Евгений Васильевич Клюев. Зелёная земля

   комариных, выше некуда вознесть!
   Мы пойдём к нему: пусть он не забывает,
   что и мы с тобой под этим небом есть.
 
   Пусть и нас он нарисует уголёчком,
   в уголочке мирозданья, на краю -
   инструментом хоть и вечным, но не точным…
   Ну конечно, я тебя не узнаю:
   горстка воздуха да полщепотки шёлка,
   а печаль, хоть и похожа, да не вся…
   что до чёлки – золотая эта пчёлка
   улетела за моря и за леса!
 
   Но весь мир… с ним так и надо, значит – круто.
   Твой ли облик, мой ли, чей ли… ах, пустяк!
   Остаётся даже лишняя минута
   от пяти… и, рассмеявшись вдруг чему-то,
   мастер дарит нам с тобой её за так.

* * *

   Горчат пирожные миндальные,
   горчит фруктовая вода.
   Я вспоминаю об Италии,
   в которой не был никогда.
 
   Что там за Piazza в тёмном омуте,
   кто там весь день поёт на ней?
   Ах, это только шутки памяти
   по поводу небывших дней.
 
   Что ж, полетели, моя ласточка,
   на Piazza del Чего-Нибудь!
   Хвоста причудливая кисточка
   пускай нам прорисует путь
 
   на Piazza delle Испытания,
   del Одиночества, del Слёз,
   где ты грустна, моя Италия,
   где я не в духе и так далее,
   где это всё переплелось
 
   с запутанными, нерешёнными
   вопросами, где до сих пор
   два горьких кофе-с-капюшонами
   ведут свой тёмный разговор.
 
   Ты говоришь, что день ещё придёт, -
   и этот день, как сказано, приходит,
   приходит и смеётся во весь рот:
   Вот я пришёл – что хочешь, то и делай!
   Ты говоришь: Да чтоб вам пусто всем! -
   и всем на свете делается пусто,
   ты говоришь: Не бить! – стенным часам,
   и сутками часы не бьют и терпят.
   А скажешь: Бить опять! – опять и бьют,
   и музыку играют заводную,
   потом ты просишь – и тебе дают,
   потом стучишь – и открывают двери,
   и в них маячит тёмный силуэт,
   но не понять, кто там стоит в проёме, -
   тогда ты говоришь: Да будет свет, -
   и свет в ответ немедленно бывает.
   Так тут ведётся испокон веков -
   и всё равно, кто первый это начал,
   но нам с тобою хватит облаков,
   деревьев хватит и светил небесных.
   Прикурим-ка от этой вот свечи
   да посидим, не шевелясь, в потёмках…
   а станешь говорить – и замолчи,
   и пусть тут всё останется как было.
   2005

* * *

   Вот тебе мой чужой бред:
   ничего у меня нет
   впрочем город с его тьмой
   он-то есть да не есть мой
   мне его одолжил век
   как одну из ночных вех
   чтоб не слишком скучал взгляд
   на пустынном пути в ад
   ночь мне снега швырнёт горсть
   потому что азъ есъмъ гость
   и пылает светлей звёзд
   нищеты золотой крест
   а сегодня я был там
   где когда-то стоял дом
   в этом доме горел свет
   много-много твоих лет…
   1990

* * *

   Не плачьте, ни стихи, ни жизнь, ни сон!
   Пусть грусть шуршит: она всегда шуршит,
   как стрекоза, как вереск, как самшит,
   как что-нибудь ещё… я обо всём.
   Часы стрекочут – тиканье часов
   напоминает лето и тепло,
   когда цикады сотней голосов
   своё сухое тешат ремесло.
   Что ж… разведём костёр из сушняка
   и в прошлое отныне – ни ногой!
   Смотри, сухая времени рука
   подбрасывает хворосту в огонь:
   горят архивы, и горят мосты,
   и мысль твоя – последним огоньком…
   чьи отсветы ложатся на листы
   сухим воспоминаньем – ни о ком.

* * *

   Ну, и чего же ты хочешь -
   кроме того, что имеешь,
   память моя… я тотчас
   назову тебе каждую мелочь:
   крохотный сад с лопухами,
   большими, как небо и море,
   или письмо со стихами -
   смешное такое… прямое!
   Вот ещё помню – башню
   где-то в Литве вечерней,
   или явленье Вишну:
   индийские увлеченья…
   счастье на длинных нитках -
   воздушных шаров свобода,
   облака на старых открытках
   моего небосвода.

* * *

   Как всё вокруг звенит, кроме того,
   что не звенит, поскольку и не может!
   Но я о том, что может: стайка мошек,
   монетка по булыжной мостовой
   и вот ещё… поэзия – стрела
   или, не знаю, льдинка, колокольчик -
   позванивает как когда захочет
   про разные прекрасные дела!
   Поди пойми, о чём она сейчас -
   о том или совсем уже об этом?
   Ни долгом, ни законом, ни обетом
   не взять её: не хочет отвечать.
   А глупостям её одна цена
   в базарный день – вы знаете какая!
   Всё б только ей звенеть, не умолкая,
   всё б рассыпаться, путать имена,
   обмолвившись, других принять за вас,
   надеяться, что вывезет кривая,
   задуматься – кого и как назвать…
   позванивая, но не называя.

МОЛЕБЕН

   …ещё помолимся за тех, кому не надо
   ни наших слов, ни понимающего взгляда,
   ни прочих глупостей, которым грош цена, -
   пусть будет участь их поюнна и вабна.
   И пусть никто и никогда их не поймёт,
   пожмёт плечами и проходит стороною -
   так, как случается с грозою и с войною,
   и пусть подольше не настанет их черёд.
   Ещё помолимся, чтоб их не поминать -
   тем паче если на ходу, тем паче всуе:
   пусть, никого на свете не интересуя,
   они свершают свой хрустальный променад -
   свою прогулку по-над схваткой, по-над тайной…
   И Бог, помахивая палочкой хрустальной,
   пусть дирижирует их поступью, пока
   под их ногами проплывают облака
   и в этом мире нету им другой опоры.
   За них помолимся, за этих мотыльков,
   за долголетие их лёгких облаков
   и за бесстрашье неопасной их рапиры.
 
   … ещё помолимся за тех,
   кого не жалует успех,
   к кому не прилетает слава,
   кто говорит: «Нас Бог забыл -
   и все приглашены на бал,
   а нам не сказано ни слова».
   Помолимся за то, чтоб им
   не ел глаза жестокий дым -
   слезоточивый дым курений,
   и чтоб грохочущий обоз
   и в этот раз им не привёз
   в подарок скипетра с короной.
   За лёгкий плот, за горький пот,
   за ночь, когда они корпят
   над маленьким, над лучезарным,
   единственным своим трудом -
   да не наполнится их дом,
   их бедный дом, жульём базарным!
   И да свершат они свой труд,
   да не собьют их, не сожрут,
   не растерзают людоеды!
   Дай им, Господь, в свой час, в свой срок
   в горшочке вырастить цветок -
   неведомый цветок победы.
 
   …ещё помолимся за тех, кто стиснул зубы,
   кто стиснул зубы и молчит и так живёт -
   не из гордыни, упаси вас Бог, а дабы
   идти вперёд.
   За тех помолимся, кому идти вперёд:
   чтоб им идти вперёд, зубов не разжимая,
   и чтобы жизнь их – неуклюжая, хромая -
   вдруг не свершила слишком резкий поворот.
   Они как дети – и не видят ничего:
   приди возьми их просто голыми руками,
   их собирает колокольчик кочевой,
   их за собою тащит время на аркане.
   Они не помнят, как зовут их, где их дом,
   они не делали привала много суток -
   и золотой их, их сияющий рассудок
   навек пленён несуществующим плодом,
   который ждёт их вдалеке, который жжёт…
   И, Боже правый, светозарный, златокрылый,
   Ты вразуми их, и спаси их, и помилуй,
   и пощади, и дай им в руки этот плод.
 
   …ещё помолимся за беглых -
   помолимся за этих бедных,
   у коих ни пространства нет,
   ни времени, куда прибиться:
   их кормит небом голубица,
   когда они летят на свет.
   Дай им, Господь, счастливый путь,
   а нет – так просто что-нибудь:
   попутчика с весёлым нравом,
   окрестность с храмом златоглавым,
   пылинку в солнечном луче
   или синичку на плече -
   всё ладно им, всё благодать,
   что бы ни дать.
   Помолимся за их несомость
   попутным ветром, за их самость,
   их отрешённость от земли…
   за недоступность всех чертогов
   и за бессмысленность побегов -
   куда они бы ни вели.
 
   …ещё помолимся за тех, кто не достиг
   и не достигнет этой жуткой высоты,
   где виться стяг перестаёт, но вьётся стих
   и разбиваются все планы и мечты.
   Им повезло – кто не достиг, кто не достал,
   кто не сумел, – помолимся за малых сих,
   кого не встретил огнедышащий портал,
   где виться страх перестаёт, но вьётся стих.
   Да будет счастлив опоздавший на сто лет
   и не успевший поселиться в тех местах,
   где раздаётся только звон небесных лат
   и виться прах перестаёт, но вьётся стих.
   Да будет счастлив и доволен тем, что есть,
   и награждён чередованием простых
   и смирных слов, которых мы не знаем здесь,
   где виться вздох перестаёт, но вьётся стих.
   Будь милосерден к ним, далёкий произвол,
   пошли им пение ручья и пенье птах -
   и не зови туда, куда ты нас позвал,
   где виться бог перестаёт, но вьётся стих.
 
   …ещё помолимся за тех,
   кому известно только имя
   любовь: дай Бог, чтобы и с ними
   случился этот смертный грех -
   дай Бог, чтоб их настигла вдруг
   такая страшная погибель,
   хотя бы пару чистых капель
   и им даруй – от наших мук…
   Ещё помолимся за нас -
   живущих под высоким игом,
   трепещущих над каждым мигом,
   над пламенным – чтоб не угас,
   и распевающих псалмы
   под сводом чьей не помню кисти -
   где улыбается из тьмы
   Архиепископмирликийский.

* * *

   Воздух жизни непонятной -
   вот и тает… или нет,
   или да – во рту твой мятный,
   твой зелёный леденец.
 
   Это – есть, и это снится
   (снится Вам или другим):
   на пустом окне больницы
   две синицы и снегирь.
 
   Это есть, и это мнятся
   в мире тайны без конца,
   и у тайны привкус мятный,
   зимний привкус леденца.
 
   Никогда не открывая,
   что в душе, что между строк, -
   со стихом летит за вами
   тот зелёный холодок.
 
   Только вспомнишь, как гудело,
   как смеялось всё кругом!..
   И всегда не в этом дело -
   и всегда совсем в другом.

* * *

   Что ты скажешь теперь, ученик небосклона,
   отстающий по всем дисциплинам земли,
   жизнь промчалась почти – где ж твоя Барселона,
   неужели же всё ещё где-то вдали?
   Так зачем нам размахивать веткой зелёной -
   нас не видно оттуда, с туманных земель!
   Бог с тобою и с нею, с твоей Барселоной,
   это вздор, это бред, это сон, это хмель.
 
   А с другой стороны, ученик небосклона,
   отстающий по всем дисциплинам земли,
   что ещё на душе, если не Барселона,
   может так раскачать лодки и корабли,
   может так расколоть вековые устои,
   так разрушить границы, обуглить края,
   как не это волшебное слово пустое -
   Барселона твоя…

* * *

   И вдруг закрутилась весёлая прихоть,
   весёлая прихоть – в шальную спираль:
   прервать разногласья, собраться и ехать
   кривыми дорогами в город Февраль -
   неважно, куда заведёт нас кривая
   его мостовая, а важен полёт:
   на дрожках, в санях, на подножках трамвая,
   чтоб синие тени ложились на лёд!
   Летимте со мною, Несносная Дама,
   давайте блаженствовать на вираже -
   летимте под крышу несносного дома,
   в котором однажды мы жили уже,
   который когда-то казался нам раем,
   а нынче сараем покажется нам,
   в котором мы с места в карьер проиграем
   минувшее – по месяцам и по дням…
   и пусть всё пойдёт вкривь и вкось и обратно -
   тряхнём стариной и рискнём головой!
   Кто знает, когда там ещё повторятся
   кривые дороги и город кривой!

* * *

   Забери мою свободу -
   журавля твоих небес,
   чтоб ночному пешеходу,
   времени наперерез
   не нестись, людей сбивая,
   и тревоги не нести -
   на далёкий зов трамвая,
   на кошачий взгляд такси.
 
   Вот тебе слепое знамя -
   положи его в карман.
   Я – какую ночь, не знаю -
   то ли болен, то ли пьян:
   то ли плачу, то ли вою,
   поперхнувшись пустотой,
   и тоскую по конвою,
   по тюрьме по золотой.
 
   За несчастную попытку
   не мешать (и не мешал!)
   привяжи себе на нитку
   ты моей свободы шар:
   в невесёлую погоду
   ей на нитке веселей
   плыть с тобой по небосводу -
   нежной пленницей твоей.

* * *

   А вот и ветер – лёгкий, молодой -
   в плаще бордовом (шёлковом, бредовом!)
   насвистывает, пахнет резедой,
   и бредит далью, и враждует с домом,
   поскольку дом… на то ведь он и дом,
   чтоб враждовать с ним – чаще без причины -
   и, за щеку засунув валидол,
   бежать оттуда в сторону пучины
   и говорить: я больше не вернусь,
   сюда я не ездок… и всё такое.
   Летуча радость и сыпуча грусть -
   и горсть песка не удержать рукою.
   Из мирозданья выглянув на треть,
   над космосом висеть, как над болотом,
   и наконец спокойно рассмотреть,
   что совершается за поворотом:
   откуда ненавязчиво блестит
   какая-нибудь милая планета,
   откуда припеваючи летит
   чужая птичка дальнего привета.

* * *

   Шляпы японской соломенный кров -
   каждый под ним навсегда беспризорен,
   горсточка мелких каких-нибудь слов,
   горсточка рисовых зёрен…
   Этого хватит на целый октябрь:
   жить-поживать, изучая затишье,
   этого хватит с остатком – хотя б
   на золотое трёхстишье!
   Жанр называется хокку, но жизнь,
   может быть, даже короче, чем хокку:
   как ни любезничай с ней, ни кружись,
   а не прибавишь ей сроку -
   и ни за что не удержишь в горсти
   больше, чем эти вот крохи:
   больше, чем сможешь с собой унести
   по журавлиной дороге.

* * *

   Этот образ – он не образ,
   а всего лишь тусклый абрис
   Положения Вещей.
   Хоть ослепни, хоть оглохни -
   философствуя на кухне,
   ты профессор кислых щей,
   ты магистр хлебной крошки,
   бакалавр столовой ложки -
   и, куда б ни долетал
   твой могучий разум птичий,
   перед каждой встречной тучей
   ты дитя и дилетант.
 
   Согласишься ли… нередко
   в мире вовсе нет порядка -
   там сумбур, там разнобой.
   Что ж ты светлыми глазами
   смотришь в тёмное безумье,
   бедный школьник… Бог с тобой!

ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО С ОРДЕНОМ АННЫ

   Как горько судьба с нами шутит, как странно -
   и что остаётся от нас?
   Портрет Неизвестного с Орденом Анны -
   холст, масло, забвенье, анфас…
 
   За что воевали и чем рисковали -
   холст, масло, забвенье, анфас?
   За то, чтобы орден на вас рисовали,
   а вас забывали. И нас.
 
   Не помню, как мчались и как разлучались,
   не помню, что было потом -
   должно быть, весёлость, должно быть, печальность,
   но точно – что груз на крючке золотом!
 
   Не то чтобы дерзость, не то чтобы смелость,
   не то чтоб фанфары и стяг,
   а так… просто глупость, нелепость и мелочь,
   Пустяк Пустякович Пустяк!
 
   И даже неважно, что стало с другими
   по воле нелепой, ничьей -
   и тает, как облачко, лёгкое имя,
   и быть не умеет – прочней.

* * *

   Вот и виснут, гаснут ленты
   там и там… и здесь.
   На Москве снимают тенты
   непогоды в честь.
   Исчезают павильоны
   с летних площадей -
   и стрекозкою зелёной
   улетает день.
 
   Что ж, до нового свиданья,
   наш прохладный зной -
   газированный, миндальный,
   льдисто-слюдяной,
   сливочный и шоколадный
   марципановый!
   Раз пора – так что же, ладно…
   не опаздывай.
 
   Мы вослед тебе помашем,
   кинем листьев горсть
   и в стаканчике бумажном
   похороним ос.
   И – последний, канительный,
   но уже не наш -
   из соломинки коктейльной
   понесётся марш.

* * *

   Какие могут быть вопросы
   по поводу стихов и прозы:
   художник, перышком строча…
   Но мы-то с вами понимаем,
   что мир невнятен и туманен,
   как речь ребёнка и ручья!
 
   Я о ручье и о ребёнке,
   о кротком соло на гребёнке
   и просто обо всём таком,
   что будоражит и щекочет
   и губит самый строгий почерк
   одним случайным завитком,
 
   что, невзирая на усталость,
   в нас с вами всё-таки осталось -
   Кастальской песенкой ключа,
   к чему давным-давно дорог нет,
   но от чего уж точно вздрогнет
   художник, перышком строча.

* * *

   Пока крутилась колесом
   метель в окне косом,
   мне снился сон на пять персон -
   не очень людный сон.
   Там старый стол и старый стиль -
   высокий стол и стиль,
   и жизнь, тяжёлая не столь,
   как чайных ложек сталь -
   нет, мельхиор, нет, серебро,
   гусиное перо…
 
   О чём я, о какой поре
   и о каком пере?
   Период братства, Боже мой,
   союз чего-то-там…
   мечты, застигнутые тьмой
   в пути, – привет мечтам,
   привет словам из кисеи,
   привет и вам сквозь сон,
   персоны милые мои -
   как, бишь, вас… пять персон!

ВО ЛУЗЯХ

   Душа попала в рай – и с обожаньем,
   навеки замирает на стезях
   лубка с непостижимым содержаньем
   и неземным названьем – «Во лузях»:
   столетия чумные бороздях,
   крестьяне размещаются и кони
   на досточке лубка, как на иконе, -
   в языковой пучине, во лузях.
 
   В какие времена, в какие числа
   грамматика была так зелена,
   так вечна и настолько не исчезла,
   что быстрый взгляд умел достать до дна, -
   а там, на дне, смеялись имена
   и сталкивались круглыми боками,
   как рыбы с золотыми плавниками,
   которых привлекает глубина!
 
   Где? – Во лузях: по сердце погрузях
   в зелёный мир языкового гула!
   Привет, как жизнь? – Привет, как во лузях:
   от зелени и смеха сводит скулы!
   И чем ты ей, бедняге, ни грози,
   а жизнь опять свежа и моложава,
   и золота забытая держава,
   и зелены заветные лузи…
   2003

* * *

   Тебе наобещают высокого туману,
   тебе наобещают попутчика-провидца,
   и книгу золотую, и в небе не разбиться,
   и сердце на ладони, а ты не верь, не стану.
 
   Душа – подросший даун с картинкою смешною, -
   неважно, что таится за дедушкиным креслом!
   Теперь не искушают ни девой, ни мошною,
   а только смыслом, смыслом – напрасным, праздным смыслом.
 
   Перед тобой на блюдце весёлый универсум -
   простые элементы с пустыми именами,
   привет родным и близким, и горе – иноверцам!.,
   я не пойду за ними, ты не ходи за нами.
 
   Они тебя погубят, и мы меня погубим,
   все двойники дерутся на безымянных войнах,
   и пожилое время несётся по ухабам -
   и мелко скачут искры в колёсах деревянных.
 
   Налей воды в корытце, насыпь пшена в поддончик -
   зелёный попугайчик не хочет на свободу!
   Он крыльями не машет, он треплет свой бубенчик,
   он дурачок, он душка, не плачь, не плачь, не буду.
   2003

* * *

   Что сказать про жизнь простую -
   неприметную, как воздух… -
   хочешь – через запятую:
   дождик, зонтик, медный гвоздик?
   Всё прекрасно, всё годится -
   жизнь полна перечислений:
   чудо-юдо, чудо-птица,
   день рожденья, день последний!
   Распрощавшись с глупой точкой,
   улыбнувшись на ходу ей,
   я пойду бренчать цепочкой
   бесконечной и бездумной:
   скажем – чудное мгновенье,
   ложка дёгтя, чашка чая…
   Кто низал такие звенья,
   знает, как тут всё случайно!
   А когда не выйдет номер
   и велят начать сначала,
   я скажу, что – невиновен:
   так цепочка набренчала.

РОЖДЕСТВО

   Кажется, вечер был беден и тих:
   где тут у Вас божество?
   Смирна и ладан, а больше у них
   не было ничего.
   Ибо паломников путь суров:
   хлеб с водой да звезда.
   Ибо не надо тебе даров:
   так ли, дитя? О да.
   Ткани, каменья и прочий бред -
   как с ними быть? Забудь:
   всякое да означает нет,
   если окончен путь.
   Даже неважно, ты волхв или вол, -
   вдумайся не спеша:
   что это – запах душистых смол
   или уже душа?
   Впрочем, как ты бы ни находил,
   что бы ни углядел,
   дело курильниц или кадил -
   прочих важнее дел.
   Чтб тебе этого мира лесть,
   если ты – превозмог?
   Всё, что от нас остаётся здесь, -
   сладкий такой дымок.
   2001

* * *

   И скажу я, вконец отчаясь
   угадать, где моя судьба,
   что одну золотую случайность
   я опять приютил у себя:
   это лопнула в бусах нитка
   (здравствуй, бусинка, как дела?)
   или просто нашлась монетка
   возле коврика у стола,
   или в образ сгустились тени
   и послали мне свой привет -
   и одно из моих хотений
   превратилось, увы, в предмет.
   Как бы ни было, чья-то милость
   подала мне беспечный знак:
   что-то с чем-то соединилось -
   было эдак, а стало – так…
   Я не знал, для чего содеян
   этот мир в суете веков,
   и всё плакал над совпаденьем
   двух каких-нибудь пустяков.

КОЛЕСО ФОРТУНЫ

   Первая четверть
   …а закрутим-ка колесо обозренья
   и посмотрим-ка, что нас ожидает:
   неужели уже и не подняться
   даже с помощью силы центробежной?
   Но небрежна центробежная сила -
   и, как ветер подхватывает мусор,
   нас не то чтоб подхватит, но захватит
   вместе с прочим – случайно, по дороге.
   И какой-нибудь бумажной обёрткой,
   содержавшей совсем ещё недавно
   шоколадку, а может быть, селёдку,
   мы приклеимся к ободу и – ахнем:
   дескать, даже бумажная обёртка
   с шоколадки, а может быть, с селёдки
   представляет известную ценность
   с точки зренья сумасшедшей фортуны!
   Впрочем… впрочем, почему бы и нет бы?
   Там ведь тоже было множество бумажек -
   между прочим, и несколько забавных…
   и забавных, и необыкновенных!
   Например, квитанция из банка.
   Например, приглашение на свадьбу.
   …А смотри-ка, это нас зацепило -
   по какой же по такой уж причине?
 
   Вторая четверть
   Ах, небрежна центробежная сила
   и безбрежно равнодушное пространство,
   но душа-то, как известно, мятежна,
   но душа-то – дитя на каруселях!
   А вцепившись в оранжевую гриву,
   ты теперь уж и совсем полководец,
   за тобой уже скачет ополченье -
   сотня душ или, может быть, три сотни.
   И нестись тебе, стало быть, по кругу -
   по пустому да по чистому снегу,
   и размахивать каким-нибудь флагом,
   пусть подержанным, да всё же – державным!
   И трубят тебе высокие горны,
   и поют тебе громкую славу -
   и растёшь ты, как известный царевич,
   не по дням – по часам в своей бочке!
   Что касается обёртки… забудем
   (с шоколадки, а тем паче – с селёдки!) -
   ты всегда был квитанцией из банка
   или вот приглашеньем на свадьбу!
   А на белой на последней вершине,
   где душа стекленеет от ветра,
   вспоминается, что был ты страницей -
   может, Библии, а может, и круче!
 
   Третья четверть
   Но дурная центробежная сила
   (ей что Библия, что, скажем, обёртка
   с шоколадки или даже с селёдки!)
   волочит тебя вниз, против воли.
   Потому что ты, голубчик, закружился,
   закружился и зарапортовался,
   и в руках твоих – оранжевая грива,
   да коня уже нету и в помине.
   Посмотри-ка на своё ополченье -
   сумасшедший или два сумасшедших,
   уцепившись за державное знамя,
   вместе с ним улетают прямо в Лету.
   Впрочем, так-то оно даже и лучше:
   не хватало только лишнего балласта!
   Без него удержаться за обод
   не в пример, разумеется, проще.
   А куда принесёт потом – неважно:
   есть на то не твоё разуменье,
   есть особенная музыка жизни -
   под которую и плачут, и пляшут.
   И всего-то – доверяться движенью,
   не сходить с совершенной орбиты:
   ведь неважно, кто ты есть на самом деле, -
   ты какая-никакая, а ценность!
 
   Четвёртая четверть
   Никакая ты, стало быть, не ценность,
   уверяет центробежная сила,
   может, прежде и был ты обёрткой
   с шоколадки или прочей селёдки,
   да теперь ты незавидная бумажка,
   зацепившаяся чудом за обод
   и мешающая силе центробежной…
   впрочем, и не мешающая даже!
   Ах, когда путешествуешь по грязи,
   продолжает центробежная сила,
   много всякого на обод налипает:
   не во всём на ходу и разберёшься.
   А душа… да она всегда мятежна,
   а душа – она дитя на каруселях
   и катается до головокруженья…
   ну до обморока пусть, но не дольше!
   И потом, когда музыка смолкает,
   ты лежишь уже в кустах и не дышишь:
   ведь на то и центробежная сила,
   чтобы всех и вся по свету разносило!
   Так и ветер подберёт, бывает, мусор,
   да поносит, поносит и бросит -
   в той же точке равнодушного пространства
   где велела подобрать его фортуна.
 
   Пятая четверть, черновик
   А Колтуны Фаресо крущё ежится -
   только скошеная берость Колтуны
   теставляется предперь поненятнои
   и чужёкой, и датой, и даль такше…

МОСКОВСКИЕ ЗОНТИКИ
1983–1988

   Animula, vagulablandula
 
   Что, душа, что, скиталица, ветрено в мире?
   Да уж, ветрено в мире и мало покоя.
   Но трепещет – хотя бы в какой-нибудь мере -
   вечереющий зонтик над чашечкой кофе.
   Ах, московские зонтики, кто вас придумал!
   Ненадёжные кровли случайных пристанищ -
   между шумом и вывеской, гулом и ГУМом
   остановишься, жизнь свою перелистаешь
   и подумаешь: экая птичья планида!
   На минутку свиданья пять суток полёта…
   Два глотка, два словечка – и вот уже надо
   расставаться на долгие, долгие лета!
 
   Колокольчик, вонзённый в Москву где попало,
   на твоём поплавке устоять каково нам?
   А посмотришь на жизнь – жизни как не бывало,
   и всего-то и было что встреча под звоном.

* * *

   Начинается Слово (зачем нам оно?) -
   уменьшается жизни цена.
   Время вертит беспечное веретено -
   и мелькает вдали золотое руно,
   а вблизи – занавеска окна.
 
   Не собрать впечатлений: мелькнут и – фьюить! -
   ускользают, как в землю вода.
   Не соткать полотна: обрывается нить.
   Бытие раскололось на быть и не-быть,
   на побыть и забыть-навсегда.