо Эмилиана смягчила довольная улыбка.
– Близнецы – счастливая примета! – веско сказал он. – Не будь Ромула с Рэмом, не было бы и Рима! Сами боги дают нам знак своей благосклонности.
Луций понял, что его привели сюда вовсе не для того, чтобы сбрасывать с Тарпейской скалы или изгнать из Рима. Склонившись перед консулом, он елейно произнес:
– Ты – достойный сын Эмилия Павла!
Претор из-за спины консула сделал предостерегающий знак, но Луция уже ничто не могло остановить.
– Весь Рим знает, что он тоже свято верил в приметы! – зачастил он. – Когда перед войной с македонским царем Персеем дочь встретила его криком: «Папа, Персея больше нет!» – имея в виду издохшую собачку, по кличке Перс, твой отец так обрадовался, что, не мешкая, повел войска в бой и одержал решительную побе…
Луций поднял глаза на консула и осекся.
Лицо Эмилиана было багровым.
Проклятье! Как он мог забыть то, о чем знает весь Рим: Сципион Эмилиан не выносит, когда при нем говорят о его родном отце, потому что в юности предал его, перейдя в более славную семью Сципионов. И его бедный отец Эмилий Павел умер от тоски в полном одиночестве…
Но Луций не был бы Луцием, если бы не нашел выхода из этого щекотливого положения.
– Но еще больше ты достоин славы своего великого деда, Сципиона Африканского! – повысил он голос и с облегчением увидел, как разглаживаются морщины на лбу консула. – Всему миру известно, что свои поступки он объяснял прямыми советами богов! И мне вовсе не кажется нелепым слух, – на всякий случай прибавил от себя Луций, – будто его отцом был сам Юпитер в облике исполинского змея!
– Ну-ну, так уж и Юпитер! – засмеялся повеселевший Эмилиан и с одобрением оглядел Луция: – А ты понравился мне, Гней Лициний, хотя и бросил тень на мою бабку!
– Но я не Лициний! – улыбнулся в ответ Пропорций. – Меня зовут…
– Прощай, Гней! – перебил его консул и, глядя на обескураженное лицо Луция, доверительно добавил: – Через несколько часов мне уезжать на войну, а сегодня – Луперкалии,[29] надо бы и богам, по традиции, воздать почет и немного развлечься перед работой, а?
– Да-да, конечно…
Луций почтительно проводил взглядом Эмилиана до самого выхода и поднял на претора удивленные глаза:
– Он назвал меня Гнеем Лицинием… Что бы это могло значить?…
– Это значит, что ты счастливый человек, Гней, раз тебя заметил такой человек!
– Но я – Пропорций! – воскликнул окончательно сбитый с толку Луций. – Луций Пропорций! Или ты… забыл меня?
– Я помню!
Претор жестом приказал ликторам удалиться.
– Я прекрасно помню, – продолжил он, оставшись наедине с Луцием, – о той небольшой услуге, которую ты оказал мне, когда я, м-мм… нуждался в некоторой сумме. Не забыл я и о своем обещании вспомнить тебя, если в сенате вдруг появится свободное место!
– Неужели ты вызвал меня, чтобы предложить мне его?! – не поверил Луций.
– Ну, не для разговора же о бедном Авле Секунде и полуголодных лошадях конницы Фульвия Флакка! – усмехнулся претор, не сводя глаз с Луция.
«О боги! – похолодел тот. – Ему все известно…»
Удовлетворившись впечатлением, которое произвели на Пропорция его слова, претор сказал:
– Запомни, то, что я тебе сейчас скажу – дело государственной важности! После нашего разговора, ты получишь подписанную лично мной подорожную легацию на имя Гнея Лициния. Согласно ей, жители Италии и наших провинций обязаны будут предоставлять тебе повозки, упряжных животных, продовольствие, принимать к себе на ночлег…
– Я готов делать все это на свои деньги! – воскликнул Луций.
– Забудь о своих прежних частных поездках! – остановил его претор. – С этой минуты ты не просто торговец, а посланник великого Рима!
– Куда я должен ехать? – с готовностью спросил Луций.
– В Пергам.
– Когда?
– Сегодня. Не позднее полуночи.
– И что я должен сделать там?
Претор загадочно прищурился:
– Внешне твоя миссия будет выглядеть скромно. Скажем – закупка партии оливкового масла для… армии Фульвия Флакка! Ты ведь уже имел дело с ее казначеями!
Луций смущенно кашлянул в кулак.
– Главной же твоей целью, – продолжал претор, – будет войти в доверие к царю.
– К Атталу?!
– Не забывай, что ты посланник не какой-то там Вифинии, а самого Рима! – назидательно заметил претор. – Но не думай, что это будет так просто, однако и не так сложно: в Пергаме среди знати немало наших друзей. Они помогут тебе попасть во дворец.
– Да я подкуплю всю стражу, залью золотом каждую щель в дверях дворца, но проникну к Атталу! – пообещал Пропорций.
– Именно поэтому я и позвал тебя. Кстати, местная знать окажет тебе эту услугу и без золота, отдай его лучше наемным убийцам или рабам: пусть найдут брата царя по имени Аристоник, и убьют его. Во дворце же ты сделаешь главное: постараешься убедить Аттала завещать свое царство Риму. Привезешь такое завещание – и ты сенатор!
– Сенатор?!
– Правда, скорее всего Аттал даже не станет слушать тебя! – сказал претор. – Тогда ты подделаешь это завещание и скрепишь его царской печатью. Подпишет ли это завещание сам царь или ты приложишь к нему печать уже его мертвым пальцем – мне безразлично. Главное, чтобы оно было в Риме, у меня в руках!
– Я сделаю все, что ты приказываешь! – клятвенно пообещал Пропорций.
– Не сомневаюсь.
Претор снял с указательного пальца украшенный крупным рубином перстень и поднес его к лучу света.
– Да, вот еще что, – любуясь игрой красок, задумчиво произнес он. – Если Аттал даже добровольно напишет такое завещание и после этого произнесет, допустим, такие слова: «Ну вот, а теперь можно и умереть спокойно», не мешай человеку. Как говорит Сципион, кто лишает жизни человека по его воле, поступает благородней убийцы! Под этим прекрасным камнем – яд, от которого нет противоядия. Одна капля – и лекари сочтут царя умершим зимой от сердечного приступа, а летом – от солнечного удара. Помоги Атталу умереть спокойно – и ты сенатор. Сенатор, Луций! – многозначительно сказал претор, протягивая перстень.
– Гней!
– Что? – не понял претор.
– Гней! – напомнил Пропорций, надевая перстень на мизинец. – Гней Лициний.
Претор с одобрением посмотрел на него:
– Прекрасно! А теперь слушай и запоминай, какие доводы могут убедить Аттала завещать нам свое царство…
2. Испорченный праздник
«Корнелия – Семпронии, своей дочери, привет.
Не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе того, что произошло сегодня на Луперкалиях. Да и ты в последнем письме молила меня описать подробно этот когда-то любимый тобой праздник; хочешь хотя бы в мыслях побывать в Риме, со своей матерью и братьями Тиберием и Гаем.
Как же затянулось твое лечение, которое я сразу назвала изгнанием тебя в наше нищенское, по нынешним понятиям, родовое имение Сципионов! Под благовидным предлогом Эмилиан отослал тебя подальше от своих попоек под музыку и танцы греческих танцовщиц и флейтисток. Теперь он вместо того, чтобы спрашивать, как консулу, за нарушения законов с других, сам спокойно предается запрещенной игре в кости!
И такой человек находится сейчас в зените славы, вершит всю политику Рима! Как же: хоть и приемный, а внук победителя Ганнибала. Разрушитель Карфагена! Наша единственная надежда в Испании! Видела бы ты, с какой царственной гордостью ловил этот солдафон, кичащийся дружбой с Полибием, Панецием, бездарным поэтом Луцилием, восхищенные взгляды толпы. Как вышагивал в сопровождении своих консульских ликторов по Палатину!
Сердце мое обливалось кровью, когда я переводила взгляд с него, мнимого внука великого Сципиона, на внука истинного – Тиберия, сравнивая их. Эмилиан стоял как каменное изваяние – впору было переносить его из-под священной смоковницы, где волчица вскормила Ромула и Рэма, на Форум. Тиберий же, словно простой смертный, о чем-то мило беседовал в кружке знатной молодежи. Он все время смеялся и оглядывался на луперкальную пещеру, будто от того, появятся молодые патриции, принадлежащие к коллегии жрецов-луперков, сейчас или через минуту, зависело все его будущее! Я смотрела на сына и чувствовала, как закипаю при виде его беззаботности и равнодушия к славе и почестям!
Но это было лишь началом. Молодые патриции в белых тогах и плющевых венках наконец появились в роще, посвященной богу Пану, виктимарии взялись за ножи и стали закладывать по двенадцать козлов и щенят. Все шло строго согласно обычаям: ты ведь знаешь, теперь не столько верят в богов, сколько стараются выполнять до мелочей все ритуалы! Один из жрецов вымазал окровавленным мечом лбы юношей, остальные принялись вытирать ее шерстью, смоченной в козьем молоке.
Я было уже успокоилась, увлеченная зрелищем, как вдруг услышала громкий возглас:
“Глядите, глядите – вон теща Сципиона!”
“Где? Где?” – раздалось сразу несколько голосов.
И тут грянул громкий хохот юных патрициев. Ты не раз бывала на Луперкалиях и знаешь, что после того, как жертвенная кровь удалена, очистившиеся юноши должны, по обычаю, разразиться смехом. Сейчас-то я все понимаю, но тогда этот смех резанул мне по самому сердцу, потому что мне показалось, что это смеются надо мной. Обида за сына, за славное имя Сципиона, чьи дела продолжает не его родной внук, а Эмилиан, вспыхнула во мне с новой силой… Между тем юные патриции с жрецами скрылись в пещере и предались буйному пиру. Зрители терпеливо ожидали их, а на Палатин поднимались все новые и новые люди: сенаторы, плебеи, крестьяне, римская чернь. Как всегда, очень много было женщин и незамужних девушек, ожидавших появления жрецов с особенным интересом. Они радостно переговаривались между собой, а я слушала их смех и повторяла про себя горькие слова: “Теща Сципиона, теща Сципиона!..”
Наконец, нарядившиеся в шкуры жертвенных животных луперки выскочили из пещеры и помчались по холму, ударяя каждого встречного плетьми, вырезанными из полосок тех же шкур. Какой смех, какая радость поднялась вокруг! Так же, как и ты когда-то, бездетные женщины,[30] веря, что удар такой плетью поможет им забеременеть, охотно подставляли луперкам свои руки, спины и плечи. Не уступали им и девушки, надеясь, что освященная богами плеть пошлет им вскорости мужа. Один из жрецов хлестнул и меня, и в его пьяных глазах я прочитала вызов: “Хоть ты и теща Сципиона, но сегодня я могу ударить даже тебя!”
Дочь моя, разве я заслужила подобное? Разве в этом заключен смысл моей жизни?!
Мне был всего лишь год, когда почти в одночасье умерли мой отец, Сципион Африканский и побежденный им Ганнибал. Мне было тридцать лет, когда умер мой муж, дважды консул и дважды триумфатор Тиберий Гракх, спасший моего отца от клеветы и позора. Будучи народным трибуном, он наложил вето[31] на арест моего дяди, спасши тем самым и доброе имя моего отца… Мне было тридцать два года, когда моей руки стал домогаться сам царь Египта Птолемей, видевший меня еще пятнадцатилетней девушкой. Чего только не сулил мне этот сумасбродный, возомнивший себя богом, фараон:[32] горы сокровищ, посвященные мне дворцы и храмы, где стояли бы мои статуи! Наконец, он дал слово сделать Тиберия наследником египетского трона. Но я отказала царю и всю себя посвятила вашему воспитанию. И, клянусь Юноной, мало найдется сегодня в Риме людей, которые могли бы похвастать таким блестящим греческим образованием, какое дала вам я и какое вы заслужили хотя бы уже потому, что являетесь внуками великого Сципиона!
Отца своего я, конечно, совсем не запомнила, но мать много рассказывала мне о нем. Тиберия с Гаем больше интересовали военные подвиги деда, известные в каждом римском доме, а ведь это был очень мягкий в обращении, умный, необычайно приветливый человек, привлекавший к себе все сердца. Выйдя замуж за Тиберия Гракха, человека менее прославленного, но не менее благородного, чем Сципион, я мечтала, чтобы хоть один из моих сыновей был похожим на моего отца. И боги, казалось, все дали мне для этого – у меня родилось двенадцать детей, но они же оставили мне только вас троих… Тем радостнее было видеть мне в подрастающем Тиберии ту же приветливость, мягкость и умение вызвать сострадание окружающих, что и у своего деда.
Правда, в отличие от Сципиона, он не верил в пророчества и сновидения, мало времени проводил в храмах и, самое печальное, – постоянно сомневался в своем избранничестве. Но зато он с пеленок был также храбр, и под Карфагеном уже пятнадцатилетним юношей показал себя героем, имя которого было на устах всей армии и… завистливого Эмилиана.
Как я была счастлива, когда после возвращения из Африки Тиберия, совсем юношу, тут же избрали в коллегию жрецов-авгуров,[33] в которую входят только самые знатные и уважаемые граждане Рима! Как радовалась, когда самый гордый и знатный сенатор Аппий Клавдий – принцепс сената! – предложил в жены Тиберию свою дочь. По всему Риму ходили восторженные рассказы, что он, придя домой, прямо с порога крикнул жене:
“Антистия, я просватал нашу дочь!”
И та удивленно ответила:
“К чему такая поспешность? Или ее женихом стал Тиберий Гракх?”
Казалось, перед моим сыном открывается блестящее будущее. Но проклятая Нуманция, куда сегодня отправился твой муж и наш Гай, несколько лет назад перечеркнула все мои надежды! Тиберий тогда был избран квестором[34] в армию консула Манцина, который вел войну с непокорными испанцами. В одном из ущелий армия попала в окружение, и ее гибель казалась неизбежной. Консул посылал одного посла за другим, но нуманцы возвращали их с одними и теми же словами:
“Мы согласны на переговоры только в том случае, если вести их будет Тиберий Гракх. Мы помним его отца, который был у нас наместником, и слышали о молодом Тиберии, что он не только смел, но также честен и справедлив”.
Манцин дал согласие, и, благодаря нашему Тиберию, армия была спасена. Римляне получили, наконец, право отступления, правда, ценой заключения союза между Римом и Нуманцией. В старые добрые времена Тиберия встретили бы в Риме с благодарностью за спасение соотечественников. Но ты ведь знаешь, сколь “благороден” и “благодарен” твой муж! Снедаемый завистью, он настроил сенат против Тиберия и отцы-сенаторы отказались утвердить мирный договор. Обвинив Манцина в измене интересам государства, они, по наущению Эмилиана, выдали бывшего консула испанцам! И пожилой человек, словно раб, в одной рубашке, со связанными за спиной руками целый день простоял перед воротами Нуманции. Но благородные варвары отпустили его, не желая признавать расторжения договора…
Если бы не мои связи, не помощь Аппия Клавдия, – та же позорная участь изгнанника ждала и Тиберия. Он был спасен. Но, испытав на себе неодолимую силу сената, утратил всякое желание бороться с ним. А какие планы у него были до этого! С каким жаром, бывало, рассказывал он нам с Гаем о тех неизгладимых впечатлениях, которые дала ему поездка в Испанию. Проезжая через Италию, он увидел, как осиротела вся эта страна, где вместо трудолюбивых крестьян работали теперь на полях одни рабы в оковах. Он все говорил о том, как слабеет римское войско, как опускаются пришедшие в Рим крестьяне, занимаясь доносами и собирая милостыню вместо того, чтоб воевать, захватывая новые провинции, собирался аграрной реформой раз и навсегда изменить существующее положение… А я с радостью замечала в его глазах тот самый “огонь”, который делал, по словам матери, Сципиона неотразимым, и который так воспевали поэты.
И вот сенат отбил у Тиберия всякое желание действовать…
После стычки с ним, я перестала узнавать своего сына. Даже растущая слава его ровесника и соперника в ораторском искусстве Спурия Постумия, так больно задевавшая Тиберия раньше, казалось, уже не волновала его. Скорее по привычке, чем по велению сердца, он изредка посещал бесплодные занятия в сципионовском кружке. Сдружился с живущим так же просто и скромно, как и он сам, Марком Октавием, воспитанным, но слабохарактерным молодым человеком. А после того, как у Тиберия с Клавдией родился сын, и вовсе позабыл о будущей славе и весь отдался семье…
В отчаянии и упреках сыну протянулся последний год. И вот я дождалась этих Луперкалий, где меня принародно назвали тещей Сципиона!..
Признаюсь тебе: первый раз я пожалела о своем отказе Птолемею. И не потому, что напрасно принесла в жертву вашему воспитанию свою молодость. Не потому, что была бы сейчас царицей и божественные почести окружали меня. А лишь потому, что Египет так далек от Рима, что там проще сносить такой позор…
Мудрый Блоссий![35] Он единственный, кто понял меня в ту минуту без слов. Подойдя ко мне, он показал глазами на мирно беседовавшего с Марком Октавием Тиберия и сказал:
“Успокойся, твой сын еще вознесется выше Эмилиана, который будет известен потомкам лишь тем, что разрушил прекрасный город!”
“Вознесется? Когда?…” – усмехнулась я.
Однако Блоссий не принял моей иронии.
“Помни истину, – серьезно сказал он, – не приносит осенью плодов то дерево, которое не цвело весной. А дерево Тиберия цветет с того дня, как он впервые увидел бедную Этрурию с рабами на осиротевших полях, когда ему грозило отлучение от воды и огня! Я уверен, твой сын еще сравняется славой с твоим великим отцом!”
“Но когда? Когда?!” – воскликнула я, требуя немедленного ответа.
Но Блоссий вместо того, чтобы успокоить меня, пустился в свои обычные поучения:
“Управляй своим настроением, ибо оно если не повинуется, то повелевает…” И дальше в том же духе. Ты ведь знаешь этого мудрого чудака. Словом, сам того не желая, он только переполнил чашу моего терпения. Я незаметно оставила его, продолжающего рассуждать на тропинке, и направилась прямо к сыну.
Тиберий, как всегда, ласково улыбнулся мне. Я попросила его уделить мне несколько минут и, едва дождавшись, когда отойдет в сторону Марк Октавий, спросила:
“Тебе известно, сколько лет было твоему деду, когда он прославился, как победитель Ганнибала?”
“Да – слегка удивленный неожиданным вопросом, ответил Тиберий. – Ему было столько же, сколько сейчас мне”.
“Столько же! – возмутилась я его спокойствием. – А знаешь ли ты, что слава о справедливости твоего отца разнеслась по всему миру, когда он был еще моложе? Что вскоре после этого он разгромил Сардинию, убил и захватил в плен восемьдесят тысяч варваров, и рабы, благодаря ему, сделались такими дешевыми, что родилась поговорка: “Дешев, как сард!” Неужели тебе не напоминает об этом прибитое к двери моего дома триумфальное оружие твоего отца, когда ты приходишь ко мне в гости?!”
Тиберий, побледнев, молчал. А я, хоть и стыдно теперь в этом признаться, лишь распалялась его молчанием и растерянностью.
“Значит, тебя больше славы отца и деда прельщает слава Гая Лелия, который тоже хотел провести аграрную реформу и вернуть крестьянам землю, но, испугавшись сената, отступился от своего намерения и заслужил благодаря этому прозвище «Мудрого»”? – спросила я.
Тиберий продолжал молчать, кусая, губы. И тогда я сказала то, что больше всего мучило меня. Я спросила:
“Долго ли еще меня будут называть тещей Сципиона, а не матерью Гракхов?!”
Повторяю тебе, я не запомнила твоего деда. Но теперь я прекрасно знаю, каким он был. Глаза Тиберия загорелись, он весь преобразился. Тень избранничества легла на его лицо, всю фигуру. Он сказал мне, по обыкновению тщательно отделывая каждую фразу:
“Я полагаю, тебе совсем не придется ждать, когда тебя назовут матерью Гракха! Мне самому давно уже надоело бездействовать и видеть, каким опасностям подвергается республика как в самом Риме, так и на его границах. Я долго думал, не зная, как помочь римскому народу, а теперь знаю”.
“Это правда?” – воскликнула я, и Тиберий, глядя мне куда-то за спину, твердо ответил:
“Да. Я твердо решил бороться за преобразования в государстве и решения своего уже не изменю никогда, ибо я не Гай Лелий Мудрый!”
“Интересно, и как же ты собираешься это делать?” – услышала я позади себя, обернулась и увидела твоего мужа, стоявшего в окружении Панеция, городского претора и разъяренного Гая Лелия.
“Да, как? – поддакнул претор, этот алчный старик, известный всему Риму своей продажностью и умением за деньги раздавать должности. – По существующим обычаям предлагать проект новых законов может только человек, занимающий государственную должность!”
“Я займу такую должность, – спокойно ответил Тиберий. – Займу, даже не прибегая к твоим сомнительным услугам. Я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны!”
Вот так, дочь моя, начался разговор нашего Тиберия с твоим мужем и его угодливым окружением. Был он трудным и долгим, и я расскажу тебе о нем чуть позже. А сейчас вызову табуллярия[36] и прикажу ему доставить поскорей это письмо тебе в Кампанию. Будь здорова».
Не могу удержаться, чтобы не рассказать тебе того, что произошло сегодня на Луперкалиях. Да и ты в последнем письме молила меня описать подробно этот когда-то любимый тобой праздник; хочешь хотя бы в мыслях побывать в Риме, со своей матерью и братьями Тиберием и Гаем.
Как же затянулось твое лечение, которое я сразу назвала изгнанием тебя в наше нищенское, по нынешним понятиям, родовое имение Сципионов! Под благовидным предлогом Эмилиан отослал тебя подальше от своих попоек под музыку и танцы греческих танцовщиц и флейтисток. Теперь он вместо того, чтобы спрашивать, как консулу, за нарушения законов с других, сам спокойно предается запрещенной игре в кости!
И такой человек находится сейчас в зените славы, вершит всю политику Рима! Как же: хоть и приемный, а внук победителя Ганнибала. Разрушитель Карфагена! Наша единственная надежда в Испании! Видела бы ты, с какой царственной гордостью ловил этот солдафон, кичащийся дружбой с Полибием, Панецием, бездарным поэтом Луцилием, восхищенные взгляды толпы. Как вышагивал в сопровождении своих консульских ликторов по Палатину!
Сердце мое обливалось кровью, когда я переводила взгляд с него, мнимого внука великого Сципиона, на внука истинного – Тиберия, сравнивая их. Эмилиан стоял как каменное изваяние – впору было переносить его из-под священной смоковницы, где волчица вскормила Ромула и Рэма, на Форум. Тиберий же, словно простой смертный, о чем-то мило беседовал в кружке знатной молодежи. Он все время смеялся и оглядывался на луперкальную пещеру, будто от того, появятся молодые патриции, принадлежащие к коллегии жрецов-луперков, сейчас или через минуту, зависело все его будущее! Я смотрела на сына и чувствовала, как закипаю при виде его беззаботности и равнодушия к славе и почестям!
Но это было лишь началом. Молодые патриции в белых тогах и плющевых венках наконец появились в роще, посвященной богу Пану, виктимарии взялись за ножи и стали закладывать по двенадцать козлов и щенят. Все шло строго согласно обычаям: ты ведь знаешь, теперь не столько верят в богов, сколько стараются выполнять до мелочей все ритуалы! Один из жрецов вымазал окровавленным мечом лбы юношей, остальные принялись вытирать ее шерстью, смоченной в козьем молоке.
Я было уже успокоилась, увлеченная зрелищем, как вдруг услышала громкий возглас:
“Глядите, глядите – вон теща Сципиона!”
“Где? Где?” – раздалось сразу несколько голосов.
И тут грянул громкий хохот юных патрициев. Ты не раз бывала на Луперкалиях и знаешь, что после того, как жертвенная кровь удалена, очистившиеся юноши должны, по обычаю, разразиться смехом. Сейчас-то я все понимаю, но тогда этот смех резанул мне по самому сердцу, потому что мне показалось, что это смеются надо мной. Обида за сына, за славное имя Сципиона, чьи дела продолжает не его родной внук, а Эмилиан, вспыхнула во мне с новой силой… Между тем юные патриции с жрецами скрылись в пещере и предались буйному пиру. Зрители терпеливо ожидали их, а на Палатин поднимались все новые и новые люди: сенаторы, плебеи, крестьяне, римская чернь. Как всегда, очень много было женщин и незамужних девушек, ожидавших появления жрецов с особенным интересом. Они радостно переговаривались между собой, а я слушала их смех и повторяла про себя горькие слова: “Теща Сципиона, теща Сципиона!..”
Наконец, нарядившиеся в шкуры жертвенных животных луперки выскочили из пещеры и помчались по холму, ударяя каждого встречного плетьми, вырезанными из полосок тех же шкур. Какой смех, какая радость поднялась вокруг! Так же, как и ты когда-то, бездетные женщины,[30] веря, что удар такой плетью поможет им забеременеть, охотно подставляли луперкам свои руки, спины и плечи. Не уступали им и девушки, надеясь, что освященная богами плеть пошлет им вскорости мужа. Один из жрецов хлестнул и меня, и в его пьяных глазах я прочитала вызов: “Хоть ты и теща Сципиона, но сегодня я могу ударить даже тебя!”
Дочь моя, разве я заслужила подобное? Разве в этом заключен смысл моей жизни?!
Мне был всего лишь год, когда почти в одночасье умерли мой отец, Сципион Африканский и побежденный им Ганнибал. Мне было тридцать лет, когда умер мой муж, дважды консул и дважды триумфатор Тиберий Гракх, спасший моего отца от клеветы и позора. Будучи народным трибуном, он наложил вето[31] на арест моего дяди, спасши тем самым и доброе имя моего отца… Мне было тридцать два года, когда моей руки стал домогаться сам царь Египта Птолемей, видевший меня еще пятнадцатилетней девушкой. Чего только не сулил мне этот сумасбродный, возомнивший себя богом, фараон:[32] горы сокровищ, посвященные мне дворцы и храмы, где стояли бы мои статуи! Наконец, он дал слово сделать Тиберия наследником египетского трона. Но я отказала царю и всю себя посвятила вашему воспитанию. И, клянусь Юноной, мало найдется сегодня в Риме людей, которые могли бы похвастать таким блестящим греческим образованием, какое дала вам я и какое вы заслужили хотя бы уже потому, что являетесь внуками великого Сципиона!
Отца своего я, конечно, совсем не запомнила, но мать много рассказывала мне о нем. Тиберия с Гаем больше интересовали военные подвиги деда, известные в каждом римском доме, а ведь это был очень мягкий в обращении, умный, необычайно приветливый человек, привлекавший к себе все сердца. Выйдя замуж за Тиберия Гракха, человека менее прославленного, но не менее благородного, чем Сципион, я мечтала, чтобы хоть один из моих сыновей был похожим на моего отца. И боги, казалось, все дали мне для этого – у меня родилось двенадцать детей, но они же оставили мне только вас троих… Тем радостнее было видеть мне в подрастающем Тиберии ту же приветливость, мягкость и умение вызвать сострадание окружающих, что и у своего деда.
Правда, в отличие от Сципиона, он не верил в пророчества и сновидения, мало времени проводил в храмах и, самое печальное, – постоянно сомневался в своем избранничестве. Но зато он с пеленок был также храбр, и под Карфагеном уже пятнадцатилетним юношей показал себя героем, имя которого было на устах всей армии и… завистливого Эмилиана.
Как я была счастлива, когда после возвращения из Африки Тиберия, совсем юношу, тут же избрали в коллегию жрецов-авгуров,[33] в которую входят только самые знатные и уважаемые граждане Рима! Как радовалась, когда самый гордый и знатный сенатор Аппий Клавдий – принцепс сената! – предложил в жены Тиберию свою дочь. По всему Риму ходили восторженные рассказы, что он, придя домой, прямо с порога крикнул жене:
“Антистия, я просватал нашу дочь!”
И та удивленно ответила:
“К чему такая поспешность? Или ее женихом стал Тиберий Гракх?”
Казалось, перед моим сыном открывается блестящее будущее. Но проклятая Нуманция, куда сегодня отправился твой муж и наш Гай, несколько лет назад перечеркнула все мои надежды! Тиберий тогда был избран квестором[34] в армию консула Манцина, который вел войну с непокорными испанцами. В одном из ущелий армия попала в окружение, и ее гибель казалась неизбежной. Консул посылал одного посла за другим, но нуманцы возвращали их с одними и теми же словами:
“Мы согласны на переговоры только в том случае, если вести их будет Тиберий Гракх. Мы помним его отца, который был у нас наместником, и слышали о молодом Тиберии, что он не только смел, но также честен и справедлив”.
Манцин дал согласие, и, благодаря нашему Тиберию, армия была спасена. Римляне получили, наконец, право отступления, правда, ценой заключения союза между Римом и Нуманцией. В старые добрые времена Тиберия встретили бы в Риме с благодарностью за спасение соотечественников. Но ты ведь знаешь, сколь “благороден” и “благодарен” твой муж! Снедаемый завистью, он настроил сенат против Тиберия и отцы-сенаторы отказались утвердить мирный договор. Обвинив Манцина в измене интересам государства, они, по наущению Эмилиана, выдали бывшего консула испанцам! И пожилой человек, словно раб, в одной рубашке, со связанными за спиной руками целый день простоял перед воротами Нуманции. Но благородные варвары отпустили его, не желая признавать расторжения договора…
Если бы не мои связи, не помощь Аппия Клавдия, – та же позорная участь изгнанника ждала и Тиберия. Он был спасен. Но, испытав на себе неодолимую силу сената, утратил всякое желание бороться с ним. А какие планы у него были до этого! С каким жаром, бывало, рассказывал он нам с Гаем о тех неизгладимых впечатлениях, которые дала ему поездка в Испанию. Проезжая через Италию, он увидел, как осиротела вся эта страна, где вместо трудолюбивых крестьян работали теперь на полях одни рабы в оковах. Он все говорил о том, как слабеет римское войско, как опускаются пришедшие в Рим крестьяне, занимаясь доносами и собирая милостыню вместо того, чтоб воевать, захватывая новые провинции, собирался аграрной реформой раз и навсегда изменить существующее положение… А я с радостью замечала в его глазах тот самый “огонь”, который делал, по словам матери, Сципиона неотразимым, и который так воспевали поэты.
И вот сенат отбил у Тиберия всякое желание действовать…
После стычки с ним, я перестала узнавать своего сына. Даже растущая слава его ровесника и соперника в ораторском искусстве Спурия Постумия, так больно задевавшая Тиберия раньше, казалось, уже не волновала его. Скорее по привычке, чем по велению сердца, он изредка посещал бесплодные занятия в сципионовском кружке. Сдружился с живущим так же просто и скромно, как и он сам, Марком Октавием, воспитанным, но слабохарактерным молодым человеком. А после того, как у Тиберия с Клавдией родился сын, и вовсе позабыл о будущей славе и весь отдался семье…
В отчаянии и упреках сыну протянулся последний год. И вот я дождалась этих Луперкалий, где меня принародно назвали тещей Сципиона!..
Признаюсь тебе: первый раз я пожалела о своем отказе Птолемею. И не потому, что напрасно принесла в жертву вашему воспитанию свою молодость. Не потому, что была бы сейчас царицей и божественные почести окружали меня. А лишь потому, что Египет так далек от Рима, что там проще сносить такой позор…
Мудрый Блоссий![35] Он единственный, кто понял меня в ту минуту без слов. Подойдя ко мне, он показал глазами на мирно беседовавшего с Марком Октавием Тиберия и сказал:
“Успокойся, твой сын еще вознесется выше Эмилиана, который будет известен потомкам лишь тем, что разрушил прекрасный город!”
“Вознесется? Когда?…” – усмехнулась я.
Однако Блоссий не принял моей иронии.
“Помни истину, – серьезно сказал он, – не приносит осенью плодов то дерево, которое не цвело весной. А дерево Тиберия цветет с того дня, как он впервые увидел бедную Этрурию с рабами на осиротевших полях, когда ему грозило отлучение от воды и огня! Я уверен, твой сын еще сравняется славой с твоим великим отцом!”
“Но когда? Когда?!” – воскликнула я, требуя немедленного ответа.
Но Блоссий вместо того, чтобы успокоить меня, пустился в свои обычные поучения:
“Управляй своим настроением, ибо оно если не повинуется, то повелевает…” И дальше в том же духе. Ты ведь знаешь этого мудрого чудака. Словом, сам того не желая, он только переполнил чашу моего терпения. Я незаметно оставила его, продолжающего рассуждать на тропинке, и направилась прямо к сыну.
Тиберий, как всегда, ласково улыбнулся мне. Я попросила его уделить мне несколько минут и, едва дождавшись, когда отойдет в сторону Марк Октавий, спросила:
“Тебе известно, сколько лет было твоему деду, когда он прославился, как победитель Ганнибала?”
“Да – слегка удивленный неожиданным вопросом, ответил Тиберий. – Ему было столько же, сколько сейчас мне”.
“Столько же! – возмутилась я его спокойствием. – А знаешь ли ты, что слава о справедливости твоего отца разнеслась по всему миру, когда он был еще моложе? Что вскоре после этого он разгромил Сардинию, убил и захватил в плен восемьдесят тысяч варваров, и рабы, благодаря ему, сделались такими дешевыми, что родилась поговорка: “Дешев, как сард!” Неужели тебе не напоминает об этом прибитое к двери моего дома триумфальное оружие твоего отца, когда ты приходишь ко мне в гости?!”
Тиберий, побледнев, молчал. А я, хоть и стыдно теперь в этом признаться, лишь распалялась его молчанием и растерянностью.
“Значит, тебя больше славы отца и деда прельщает слава Гая Лелия, который тоже хотел провести аграрную реформу и вернуть крестьянам землю, но, испугавшись сената, отступился от своего намерения и заслужил благодаря этому прозвище «Мудрого»”? – спросила я.
Тиберий продолжал молчать, кусая, губы. И тогда я сказала то, что больше всего мучило меня. Я спросила:
“Долго ли еще меня будут называть тещей Сципиона, а не матерью Гракхов?!”
Повторяю тебе, я не запомнила твоего деда. Но теперь я прекрасно знаю, каким он был. Глаза Тиберия загорелись, он весь преобразился. Тень избранничества легла на его лицо, всю фигуру. Он сказал мне, по обыкновению тщательно отделывая каждую фразу:
“Я полагаю, тебе совсем не придется ждать, когда тебя назовут матерью Гракха! Мне самому давно уже надоело бездействовать и видеть, каким опасностям подвергается республика как в самом Риме, так и на его границах. Я долго думал, не зная, как помочь римскому народу, а теперь знаю”.
“Это правда?” – воскликнула я, и Тиберий, глядя мне куда-то за спину, твердо ответил:
“Да. Я твердо решил бороться за преобразования в государстве и решения своего уже не изменю никогда, ибо я не Гай Лелий Мудрый!”
“Интересно, и как же ты собираешься это делать?” – услышала я позади себя, обернулась и увидела твоего мужа, стоявшего в окружении Панеция, городского претора и разъяренного Гая Лелия.
“Да, как? – поддакнул претор, этот алчный старик, известный всему Риму своей продажностью и умением за деньги раздавать должности. – По существующим обычаям предлагать проект новых законов может только человек, занимающий государственную должность!”
“Я займу такую должность, – спокойно ответил Тиберий. – Займу, даже не прибегая к твоим сомнительным услугам. Я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны!”
Вот так, дочь моя, начался разговор нашего Тиберия с твоим мужем и его угодливым окружением. Был он трудным и долгим, и я расскажу тебе о нем чуть позже. А сейчас вызову табуллярия[36] и прикажу ему доставить поскорей это письмо тебе в Кампанию. Будь здорова».
Глава четвертая
1. Главная площадь города
Позавтракав, как обычно, кусочками хлеба, смоченными в вине, Эвбулид принялся за утренние возлияния домашним богам.
Он подошел к очагу, считавшимся алтарем богини Гестии, плеснул в его сторону несколько капель вина. Так всегда делал его отец, и отец отца, так делал и он. Повторил заведенный предками обряд в кладовой перед нарисованной по бедности прямо на стене фигуркой Зевса-Ктесия, умножителя богатства. Не забыл и Гермеса. Его глиняная статуэтка, с таким же простеньким алтариком, стояла в нише за дверью.
Шепнул ему:
– Ниспошли мне удачу! Помоги купить на десять мин трех крепких рабов, и я поставлю тебе дорогую бронзовую статуэтку, копию со скульптуры самого Праксителя, куплю мраморный алтарь, принесу в жертву мясо лучшего поросенка, какого только можно будет сегодня найти на агоре!
Бог молчал.
Эвбулид внимательно изучал вылепленное из красной глины лицо, ждал, не будет ли ему какого-нибудь знака.
Внезапно солнечный луч пробил тучи, скользнул по открытой двери и упал на статуэтку…
Лицо Гермеса тронула загадочная улыбка.
– Гедита! – закричал Эвбулид. – Сюда! Скорее!
– Что случилось? – подбежала встревоженная жена.
– Боги услышали нас! Смотри!!
Эвбулид протянул руку туда, где мгновение назад сияла улыбка Гермеса. Но солнце уже нырнуло в тучу. На него смотрело безучастное лицо дешевого глиняного бога.
Эвбулиду стало не по себе. Он с трудом заставил себя улыбнуться. Конечно, Гермес хитрый и коварный бог, недаром он покровительствует купцам, ворам и обманщикам. Но разве устоит он перед почетом, которым окружат его в этом доме в случае удачи, перед ароматом самого жирного поросенка агоры?
Он подошел к очагу, считавшимся алтарем богини Гестии, плеснул в его сторону несколько капель вина. Так всегда делал его отец, и отец отца, так делал и он. Повторил заведенный предками обряд в кладовой перед нарисованной по бедности прямо на стене фигуркой Зевса-Ктесия, умножителя богатства. Не забыл и Гермеса. Его глиняная статуэтка, с таким же простеньким алтариком, стояла в нише за дверью.
Шепнул ему:
– Ниспошли мне удачу! Помоги купить на десять мин трех крепких рабов, и я поставлю тебе дорогую бронзовую статуэтку, копию со скульптуры самого Праксителя, куплю мраморный алтарь, принесу в жертву мясо лучшего поросенка, какого только можно будет сегодня найти на агоре!
Бог молчал.
Эвбулид внимательно изучал вылепленное из красной глины лицо, ждал, не будет ли ему какого-нибудь знака.
Внезапно солнечный луч пробил тучи, скользнул по открытой двери и упал на статуэтку…
Лицо Гермеса тронула загадочная улыбка.
– Гедита! – закричал Эвбулид. – Сюда! Скорее!
– Что случилось? – подбежала встревоженная жена.
– Боги услышали нас! Смотри!!
Эвбулид протянул руку туда, где мгновение назад сияла улыбка Гермеса. Но солнце уже нырнуло в тучу. На него смотрело безучастное лицо дешевого глиняного бога.
Эвбулиду стало не по себе. Он с трудом заставил себя улыбнуться. Конечно, Гермес хитрый и коварный бог, недаром он покровительствует купцам, ворам и обманщикам. Но разве устоит он перед почетом, которым окружат его в этом доме в случае удачи, перед ароматом самого жирного поросенка агоры?