Ночью, сидя на крыше гостевого дома, мы пили чай; следили за мошками, за охотившимися на них ящерками. Утром – отъезд в Гаю. Вчера, памятуя безбилетицу в Дели, мы расписали по дням путешествие наше до Мадраса и купили все нужные билеты (8 штук на двоих, спальный класс). Общая цена – 2000 рублей.
20.07. Бодх-Гая
21.07. Бодх-Гая
22.07. Бодх-Гая
20.07. Бодх-Гая
(30 тысяч – население Бодх-Гаи. Штат Бихар.)
В этот раз мы самостоятельно узнали и платформу, и поезд (который опоздал лишь на два с половиной часа) – научились высматривать номер вагона, высчитывать положение мест; порой даже понимали станционные объявления.
На лежанках наших сидели индийцы; прогонять их не пришлось – ушли сами.
Доехали до Гаи. Заплатили моторикше 90 рублей – он в полчаса свёз нас от вокзала до Бодх-Гаи.
Так оказались мы в месте, где двадцать шесть веков назад объявлено было, что «всё, составленное из частей, разрушается». Большие слова, однако – только слова.
Сегодня мне исполнилось 25 лет. Я забыл об этом; Оля напомнила. Отметили ананасом.
Остановились мы в тибетском монастыре – недалеко от храма Махабодхи. Ожидали келий тёмных, раздельной жизни, строгости монастырской ко всяким шумам и движениям неурочным, но получили условия гостиничные: совместная комната, отдельная душевая и плата в 150 рублей (за двоих, в день).
Когда мы разместились, стемнело, наметился бус. Капли из тумана окрепли, и к восьми часам зашумел дождь. Единственной прогулкой был выход к магазину.
Соседом нашим был американец – человек неприятный. Упоминаю о нём только по намерению вносить в Дневник всякое событие, имевшее для нас звучание.
Эшли в третий раз наведался в Индию. Здесь ему нравилась «свобода чувств и проявлений» (я не стал выспрашивать значения этих слов), но раздражением всегда оставались попрошайки. Эшли курил на веранде, когда мы возвращались из магазина, и сам вольно, после приветствия, начал рассказ о себе; затем, посмеиваясь, поведал нам о борьбе своей с нищими. «Если не дашь ему – будет преследовать, клянчить. Дашь – будет тебя ещё усерднее мучить, да и друзей позовёт», – говорил Эшли. Он придумал купить в магазине ужасов игрушку – поддельную пачку жевательных резинок с вытянутой нижней пластинкой: если возьмёшься за неё, ударит током. Американец рассказал, как впервые протянул такую жвачку донимавшему его мальчику, как тот взвизгнул, отбежал, глухим взором уставился на него, расплакался. С тех пор Эшли «укротил не меньше сотни нищих»; теперь надеялся записать такое шоу на видео – показать через Интернет друзьям. «Не представляешь, до чего у них смешно глаза округляются. Они таких шуточек не видели!» Я ничем не ответил.
…
Перед сном продолжил я читать начатый в Москве сборник индийских мифов. Бенаресец, ночью подле Ганги пересказавший мне историю каменного бога Трокдевты, признал, что не знает слов для красоты Джаграни. Прочёл я описание Рати – дочери Дакши – и подумал, что слова эти могли бы дополнить ту диковинную повесть: «Её брови были очерчены ещё совершеннее <…>, а заострённые груди были похожи на нераспустившиеся бутоны лотоса и кончались тёмными, как медоносные пчёлы, сосками, такими твёрдыми, что упавшая на них слеза разбивалась на тысячи мельчайших брызг; когда Манматха глядел на струнку шелковистых волос между её грудей, ему казалось, что там случайно оказалась тетива лука. Её бёдра, гладкие, как стволы бананового дерева, сужались книзу и заканчивались маленькими ножками с розовыми пальчиками и пятками. Её руки походили на потоки золотого дождя, а косы можно было сравнить только с облаками в сезон дождей»{17}.
Без осуждений говорил бенаресец о казнях, устроенных Трокдевтой, будто они – часть насущная всякого правления. Дополнением к тому нашёл я в Махабха́рате образ полнокровного (идеального) правителя, столь гармонирующий с образом Трокдевты, но для меня непривычный: «Яяти превратил свою жизнь в сплошной праздник и старался не упустить ни одной самой маленькой радости. Но так как Яяти был молод и полон сил, это не мешало ему быть добрым и справедливым правителем. Он поощрял науки, почитал святых, не забывал порадовать богов жертвой или молитвой, помогал бедным и страждущим и жестоко расправлялся с преступниками. А покончив с делами, он стремился получать как можно больше удовольствий, наслаждаться женщинами и вином, радоваться золоту, богатству и безбедному существованию»{18}. Не тот правитель хорош, кто в святости пребывает, но тот, кто полнокровием отличен и жизнь знает во всех соках. Диковинно это…
В этот раз мы самостоятельно узнали и платформу, и поезд (который опоздал лишь на два с половиной часа) – научились высматривать номер вагона, высчитывать положение мест; порой даже понимали станционные объявления.
На лежанках наших сидели индийцы; прогонять их не пришлось – ушли сами.
Доехали до Гаи. Заплатили моторикше 90 рублей – он в полчаса свёз нас от вокзала до Бодх-Гаи.
Так оказались мы в месте, где двадцать шесть веков назад объявлено было, что «всё, составленное из частей, разрушается». Большие слова, однако – только слова.
Сегодня мне исполнилось 25 лет. Я забыл об этом; Оля напомнила. Отметили ананасом.
Остановились мы в тибетском монастыре – недалеко от храма Махабодхи. Ожидали келий тёмных, раздельной жизни, строгости монастырской ко всяким шумам и движениям неурочным, но получили условия гостиничные: совместная комната, отдельная душевая и плата в 150 рублей (за двоих, в день).
Когда мы разместились, стемнело, наметился бус. Капли из тумана окрепли, и к восьми часам зашумел дождь. Единственной прогулкой был выход к магазину.
Соседом нашим был американец – человек неприятный. Упоминаю о нём только по намерению вносить в Дневник всякое событие, имевшее для нас звучание.
Эшли в третий раз наведался в Индию. Здесь ему нравилась «свобода чувств и проявлений» (я не стал выспрашивать значения этих слов), но раздражением всегда оставались попрошайки. Эшли курил на веранде, когда мы возвращались из магазина, и сам вольно, после приветствия, начал рассказ о себе; затем, посмеиваясь, поведал нам о борьбе своей с нищими. «Если не дашь ему – будет преследовать, клянчить. Дашь – будет тебя ещё усерднее мучить, да и друзей позовёт», – говорил Эшли. Он придумал купить в магазине ужасов игрушку – поддельную пачку жевательных резинок с вытянутой нижней пластинкой: если возьмёшься за неё, ударит током. Американец рассказал, как впервые протянул такую жвачку донимавшему его мальчику, как тот взвизгнул, отбежал, глухим взором уставился на него, расплакался. С тех пор Эшли «укротил не меньше сотни нищих»; теперь надеялся записать такое шоу на видео – показать через Интернет друзьям. «Не представляешь, до чего у них смешно глаза округляются. Они таких шуточек не видели!» Я ничем не ответил.
…
Перед сном продолжил я читать начатый в Москве сборник индийских мифов. Бенаресец, ночью подле Ганги пересказавший мне историю каменного бога Трокдевты, признал, что не знает слов для красоты Джаграни. Прочёл я описание Рати – дочери Дакши – и подумал, что слова эти могли бы дополнить ту диковинную повесть: «Её брови были очерчены ещё совершеннее <…>, а заострённые груди были похожи на нераспустившиеся бутоны лотоса и кончались тёмными, как медоносные пчёлы, сосками, такими твёрдыми, что упавшая на них слеза разбивалась на тысячи мельчайших брызг; когда Манматха глядел на струнку шелковистых волос между её грудей, ему казалось, что там случайно оказалась тетива лука. Её бёдра, гладкие, как стволы бананового дерева, сужались книзу и заканчивались маленькими ножками с розовыми пальчиками и пятками. Её руки походили на потоки золотого дождя, а косы можно было сравнить только с облаками в сезон дождей»{17}.
Без осуждений говорил бенаресец о казнях, устроенных Трокдевтой, будто они – часть насущная всякого правления. Дополнением к тому нашёл я в Махабха́рате образ полнокровного (идеального) правителя, столь гармонирующий с образом Трокдевты, но для меня непривычный: «Яяти превратил свою жизнь в сплошной праздник и старался не упустить ни одной самой маленькой радости. Но так как Яяти был молод и полон сил, это не мешало ему быть добрым и справедливым правителем. Он поощрял науки, почитал святых, не забывал порадовать богов жертвой или молитвой, помогал бедным и страждущим и жестоко расправлялся с преступниками. А покончив с делами, он стремился получать как можно больше удовольствий, наслаждаться женщинами и вином, радоваться золоту, богатству и безбедному существованию»{18}. Не тот правитель хорош, кто в святости пребывает, но тот, кто полнокровием отличен и жизнь знает во всех соках. Диковинно это…
21.07. Бодх-Гая
(Малярия в старом итальянском переводилась, как «испорченный воздух».)
Весь день сегодняшний сошёл ни во что. Я отравился и отравился жестоко. Можно было ждать участи такой, ведь знали мы, куда едем, какой пищей вознамерились желудки свои тешить. Давно условились с Олей в странах чужих пищей интересоваться только национальной – узнавать места новые не только ногами, глазами, руками, но и языком.
В первые дни мы ели всё индийское. Острые овощи, рис со специями, фрукты и прочее, чему порой не знали названия русского. Не было в этом бед. Желудок покорно брал всё, а по туалету не вредничал. Но вот – срыв, да какой!
Всю ночь боли во мне были великие. Я выплясывал с бока на бок; жар; штаны, футболку сбрасывал, надевал их вновь, когда со мной озноб делался. И сны мне виделись безумные, по которым утерял я счёт времени – ночь ото дня или вечера отличить не мог. Не хватило мне ума сразу понять в себе отравление – подняться за нужными таблетками; не просыпался я окончательно, но больше в бреду ворочался, сам себя тревожа стонами и вскриками.
Кошмары утомили сознание не меньше, чем рези – тело. В снах спешка была, насыщенность, видел я до пяти сюжетов без остановок, и все – запоминались, изматывали.
По́том изошёл я сполна – постель была влажной, липкой. Ломота проявилась в суставах, костях, и тошнота делалась глубокая, однако рвотой не завершалась.
Безумным фоном к терзаниям моим звучали ночью песнопения чьи-то, молитвы, удары барабанные, лязг колокольчиков. Религий тут дозволено много, и у каждой – своё звучание, свои напевы.
В четыре утра (время я высмотрел по телефону) дорога за монастырём оживилась сигналами; я, сомнамбула, лежал в сухости внутренней. Пить хотел. Воды по рассеянности вечерней мы не запасли. Думал идти в магазин – покупать воду, но не мог встать. Слабость сделалась такая, что даже кулаков не удавалось мне сжать в твёрдость.
К болям внутренним добавились внешние – нелепые до обиды. Проёмы здесь, в «келье» нашей, низкие устроены; перед сном разбился я макушкой о притолоку; помутнение влилось в голову. Ночью поднялся в туалет и там исхитрился дважды пробить себе лоб; удар последний был такой силы, что думал я лечь на пол, изорвать себя тошнотой, но сумел-таки до кровати докрасться.
Глупость мою, по которой не сразу я достал таблетки, можно понять, ведь отравления прежде не поражали меня – в симптомах очевидных не разглядел я ничего. Кроме того, в бреду ночном уверился, что беда вся от головы разбитой. В иные мгновения думал об инфекции кишечной.
Утром всё выяснилось сполна. Оля, выслушав от меня мои чувства, указала нужные таблетки; у неё в отравлениях опыт долгий.
Пот, одышка. Измерил температуру. 38,7 °C. В состоянии таком жар не дозволено снижать; пришлось терпеть.
…
Все наши слова были о причинах отравления. Для других разговоров не было ни сил, ни внимания. В поезде вчерашнем продавали обеденные пайки – 50 рублей (рис с овощами, два яйца-масала, соус, свёрток хлебный и картошка с перцем). Оля от картошки отказалась – выдала её бродяге (их в поезде много, и все тычут к тебе культями, переломами, струпьями, кожными язвами). Я картошку съел и был доволен. Оля, несмотря на склонность к отравлениям, не отравилась; нужно было искать отличия в нашей трапезе. Картошка вагонная была первым; вторым было печенье с манговым кремом, которым я вчера вздумал побаловаться. Оле печенье не понравилось, я всё съел сам…
Отравление могло усилиться и разбитой головой, и тем, что вчера по графику мы проглотили противомалярийные таблетки (побочностью к ним записано следующее – выписываю из инструкции буквально: тошнота, рвота, головокружение, диарея, боль в животе, недомогание, утомляемость, озноб, лихорадка; наиболее часто – нарушение сна, кошмарные сновидения; реже – тревога, депрессия, панические атаки, спутанность сознания, галлюцинации, агрессивность, параноидальные реакции; описаны редкие случаи суицидальных мыслей; сонливость, потеря равновесия и так далее – список можно дополнить ещё не одним десятком побочных действий). Написал это и думаю – быть может, не было никакого отравления и беда вся от таблеток случилась? Как узнать? Но почему тогда Олю не поразила та же лихорадка? Всё побочное я испытал вполне (исключая, конечно, суицидальные мысли)…
Весь день пролежал я в слабости, в сонливости. Спал, пробуждался, бредил. Оля обтирала меня влажной тряпкой. Пил я много (Оля сходила в магазин).
Обидно думать, что день весь пропал не в отравлении (которого не предугадать), а в действенности лекарства, назначенного нам в защиту. Что ж, через неделю можно будет сказать об этом точнее – если побочность повторится от новой пятничной таблетки.
К вечеру температура моя снизилась до 37,8 °C. Мог я встать, идти, даже сжимать до малой крепости кулаки.
Есть мне воспрещалось до завтрашнего дня; аппетита, собственно, не было.
У Оли температура – 37,1 °C. Отчего? Таблетка противомалярийная?
Мы прошлись до ближайшего ресторана. Я выпил чёрный чай с сахаром – через трубочку. В трубочке был твёрдый комок пыли – не заметил его, проглотил. Оля съела овсяную кашу. Нужны силы. Назад (150 метров) я шёл в слабости исключительной – сгорбился и не мог озвучить ни одной мысли. Вернувшись в «келью», слёг.
К девяти часам сознание моё окрепло, и я позволил себе заняться Дневником. Одолевая хилость и повторную тошноту, вытягиваю эти строки. Надеюсь завтра, вопреки лихорадке, осмотреть Бодх-Гаю.
Чувствую, что жар сейчас усиливается.
Даже 39 °C не удержат меня в монастыре. Стоило сюда ехать, чтобы вместо Махабодхи интересоваться только своей влажной простынёй?!
Что осталось мне, кроме хорохорства?
На 22:30 завтрашнего дня назначен наш поезд в Калькутту. Так что, пусть малыми переходами, с частым отдыхом, но городок этот мы должны узнать.
В комнате наконец возобновили электричество – перебои здесь частые, как в Бенаресе. Я могу выключить фонарь; так или иначе, на сегодня всё сказано. Для большего нет сил.
Весь день сегодняшний сошёл ни во что. Я отравился и отравился жестоко. Можно было ждать участи такой, ведь знали мы, куда едем, какой пищей вознамерились желудки свои тешить. Давно условились с Олей в странах чужих пищей интересоваться только национальной – узнавать места новые не только ногами, глазами, руками, но и языком.
В первые дни мы ели всё индийское. Острые овощи, рис со специями, фрукты и прочее, чему порой не знали названия русского. Не было в этом бед. Желудок покорно брал всё, а по туалету не вредничал. Но вот – срыв, да какой!
Всю ночь боли во мне были великие. Я выплясывал с бока на бок; жар; штаны, футболку сбрасывал, надевал их вновь, когда со мной озноб делался. И сны мне виделись безумные, по которым утерял я счёт времени – ночь ото дня или вечера отличить не мог. Не хватило мне ума сразу понять в себе отравление – подняться за нужными таблетками; не просыпался я окончательно, но больше в бреду ворочался, сам себя тревожа стонами и вскриками.
Кошмары утомили сознание не меньше, чем рези – тело. В снах спешка была, насыщенность, видел я до пяти сюжетов без остановок, и все – запоминались, изматывали.
По́том изошёл я сполна – постель была влажной, липкой. Ломота проявилась в суставах, костях, и тошнота делалась глубокая, однако рвотой не завершалась.
Безумным фоном к терзаниям моим звучали ночью песнопения чьи-то, молитвы, удары барабанные, лязг колокольчиков. Религий тут дозволено много, и у каждой – своё звучание, свои напевы.
В четыре утра (время я высмотрел по телефону) дорога за монастырём оживилась сигналами; я, сомнамбула, лежал в сухости внутренней. Пить хотел. Воды по рассеянности вечерней мы не запасли. Думал идти в магазин – покупать воду, но не мог встать. Слабость сделалась такая, что даже кулаков не удавалось мне сжать в твёрдость.
К болям внутренним добавились внешние – нелепые до обиды. Проёмы здесь, в «келье» нашей, низкие устроены; перед сном разбился я макушкой о притолоку; помутнение влилось в голову. Ночью поднялся в туалет и там исхитрился дважды пробить себе лоб; удар последний был такой силы, что думал я лечь на пол, изорвать себя тошнотой, но сумел-таки до кровати докрасться.
Глупость мою, по которой не сразу я достал таблетки, можно понять, ведь отравления прежде не поражали меня – в симптомах очевидных не разглядел я ничего. Кроме того, в бреду ночном уверился, что беда вся от головы разбитой. В иные мгновения думал об инфекции кишечной.
Утром всё выяснилось сполна. Оля, выслушав от меня мои чувства, указала нужные таблетки; у неё в отравлениях опыт долгий.
Пот, одышка. Измерил температуру. 38,7 °C. В состоянии таком жар не дозволено снижать; пришлось терпеть.
…
Все наши слова были о причинах отравления. Для других разговоров не было ни сил, ни внимания. В поезде вчерашнем продавали обеденные пайки – 50 рублей (рис с овощами, два яйца-масала, соус, свёрток хлебный и картошка с перцем). Оля от картошки отказалась – выдала её бродяге (их в поезде много, и все тычут к тебе культями, переломами, струпьями, кожными язвами). Я картошку съел и был доволен. Оля, несмотря на склонность к отравлениям, не отравилась; нужно было искать отличия в нашей трапезе. Картошка вагонная была первым; вторым было печенье с манговым кремом, которым я вчера вздумал побаловаться. Оле печенье не понравилось, я всё съел сам…
Отравление могло усилиться и разбитой головой, и тем, что вчера по графику мы проглотили противомалярийные таблетки (побочностью к ним записано следующее – выписываю из инструкции буквально: тошнота, рвота, головокружение, диарея, боль в животе, недомогание, утомляемость, озноб, лихорадка; наиболее часто – нарушение сна, кошмарные сновидения; реже – тревога, депрессия, панические атаки, спутанность сознания, галлюцинации, агрессивность, параноидальные реакции; описаны редкие случаи суицидальных мыслей; сонливость, потеря равновесия и так далее – список можно дополнить ещё не одним десятком побочных действий). Написал это и думаю – быть может, не было никакого отравления и беда вся от таблеток случилась? Как узнать? Но почему тогда Олю не поразила та же лихорадка? Всё побочное я испытал вполне (исключая, конечно, суицидальные мысли)…
Весь день пролежал я в слабости, в сонливости. Спал, пробуждался, бредил. Оля обтирала меня влажной тряпкой. Пил я много (Оля сходила в магазин).
Обидно думать, что день весь пропал не в отравлении (которого не предугадать), а в действенности лекарства, назначенного нам в защиту. Что ж, через неделю можно будет сказать об этом точнее – если побочность повторится от новой пятничной таблетки.
К вечеру температура моя снизилась до 37,8 °C. Мог я встать, идти, даже сжимать до малой крепости кулаки.
Есть мне воспрещалось до завтрашнего дня; аппетита, собственно, не было.
У Оли температура – 37,1 °C. Отчего? Таблетка противомалярийная?
Мы прошлись до ближайшего ресторана. Я выпил чёрный чай с сахаром – через трубочку. В трубочке был твёрдый комок пыли – не заметил его, проглотил. Оля съела овсяную кашу. Нужны силы. Назад (150 метров) я шёл в слабости исключительной – сгорбился и не мог озвучить ни одной мысли. Вернувшись в «келью», слёг.
К девяти часам сознание моё окрепло, и я позволил себе заняться Дневником. Одолевая хилость и повторную тошноту, вытягиваю эти строки. Надеюсь завтра, вопреки лихорадке, осмотреть Бодх-Гаю.
Чувствую, что жар сейчас усиливается.
Даже 39 °C не удержат меня в монастыре. Стоило сюда ехать, чтобы вместо Махабодхи интересоваться только своей влажной простынёй?!
Что осталось мне, кроме хорохорства?
На 22:30 завтрашнего дня назначен наш поезд в Калькутту. Так что, пусть малыми переходами, с частым отдыхом, но городок этот мы должны узнать.
В комнате наконец возобновили электричество – перебои здесь частые, как в Бенаресе. Я могу выключить фонарь; так или иначе, на сегодня всё сказано. Для большего нет сил.
22.07. Бодх-Гая
(Высота храма Махабодхи – 51 метр (17-этажное здание). Индусы верят, что Будда был одним из воплощений Вишну, поэтому приходят сюда молиться вместе с буддистами.)
Новый день выдался иным. Улучшилось всё: самочувствие, настроение, погода.
От вчерашних болей осталась лишь слабость – мягкая, ватная, отчасти уютная; торопиться нам было некуда, и мог я гулять не спеша.
Вчера выпил я четыре литра воды, но пищи не видел никакой. Тем не менее голода поутру не испытал. Завтрак был простым: пиала овсяной каши на воде, и только.
Бодх-Гая – городок маленький; низкодомный, по окраинам – хиженный. Всё здесь сошлось к древнему Махабодхи и устроенным поблизости от него монастырям: тибетскому (в котором мы жили), бутанскому, китайскому, тайскому, вьетнамскому, бирманскому и японскому. Средоточие буддизма; впрочем, буддизм по этой поре обозначен не так обильно (сезон паломников начнётся к зиме).
Статуэтки Будды, Тары, портреты Далай-ламы. Неспешная торговля платками, футболками с буддийской символикой. Здесь спокойнее, чем в предыдущих городах, меньше шума; объяснить это можно и малой населённостью Бодх-Гаи.
По главной улице торопятся моторикши, автобусы. Из машин по громкоговорителю зачитывают проповедь. Оранжевых здесь много; они неизменно босы, но оголтелости в них не чувствуется. Оранжевые семьи: мужчины в очках, женщины с чистым лицом. Здесь шиваисты иные. Оля тем не менее по учёности неприятной идёт в должном расстоянии от них, в сосредоточенности.
Нищие здесь не так навязчивы, они только обозначают свою бедноту словами: «Hello, sir» и протянутой рукой. Улочки в Бодх-Гае грязны, но нет в них такого скопления отходов, как в Бенаресе.
В магазинах под полками, в ресторане под столиками мы видели мышей, но удивления или негодования от этого не случилось. Привыкли.
На торговой площадке перед Махабодхи ползают уродцы, калеки – с заломанными ногами, с вывернутыми руками, с выжженными глазами. Такой может лежать недвижно, будто чёрный паук, перед пустой миской, но завидев туриста, вздёргивается, раскидывает по сторонам конечности свои – пресмыкается вперёд, за возможным подаянием. Слепые лежат почти без движений – стонут, причитают.
Сам Махабодхи, усаженный среди зеленеющих деревьев, необычным оказался. Собрано в нём что-то модернистское, точнее – футуристическое. Построен он был не менее 2000 лет назад; удивительно. Космический корабль, никак иначе. Стены – серые, составленные будто бы из металлических пластин. Углубления, словно бы устроенные для проводки и схем. Долгие каналы оптоволоконной связи, симметричные тиристоры, загогулины конденсаторов, плоские реле и переходники… Чудесный храм, мечта фантаста. Каким же чудом был он для Александра Каннингхема (директора Археологической службы Индии, чьим настоянием Махабодхи был восстановлен от заброшенности)! Ещё бо́льшим чудом был он для людей древних – сколько таинственного, могучего представлялось им в верхних этажах храма?! Затаённость, непостижимая для обывателя, укрепляет религию, ведь ждут в ней знания о тайнах Вселенной, иначе зачем бы религии такой существовать. Люди смотрели на недоступные им святилища, трепетом, страхом преполнялись; «тут виден только ящик, наша овечка сидит внутри». Печальное, но удивительное время. Тогда «в каждом доме жил домовой, в каждой церкви – Бог…»
Новый день выдался иным. Улучшилось всё: самочувствие, настроение, погода.
От вчерашних болей осталась лишь слабость – мягкая, ватная, отчасти уютная; торопиться нам было некуда, и мог я гулять не спеша.
Вчера выпил я четыре литра воды, но пищи не видел никакой. Тем не менее голода поутру не испытал. Завтрак был простым: пиала овсяной каши на воде, и только.
Бодх-Гая – городок маленький; низкодомный, по окраинам – хиженный. Всё здесь сошлось к древнему Махабодхи и устроенным поблизости от него монастырям: тибетскому (в котором мы жили), бутанскому, китайскому, тайскому, вьетнамскому, бирманскому и японскому. Средоточие буддизма; впрочем, буддизм по этой поре обозначен не так обильно (сезон паломников начнётся к зиме).
Статуэтки Будды, Тары, портреты Далай-ламы. Неспешная торговля платками, футболками с буддийской символикой. Здесь спокойнее, чем в предыдущих городах, меньше шума; объяснить это можно и малой населённостью Бодх-Гаи.
По главной улице торопятся моторикши, автобусы. Из машин по громкоговорителю зачитывают проповедь. Оранжевых здесь много; они неизменно босы, но оголтелости в них не чувствуется. Оранжевые семьи: мужчины в очках, женщины с чистым лицом. Здесь шиваисты иные. Оля тем не менее по учёности неприятной идёт в должном расстоянии от них, в сосредоточенности.
Нищие здесь не так навязчивы, они только обозначают свою бедноту словами: «Hello, sir» и протянутой рукой. Улочки в Бодх-Гае грязны, но нет в них такого скопления отходов, как в Бенаресе.
В магазинах под полками, в ресторане под столиками мы видели мышей, но удивления или негодования от этого не случилось. Привыкли.
На торговой площадке перед Махабодхи ползают уродцы, калеки – с заломанными ногами, с вывернутыми руками, с выжженными глазами. Такой может лежать недвижно, будто чёрный паук, перед пустой миской, но завидев туриста, вздёргивается, раскидывает по сторонам конечности свои – пресмыкается вперёд, за возможным подаянием. Слепые лежат почти без движений – стонут, причитают.
Сам Махабодхи, усаженный среди зеленеющих деревьев, необычным оказался. Собрано в нём что-то модернистское, точнее – футуристическое. Построен он был не менее 2000 лет назад; удивительно. Космический корабль, никак иначе. Стены – серые, составленные будто бы из металлических пластин. Углубления, словно бы устроенные для проводки и схем. Долгие каналы оптоволоконной связи, симметричные тиристоры, загогулины конденсаторов, плоские реле и переходники… Чудесный храм, мечта фантаста. Каким же чудом был он для Александра Каннингхема (директора Археологической службы Индии, чьим настоянием Махабодхи был восстановлен от заброшенности)! Ещё бо́льшим чудом был он для людей древних – сколько таинственного, могучего представлялось им в верхних этажах храма?! Затаённость, непостижимая для обывателя, укрепляет религию, ведь ждут в ней знания о тайнах Вселенной, иначе зачем бы религии такой существовать. Люди смотрели на недоступные им святилища, трепетом, страхом преполнялись; «тут виден только ящик, наша овечка сидит внутри». Печальное, но удивительное время. Тогда «в каждом доме жил домовой, в каждой церкви – Бог…»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента