Страница:
Сад безумствовал – и далее
прямо в комнаты кидал
неживое мироздание
по кускам: за далью даль.
И не ощущалось разницы
между малым и большим:
ночь всю ночь впадала в крайности -
как искусство и как жизнь.
Но потом часов колесико
всех нас вывело из тьмы -
и высокое, как классика,
встало небо над людьми.
и осень смотрится в стекло
холодных луж, холодный душ
дождя – тяжёл и неуклюж.
Уже раскручено на всю
катушку – лета колесо:
листва желтеет на лету -
и, вспомнив лета маету
я невпопад произнесу:
«И это – всё?»
И год помедлил – и истёк,
просыпался, словно песок
в часах песочных: старый сор
так грузен, что… что невесом.
Осталось несколько минут -
свить серпантинное лассо,
похлопать друга по плечу,
зажечь последнюю свечу -
и неожиданно вздохнуть:
«И это – всё?»
И жизнь, помедлив, истекла -
ещё немножечко тепла
витает облаком у рта,
и у носилок – суета:
по-деловому и без слёз
пока ещё глядят в лицо:
поправить шарф? подать пальто?
А на лице совсем не то -
там удивленье, там вопрос:
«И это – всё?»
без зонтика, на мокрой мостовой,
без слов и с непокрытой головой -
всё рушилось, но было жаль – деталей:
сырой листвы, которую сметали
без всякого смятенья с мостовой,
кривой метлы над этою листвой
и дворника при сей метле кривой -
когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика на мокрой мостовой.
Уже прощались с неживой травой,
уже прощались с зарослями далий
и с ножницами возле самых талий
последних далий; вечность облик свой
утратила, но было жаль – деталей,
когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика на мокрой мостовой.
и не то чтоб о дальних странах… -
добрый вечер, концерт для струнных,
для расстроенных и для странных.
Ты не знаешь, что значит вечность,
беспредельность и даже – дальность,
но ты знаешь, что значит личность,
одиночество и отдельность.
И ты знаешь, чего мы ищем
в тесном хаосе звукоряда
и что так и не стало общим -
ни для племени, ни для рода.
Значит, поговорим о бренных
или, лучше, о посторонних
о делах… о вещах нетленных -
не для всех, а только для струнных.
уже я шёл за этим и за тем,
но множество осталось праздных тем,
мелькающих вдали – то тут, то там:
в раю, в аду или совсем в бреду.
Меня уводят, стало быть… крепись:
меня уводят разные слова,
и есть у них весёлые права
(хоть тут не обошлось без колдовства) -
на всю-то жизнь мою, на всю-то спесь!
Меня уводят – что это за путь? -
меня уводят: руки мне скрутив, -
один нежнейший уличный мотив,
и, руки заломив, – бездомный миф…
прости, я не успел тебе махнуть!
Меня уводят – по одной тропе
и по другой, по разным мостовым,
по всем дорогам – тёмным и кривым,
сквозь весь туман, весь морок и весь дым…
Возьми улыбку: это я тебе.
Всех благ, мой ангел!
На щелчок дверной,
на взмах сачка, на экивок сучка,
на ослепительный обман крючка -
меня уводит за собой строка
туда… куда ты не ходи за мной.
Небродили невмарте невпарке несвами,
несмотрели невнебо, незвёзды непадали,
неменялись немыслями и несловами.
Небежали недни, нечужая неженщина
небыла невблизи…
Тут одни небылицы.
Незвенел немороз, невиднелась нетрещина
неотсердца нексердцу – невдоль нестолицы.
Ненесли нетоску непустыми невёдрами,
непугались непрошлого – и, неконечно,
невдвоём невладели небесными недрами,
как недавно: нечаянно, немо и нежно…
…я за это заплачу
связкою морских ракушек,
парою разбитых чашек
я за это заплачу,
и матерчатым цветком,
и щепоткой свежей пыли,
и понятьем вольной воли
я за это заплачу,
нерешительным звонком,
и решительным отказом,
и немедленным конфузом
я за это заплачу,
и пустым черновиком,
и грядущим чёрным веком,
и вечерней птицы криком
я за это заплачу,
и белеющим флажком…
а когда уж будет нечем -
жизнью, смертью или прочим
задушевным пустяком.
луны высокий абажур:
что ж, мой японский карандашик,
твой час теперь – иди, дежурь!
Паси крючки и закорючки,
чей лёгкий лаконичный строй
громоздкой и не снился ручке -
ни стержневой, ни перьевой;
блюди на узеньких дорогах,
пока верна тебе строка,
свой одинокий иероглиф -
прирученного паучка.
Но ты, не начиная вахты,
каким сомненьем обуян,
всё кружишь над страницей?
Ах, ты
опять выпестываешь план
произведения простого,
на языке своём сухом:
два полуночных полуслова,
зачёркнутых одним штрихом!
тем или той, кого… – не в этом дело, -
тогда твой дар становится: удар -
лети назад, стрела… летите, стрелы!
Даритель глуп, а одарённый слеп,
и дар напрасен, ибо не к рукам он:
лежавший на твоей ладони хлеб
в одну секунду превратился в камень.
А радость постояла и ушла,
забыв сказать куда… такая малость:
всего-то лишь что вздрогнула душа,
но вздрогнула – и только: не сломалась.
чуть пройдёшь – и направо, всего-то и дела!
И тогда открывалась бескрайность предела -
так бывает… но, видимо, всё-таки лишь
в этом самом Париже, где прямо с угла
начинаются крохотных улочек вальсы:
там-то и открывалась… подвал открывался -
«Closerie de Lilas»!
Это кончилось всё – это было уже
много жизни назад или много искусства,
от которых – беспутное наше лоскутство
и паскудный испуг на крутом вираже.
А мелодия – что ж ей? Осталась цела,
и цвела, и цвела – чтобы мы не грустили, -
лиловатым цветком уцелевшего стиля
closerie-de-lilas, closerie-de-lilas.
По подвалу металась мечта без хвоста -
подвизаться на поприще импровизаций,
и предметы умели не быть, но казаться -
ни себе не чета, ни другим не чета…
ни черта не понять очертаний крыла!
И у Бога была своя свита – богема,
и светилась над нею высокая тема -
closeriedelilascloseriedelilascloseriedelilas…
Опять не те у Вас в гостях:
опять какой-нибудь Пустяк
присел на краешек дивана,
имея вид кота-баюна;
опять какая-то Причуда -
откуда-то, но не отсюда -
безостановочно трещит
и открывает суть вещиц…
Ах, Вы всегда то с тем, то с тем:
у Вас на всех достанет тем,
а в Вашем кофе – вечный пепел,
и, будь я Вами, я бы не пил!
Но Вы твердите: хватит маний -
и кажетесь мне ненормальной -
всех обвинив и всех простив,
забью на полуслове стих
и – понимая, что некстати, -
лепя случайный хвост к цитате!
Потом у вас в гостях Озноб -
с обычным ворохом обнов,
потом Мигрень, потом Пардон,
потом – открыв тетрадь с трудом
и спичкою рисуя жжёной -
Вы кажетесь мне раздражённой,
и злой, и полной мелочей,
и милой… свет моих очей!
(2)
Покатаемся на дрожках
по столице пустоты -
у истерики на рожках
молчаливые цветы,
руки тряски, плечи зябки,
молниями отмерцав -
гнева знойные голубки
разлетаются в сердцах!
Поворачивайте влево,
нет, направо… нет, пешком -
куролесит королева,
королесит куролева,
правя правым сапожком:
это гости, это нервы,
разговоры до утра… -
ах, маневры, ах, минервы,
ах, военная пора!
Сбросив шапку, сбросив шубку -
в бой за право быть ничьей,
прямо в уличную пробку,
в бездну, в пекло, в мясорубку -
не бывает горячей.
Выскользнула из одёжки -
и пропали все следы…
И везут пустые дрожки
страшной нежности издержки,
горькой прелести плоды.
(3)
Завтрак отложен на завтра – беспечной рукою,
книжку листающей, – и золотые слова:
«Если б смогла, то оставила Вас бы в покое -
или, скорее, подсыпала яду в Ваш кофе», -
завтрак отложен на завтра, и дремлет Москва.
А разговор состоит из вчерашних обрезков,
древних обломков, осколков случайных пород,
отблесков, отзвуков и подозрительных всплесков,
из отклонённых и вновь предъявляемых исков…
всё отслужившее – снова пускается в ход.
Ан – не заводится день: барахлит зажиганье,
перетрудилась и больше не хочет свеча,
звёзды с рассветного неба украли цыгане…
Шмыганье носа и узеньких плеч содроганье,
кошки лукавство и честные трели грача!
Но до чего же мне всё-таки по сердцу каюсь,
эта напрасная жизнь… до чего ж дорога!
Ну, не милы ли – и весь Ваш задумчивый хаос
(день не завёлся – и вышел пешком, спотыкаясь),
и неполадки при взятьи быка за рога…
Тряпка состарилась красная, вялых движений
мирные волны уже никому не во вред,
копья летят наугад, не касаясь мишеней, -
кружево жизни: тяжёлая дурь поражений,
лёгкая дурь перемирий и тщетность побед.
(4)
Долгого романа
белые знамёна
бьются у дверей.
Это всё Измена,
это всё Йемена
с музыкой своей…
Три-четыре ноты -
наши карты биты,
и с ночных высот
сыпятся планеты:
все со всеми квиты -
не горюй, рапсод!
Если нету слада -
так пора отсюда,
стало быть, в полёт…
Да одна Засада,
да одна Досада
песенку поёт.
Да одна Причина
(поздно, дурачина!)
держит за грудки,
да старинной клятвы -
накануне битвы -
светят огоньки.
(5)
Так, за «простите», и душу отдашь…
Лгать – Ваша участь, и лгать – Ваш талант:
бывшего – не было, всё это блажь -
шпилька, булавка, заколка и бант!
Вам ли смущаться, теряться, краснеть -
ангел мой, всё ведь на свете игра, -
а на подносике – райская снедь,
а за плечами – пустыня Вчера.
Всё передёрнуть, но всё объяснить:
чудом вскочив на Корабль Дураков,
снова связать ту же самую нить -
всю состоящую из узелков…
…верую – не приставая с ножом,
верую – не приглашая на суд:
так же, как дети, когда мы им лжём,
верую, верую, ибо – абсурд.
Впрочем, однажды и это пройдёт:
выйдешь, вздохнёшь и – айда на Арбат!
Что ж это было с тобою? Да вот…
шпилька-булавка-заколка-и-бант!
(6)
Впрочем, может быть, ужин в «Шоколаднице»
за каким-нибудь блинчиком шальным
нас подружит опять – и всё уладится,
и полюбит нас Бог и иже с ним.
А на улице будет гололедица -
и все прочие собьются с пути,
но огромная Малая Медведица
будет нас очень тщательно пасти.
И одна за другою неурядицы
разбегаться начнут – кто куда,
и минувшее будущим нарядится,
но его мы узнаем без труда… -
ибо школьница, злюка, привередница
собирательница редких камней
всё равно уж едва ли переменится
и едва ли приблизится ко мне,
ибо жрица, святая, проповедница,
возжигательница нового дня
всё равно уж едва ли переменится
и едва ль удалится от меня.
(7)
Ну и что ж у нас теперь… да ничего:
утомился колокольчик речевой
волочиться по запутанным следам
всяких глупостей и всяких разных дам.
У него теперь заботы поважней,
чем тащиться позади беспутных дней,
семенящих вслед за дробью каблучков
по подвалам кабаков и кабачков!
У него теперь серьёзные дела:
надо сделать, чтобы жизнь была цела, -
между тем как жизнь давно уже, боюсь,
вся рассыпалась куда-то – ниткой бус…
Я за бусинками бегал с бечевой -
и смеялся колокольчик речевой:
потому что, напевал он, только звук
возвращает мир, отбившийся от рук.
Погоди, мой колокольчик дорогой,
я-то знаю ведь, какой в тебе огонь
и как быстро ты распугиваешь дни -
драгоценные пока… – повремени!
Я, пожалуй, задержусь ещё на час:
пусть бокалы побренчат – и постучат
каблучки, а я наслушаюсь их впрок
у начала новых строк или дорог…
(8) Письмо к Ужасной Даме
Здравствуйте опять, Не Было Забот!
Там у Вас июль, а у нас – февраль…
там у Вас всегда всё наоборот -
только, чтоб войти, надо знать пароль.
Там у Вас есть страж – очень строгий стриж,
и к нему с утра – запись на приём:
чуть не так споёшь, чуть не так состришь -
и не пустит к Вам… разве – напролом!
Я боюсь того – жуткого – стрижа,
так что мне туда больше – ни ногой.
Только я скажу, что – стрижа держа -
Вы ведь не могли стать совсем другой.
Хрупкая судьба – королевский паж:
сеешь да не жнёшь, несмотря на прыть…
бедный, бедный стриж, бедный, бедный страж:
задержать – не жать, сторожить – не жить.
Славная судьба – аутодафе!..
Бог упас, я – пас: ураган затих.
А найти меня… на углу, в кафе -
где в ходу пароль «кофе для двоих».
(9)
Всё начнётся сначала: закрутится явь заводная,
и опять, проклиная себя, ты проглотишь клинок,
балаганный шутник… и хохочет собранье, не зная,
что клинок застревает навеки – груди поперёк.
Шут с тобой, балаганный шутник, потешатель собраний!
Никаких словопрений – приказом капризного рта
ты направлен туда, где отныне – ни боли, ни брани:
жизнь опять прожита.
Сколько было их – жизней-то… много – не сбиться б со счёта:
со щитом приходил и потом – прибывал на щите.
А последний круг ада, должно быть, и есть – круг почёта:
запоздалый венок – Суете, Пустоте и Тщете.
Три сестры развеселых ведут тебя, стало быть, прямо -
в преисподнюю, где бездыханный кружит хоровод,
и платочком в слезах провожает несчастная дама
твой счастливый уход.
(10)
Ещё одну минуту -
я что забыл сказать:
за эту же монету
Вас ангел впустит в рай.
Цена – она едина,
набор услуг – другой,
но яркость сновиденья
сильна и там, и там.
Мы свидимся – не думай…
сновидимся ещё:
Вы – той же самой дамой,
я – тем же, кем и был.
Простив мою фривольность,
примите от меня
последнюю реальность -
монетку… на проезд.
– А что между нами было,
Заезжий-на-Час-Ездок,
когда Вы промчались мимо?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами было
не столько часов езды,
как до… например, могилы,
до сердца или звезды.
– А что между нами стало,
Заезжий-на-Час-Ездок,
потом, в тесноте вокзала?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами стало
несходство двух языков
и то, что Вам лет… так мало,
и то, что я… был таков.
– А что между нами будет,
Завезжий-на-Час-Ездок,
когда всё опять забродит?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами будет
зима, а потом весна
и много похожих судеб,
Ваш муж и моя жена.
– Не слишком ли тонки нити,
соткавшие этот миг?
Прощайте, Ездок, простите
мой возраст и мой язык…
И, взгляд опустив на плиты
холодной своей Литвы,
Литвой, как будто молитвой,
себя утешили Вы.
без разбора и прямо хоть так:
не печалься, до встречи, прости,
навсегда, никогда – бормотать.
Просто несколько слов, словно снов,
бормотать, стало быть, невпопад -
никаких не тревожа основ,
беспорядочно, как снегопад.
Из-под ног устремляется лёд,
удаляется мир – словно миф,
и душа уже не узнаёт
ничего, всё на свете забыв:
ей легко в этом сонме потерь
на последнем висеть волоске
и легко обвенчаться в метель
в дальней церкви неведомо с кем.
хватит взгляда… полувзгляда,
двух десятков беглых строк
на обёртке шоколада -
шоколадного суфле!
Как живёшь? То чёт, то нечет,
но на всей этой земле
нечего увековечить:
небосвод и тот поник
головой своей умнейшей!
Если что-то длится миг -
век мерещится, не меньше.
Но сейчас и век пройдёт -
как тоска по дальним странам,
как забавный анекдот,
показавшийся – романом.
на чужом крючке.
И строки одной, последней,
нет в черновике,
а была…
И, холодея,
я увидел, как
лучшая моя идея
скрылась в облаках.
А весёлая богиня,
скушавши обед,
улетела за другими,
прокричав: привет!
Но трепал один тромбончик,
глядя на луну,
на задворках, возле бочек
музыку одну:
так, пустяк, три такта, шалость… -
зная наперёд:
всё, что за день растерялось,
музыка – вернёт.
и блестел изо всех своих сил.
А плоды привезли из серебряных сёл,
где серебряный дождь моросил.
Мы украсили ими наш нищенский рай,
чтобы каждый обрёл, что просил.
Мы воздели звезду и сказали: сияй
и блести изо всех своих сил!
И сияла звезда, высока и светла,
и блестела как только могла,
и, когда накалилась она добела,
вдруг наладились наши дела.
Но, едва накалилась она добела,
как внезапно сгорела дотла -
и опять вдруг разладились наши дела,
я уж точно не помню какого числа -
шестизначного, что ли, числа…
я молча побреду по склону дня
в надежде, что Казанскому собору
нет никакого дела до меня.
И то, что он никак не отзовётся
на голос мой – такая благодать…
а каменного жеста полководца
я ведь могу всерьёз не принимать!
Блуждая в трёх колоннах, как в трёх соснах,
я наконец подумаю о том,
что всё в моей судьбе довольно сносно
и всё прекрасно на ветру крутом,
что пробежит и этот день весенний -
день-ветреник, день-щёголь, день-пижон…
И пусто на душе, как в воскресенье -
как в воскресенье в городе чужом.
Дорога была песчаная:
растаивал день у дюн.
Картина была печальная -
и сбоку стоял один
какой-нибудь куст, а спереди -
ни дерева, ни жилья…
И шли по пустому берегу
Моя Собака и я.
Тянуло прилежной свежестью
от вечера и от дум -
и юное побережие
казалось почти седым.
Брели и тихонько мыслили
о том, чтобы стать скромней,
счастливей и многочисленней
Моей Собаке и мне.
И так продолжалось несколько
столетий – за веком век.
И длилось всё то же действие,
и берег уже привык
встречать нас заливом пасмурным
и холодом пустыря.
Страдали приморским насморком
Моя Собака и я.
Планета была пустынная.
Планета была Земля.
Дорога была постылая -
ни дерева, ни жилья.
И бойкий прибой под дюнами
плескался как заводной.
Собака была придумана
Моей Собакой и мной.
что тебе, музыка, нужно от нас!
Время нам чуждо, пространство нам чуждо -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Жизнь пролетает – и жизнь, пролетая,
с вальса собьётся на марш столько раз!
Красною тянется нить золотая -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Красною тянется нить золотая.
Время ложиться: двенадцатый час.
Птичка, на лапку одну припадая, -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Сядь-ка на кухне да выпей-ка чая -
хочешь, я встану зажгу тебе газ?
Птичку всю ночь из силка выручая…
Что тебе, музыка, нужно от нас!
Нить золотая да чашечка чая,
птичка в силке, то ли марш, то ли вальс -
то ль обольщая нас, то ль огорчая,
то ль отвергая нас, то ль привечая:
радости птичьи и птичьи печали,
чашка в силке да двенадцатый час!
нет ни года тебе, ни числа:
веселящийся рой недомолвок,
и зелёная чушь ремесла,
и зелёная глушь совершенства,
до которой полвека пути,
и – старательность детского жеста
в направленьи «ти-ти-улети!»
Столько тайного смысла в копилке!
Может, кто-нибудь да разберёт
чистый день для прозрачной сопилки
на отдельные вишенки нот,
и разрушит из кубиков стену,
и опять возведёт: вот стена.
Лишь одни над землёй неизменны -
небеса, паруса, имена.
ни о чём таком:
как болтала тишь лесная
птичьим языком,
как в пруду была печально сть,
и потом – в саду,
и как сумерки сгущались…
и как сумерки смущались,
глядя на звезду,
и как в воздухе висела
тенью небольшой
тучка – в образе костёла
с тонкою душой.
И как боги поглядели
на двоих людей -
и как длился две недели
ненаглядный день.
и отчаянно века да рока бояться -
всё бросает нас жизнь то туда, то сюда:
из объятий в объятья.
Мы не помним, какое сегодня число,
ибо мы не обучены этой науке,
и не ведаем, как нас опять занесло
в чьи-то нежные руки.
Эти руки… ах как они знают игру
обладания, но на мгновенье – и только!
Нам трепещется в них огоньком на ветру
так недолго, так тонко -
голубой лепесток, золотистый лоскут,
полоумная бренность во всех ипостасях…
И опять мы не знаем, когда нас зажгут
и когда нас погасят.
Жизнь летучая, жизнь каруселья,
жернова… карнавал, кутерьма!
И – в зените чужого веселья -
полумаски моей полутьма,
полуарочка – полуворота:
Вам их, видимо, не миновать!
Но – простите: петля поворота -
и опять я лечу мимо Вас.
Ах, веселье продлится недолго -
ах, какой-нибудь год или век!
Но, покуда не смолкнет франдола
и покуда не кончится бег,
Вам ловить мои пёстрые платья
за мгновенья цветных рукавов -
и узнать Вам, разжавши объятья,
что под платьями нет никого.
Вы, мой рыцарь, летели за тенью -
то есть в прошлое, то есть назад, -
и прогнали своё сновиденье
слишком грозным бряцанием лат.
Я – не всё ль, что Вы прежде любили
и оставили… это ль не я?
Так ловите своей Коломбины
полумаску и ворох тряпья!
Арлекин
Ромб сложи с таким же ромбом,
бубенец – со звуком дробным,
лоб… да хоть и с местом лобным,
а печаль откинь.
Но с десяток старых шуток
собери – и пусть вошьют их
там, где сердца промежуток:
будет Арлекин.
Смех да грех… средневековье,
счастье заперто в подкове,
нет надежды пустяковей,
чем улыбка… эх,
чем улыбка Коломбины,
чем улыбка злой судьбины!
Мы друг друга так любили -
просто смех и грех…
Ромбов плоское мельканье,
вечный праздник на аркане,
правды в вашем Арлекине
нету ни на грош.
До чего ж неладно скроен,
до чего ж наряд нескромен,
но народ пришёл с окраин
и кричит: хор-рош!
Говорила маска маске:
мы нелепы, мы громоздки,
нам оставить бы подмостки
жизни кочевой!
Говорила слёзка слёзке:
мы с тобою просто блёстки,
просто смеха отголоски -
больше ничего.
Тарталья
Вы летали без участья Тартальи,
а Тарталью вы за фалды хватали
и за букли из растрёпанной пакли,
но Тарталью не поймали, не так ли?
С чем мне вас и остаётся поздравить,
ибо всё на белом свете игра ведь -
в догонялки, и особенно в прятки,
и особенно в у-нас-всё-в-порядке.
Ну, в порядке так в порядке – и ладно,
только выглядите вы неприглядно…
но, должно быть, это я с непривычки
или где-то не поставил кавычки!
Вы летали без участья Тартальи,
вы слова свои, как шпаги, глотали,
а Тарталья удалился в аллею
и не в силах был помочь – сожалею!
Но не то чтоб он там был чем-то занят
и совсем не мог вмешаться, мерзавец,
только музыка уже отзвучала -
не потребовалось злого начала:
ибо что же… вы и сами с усами -
и со счастием расправились сами:
поздравляю, Ваша Честь, Ваша Милость, -
у меня бы лучше не получилось!
Оставь меня, иди к своим богам!
Душа пережила своё треченто
и кватроченто – и сказала: тщетно,
напрасно, ни к чему весь этот гам.
Забылось всё: как слушалось и пелось
и как игралось ниточками хорд,
как радовалось, как пилось и елось, -
сыта обременительная зрелость
и любит положительный исход,
а всё же, всё же… образы, стрекозы,
и ласточки, и ранняя весна:
глубокие февральские наркозы,
но сразу после – розы-грёзы-слёзы
и древняя, как небо, новизна.
знаете левкой?
Это облачко такое
прямо в комнаты кидал
неживое мироздание
по кускам: за далью даль.
И не ощущалось разницы
между малым и большим:
ночь всю ночь впадала в крайности -
как искусство и как жизнь.
Но потом часов колесико
всех нас вывело из тьмы -
и высокое, как классика,
встало небо над людьми.
* * *
И это лето истекло -и осень смотрится в стекло
холодных луж, холодный душ
дождя – тяжёл и неуклюж.
Уже раскручено на всю
катушку – лета колесо:
листва желтеет на лету -
и, вспомнив лета маету
я невпопад произнесу:
«И это – всё?»
И год помедлил – и истёк,
просыпался, словно песок
в часах песочных: старый сор
так грузен, что… что невесом.
Осталось несколько минут -
свить серпантинное лассо,
похлопать друга по плечу,
зажечь последнюю свечу -
и неожиданно вздохнуть:
«И это – всё?»
И жизнь, помедлив, истекла -
ещё немножечко тепла
витает облаком у рта,
и у носилок – суета:
по-деловому и без слёз
пока ещё глядят в лицо:
поправить шарф? подать пальто?
А на лице совсем не то -
там удивленье, там вопрос:
«И это – всё?»
* * *
Когда стоял сентябрь сентиментальныйбез зонтика, на мокрой мостовой,
без слов и с непокрытой головой -
всё рушилось, но было жаль – деталей:
сырой листвы, которую сметали
без всякого смятенья с мостовой,
кривой метлы над этою листвой
и дворника при сей метле кривой -
когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика на мокрой мостовой.
Уже прощались с неживой травой,
уже прощались с зарослями далий
и с ножницами возле самых талий
последних далий; вечность облик свой
утратила, но было жаль – деталей,
когда стоял сентябрь сентиментальный
без зонтика на мокрой мостовой.
* * *
Ты не то чтоб о древних рунахи не то чтоб о дальних странах… -
добрый вечер, концерт для струнных,
для расстроенных и для странных.
Ты не знаешь, что значит вечность,
беспредельность и даже – дальность,
но ты знаешь, что значит личность,
одиночество и отдельность.
И ты знаешь, чего мы ищем
в тесном хаосе звукоряда
и что так и не стало общим -
ни для племени, ни для рода.
Значит, поговорим о бренных
или, лучше, о посторонних
о делах… о вещах нетленных -
не для всех, а только для струнных.
* * *
И я тогда пойду себе, пойду… -уже я шёл за этим и за тем,
но множество осталось праздных тем,
мелькающих вдали – то тут, то там:
в раю, в аду или совсем в бреду.
Меня уводят, стало быть… крепись:
меня уводят разные слова,
и есть у них весёлые права
(хоть тут не обошлось без колдовства) -
на всю-то жизнь мою, на всю-то спесь!
Меня уводят – что это за путь? -
меня уводят: руки мне скрутив, -
один нежнейший уличный мотив,
и, руки заломив, – бездомный миф…
прости, я не успел тебе махнуть!
Меня уводят – по одной тропе
и по другой, по разным мостовым,
по всем дорогам – тёмным и кривым,
сквозь весь туман, весь морок и весь дым…
Возьми улыбку: это я тебе.
Всех благ, мой ангел!
На щелчок дверной,
на взмах сачка, на экивок сучка,
на ослепительный обман крючка -
меня уводит за собой строка
туда… куда ты не ходи за мной.
* * *
Значит, этого не было вовсе – не правда ли?Небродили невмарте невпарке несвами,
несмотрели невнебо, незвёзды непадали,
неменялись немыслями и несловами.
Небежали недни, нечужая неженщина
небыла невблизи…
Тут одни небылицы.
Незвенел немороз, невиднелась нетрещина
неотсердца нексердцу – невдоль нестолицы.
Ненесли нетоску непустыми невёдрами,
непугались непрошлого – и, неконечно,
невдвоём невладели небесными недрами,
как недавно: нечаянно, немо и нежно…
* * *
А. Г.…я за это заплачу
связкою морских ракушек,
парою разбитых чашек
я за это заплачу,
и матерчатым цветком,
и щепоткой свежей пыли,
и понятьем вольной воли
я за это заплачу,
нерешительным звонком,
и решительным отказом,
и немедленным конфузом
я за это заплачу,
и пустым черновиком,
и грядущим чёрным веком,
и вечерней птицы криком
я за это заплачу,
и белеющим флажком…
а когда уж будет нечем -
жизнью, смертью или прочим
задушевным пустяком.
* * *
Весёлый рой ночных букашек,луны высокий абажур:
что ж, мой японский карандашик,
твой час теперь – иди, дежурь!
Паси крючки и закорючки,
чей лёгкий лаконичный строй
громоздкой и не снился ручке -
ни стержневой, ни перьевой;
блюди на узеньких дорогах,
пока верна тебе строка,
свой одинокий иероглиф -
прирученного паучка.
Но ты, не начиная вахты,
каким сомненьем обуян,
всё кружишь над страницей?
Ах, ты
опять выпестываешь план
произведения простого,
на языке своём сухом:
два полуночных полуслова,
зачёркнутых одним штрихом!
* * *
Дай Бог, чтоб не был твой отвергнут дартем или той, кого… – не в этом дело, -
тогда твой дар становится: удар -
лети назад, стрела… летите, стрелы!
Даритель глуп, а одарённый слеп,
и дар напрасен, ибо не к рукам он:
лежавший на твоей ладони хлеб
в одну секунду превратился в камень.
А радость постояла и ушла,
забыв сказать куда… такая малость:
всего-то лишь что вздрогнула душа,
но вздрогнула – и только: не сломалась.
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР
А Париж начинался за словом «Париж»:чуть пройдёшь – и направо, всего-то и дела!
И тогда открывалась бескрайность предела -
так бывает… но, видимо, всё-таки лишь
в этом самом Париже, где прямо с угла
начинаются крохотных улочек вальсы:
там-то и открывалась… подвал открывался -
«Closerie de Lilas»!
Это кончилось всё – это было уже
много жизни назад или много искусства,
от которых – беспутное наше лоскутство
и паскудный испуг на крутом вираже.
А мелодия – что ж ей? Осталась цела,
и цвела, и цвела – чтобы мы не грустили, -
лиловатым цветком уцелевшего стиля
closerie-de-lilas, closerie-de-lilas.
По подвалу металась мечта без хвоста -
подвизаться на поприще импровизаций,
и предметы умели не быть, но казаться -
ни себе не чета, ни другим не чета…
ни черта не понять очертаний крыла!
И у Бога была своя свита – богема,
и светилась над нею высокая тема -
closeriedelilascloseriedelilascloseriedelilas…
СТИХИ ОБ УЖАСНОЙ ДАМЕ
(1)Опять не те у Вас в гостях:
опять какой-нибудь Пустяк
присел на краешек дивана,
имея вид кота-баюна;
опять какая-то Причуда -
откуда-то, но не отсюда -
безостановочно трещит
и открывает суть вещиц…
Ах, Вы всегда то с тем, то с тем:
у Вас на всех достанет тем,
а в Вашем кофе – вечный пепел,
и, будь я Вами, я бы не пил!
Но Вы твердите: хватит маний -
и кажетесь мне ненормальной -
всех обвинив и всех простив,
забью на полуслове стих
и – понимая, что некстати, -
лепя случайный хвост к цитате!
Потом у вас в гостях Озноб -
с обычным ворохом обнов,
потом Мигрень, потом Пардон,
потом – открыв тетрадь с трудом
и спичкою рисуя жжёной -
Вы кажетесь мне раздражённой,
и злой, и полной мелочей,
и милой… свет моих очей!
(2)
Покатаемся на дрожках
по столице пустоты -
у истерики на рожках
молчаливые цветы,
руки тряски, плечи зябки,
молниями отмерцав -
гнева знойные голубки
разлетаются в сердцах!
Поворачивайте влево,
нет, направо… нет, пешком -
куролесит королева,
королесит куролева,
правя правым сапожком:
это гости, это нервы,
разговоры до утра… -
ах, маневры, ах, минервы,
ах, военная пора!
Сбросив шапку, сбросив шубку -
в бой за право быть ничьей,
прямо в уличную пробку,
в бездну, в пекло, в мясорубку -
не бывает горячей.
Выскользнула из одёжки -
и пропали все следы…
И везут пустые дрожки
страшной нежности издержки,
горькой прелести плоды.
(3)
Завтрак отложен на завтра – беспечной рукою,
книжку листающей, – и золотые слова:
«Если б смогла, то оставила Вас бы в покое -
или, скорее, подсыпала яду в Ваш кофе», -
завтрак отложен на завтра, и дремлет Москва.
А разговор состоит из вчерашних обрезков,
древних обломков, осколков случайных пород,
отблесков, отзвуков и подозрительных всплесков,
из отклонённых и вновь предъявляемых исков…
всё отслужившее – снова пускается в ход.
Ан – не заводится день: барахлит зажиганье,
перетрудилась и больше не хочет свеча,
звёзды с рассветного неба украли цыгане…
Шмыганье носа и узеньких плеч содроганье,
кошки лукавство и честные трели грача!
Но до чего же мне всё-таки по сердцу каюсь,
эта напрасная жизнь… до чего ж дорога!
Ну, не милы ли – и весь Ваш задумчивый хаос
(день не завёлся – и вышел пешком, спотыкаясь),
и неполадки при взятьи быка за рога…
Тряпка состарилась красная, вялых движений
мирные волны уже никому не во вред,
копья летят наугад, не касаясь мишеней, -
кружево жизни: тяжёлая дурь поражений,
лёгкая дурь перемирий и тщетность побед.
(4)
Долгого романа
белые знамёна
бьются у дверей.
Это всё Измена,
это всё Йемена
с музыкой своей…
Три-четыре ноты -
наши карты биты,
и с ночных высот
сыпятся планеты:
все со всеми квиты -
не горюй, рапсод!
Если нету слада -
так пора отсюда,
стало быть, в полёт…
Да одна Засада,
да одна Досада
песенку поёт.
Да одна Причина
(поздно, дурачина!)
держит за грудки,
да старинной клятвы -
накануне битвы -
светят огоньки.
(5)
Так, за «простите», и душу отдашь…
Лгать – Ваша участь, и лгать – Ваш талант:
бывшего – не было, всё это блажь -
шпилька, булавка, заколка и бант!
Вам ли смущаться, теряться, краснеть -
ангел мой, всё ведь на свете игра, -
а на подносике – райская снедь,
а за плечами – пустыня Вчера.
Всё передёрнуть, но всё объяснить:
чудом вскочив на Корабль Дураков,
снова связать ту же самую нить -
всю состоящую из узелков…
…верую – не приставая с ножом,
верую – не приглашая на суд:
так же, как дети, когда мы им лжём,
верую, верую, ибо – абсурд.
Впрочем, однажды и это пройдёт:
выйдешь, вздохнёшь и – айда на Арбат!
Что ж это было с тобою? Да вот…
шпилька-булавка-заколка-и-бант!
(6)
Впрочем, может быть, ужин в «Шоколаднице»
за каким-нибудь блинчиком шальным
нас подружит опять – и всё уладится,
и полюбит нас Бог и иже с ним.
А на улице будет гололедица -
и все прочие собьются с пути,
но огромная Малая Медведица
будет нас очень тщательно пасти.
И одна за другою неурядицы
разбегаться начнут – кто куда,
и минувшее будущим нарядится,
но его мы узнаем без труда… -
ибо школьница, злюка, привередница
собирательница редких камней
всё равно уж едва ли переменится
и едва ли приблизится ко мне,
ибо жрица, святая, проповедница,
возжигательница нового дня
всё равно уж едва ли переменится
и едва ль удалится от меня.
(7)
Ну и что ж у нас теперь… да ничего:
утомился колокольчик речевой
волочиться по запутанным следам
всяких глупостей и всяких разных дам.
У него теперь заботы поважней,
чем тащиться позади беспутных дней,
семенящих вслед за дробью каблучков
по подвалам кабаков и кабачков!
У него теперь серьёзные дела:
надо сделать, чтобы жизнь была цела, -
между тем как жизнь давно уже, боюсь,
вся рассыпалась куда-то – ниткой бус…
Я за бусинками бегал с бечевой -
и смеялся колокольчик речевой:
потому что, напевал он, только звук
возвращает мир, отбившийся от рук.
Погоди, мой колокольчик дорогой,
я-то знаю ведь, какой в тебе огонь
и как быстро ты распугиваешь дни -
драгоценные пока… – повремени!
Я, пожалуй, задержусь ещё на час:
пусть бокалы побренчат – и постучат
каблучки, а я наслушаюсь их впрок
у начала новых строк или дорог…
(8) Письмо к Ужасной Даме
Здравствуйте опять, Не Было Забот!
Там у Вас июль, а у нас – февраль…
там у Вас всегда всё наоборот -
только, чтоб войти, надо знать пароль.
Там у Вас есть страж – очень строгий стриж,
и к нему с утра – запись на приём:
чуть не так споёшь, чуть не так состришь -
и не пустит к Вам… разве – напролом!
Я боюсь того – жуткого – стрижа,
так что мне туда больше – ни ногой.
Только я скажу, что – стрижа держа -
Вы ведь не могли стать совсем другой.
Хрупкая судьба – королевский паж:
сеешь да не жнёшь, несмотря на прыть…
бедный, бедный стриж, бедный, бедный страж:
задержать – не жать, сторожить – не жить.
Славная судьба – аутодафе!..
Бог упас, я – пас: ураган затих.
А найти меня… на углу, в кафе -
где в ходу пароль «кофе для двоих».
(9)
Всё начнётся сначала: закрутится явь заводная,
и опять, проклиная себя, ты проглотишь клинок,
балаганный шутник… и хохочет собранье, не зная,
что клинок застревает навеки – груди поперёк.
Шут с тобой, балаганный шутник, потешатель собраний!
Никаких словопрений – приказом капризного рта
ты направлен туда, где отныне – ни боли, ни брани:
жизнь опять прожита.
Сколько было их – жизней-то… много – не сбиться б со счёта:
со щитом приходил и потом – прибывал на щите.
А последний круг ада, должно быть, и есть – круг почёта:
запоздалый венок – Суете, Пустоте и Тщете.
Три сестры развеселых ведут тебя, стало быть, прямо -
в преисподнюю, где бездыханный кружит хоровод,
и платочком в слезах провожает несчастная дама
твой счастливый уход.
(10)
Ещё одну минуту -
я что забыл сказать:
за эту же монету
Вас ангел впустит в рай.
Цена – она едина,
набор услуг – другой,
но яркость сновиденья
сильна и там, и там.
Мы свидимся – не думай…
сновидимся ещё:
Вы – той же самой дамой,
я – тем же, кем и был.
Простив мою фривольность,
примите от меня
последнюю реальность -
монетку… на проезд.
* * *
Виде Груздите– А что между нами было,
Заезжий-на-Час-Ездок,
когда Вы промчались мимо?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами было
не столько часов езды,
как до… например, могилы,
до сердца или звезды.
– А что между нами стало,
Заезжий-на-Час-Ездок,
потом, в тесноте вокзала?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами стало
несходство двух языков
и то, что Вам лет… так мало,
и то, что я… был таков.
– А что между нами будет,
Завезжий-на-Час-Ездок,
когда всё опять забродит?
– Любовь как короткий вздох.
Ещё между нами будет
зима, а потом весна
и много похожих судеб,
Ваш муж и моя жена.
– Не слишком ли тонки нити,
соткавшие этот миг?
Прощайте, Ездок, простите
мой возраст и мой язык…
И, взгляд опустив на плиты
холодной своей Литвы,
Литвой, как будто молитвой,
себя утешили Вы.
* * *
Не идти – бормотать по путибез разбора и прямо хоть так:
не печалься, до встречи, прости,
навсегда, никогда – бормотать.
Просто несколько слов, словно снов,
бормотать, стало быть, невпопад -
никаких не тревожа основ,
беспорядочно, как снегопад.
Из-под ног устремляется лёд,
удаляется мир – словно миф,
и душа уже не узнаёт
ничего, всё на свете забыв:
ей легко в этом сонме потерь
на последнем висеть волоске
и легко обвенчаться в метель
в дальней церкви неведомо с кем.
* * *
У зимы недолгий срок:хватит взгляда… полувзгляда,
двух десятков беглых строк
на обёртке шоколада -
шоколадного суфле!
Как живёшь? То чёт, то нечет,
но на всей этой земле
нечего увековечить:
небосвод и тот поник
головой своей умнейшей!
Если что-то длится миг -
век мерещится, не меньше.
Но сейчас и век пройдёт -
как тоска по дальним странам,
как забавный анекдот,
показавшийся – романом.
* * *
Я забыл мой зонт в переднейна чужом крючке.
И строки одной, последней,
нет в черновике,
а была…
И, холодея,
я увидел, как
лучшая моя идея
скрылась в облаках.
А весёлая богиня,
скушавши обед,
улетела за другими,
прокричав: привет!
Но трепал один тромбончик,
глядя на луну,
на задворках, возле бочек
музыку одну:
так, пустяк, три такта, шалость… -
зная наперёд:
всё, что за день растерялось,
музыка – вернёт.
* * *
Мотылёк на еловую лапу присели блестел изо всех своих сил.
А плоды привезли из серебряных сёл,
где серебряный дождь моросил.
Мы украсили ими наш нищенский рай,
чтобы каждый обрёл, что просил.
Мы воздели звезду и сказали: сияй
и блести изо всех своих сил!
И сияла звезда, высока и светла,
и блестела как только могла,
и, когда накалилась она добела,
вдруг наладились наши дела.
Но, едва накалилась она добела,
как внезапно сгорела дотла -
и опять вдруг разладились наши дела,
я уж точно не помню какого числа -
шестизначного, что ли, числа…
* * *
Душа моя, оставим разговоры:я молча побреду по склону дня
в надежде, что Казанскому собору
нет никакого дела до меня.
И то, что он никак не отзовётся
на голос мой – такая благодать…
а каменного жеста полководца
я ведь могу всерьёз не принимать!
Блуждая в трёх колоннах, как в трёх соснах,
я наконец подумаю о том,
что всё в моей судьбе довольно сносно
и всё прекрасно на ветру крутом,
что пробежит и этот день весенний -
день-ветреник, день-щёголь, день-пижон…
И пусто на душе, как в воскресенье -
как в воскресенье в городе чужом.
* * *
«MyDogandMyself»Дорога была песчаная:
растаивал день у дюн.
Картина была печальная -
и сбоку стоял один
какой-нибудь куст, а спереди -
ни дерева, ни жилья…
И шли по пустому берегу
Моя Собака и я.
Тянуло прилежной свежестью
от вечера и от дум -
и юное побережие
казалось почти седым.
Брели и тихонько мыслили
о том, чтобы стать скромней,
счастливей и многочисленней
Моей Собаке и мне.
И так продолжалось несколько
столетий – за веком век.
И длилось всё то же действие,
и берег уже привык
встречать нас заливом пасмурным
и холодом пустыря.
Страдали приморским насморком
Моя Собака и я.
Планета была пустынная.
Планета была Земля.
Дорога была постылая -
ни дерева, ни жилья.
И бойкий прибой под дюнами
плескался как заводной.
Собака была придумана
Моей Собакой и мной.
* * *
Музыка-музыка, что тебе нужно,что тебе, музыка, нужно от нас!
Время нам чуждо, пространство нам чуждо -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Жизнь пролетает – и жизнь, пролетая,
с вальса собьётся на марш столько раз!
Красною тянется нить золотая -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Красною тянется нить золотая.
Время ложиться: двенадцатый час.
Птичка, на лапку одну припадая, -
что тебе, музыка, нужно от нас!
Сядь-ка на кухне да выпей-ка чая -
хочешь, я встану зажгу тебе газ?
Птичку всю ночь из силка выручая…
Что тебе, музыка, нужно от нас!
Нить золотая да чашечка чая,
птичка в силке, то ли марш, то ли вальс -
то ль обольщая нас, то ль огорчая,
то ль отвергая нас, то ль привечая:
радости птичьи и птичьи печали,
чашка в силке да двенадцатый час!
* * *
Время: сумерки, дымчатый войлок -нет ни года тебе, ни числа:
веселящийся рой недомолвок,
и зелёная чушь ремесла,
и зелёная глушь совершенства,
до которой полвека пути,
и – старательность детского жеста
в направленьи «ти-ти-улети!»
Столько тайного смысла в копилке!
Может, кто-нибудь да разберёт
чистый день для прозрачной сопилки
на отдельные вишенки нот,
и разрушит из кубиков стену,
и опять возведёт: вот стена.
Лишь одни над землёй неизменны -
небеса, паруса, имена.
* * *
Тихое воспоминанье -ни о чём таком:
как болтала тишь лесная
птичьим языком,
как в пруду была печально сть,
и потом – в саду,
и как сумерки сгущались…
и как сумерки смущались,
глядя на звезду,
и как в воздухе висела
тенью небольшой
тучка – в образе костёла
с тонкою душой.
И как боги поглядели
на двоих людей -
и как длился две недели
ненаглядный день.
* * *
Бормотать чепуху умирать со стыдаи отчаянно века да рока бояться -
всё бросает нас жизнь то туда, то сюда:
из объятий в объятья.
Мы не помним, какое сегодня число,
ибо мы не обучены этой науке,
и не ведаем, как нас опять занесло
в чьи-то нежные руки.
Эти руки… ах как они знают игру
обладания, но на мгновенье – и только!
Нам трепещется в них огоньком на ветру
так недолго, так тонко -
голубой лепесток, золотистый лоскут,
полоумная бренность во всех ипостасях…
И опять мы не знаем, когда нас зажгут
и когда нас погасят.
ТРИ ПЕСЕНКИ ТРЁХ МАСОК
КоломбинаЖизнь летучая, жизнь каруселья,
жернова… карнавал, кутерьма!
И – в зените чужого веселья -
полумаски моей полутьма,
полуарочка – полуворота:
Вам их, видимо, не миновать!
Но – простите: петля поворота -
и опять я лечу мимо Вас.
Ах, веселье продлится недолго -
ах, какой-нибудь год или век!
Но, покуда не смолкнет франдола
и покуда не кончится бег,
Вам ловить мои пёстрые платья
за мгновенья цветных рукавов -
и узнать Вам, разжавши объятья,
что под платьями нет никого.
Вы, мой рыцарь, летели за тенью -
то есть в прошлое, то есть назад, -
и прогнали своё сновиденье
слишком грозным бряцанием лат.
Я – не всё ль, что Вы прежде любили
и оставили… это ль не я?
Так ловите своей Коломбины
полумаску и ворох тряпья!
Арлекин
Ромб сложи с таким же ромбом,
бубенец – со звуком дробным,
лоб… да хоть и с местом лобным,
а печаль откинь.
Но с десяток старых шуток
собери – и пусть вошьют их
там, где сердца промежуток:
будет Арлекин.
Смех да грех… средневековье,
счастье заперто в подкове,
нет надежды пустяковей,
чем улыбка… эх,
чем улыбка Коломбины,
чем улыбка злой судьбины!
Мы друг друга так любили -
просто смех и грех…
Ромбов плоское мельканье,
вечный праздник на аркане,
правды в вашем Арлекине
нету ни на грош.
До чего ж неладно скроен,
до чего ж наряд нескромен,
но народ пришёл с окраин
и кричит: хор-рош!
Говорила маска маске:
мы нелепы, мы громоздки,
нам оставить бы подмостки
жизни кочевой!
Говорила слёзка слёзке:
мы с тобою просто блёстки,
просто смеха отголоски -
больше ничего.
Тарталья
Вы летали без участья Тартальи,
а Тарталью вы за фалды хватали
и за букли из растрёпанной пакли,
но Тарталью не поймали, не так ли?
С чем мне вас и остаётся поздравить,
ибо всё на белом свете игра ведь -
в догонялки, и особенно в прятки,
и особенно в у-нас-всё-в-порядке.
Ну, в порядке так в порядке – и ладно,
только выглядите вы неприглядно…
но, должно быть, это я с непривычки
или где-то не поставил кавычки!
Вы летали без участья Тартальи,
вы слова свои, как шпаги, глотали,
а Тарталья удалился в аллею
и не в силах был помочь – сожалею!
Но не то чтоб он там был чем-то занят
и совсем не мог вмешаться, мерзавец,
только музыка уже отзвучала -
не потребовалось злого начала:
ибо что же… вы и сами с усами -
и со счастием расправились сами:
поздравляю, Ваша Честь, Ваша Милость, -
у меня бы лучше не получилось!
* * *
Какого чёрта, милое кончерто?Оставь меня, иди к своим богам!
Душа пережила своё треченто
и кватроченто – и сказала: тщетно,
напрасно, ни к чему весь этот гам.
Забылось всё: как слушалось и пелось
и как игралось ниточками хорд,
как радовалось, как пилось и елось, -
сыта обременительная зрелость
и любит положительный исход,
а всё же, всё же… образы, стрекозы,
и ласточки, и ранняя весна:
глубокие февральские наркозы,
но сразу после – розы-грёзы-слёзы
и древняя, как небо, новизна.
* * *
Два левкоя на балконе -знаете левкой?
Это облачко такое