Страница:
Но я не знала, что делать, и надеялась, может быть ему и удастся своими методами справится с тем, с чем мне справиться не удалось. И скажу честно, подсознательно мне хотелось на время снять с себя ответственность. Со времени нашей первой попытки отколоться меня бросало то в жар, то в холод от новых надежд и нового отчаяния. И психически, и физически я была у края, и тогда предложила её отцу подключиться.
Уже спустя три недели после первого откола, который Кристина и Детлеф так мучительно перенесли, скорый рецидив был мне как выстрелом в затылок. Мне позвонили из полиции на работу и сказали, что задержали Кристину на вокзале… Я должна её забрать…
Я сидела за своим письменным столом и тряслась. Каждые две минуты я смотрела на часы, – скорей бы четыре! Я не отваживалась уйти до конца рабочего дня. Я никому не могла довериться. Обе сослуживицы втоптали бы меня в землю, узнай они, в чём дело! Тут я поняла, о чем говорил отец Детлефа. Да, я тоже очень стыдилась в начале…
В отделении сидела зарёванная Кристина. Полицейский показал мне свежие следы на её руке и сказал, что Кристина была задержана на вокзале в «недвусмысленной позиции».
Что это была за «недвусмысленная позиция», я не поняла сначала. Наверное, опять просто не хотела понять! Кристина была и так глубоко несчастна тем, что снова сорвалась. Мы взялись за дело с самого начала. Теперь уже без Детлефа. Она сидела дома и настроена была вроде очень решительно. Я собралась с духом, и посвятила в ситуацию её классного руководителя. Он ужаснулся рассказанному, но поблагодарил меня за откровенность. От других родителей он такого не слышал. Он признался, что в школе становится всё больше и больше героинщиков, и сказал, что охотно помог бы Кристине, – вот только не знает, как…
Всё время одно и то же! Если я кому-то рассказывала о своей проблеме, то люди либо оказывались такими же беспомощными как и я, либо в ужасе отшатывались.
Мне пришлось ещё не раз с этим столкнуться.
Медленно я понимала, как легко молодые люди подсаживаются на иглу. Уже по пути в школу на Германн-плац в Нойкёлльне их с нетерпением поджидали дилеры.
Я думала, мне послышалось, когда в моём присутствии во время прогулки по магазинам один их этих типов заговорил с Кристиной. Чаще это были иностранцы, но встречались и немцы. Кристина рассказала мне, откуда она знает этих людей: «Один продаёт другому, третий четвёртому, пятого знает каждый».
Мне это казалось невероятным! Я подумала, а где мы, собственно, живём?!
Я хотела перевести Кристину в школу на Лаузитцер-плац, чтобы она, по крайней мере, ходила в школу другой дорогой. На носу были пасхальные каникулы, и я хотела, чтобы после них она училась уже там. Я надеялась, что так смогу вырвать её из этого окружения. Это, конечно, было наивной идеей, она так и не удалась.
Директор сразу сказал нам, что очень неохотно берёт учеников из других школ. А для того, чтобы сделать исключение, Кристинины оценки по математике слишком уж плохи. Ради интереса он спросил, почему мы хотим поменять школу. Когда Кристина сказала, что общество в классе её не устраивает, он ухмыльнулся: «Общество в классе? В средней школе вообще нет никакого общества в классе!» Из-за постоянных разборок и препирательств между учениками, пояснил он мне, никакого общества и возникнуть не может.
Я не знаю, кто был больше разочарован, – я или Кристина. Она только сказала: «Это всё бессмысленно. Мне поможет только терапия». Но откуда я могла вытащить это место в клинике? Я же по сотне раз уже обзвонила все учреждения. В лучшем случае они направляли меня в наркологическую консультацию. В консультациях настаивали на том, чтобы Кристина пришла к ним добровольно. Насколько они отличались друг от друга, – а каждая консультация поливала грязью соседнюю, – настолько едины были они в этом пункте. Добровольность – вот единственное условие для лечения. В противном случае исцеление невозможно.
Когда я сказала об этом Кристине, она ответила: «Да чего мне вообще туда идти? У них всё равно нет мест. Я не хочу неделями ждать у них в коридоре».
Что мне было делать? Если бы я силой привела Кристину, то нарушила бы их принцип добровольности. В каком-то смысле я понимаю их позицию. В тот момент Кристина не была готова к серьёзной попытке. С другой стороны, я думаю, что такие зависимые от героина дети, как Кристина, имеют полное право на то, чтобы им помогли даже против их воли.
Позже, когда Кристину уже по-настоящему припёрло, и она сама, – действительно «добровольно», – хотела на любую, пусть даже самую жёсткую терапию, мы слышали всё то же: «Нет мест, очередь шесть-восемь недель». У меня опускались руки… Я только спрашивала: «А что будет, если мой ребёнок умрёт за эти недели?» Они отвечали: «Ах, да, ещё что: ей следует регулярно являться к нам, чтобы мы видели, насколько она серьёзна в своём решении»… Нет, сейчас я никак не могу упрекнуть сотрудников наркоконсультаций. Так или иначе, они были вынуждены выбирать того, кто получит одно из немногих мест в клиниках.
Таким образом, никакого места нам не досталось, но когда Кристина вернулась с каникул, у меня было впечатление, что необходимость в терапии отпала сама собой, слава богу. Кристина, вернувшись из деревни, выглядела цветущей, как сама жизнь. Я подумала, что в этот раз ей действительно удалось.
Она то и дело отпускала нелицеприятные замечания по поводу своей подруги Бабси, которая фактически продалась за героин какому-то старику. Уж она бы никогда не пошла на такое! Она была просто рада, что отвязалась наконец-то от всех этих точек и всей грязи. Она была твердо убеждена, что отвязалась. Она так уверенно это говорила, что я бы и под присягой подтвердила: моя дочь чиста.
Уже через несколько дней она снова вмазалась… Я увидела это по её маленьким зрачкам. И я не могла больше слышать этих её отговорок. «Да ладно, ладно, я только выкурила маленький косячок!» – заявила она мне. Снова начались плохие времена. Она стала теперь беспардонно и нагло лгать мне в лицо, хотя я, – я видела её насквозь. Я посадила её под домашний арест. Но какой тут арест – она снова ушла! Я подумывала о том, чтобы запереть её на все засовы, – ну так она бы из окна выпрыгнула! Второй этаж – всё-таки рискованно!
У меня совершенно сдали нервы. Я просто видеть не могла эти зрачки! Прошло уже три с месяца с тех пор, как я накрыла её в ванной. Газеты каждые пару дней сообщали о героиновых смертях. В двух словах сообщали. Они вели подсчёт героиновых трупов уже с такими интонациями, как подсчёт жертв ДТП.
Я ужасно боялась… Прежде всего потому, что Кристина больше не была откровенна со мной. Она не доверяла мне, ни в чём не признавалась, и меня передёргивало всякий раз, как она пыталась замять тему. Если она чувствовала себя пойманной с поличным, то становилась похабной и агрессивной. Постепенно стал меняться сам её характер.
Клянусь, я дрожала за её жизнь! Карманные деньги, – она получала двадцать марок в месяц, – я выдавала ей частями. Я боялась, что дай я ей сразу двадцать, она купит себе дозу, и доза окажется слишком большой. С тем, что она наркоманка, я уже примирилась до какой-то степени, но страх, что каждый следующий укол может оказаться последним, просто убивал меня. Я была уже довольна, что она вообще приходила домой! Приходила всё-таки – в противоположность Бабси, чья мать звонила мне постоянно в слезах, и спрашивала, где её дочь.
Я жила в постоянном напряжении. Когда звонил телефон, я всё время боялась, что это из полиции, или из морга. Я и сейчас ещё выскакиваю из кровати как на пожар, если телефон звонит.
С Кристиной было больше не о чем говорить. Если я пыталась обсудить с ней нашу проблему, то слышала одно: «Оставь меня в покое!» Мне показалось, что Кристина готова сдаться и умереть.
Она, правда, всё утверждала, что больше не колется героином, только курит гашиш, – в тех же количествах. Я не могла поверить в это. Я регулярно переворачивала вверх дном её комнату в поисках разных наркоманских принадлежностей. Два или даже три раза я находила шприцы. Я совала их ей под нос, на что она очень обижалась. Это, мол, шприцы Детлефа, говорила она! Она отняла их у него!
Как-то я вернулась с работы домой и застала их обоих в детской. Они как раз сидели на кровати и нагревали ложку. Такая наглость меня просто ошеломила. Я растерялась и только гаркнула: «А ну пошли вон!» Когда они убрались, я расплакалась. Я очень разозлилась на нашу полицию и наше государство. Мне казалось, что меня оставили совершенно одну. «Берлинер Цайтунг» то и дело писала о наркотиках. В прошлом году было тридцать трупов.
Сейчас был только май, а трупов было уже больше. Нет, я не могла этого понять! По телевизору рассказывали, какие огромные суммы государство тратит на борьбу с терроризмом, а тем временем по Берлину свободно разгуливают все эти дилеры и торгуют героином прямо как мороженым на палочке.
Я сидела и всё распаляла себя этой мыслью. Сложно представить, что там ещё проносилось у меня в голове. Я сидела в гостиной и смотрела на всю эту мебель. Я думала, что лучше бы я просто раскрошила всю эту мебель на маленькие кусочки. Я так напрягалась, чтобы купить все эти столы, диваны, – и зачем?! Потом я заплакала.
В тот вечер я страшно избила Кристину. Я, выпрямившись, сидела на кровати и дожидалась её. В голове трещало. Страх, чувство вины, какие-то упрёки… Я чувствовала себя неудачницей не только потому, что многое сделала неправильно и с женитьбой и с работой, но и потому, что так долго закрывала глаза, боясь, – просто боясь! – знать правду о Кристине.
В тот вечер рассыпались мои последние иллюзии. Кристина явилась домой только в полпервого. Я видела из окна, как она вылезла из какого-то мерседеса.
Вот так – прямо перед подъездом! Мой бог, подумала я, всё кончено! Она потеряла всякое самоуважение. Это катастрофа! Я была потрясена до основания. Я схватила её и избила так, что у самой руки заболели. Потом мы сели на ковер и обе заплакали. Я прямо сказала ей, что она ходит на панель, и я это знаю теперь. Она только трясла головой и всхлипывала: «Не так, как ты думаешь, мамочка, не так!» Но знать точнее, что и как она там делает на панели, мне совсем не хотелось. Я отправила её в ванную и потом в кровать. Каково у меня было на душе, никто себе и представить не может! То, что она продаётся мужчинам, ранило меня, я думаю, ещё больше, чем её наркомания.
Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Я думала, а что мне ещё остаётся. Мне уже казалось, что имеет смысл сдать её в интернат. Но это только ухудшило бы всё.
Кристину отправили бы в центральный интернат на Оленхоештрассе. А именно от этого меня предостерегала одна учительница. Она говорила, что девочки там становятся проститутками все до одной.
Я видела только один выход: Кристина должна сейчас же уехать из Берлина.
Навсегда! Хочет она этого или не хочет! Прочь из этой трясины, куда её снова и снова затаскивает героин. Туда, где она будет в безопасности. Принять её могла моя мама в Гессене и свояченица в Шлезвиг-Гольштейне. Наутро я объявила ей своё решение, и Кристина выслушала его очень тихо и растерянно. Я уже начала необходимые приготовления, но тут Кристина на коленях приползла в раскаянии и сказала, что хочет в клинику. Она нашла одно место. В «Наркононе».
У меня как камень с души упал. Потому что я всё же не была уверена, что она справится без терапии и не удерёт от моих родственников.
Подробностей о «Наркононе» я не знала: знала только, что там надо платить. За два дня до её дня рождения мы взяли такси и поехали на приём в «Нарконон».
Милый молодой человек провёл с нами обязательную беседу, поздравил нас с нашим правильным решением и уверил меня в том, что больше беспокоиться мне не следует. Лечение в их клинике, как правило, заканчивается полным успехом – я могу быть спокойна. И у меня действительно на душе полегчало.
Тогда он дал мне подписать договор. Пятьдесят две марки в день и задаток на четыре недели. Это было больше, чем я получала чистыми. Но что с того?! Кроме того, молодой человек обнадежил меня, сказав, что окружное управление наверняка пойдёт на то, чтобы возместить мне расходы.
На следующий день я наскребла пятьсот марок. Потом взяла кредит на тысячу и привезла им деньги. Был как раз «родительский день». Программу «родительского дня» вёл какой-то бывший, якобы, наркоман. Страшное прошлое совершенно не оставило на нём следов. Благодаря «Нарконону», сказал наркоман, он стал другим человеком, и это очень импонировало нам, родителям. Он заверил меня, что Кристина делает выдающиеся успехи.
В действительности, они просто играли театр перед нами и зарились на наши деньги. Позже я узнала из газет, что «Нарконон» этот принадлежит какой-то сомнительной американской секте, которая не прочь подзаработать на страхе и отчаянии родителей.
Тогда я так и не смогла разобраться, что ребёнок попросту попал в лапы жуликов. Пока что я думала, что Кристина в хороших руках. И там я хотела оставить её подольше. То есть: мне нужны были деньги.
Я обегала всех чиновников, но никто не хотел браться за дело. И никто не хотел сказать мне правду о «Наркононе». Я чувствовала себя обескураженной и обманутой. Мне уже казалось, что я просто понапрасну трачу время этих почтенных людей. Один из чиновников, наконец, сказал мне, что нужно иметь официальное медицинское свидетельство о наркомании Кристины, чтобы составить запрос на возмещение расходов. Я подумала – он шутит. Каждый, кто хоть немного понимал в деле, мог всё видеть своими собственными глазами. Но – это чиновники! Просто, когда я через две недели получила приглашение к врачу, оказалось, что Кристина сбежала из клиники – уже в третий раз.
Я ревела в три ручья. Я думала: опять, опять всё сначала! И я каждый раз надеялась, что ну вот теперь-то получится! С моим другом мы отправились на поиски Кристины. По утрам мы обыскивали Хазенхайде, вечером – центр, все дискотеки и вокзалы. Мы искали её повсюду, где были точки. Каждый день, каждую ночь мы выходили искать её. Обшарили все туалеты в центре. Заявили в полицию, и полиция объявила её в розыск. Где-то же она должна была появиться!
Ох, лучше всего я бы просто спряталась где-нибудь. Я так боялась! Боялась звонка: ваша дочь мертва… Я вся была клубок нервов. Я ничего не хотела уже, и каждое утро мне приходилось заставлять себя вставать и идти на работу. Болело сердце. Левой рукой я почти не могла пошевелить – ночью она немела. В желудке творилось что-то невероятное. Руки и ноги болели, голова грозила развалиться. От меня оставалось только немного ходячего несчастья. Но больничный я не хотела брать.
Пошла к врачу, но он только подкинул дров. «Всё от нервов!» – сказал он после осмотра, и прописал мне валиум. Когда я ему рассказала, отчего эти нервы, он сказал, что пару дней назад к нему приходила девушка, – сказала, что она наркоманка, и спросила, что делать. «И что вы ей посоветовали?» – спросила я.
«Ничего, – ей остается только повесится, – ответил доктор. – Помочь тут нельзя».
Именно так он и сказал. И когда Кристина через неделю всё же объявилась в «Наркононе», я уже не могла этому радоваться. Не знаю, как будто что-то умерло во мне. По-моему, я сделала всё, что было в человеческих силах! Это не помогло.
Наоборот. Все наши дела только ухудшались. Даже в «Наркононе» Кристине скорее навредили, чем помогли. Она внезапно изменилась там, стала вести себя вульгарно, совсем не по-женски, и была просто отвратительна…
Ещё в своё первое посещение наркононовской виллы я была изрядно озадачена.
Мне показалось, что Кристина будто стала мне чужой. Раньше, несмотря ни на что, у неё всё-таки оставалась какая-то внутренняя привязанность ко мне. Теперь же Кристина была как с дуба рухнула! Совершенно погашена, как после промывки мозгов.
В этой ситуации я и предложила моему бывшему мужу увезти Кристину в Западную Германию. Но, нет, – он хотел оставить её у себя! Сказал, что справится. А если она не будет слушаться, то он ей покажет!
Я не препятствовала ему. Я не знала, что говорить. Я сделала уже столько глупостей и теперь боялась, что все мои новые идеи только продолжат эту цепь ошибок.
Мы двинулись из «Нарконона» домой, но прежде папаша затащил меня в «Дятел», его любимый бар на Вуцки-аллее. Он всё хотел заказать мне чего-нибудь алкогольного, но я взяла только бутылку яблочного сока. Он сказал, что мне нужно совершенно окончательно бросить наркотики, ну – если я ещё жить хочу. Я сказала: «Да я-то знаю! Именно поэтому я хотела там остаться».
Музыкальный автомат играл «Кровать в лугах». Несколько молодых людей стояли у бильярдного стола. Отец сказал, что вот, смотри: это – совершенно нормальная молодёжь. Я могла бы быстро найти себе здесь новых друзей и мне самой станет ясно, как это глупо – принимать наркотики.
Я почти не слушала его. Я была совершенно не в духе и хотела только, чтобы меня, наконец, оставили в покое. Я ненавидела весь мир: «Нарконон» казался мне той самой дверью в рай, которую отец только что захлопнул перед моим носом. Мы пришли домой, я взяла Дженни к себе в кровать и спросила у неё: «Дженни, ты знаешь людей?» Ответила себе: «Нет, ты их не знаешь…» Да, Дженни не знала людей; она подходила к каждому, радостно помахивая хвостом. Всех людей считала хорошими… Это-то мне и не нравилось в ней. Лучше, если бы она свирепо рычала на людей, и никому не доверяла.
Когда я проснулась, Дженни ещё не успела наделать в комнате, и я хотела сразу вывести её на улицу. Отец уже ушёл на работу. Оделась, подошла к двери – ха, как же, не тут-то было: дверь закрыта. Я налегла на ручку изо всех сил, нажимала на дверь, но она не подавалась. Я попыталась успокоиться и перевести дух, хотя это и было нелегко. Ну не может же быть, чтобы собственный отец запер тебя в клетке, как дикого зверя! Он же знал, в конце концов, что дома ещё собака, с ней надо гулять!
Я перевернула всю квартиру – должен же был отец где-то спрятать ключ. Ну, в конце концов, а вдруг пожар! Посмотрела под кроватью, за гардинами, даже в холодильнике. Нигде ничего… Я даже не могла разозлиться как следует – мне срочно нужно было что-то сделать с Дженни, пока она не обоссала все ковры. Я вывела её на балкон, и она всё поняла.
Потом я уже от нечего делать осмотрела нашу старую квартиру, в которой меня теперь заперли. Она почти не изменилась. Спальня была пуста, потому что мама забрала с собой все кровати. В гостиной, правда, стоял новый диван. Новый цветной телевизор… Фикус убрали, и бамбукового куста, которым отец дубасил меня раньше, тоже не было видно. Вместо него стоял баобаб.
В детской всё ещё был тот старый платяной шкаф, где открывалась только одна дверца – иначе он рассыпался на запчасти. Кровать скрипела при каждом движении. Я думала, вот отец! – запер тебя здесь, чтобы ты стала нормальной девочкой, а сам не смог организовать даже обстановку человеческую.
Мы с Дженни стояли на балконе. Дженни поставила передние лапы на перила и оглядывала с одиннадцатого этажа тоскливые горизонты Гропиусштадта.
Так, ну ладно: мне нужно было поговорить с кем-нибудь, и я решила позвонить в «Нарконон». Сюрприз: в «Наркононе» сидела Бабси! Она всё-таки решилась! Сказала, что ей досталась моя кровать, и я страшно расстроилась, что мы там не вместе. Мы долго болтали.
Когда вернулся отец, я решила с ним не разговаривать, но зато он болтал за троих.
Он уже распланировал мою жизнь! Я получила настоящий почасовой распорядок дня.
Домашнее хозяйство, покупки… Плюс я должна ухаживать за его почтовыми голубями: очищать их клетку от навоза. Голубятня была в Рудове.
Отец собирался контролировать меня по телефону. На свободное время он организовал мне подругу Катерину – настоящую дуру, которая тащилась от хитпарадов ЦДФ и Ильи Рихтера.
Впрочем, мне было обещано вознаграждение. Теперь я знала, что если буду себя хорошо вести, то папа возьмёт меня с собой в Таиланд. Он как минимум раз в год летал в Таиланд. Его прямо пёрло от этого Таиланда! Понятно: дешёвые шлюхи и дешёвые шмотки. Он копил деньги на поездки. Таиланд был его наркотиком…
Я выслушала планы моего отца и сначала решила их даже принять. А что ещё мне оставалось? Ничего. А так, по крайней мере, меня бы не запирали.
Программа моего перевоспитания начиналась прямо с завтрашнего утра. Я вычистила квартиру, купила продукты в магазине. Потом завалилась эта Катерина, чтобы погулять со мной. Я всячески старалась измотать её, бегая, как сумасшедшая, и когда сказала, что мне ещё надо в Рудов – голубей кормить, у неё никакого желания ехать со мной не было.
На вторую половину дня я, таким образом, была свободна. Меня так и подмывало торкнуться чем-нибудь, потому что меня всё ещё подалбливало. Я не знала только чем, и решила съездить на часок в Хазенхайде – парк в Нойкёлльне. Я знала, что там классная гашишная точка. Мне хотелось джойнта.
У меня денег не было ни копейки, но я знала, где они были. В огромной бутылке отец собирал серебряную мелочь. Там было уже больше сотни в бутылке.
Сбережения всей жизни, заначка на будущую поездку в Таиланд! Я вытрясла пятьдесят марок из бутылки. Я на всякий случай взяла больше, чем сорок. Сдачу я потом засунула бы обратно. А всю сумму я думала возместить с покупок.
На Хазенхайде я встретила Пита. Пит – парень из «Дома», с которым я в первый раз курила гашиш. Теперь он тоже кололся. Я спросила его, есть ли на Хазенхайде героин. Он спросил: «А бабки есть?» Я сказала: «Да». «Пойдём…» Он подвёл меня к группе черножопых, и у них я купила четверть.
Десять марок ещё оставалось. Мы зашли в туалет, и Пит одолжил мне шприц. Он между делом тоже стал расфуфыренным игловым – знал правила… Пришлось отдать ему половину за шприц. Мы оба вмазались по чуть-чуть.
Меня круто повело. На Хазенхайде была самая отвальная сцена в Берлине. Не такая злая, как на Курфюрстендамм, потому что всё-таки это была гашишная точка.
Но там были и игловые. Анашисты и фиксеры мирно лежали друг рядом с другом, греясь на солнышке. На Кудамм гашиш считали детским наркотиком, и там игловой ни за что не пожал бы руку анашисту.
На Хазенхайде было всё равно, на чём сидеть, да там можно было быть совершенно чистым. Это не играло никакой роли. Нужно было просто приносить с собой хорошее настроение. Там были музыканты, которые играли на флейтах и бонго. Повсюду валялись чёрные. Это было такое большее, дружное сообщество.
Мне все эти вещи напоминали о Вудстоке: там должно быть похоже…
Я всё-таки постаралась явиться домой до шести. Отца ещё не было. Мне было немного неудобно перед голубями, которые так и не получили ничего пожрать. Но ничего, я собиралась засыпать им двойную дозу на следующий день. Я думала, что в будущем легко откажусь от героина, потому что на Хазенхайде можно было нормально жить и с дурью. Я не хотела больше на Кудамм. Я думала, что вполне реально отколоться на Хазенхайде.
Так, теперь во второй половине дня мы с Дженни ездили на Хазенхайде. Собаке там очень нравилось, потому что там было много других собак: даже собаки – и те были мирными там. Им понравилась Дженни, и они играли с ней.
Я ближе познакомилась с чёрными, у которых мы с Питом брали героин. Как-то села на траву рядом с ними, и один из них пригласил меня к нему на подстилку. Его звали Мустафа, и он был турком. Остальные были арабами. Всем так между семнадцатью и двадцатью. Они как раз ели лепешки с сыром и дыни и угостили нас с Дженни.
Этот Мустафа мне страшно понравился. Он был дилером, и мне нравилось, как он барыжит. Спокойно, безо всей этой дикой лихорадки и суеты, как у немецких дилерских звёзд. Мустафа поддевал ножом пучок травы и прятал пакет с героином под ним. Случись облава, полиция ничего бы не нашла. Если подходил покупатель, Мустафа совершенно спокойно поднимал траву, и доставал порошок.
Он не торговал тщательно взвешенными чеками, как все дилеры на героиновых точках. Он отмеривал на лезвии ножа примерно четверть, и дозы всегда были в порядке. Из того, что оставалось на ноже, я раскатывала себе дорожки.
Мустафа сразу сказал мне, что колоться – полное говно. Героин можно только нюхать, если не хочешь подвиснуть. Он и другие арабы только нюхачили. И никто не сидел. Они вспоминали о порошке, только если было желание.
И мне не всегда разрешалось подбирать и снюхивать остатки, потому что Мустафа не хотел, чтобы я снова попала. Я заметила, что чёрные действительно умеют обращаться с наркотиками. Не то, что европейцы! Для европейцев наркотики были примерно тем же, чем для индейцев – огненная вода в своё время… Я думаю, восточные люди рано или поздно истребят европейцев наркотой, как белые когда-то истребляли индейцев алкоголем.
Я узнала чёрных совсем с другой стороны, потому что раньше, все эти «ты трахать» для меня и для Стеллы и Бабси были последними кретинами… Мустафа и другие арабы были очень гордыми. Их не стоило оскорблять. Они приняли меня, потому что я вела себя с ними очень сдержано и независимо. Я быстро усвоила правила поведения в их обществе. Например, ни о чём нельзя было просить.
Уже спустя три недели после первого откола, который Кристина и Детлеф так мучительно перенесли, скорый рецидив был мне как выстрелом в затылок. Мне позвонили из полиции на работу и сказали, что задержали Кристину на вокзале… Я должна её забрать…
Я сидела за своим письменным столом и тряслась. Каждые две минуты я смотрела на часы, – скорей бы четыре! Я не отваживалась уйти до конца рабочего дня. Я никому не могла довериться. Обе сослуживицы втоптали бы меня в землю, узнай они, в чём дело! Тут я поняла, о чем говорил отец Детлефа. Да, я тоже очень стыдилась в начале…
В отделении сидела зарёванная Кристина. Полицейский показал мне свежие следы на её руке и сказал, что Кристина была задержана на вокзале в «недвусмысленной позиции».
Что это была за «недвусмысленная позиция», я не поняла сначала. Наверное, опять просто не хотела понять! Кристина была и так глубоко несчастна тем, что снова сорвалась. Мы взялись за дело с самого начала. Теперь уже без Детлефа. Она сидела дома и настроена была вроде очень решительно. Я собралась с духом, и посвятила в ситуацию её классного руководителя. Он ужаснулся рассказанному, но поблагодарил меня за откровенность. От других родителей он такого не слышал. Он признался, что в школе становится всё больше и больше героинщиков, и сказал, что охотно помог бы Кристине, – вот только не знает, как…
Всё время одно и то же! Если я кому-то рассказывала о своей проблеме, то люди либо оказывались такими же беспомощными как и я, либо в ужасе отшатывались.
Мне пришлось ещё не раз с этим столкнуться.
Медленно я понимала, как легко молодые люди подсаживаются на иглу. Уже по пути в школу на Германн-плац в Нойкёлльне их с нетерпением поджидали дилеры.
Я думала, мне послышалось, когда в моём присутствии во время прогулки по магазинам один их этих типов заговорил с Кристиной. Чаще это были иностранцы, но встречались и немцы. Кристина рассказала мне, откуда она знает этих людей: «Один продаёт другому, третий четвёртому, пятого знает каждый».
Мне это казалось невероятным! Я подумала, а где мы, собственно, живём?!
Я хотела перевести Кристину в школу на Лаузитцер-плац, чтобы она, по крайней мере, ходила в школу другой дорогой. На носу были пасхальные каникулы, и я хотела, чтобы после них она училась уже там. Я надеялась, что так смогу вырвать её из этого окружения. Это, конечно, было наивной идеей, она так и не удалась.
Директор сразу сказал нам, что очень неохотно берёт учеников из других школ. А для того, чтобы сделать исключение, Кристинины оценки по математике слишком уж плохи. Ради интереса он спросил, почему мы хотим поменять школу. Когда Кристина сказала, что общество в классе её не устраивает, он ухмыльнулся: «Общество в классе? В средней школе вообще нет никакого общества в классе!» Из-за постоянных разборок и препирательств между учениками, пояснил он мне, никакого общества и возникнуть не может.
Я не знаю, кто был больше разочарован, – я или Кристина. Она только сказала: «Это всё бессмысленно. Мне поможет только терапия». Но откуда я могла вытащить это место в клинике? Я же по сотне раз уже обзвонила все учреждения. В лучшем случае они направляли меня в наркологическую консультацию. В консультациях настаивали на том, чтобы Кристина пришла к ним добровольно. Насколько они отличались друг от друга, – а каждая консультация поливала грязью соседнюю, – настолько едины были они в этом пункте. Добровольность – вот единственное условие для лечения. В противном случае исцеление невозможно.
Когда я сказала об этом Кристине, она ответила: «Да чего мне вообще туда идти? У них всё равно нет мест. Я не хочу неделями ждать у них в коридоре».
Что мне было делать? Если бы я силой привела Кристину, то нарушила бы их принцип добровольности. В каком-то смысле я понимаю их позицию. В тот момент Кристина не была готова к серьёзной попытке. С другой стороны, я думаю, что такие зависимые от героина дети, как Кристина, имеют полное право на то, чтобы им помогли даже против их воли.
Позже, когда Кристину уже по-настоящему припёрло, и она сама, – действительно «добровольно», – хотела на любую, пусть даже самую жёсткую терапию, мы слышали всё то же: «Нет мест, очередь шесть-восемь недель». У меня опускались руки… Я только спрашивала: «А что будет, если мой ребёнок умрёт за эти недели?» Они отвечали: «Ах, да, ещё что: ей следует регулярно являться к нам, чтобы мы видели, насколько она серьёзна в своём решении»… Нет, сейчас я никак не могу упрекнуть сотрудников наркоконсультаций. Так или иначе, они были вынуждены выбирать того, кто получит одно из немногих мест в клиниках.
Таким образом, никакого места нам не досталось, но когда Кристина вернулась с каникул, у меня было впечатление, что необходимость в терапии отпала сама собой, слава богу. Кристина, вернувшись из деревни, выглядела цветущей, как сама жизнь. Я подумала, что в этот раз ей действительно удалось.
Она то и дело отпускала нелицеприятные замечания по поводу своей подруги Бабси, которая фактически продалась за героин какому-то старику. Уж она бы никогда не пошла на такое! Она была просто рада, что отвязалась наконец-то от всех этих точек и всей грязи. Она была твердо убеждена, что отвязалась. Она так уверенно это говорила, что я бы и под присягой подтвердила: моя дочь чиста.
Уже через несколько дней она снова вмазалась… Я увидела это по её маленьким зрачкам. И я не могла больше слышать этих её отговорок. «Да ладно, ладно, я только выкурила маленький косячок!» – заявила она мне. Снова начались плохие времена. Она стала теперь беспардонно и нагло лгать мне в лицо, хотя я, – я видела её насквозь. Я посадила её под домашний арест. Но какой тут арест – она снова ушла! Я подумывала о том, чтобы запереть её на все засовы, – ну так она бы из окна выпрыгнула! Второй этаж – всё-таки рискованно!
У меня совершенно сдали нервы. Я просто видеть не могла эти зрачки! Прошло уже три с месяца с тех пор, как я накрыла её в ванной. Газеты каждые пару дней сообщали о героиновых смертях. В двух словах сообщали. Они вели подсчёт героиновых трупов уже с такими интонациями, как подсчёт жертв ДТП.
Я ужасно боялась… Прежде всего потому, что Кристина больше не была откровенна со мной. Она не доверяла мне, ни в чём не признавалась, и меня передёргивало всякий раз, как она пыталась замять тему. Если она чувствовала себя пойманной с поличным, то становилась похабной и агрессивной. Постепенно стал меняться сам её характер.
Клянусь, я дрожала за её жизнь! Карманные деньги, – она получала двадцать марок в месяц, – я выдавала ей частями. Я боялась, что дай я ей сразу двадцать, она купит себе дозу, и доза окажется слишком большой. С тем, что она наркоманка, я уже примирилась до какой-то степени, но страх, что каждый следующий укол может оказаться последним, просто убивал меня. Я была уже довольна, что она вообще приходила домой! Приходила всё-таки – в противоположность Бабси, чья мать звонила мне постоянно в слезах, и спрашивала, где её дочь.
Я жила в постоянном напряжении. Когда звонил телефон, я всё время боялась, что это из полиции, или из морга. Я и сейчас ещё выскакиваю из кровати как на пожар, если телефон звонит.
С Кристиной было больше не о чем говорить. Если я пыталась обсудить с ней нашу проблему, то слышала одно: «Оставь меня в покое!» Мне показалось, что Кристина готова сдаться и умереть.
Она, правда, всё утверждала, что больше не колется героином, только курит гашиш, – в тех же количествах. Я не могла поверить в это. Я регулярно переворачивала вверх дном её комнату в поисках разных наркоманских принадлежностей. Два или даже три раза я находила шприцы. Я совала их ей под нос, на что она очень обижалась. Это, мол, шприцы Детлефа, говорила она! Она отняла их у него!
Как-то я вернулась с работы домой и застала их обоих в детской. Они как раз сидели на кровати и нагревали ложку. Такая наглость меня просто ошеломила. Я растерялась и только гаркнула: «А ну пошли вон!» Когда они убрались, я расплакалась. Я очень разозлилась на нашу полицию и наше государство. Мне казалось, что меня оставили совершенно одну. «Берлинер Цайтунг» то и дело писала о наркотиках. В прошлом году было тридцать трупов.
Сейчас был только май, а трупов было уже больше. Нет, я не могла этого понять! По телевизору рассказывали, какие огромные суммы государство тратит на борьбу с терроризмом, а тем временем по Берлину свободно разгуливают все эти дилеры и торгуют героином прямо как мороженым на палочке.
Я сидела и всё распаляла себя этой мыслью. Сложно представить, что там ещё проносилось у меня в голове. Я сидела в гостиной и смотрела на всю эту мебель. Я думала, что лучше бы я просто раскрошила всю эту мебель на маленькие кусочки. Я так напрягалась, чтобы купить все эти столы, диваны, – и зачем?! Потом я заплакала.
В тот вечер я страшно избила Кристину. Я, выпрямившись, сидела на кровати и дожидалась её. В голове трещало. Страх, чувство вины, какие-то упрёки… Я чувствовала себя неудачницей не только потому, что многое сделала неправильно и с женитьбой и с работой, но и потому, что так долго закрывала глаза, боясь, – просто боясь! – знать правду о Кристине.
В тот вечер рассыпались мои последние иллюзии. Кристина явилась домой только в полпервого. Я видела из окна, как она вылезла из какого-то мерседеса.
Вот так – прямо перед подъездом! Мой бог, подумала я, всё кончено! Она потеряла всякое самоуважение. Это катастрофа! Я была потрясена до основания. Я схватила её и избила так, что у самой руки заболели. Потом мы сели на ковер и обе заплакали. Я прямо сказала ей, что она ходит на панель, и я это знаю теперь. Она только трясла головой и всхлипывала: «Не так, как ты думаешь, мамочка, не так!» Но знать точнее, что и как она там делает на панели, мне совсем не хотелось. Я отправила её в ванную и потом в кровать. Каково у меня было на душе, никто себе и представить не может! То, что она продаётся мужчинам, ранило меня, я думаю, ещё больше, чем её наркомания.
Всю ночь я не могла сомкнуть глаз. Я думала, а что мне ещё остаётся. Мне уже казалось, что имеет смысл сдать её в интернат. Но это только ухудшило бы всё.
Кристину отправили бы в центральный интернат на Оленхоештрассе. А именно от этого меня предостерегала одна учительница. Она говорила, что девочки там становятся проститутками все до одной.
Я видела только один выход: Кристина должна сейчас же уехать из Берлина.
Навсегда! Хочет она этого или не хочет! Прочь из этой трясины, куда её снова и снова затаскивает героин. Туда, где она будет в безопасности. Принять её могла моя мама в Гессене и свояченица в Шлезвиг-Гольштейне. Наутро я объявила ей своё решение, и Кристина выслушала его очень тихо и растерянно. Я уже начала необходимые приготовления, но тут Кристина на коленях приползла в раскаянии и сказала, что хочет в клинику. Она нашла одно место. В «Наркононе».
У меня как камень с души упал. Потому что я всё же не была уверена, что она справится без терапии и не удерёт от моих родственников.
Подробностей о «Наркононе» я не знала: знала только, что там надо платить. За два дня до её дня рождения мы взяли такси и поехали на приём в «Нарконон».
Милый молодой человек провёл с нами обязательную беседу, поздравил нас с нашим правильным решением и уверил меня в том, что больше беспокоиться мне не следует. Лечение в их клинике, как правило, заканчивается полным успехом – я могу быть спокойна. И у меня действительно на душе полегчало.
Тогда он дал мне подписать договор. Пятьдесят две марки в день и задаток на четыре недели. Это было больше, чем я получала чистыми. Но что с того?! Кроме того, молодой человек обнадежил меня, сказав, что окружное управление наверняка пойдёт на то, чтобы возместить мне расходы.
На следующий день я наскребла пятьсот марок. Потом взяла кредит на тысячу и привезла им деньги. Был как раз «родительский день». Программу «родительского дня» вёл какой-то бывший, якобы, наркоман. Страшное прошлое совершенно не оставило на нём следов. Благодаря «Нарконону», сказал наркоман, он стал другим человеком, и это очень импонировало нам, родителям. Он заверил меня, что Кристина делает выдающиеся успехи.
В действительности, они просто играли театр перед нами и зарились на наши деньги. Позже я узнала из газет, что «Нарконон» этот принадлежит какой-то сомнительной американской секте, которая не прочь подзаработать на страхе и отчаянии родителей.
Тогда я так и не смогла разобраться, что ребёнок попросту попал в лапы жуликов. Пока что я думала, что Кристина в хороших руках. И там я хотела оставить её подольше. То есть: мне нужны были деньги.
Я обегала всех чиновников, но никто не хотел браться за дело. И никто не хотел сказать мне правду о «Наркононе». Я чувствовала себя обескураженной и обманутой. Мне уже казалось, что я просто понапрасну трачу время этих почтенных людей. Один из чиновников, наконец, сказал мне, что нужно иметь официальное медицинское свидетельство о наркомании Кристины, чтобы составить запрос на возмещение расходов. Я подумала – он шутит. Каждый, кто хоть немного понимал в деле, мог всё видеть своими собственными глазами. Но – это чиновники! Просто, когда я через две недели получила приглашение к врачу, оказалось, что Кристина сбежала из клиники – уже в третий раз.
Я ревела в три ручья. Я думала: опять, опять всё сначала! И я каждый раз надеялась, что ну вот теперь-то получится! С моим другом мы отправились на поиски Кристины. По утрам мы обыскивали Хазенхайде, вечером – центр, все дискотеки и вокзалы. Мы искали её повсюду, где были точки. Каждый день, каждую ночь мы выходили искать её. Обшарили все туалеты в центре. Заявили в полицию, и полиция объявила её в розыск. Где-то же она должна была появиться!
Ох, лучше всего я бы просто спряталась где-нибудь. Я так боялась! Боялась звонка: ваша дочь мертва… Я вся была клубок нервов. Я ничего не хотела уже, и каждое утро мне приходилось заставлять себя вставать и идти на работу. Болело сердце. Левой рукой я почти не могла пошевелить – ночью она немела. В желудке творилось что-то невероятное. Руки и ноги болели, голова грозила развалиться. От меня оставалось только немного ходячего несчастья. Но больничный я не хотела брать.
Пошла к врачу, но он только подкинул дров. «Всё от нервов!» – сказал он после осмотра, и прописал мне валиум. Когда я ему рассказала, отчего эти нервы, он сказал, что пару дней назад к нему приходила девушка, – сказала, что она наркоманка, и спросила, что делать. «И что вы ей посоветовали?» – спросила я.
«Ничего, – ей остается только повесится, – ответил доктор. – Помочь тут нельзя».
Именно так он и сказал. И когда Кристина через неделю всё же объявилась в «Наркононе», я уже не могла этому радоваться. Не знаю, как будто что-то умерло во мне. По-моему, я сделала всё, что было в человеческих силах! Это не помогло.
Наоборот. Все наши дела только ухудшались. Даже в «Наркононе» Кристине скорее навредили, чем помогли. Она внезапно изменилась там, стала вести себя вульгарно, совсем не по-женски, и была просто отвратительна…
Ещё в своё первое посещение наркононовской виллы я была изрядно озадачена.
Мне показалось, что Кристина будто стала мне чужой. Раньше, несмотря ни на что, у неё всё-таки оставалась какая-то внутренняя привязанность ко мне. Теперь же Кристина была как с дуба рухнула! Совершенно погашена, как после промывки мозгов.
В этой ситуации я и предложила моему бывшему мужу увезти Кристину в Западную Германию. Но, нет, – он хотел оставить её у себя! Сказал, что справится. А если она не будет слушаться, то он ей покажет!
Я не препятствовала ему. Я не знала, что говорить. Я сделала уже столько глупостей и теперь боялась, что все мои новые идеи только продолжат эту цепь ошибок.
Мы двинулись из «Нарконона» домой, но прежде папаша затащил меня в «Дятел», его любимый бар на Вуцки-аллее. Он всё хотел заказать мне чего-нибудь алкогольного, но я взяла только бутылку яблочного сока. Он сказал, что мне нужно совершенно окончательно бросить наркотики, ну – если я ещё жить хочу. Я сказала: «Да я-то знаю! Именно поэтому я хотела там остаться».
Музыкальный автомат играл «Кровать в лугах». Несколько молодых людей стояли у бильярдного стола. Отец сказал, что вот, смотри: это – совершенно нормальная молодёжь. Я могла бы быстро найти себе здесь новых друзей и мне самой станет ясно, как это глупо – принимать наркотики.
Я почти не слушала его. Я была совершенно не в духе и хотела только, чтобы меня, наконец, оставили в покое. Я ненавидела весь мир: «Нарконон» казался мне той самой дверью в рай, которую отец только что захлопнул перед моим носом. Мы пришли домой, я взяла Дженни к себе в кровать и спросила у неё: «Дженни, ты знаешь людей?» Ответила себе: «Нет, ты их не знаешь…» Да, Дженни не знала людей; она подходила к каждому, радостно помахивая хвостом. Всех людей считала хорошими… Это-то мне и не нравилось в ней. Лучше, если бы она свирепо рычала на людей, и никому не доверяла.
Когда я проснулась, Дженни ещё не успела наделать в комнате, и я хотела сразу вывести её на улицу. Отец уже ушёл на работу. Оделась, подошла к двери – ха, как же, не тут-то было: дверь закрыта. Я налегла на ручку изо всех сил, нажимала на дверь, но она не подавалась. Я попыталась успокоиться и перевести дух, хотя это и было нелегко. Ну не может же быть, чтобы собственный отец запер тебя в клетке, как дикого зверя! Он же знал, в конце концов, что дома ещё собака, с ней надо гулять!
Я перевернула всю квартиру – должен же был отец где-то спрятать ключ. Ну, в конце концов, а вдруг пожар! Посмотрела под кроватью, за гардинами, даже в холодильнике. Нигде ничего… Я даже не могла разозлиться как следует – мне срочно нужно было что-то сделать с Дженни, пока она не обоссала все ковры. Я вывела её на балкон, и она всё поняла.
Потом я уже от нечего делать осмотрела нашу старую квартиру, в которой меня теперь заперли. Она почти не изменилась. Спальня была пуста, потому что мама забрала с собой все кровати. В гостиной, правда, стоял новый диван. Новый цветной телевизор… Фикус убрали, и бамбукового куста, которым отец дубасил меня раньше, тоже не было видно. Вместо него стоял баобаб.
В детской всё ещё был тот старый платяной шкаф, где открывалась только одна дверца – иначе он рассыпался на запчасти. Кровать скрипела при каждом движении. Я думала, вот отец! – запер тебя здесь, чтобы ты стала нормальной девочкой, а сам не смог организовать даже обстановку человеческую.
Мы с Дженни стояли на балконе. Дженни поставила передние лапы на перила и оглядывала с одиннадцатого этажа тоскливые горизонты Гропиусштадта.
Так, ну ладно: мне нужно было поговорить с кем-нибудь, и я решила позвонить в «Нарконон». Сюрприз: в «Наркононе» сидела Бабси! Она всё-таки решилась! Сказала, что ей досталась моя кровать, и я страшно расстроилась, что мы там не вместе. Мы долго болтали.
Когда вернулся отец, я решила с ним не разговаривать, но зато он болтал за троих.
Он уже распланировал мою жизнь! Я получила настоящий почасовой распорядок дня.
Домашнее хозяйство, покупки… Плюс я должна ухаживать за его почтовыми голубями: очищать их клетку от навоза. Голубятня была в Рудове.
Отец собирался контролировать меня по телефону. На свободное время он организовал мне подругу Катерину – настоящую дуру, которая тащилась от хитпарадов ЦДФ и Ильи Рихтера.
Впрочем, мне было обещано вознаграждение. Теперь я знала, что если буду себя хорошо вести, то папа возьмёт меня с собой в Таиланд. Он как минимум раз в год летал в Таиланд. Его прямо пёрло от этого Таиланда! Понятно: дешёвые шлюхи и дешёвые шмотки. Он копил деньги на поездки. Таиланд был его наркотиком…
Я выслушала планы моего отца и сначала решила их даже принять. А что ещё мне оставалось? Ничего. А так, по крайней мере, меня бы не запирали.
Программа моего перевоспитания начиналась прямо с завтрашнего утра. Я вычистила квартиру, купила продукты в магазине. Потом завалилась эта Катерина, чтобы погулять со мной. Я всячески старалась измотать её, бегая, как сумасшедшая, и когда сказала, что мне ещё надо в Рудов – голубей кормить, у неё никакого желания ехать со мной не было.
На вторую половину дня я, таким образом, была свободна. Меня так и подмывало торкнуться чем-нибудь, потому что меня всё ещё подалбливало. Я не знала только чем, и решила съездить на часок в Хазенхайде – парк в Нойкёлльне. Я знала, что там классная гашишная точка. Мне хотелось джойнта.
У меня денег не было ни копейки, но я знала, где они были. В огромной бутылке отец собирал серебряную мелочь. Там было уже больше сотни в бутылке.
Сбережения всей жизни, заначка на будущую поездку в Таиланд! Я вытрясла пятьдесят марок из бутылки. Я на всякий случай взяла больше, чем сорок. Сдачу я потом засунула бы обратно. А всю сумму я думала возместить с покупок.
На Хазенхайде я встретила Пита. Пит – парень из «Дома», с которым я в первый раз курила гашиш. Теперь он тоже кололся. Я спросила его, есть ли на Хазенхайде героин. Он спросил: «А бабки есть?» Я сказала: «Да». «Пойдём…» Он подвёл меня к группе черножопых, и у них я купила четверть.
Десять марок ещё оставалось. Мы зашли в туалет, и Пит одолжил мне шприц. Он между делом тоже стал расфуфыренным игловым – знал правила… Пришлось отдать ему половину за шприц. Мы оба вмазались по чуть-чуть.
Меня круто повело. На Хазенхайде была самая отвальная сцена в Берлине. Не такая злая, как на Курфюрстендамм, потому что всё-таки это была гашишная точка.
Но там были и игловые. Анашисты и фиксеры мирно лежали друг рядом с другом, греясь на солнышке. На Кудамм гашиш считали детским наркотиком, и там игловой ни за что не пожал бы руку анашисту.
На Хазенхайде было всё равно, на чём сидеть, да там можно было быть совершенно чистым. Это не играло никакой роли. Нужно было просто приносить с собой хорошее настроение. Там были музыканты, которые играли на флейтах и бонго. Повсюду валялись чёрные. Это было такое большее, дружное сообщество.
Мне все эти вещи напоминали о Вудстоке: там должно быть похоже…
Я всё-таки постаралась явиться домой до шести. Отца ещё не было. Мне было немного неудобно перед голубями, которые так и не получили ничего пожрать. Но ничего, я собиралась засыпать им двойную дозу на следующий день. Я думала, что в будущем легко откажусь от героина, потому что на Хазенхайде можно было нормально жить и с дурью. Я не хотела больше на Кудамм. Я думала, что вполне реально отколоться на Хазенхайде.
Так, теперь во второй половине дня мы с Дженни ездили на Хазенхайде. Собаке там очень нравилось, потому что там было много других собак: даже собаки – и те были мирными там. Им понравилась Дженни, и они играли с ней.
* * *
Голубей я кормила только раз в два-три дня. Этого было вполне достаточно: я насыпала им с запасом, а у них и так чуть зобы не лопались. Сидела там, курила гашиш, если мне кто-то предлагал… А мне всегда кто-то предлагал! В этом и есть разница между героиновыми и гашишными точками, где люди делятся друг с другом, если у них что-то есть.Я ближе познакомилась с чёрными, у которых мы с Питом брали героин. Как-то села на траву рядом с ними, и один из них пригласил меня к нему на подстилку. Его звали Мустафа, и он был турком. Остальные были арабами. Всем так между семнадцатью и двадцатью. Они как раз ели лепешки с сыром и дыни и угостили нас с Дженни.
Этот Мустафа мне страшно понравился. Он был дилером, и мне нравилось, как он барыжит. Спокойно, безо всей этой дикой лихорадки и суеты, как у немецких дилерских звёзд. Мустафа поддевал ножом пучок травы и прятал пакет с героином под ним. Случись облава, полиция ничего бы не нашла. Если подходил покупатель, Мустафа совершенно спокойно поднимал траву, и доставал порошок.
Он не торговал тщательно взвешенными чеками, как все дилеры на героиновых точках. Он отмеривал на лезвии ножа примерно четверть, и дозы всегда были в порядке. Из того, что оставалось на ноже, я раскатывала себе дорожки.
Мустафа сразу сказал мне, что колоться – полное говно. Героин можно только нюхать, если не хочешь подвиснуть. Он и другие арабы только нюхачили. И никто не сидел. Они вспоминали о порошке, только если было желание.
И мне не всегда разрешалось подбирать и снюхивать остатки, потому что Мустафа не хотел, чтобы я снова попала. Я заметила, что чёрные действительно умеют обращаться с наркотиками. Не то, что европейцы! Для европейцев наркотики были примерно тем же, чем для индейцев – огненная вода в своё время… Я думаю, восточные люди рано или поздно истребят европейцев наркотой, как белые когда-то истребляли индейцев алкоголем.
Я узнала чёрных совсем с другой стороны, потому что раньше, все эти «ты трахать» для меня и для Стеллы и Бабси были последними кретинами… Мустафа и другие арабы были очень гордыми. Их не стоило оскорблять. Они приняли меня, потому что я вела себя с ними очень сдержано и независимо. Я быстро усвоила правила поведения в их обществе. Например, ни о чём нельзя было просить.