* * *
Мучительные размышления не давали Елизавете покоя. Она решила, что спасением от них должна быть простая работа, труд, причиняющий крайнюю усталость. Если бы ей позволили, она с наслаждением перетаскивала бы кирпичи и тяжелые бревна, но приходилось ограничиваться мытьем полов, мытьем и чисткой посуды, а также стиркой. Стирка была серьезным испытанием. Послушницы и молодые монахини теснились у бассейна, наполненного холодной водой, было ветрено, под навес летели капли мелкого дождя и мочили белые головные повязки, а брызги грязной воды то и дело попадали в лицо…Но, кажется, уже ничто не могло окончательно прогнать сомнения… И ей все чаще и чаще представлялось, что она всего лишь променяла одно рутинное существование на другое, такое же по своей сути!.. Развитию этого чувства способствовало и постоянное общение с послушницами. Сама Елизавета еще не была объявлена послушницей официально. Она ждала с нетерпением, когда же это произойдет, но послушницы стремились разочаровать ее, уверяя, что ее никогда не сделают послушницей:
– …ты ведь даже самый маленький взнос не сможешь сделать, никогда не сможешь!..
Семьи многих этих девушек были издавна связаны с монастырем, издавна младшие дочери этих семей поступали в монастырь. И родные монахинь всячески поддерживали монастырь, производя богатые вклады. Девушки из состоятельных и тесно связанных с монастырем семей проходили сокращенный срок послушничества и скоро принимали постриг и занимали различные монастырские должности.
Послушницы пересказывали истории о чудесных исцелениях. Внезапно всех будоражили слухи о том, что сказал в своей проповеди тот или иной епископ или архиепископ, как повел себя некий викарий или капеллан… Какая-нибудь из послушниц вдруг спохватывалась и говорила, что не следует толковать так много о страстях, свойственных, в сущности, мирянам, о тщеславии, к примеру. Но другая возражала:
– Мы же не сестры-затворницы!..
И снова увлекались разговорами о чудесах, сотворенных тем или иным святым, о том, как та или иная монахиня исцелилась от лихорадки, помолившись своей наставнице-настоятельнице, уже к тому времени умершей и пребывающей на небесах, о том, как умирающие исцелялись посредством причащения Святым дарам или посредством предсмертного причащения…
Послушницы, случалось, ссорились, сплетничали и даже и завидовали друг дружке, когда какая-нибудь из них удостаивалась похвалы от матери-настоятельницы. Все стремились отзываться с высокомерным презрением обо всем мирском, презирали танцы и прочие развлечения. Молоденькая Анна рассказывала, как однажды ее старшая сестра очень хотела танцевать на масленичном балу, и вот…
– …я помолилась горячо и она, несмотря на свое самое искреннее желание поплясать мазурку или полонез, никак не могла заставить себя войти в круг танцующих!..
Елизавета очень хотела возразить, сказать, что ведь это нелепо: беспокоить Бога для того, чтобы он не дал танцевать легкомысленной девице; и это в то время как тысячи людей бедствуют, обретаются в крайности! Не лучше ли помолиться о благополучии подобных несчастных!.. Однако Елизавета подавила свое желание говорить такое. Зачем? Анна скажет запальчиво, что заботилась о спасении души своей сестры! Нет, незачем вступать в бессмысленные споры…
Все чаще она задумывалась о том, что снова очутилась среди людей, которые должны, обязаны слушать одни и те же слова в храме, читать одни и те же книги, верить в одно и то же. Елизавета все более и более укреплялась в мысли, что в основе той или иной религиозной системы обретается в качестве краеугольного камня отнюдь не попытка постичь некую божественную суть и не философические выкладки об устройстве бытия, но именно ревностное, бездумное соблюдение обрядности и – самое, пожалуй, важное! – ненависть к иноверцам и неверующим!.. Теперь Елизавета задавала себе вопрос: что она делает здесь, в монастыре? С таким же успехом она могла бы подчиниться покорно обычаям, принятым на еврейской улице, в доме родственника ее покойной матери и в других домах. Она могла бы выйти замуж за молодого Шмуэла, уехать с ним в Германию, вести жизнь бедной, но честной и благочестивой еврейской женщины… Но она хотела найти какую-то совсем иную жизнь! Она бежала наугад, бежала туда, где происходила эта иная, неведомая ей жизнь, то есть происходила одна из разновидностей этой неведомой, иной жизни… И что же, что она нашла? Все ту же самую рутину, скуку обыденного серого существования, узость мысли, наслаждение неприязнью…
Единственное, более или менее прочное приобретение она все же сделала, резко переменив свою жизнь. Этим приобретением явилось имя! Елизавета! Она не знала, будет ли она снова и снова переменять свои имена, не знала. Однако чувствовала имя «Елизавета» прочно своим. Да, она может назвать себя иначе, но в глубине своей души, своего сознания она будет для себя оставаться Елизаветой!..
И пожалуй, не о чем было раздумывать. Это все равно были бы совершенно бесплодные раздумья. И родственники ее матери и настоятельница, мать Тереза, могли бы долго, с некоторым презрением и в достаточной степени убедительно говорить ей, что она ничего не поняла в правильности и праведности избранного ими пути, что она не постигла необходимость единственно верного служения единственно верному Богу, что она изменница, предательница… Все равно Елизавета знала: эти люди не убедят ее ни в чем! Они ведь просто-напросто жонглируют словами, никаких настоящих доказательств нет в их распоряжении!.. Предположим, куда бы она ни кинулась, она повсюду найдет все одно и то же, рутину обыденного существования. Но хотя бы двигаться, хотя бы пытаться, хотя бы нечто менять, постоянно менять в своем существовании!..
* * *
Елизавета даже не могла бы сказать, что хочет бежать из монастыря! Ей не надо было убегать, она могла уйти спокойно и ни от кого не прячась. Ведь она даже и не считалась официально послушницей. Но не хотелось обманывать мать Терезу, эту женщину с таким морщинистым лицом, с такими глазами, взгляд которых представлялся Елизавете острым… Мать Тереза всегда смотрела серьезно, строго, но в ее лице девочка видела ум, серьезный, спокойный… Елизавета подошла после мессы к сестре Марии Святого Сердца, келейнице настоятельницы, и кротко спросила, возможно ли говорить с матерью Терезой.– Ты, должно быть, хочешь считаться настоящей послушницей? Но ты обязана проявлять терпение. Матушка сама знает время…
– Нет, я хотела бы говорить с матушкой о другом деле…
Сестра Мария Святого Сердца почувствовала в голосе юной Елизаветы нотки явственные смелости, даже дерзости, тщетно скрываемые, тщетно укрощаемые. Монахиня посмотрела совсем строго:
– Я, конечно же, передам матери-настоятельнице твою просьбу…
Спустя три дня мать Тереза приняла Елизавету в своей келье. Настоятельница сидела за столом, сколоченным из самого простого и даже щелястого дерева, не покрытым скатертью. Кровать без полога, с неизменным соломенным тюфяком, застланным тонким шерстяным покрывалом. Распятие… Девочке почудилось на мгновение, будто распятие надвигается на нее со стены…
Елизавете так хотелось быть искренней, говорить правду… «В конце концов, если я сейчас увижу, что она не понимает меня, я просто-напросто уйду! Она не будет удерживать меня. Зачем я ей!..»
И Елизавета сказала, что хочет уйти из монастыря…
– …потому что я утратила веру… – Мать Тереза молчала. Девочка продолжила: – Я знаю, что сомнения возможно изжить, но… мои сомнения уже не сомнения! Я не верю!.. Вы – моя крестная и вам, именно вам я возвращаю!.. – Елизавета протянула серебряный крестик на тонком кожаном шнурке…
– Ты хочешь возвратиться к своей прежней вере? – Настоятельница заговорила спокойно. Она чуть опустила глаза и посмотрела на раскрытую ладонь девочки – тонкие розовые оттенки окружили крестик, посверкивающий смутно. Мать Тереза не спешила, казалось, взять его…
– Нет, не хочу! – Ладонь по-прежнему оставалась протянутой к настоятельнице монастыря. – В моей жизни был период, когда я верила самым искренним образом, это было здесь, в монастыре. Но теперь я вернулась в прежнее свое состояние, то есть я снова не верю. Простите. Я хочу уйти. Возьмите крестик, я не вправе оставлять его себе…
Настоятельница молчала, быть может, минуты четыре, которые показались девочке долгими. Мать Тереза смотрела пристально на розовую ладошку, представлявшуюся ей горячей…
– Оставь себе крестик. Даже не веря, ты можешь носить его на груди как украшение… – Глаза настоятельницы оставались строгими, но сухие, чуть потрескавшиеся губы улыбнулись…
Девочка сжала пальцы и опустила руку.
– Да, я отпущу тебя, – продолжала говорить мать Тереза. – Но все же я хотела бы позаботиться о тебе. Я поняла, что твоя натура отличается пылкостью, ты еще можешь вернуться к тому, что теперь отвергаешь…
Девочка резко мотнула головой:
– Нет, нет!..
Мать Тереза смотрела по-прежнему, строгими глазами, но с улыбкой на губах.
– Тебе ведь некуда уйти. Замужество – не такое простое дело!..
– Я не хочу замуж!..
– Тебе не стоит перебивать меня! – Девочка наклонила и снова вскинула голову. Настоятельница продолжала: – Я могу помочь тебе. Но и ты должна понять, что ты принадлежишь к людям неимущим. Замужество ты отвергаешь. Готова ли ты продавать свое тело?
Девочка невольно фыркнула, глаза ее весело сверкнули:
– Нет, я не хочу быть проституткой!.. – Она употребила грубоватое определение продажных женщин и чуть смутилась. Она пыталась понять, к чему клонится речь матери Терезы…
– …Ты должна понять, девочка: у тебя в жизни всего два пути – торговать собой или трудиться…
Девочка молчала. Ей не хотелось ни того ни другого. Но, кажется, мать Тереза желала помочь ей. И лучше сейчас послушаться…
– Я бы трудилась, но я ничего не умею…
– Ты можешь учиться, ведь здесь, в монастыре, ты работала.
– Что вы посоветуете мне? – В голосе трепетали нотки дерзости, которые девочка пыталась скрыть, но не могла!..
– Я могу помочь тебе. Но только если ты согласишься трудиться честно…
– Я соглашусь, если это не будет слишком тяжелый труд…
– Ты должна внимательно выслушать мои слова… – Глаза матери Терезы смотрели еще серьезнее, губы уже не улыбались… – Ты можешь сделаться служанкой, горничной богатой дамы…
– Но я не умею стирать и гладить…
– Это работа прачки! Сможешь ли ты следить, чтобы платья твоей хозяйки содержались в порядке, одевать ее…
– Я не могу сделать сложную прическу!..
– Это работа куафюра!..
– Если так, то я, наверное, смогу делать то, о чем вы говорите, то есть то, что входит в обязанности горничной богатой дамы…
– Очень хорошо. А ты не хотела бы не прерывать отношения со мной?
– Я немного побаиваюсь вас, но я по-своему привязана к вам… – Елизавете было так приятно говорить искренне!.. – Мне было бы хорошо, если бы я по-прежнему могла бы иногда видеть вас, говорить с вами!..
– Это вполне возможно. Я хотела бы попросить тебя об одной услуге. Это важно для меня. Это важно для нашей матери, святой церкви, но, впрочем, ты не веришь, я запомнила твое признание. Поэтому я прошу тебя об услуге, которую ты можешь оказать лично мне. Я рекомендую тебя даме, о которой говорю. Я не намереваюсь скрывать от нее твою неопытность, но моя рекомендация значит для нее чрезвычайно много…
– Благодарю…
– Не спеши перебивать, прошу тебя! – Сухие губы снова шевельнулись в улыбке. – Ты сможешь видеться со мной, и даже в достаточной степени часто. Но ты должна будешь сообщать мне о том, что происходит в доме твоей хозяйки, о чем беседуют ее гости. Она понимает, что девушка, рекомендуемая мной, займет в ее доме положение несколько особенное…
– Она и ее гости, конечно, будут таиться от меня…
– Постарайся вести себя так, чтобы таились как возможно меньше.
– Не знаю, смогу ли я. И… я хочу быть с вами, матушка, совершенно откровенной! То, что вы предлагаете мне, ведь именуется шпионством, я знаю! Простите меня за эту мою откровенность, грубую, должно быть…
– Нет, напротив, я должна благодарить тебя за твою искренность. А теперь представь себе, что некоему дому угрожают разбойники, желающие ограбить и даже и разрушить этот дом, желающие использовать все доступные им средства для того, чтобы проникнуть в этот дом! Разве попытку вызнать и контролировать их тайные замыслы следует полагать шпионством?
– Нет. Я думаю, что не следует. Я понимаю.
– Ты будешь получать от меня ежемесячно деньги, потому что, в сущности, ты будешь находиться в услужении не только у своей хозяйки, но и у меня…
Обе женщины, юная и пожилая, молчали. Настоятельница, казалось, ждала, что девочка выразит свое согласие словами. Елизавета глядела на носки своих башмаков, простых и грубых. Мать Тереза принуждена была спросить:
– Итак, ты согласна?
– Да…
После этого короткого девичьего «да» настоятельница велела девочке присесть:
– Здесь нет второго стула, садись на мою постель…
Елизавета пристроилась на краешке жесткого покрывала.
– Теперь я объясню тебе, почему твоя скромная миссия будет важна, – начала мать Тереза. – Слыхала ли ты о явлении, которое евреи именуют «турецкой ересью»?
Елизавета тотчас испытала чувство радости. Та самая «турецкая ересь»! То самое, связанное с ее отцом!.. Она чуть было не сказала, что ее отца считали «турецким еретиком», но вовремя опомнилась, сообразив, что говорить лишнее вовсе ни к чему…
– Да, я слыхала о «турецкой ереси», я даже спрашивала, что же это такое, я ведь любопытна, но никто не мог мне толком рассказать.
– Я расскажу тебе то, что мне известно. Некий торговец Якоб Франк, прибывший из турецких земель, отверг основное положение еврейской веры; он утверждает, что Мессия уже приходил, в то время как евреи постоянно ожидают его прихода…
– Стало быть, он христианин… – Елизавета водила пальцами по жесткому покрывалу и не глядела на мать Терезу.
– Нет, его нельзя было назвать христианином, потому что многие постулаты его ложного учения не согласуются с истинным христианством. Евреи преследовали Франка и его сторонников, когда те пожелали обосноваться в Польском королевстве. Евреи досаждали польским властям, требуя то и дело, чтобы польские власти преследовали так называемых «франкистов» или «польских еретиков»; то и дело жаловались на то, что еретики мутят народ и проповедуют некую злонамеренную новую веру. Якоб Франк утверждал в Каменец-Подольске перед епископом Дембовским, что признает триединство Бога и полагает Мессию-Спасителя одним из этих трех божественных образов. Якоб Франк выиграл спор публичный с каменец-подольскими раввинами, но после смерти епископа Дембовского польские власти снова поддержали те гонения, которые евреи воздвигали на франкистов…
«…Каменец-Подольск!.. – подумала Елизавета. – Наверное, отец был одним из сторонников Якоба Франка…»
Настоятельница говорила:
– …Франк и многие его сторонники объявили о своем желании присоединиться к истинной церкви. Торжественное крещение состоялось в церквах Львова и Варшавы. Восприемниками новообращенных явились польские графы и князья; более того, эти неофиты получили титулы своих крестных и таким образом приобщились к знати. Крестным отцом самого Якоба Франка был король, его величество Август III!..
– И что же? Этот Франк сделался князем?
– Да. Но служители истинной церкви все же сомневаются в искренности приспешников Франка. Поэтому служители истинной церкви обязаны следить за мыслями и действиями бывших франкистов. Это отнюдь не шпионство, но всего лишь простое и естественное желание защиты матери нашей святой церкви от ее возможных врагов…
– Я поняла…
– Тогда ступай и продолжай жить, как прежде ты жила в монастыре. На следующей неделе я представлю тебя твоей новой госпоже.
– Она еврейка, то есть она бывшая еврейка? Мне бы не хотелось…
– Какая же ты капризная девица! – Сухие, чуть потрескавшиеся губы снова шевельнулись в улыбке. – Нет, она никогда не была еврейкой! Она молода и красива. Она невеста Франка, направляется к нему в Варшаву. Совсем недавно она была торжественно крещена здесь в нашем городе, в костеле святого Доминика…
– Кто же она была до крещения?
– Она происходит из татарского знатного рода, княжна Ассанчуковна. Она тайно скрылась, бежала из поместья своего отца…
* * *
То, что женщина, которой придется прислуживать, татарка по своему происхождению, вызывало у Елизаветы приятное состояние возбуждения. Впрочем, придется ведь на нее фактически доносить, а это уже не могло быть приятным. Девочка также не могла понять, каким образом будет поддерживать связь с настоятельницей, если дама намеревается вскоре ехать в Варшаву… Но докучать, приставать с вопросами не хотелось… «Все равно я ведь все узнаю, так или иначе!..»Спустя несколько дней сестра Габриэла вызвала Елизавету в приемную, где ожидали мать-настоятельница и с ней молодая дама, действительно красивая, с несколько и вправду татарскими чертами лица. Разговор был коротким. Мать Тереза сказала княжне:
– Ваша светлость, вот девушка, о которой я говорила вам.
Елизавета присела в поклоне, припомнив, как училась танцам, а также и изящным поклонам. Покамест она лишь мельком видела ее.
– Елизавета, вот твоя госпожа, княжна Фелиция Ассанчуковна.
«Не буду ни о чем спрашивать! – решила девочка. – Мне велено явиться в монастырь через месяц, я и приду. А там поглядим, что будет!»…
Уже сидя в хорошей карете рядом с красивой дамой, Елизавета могла наконец рассмотреть ее. Княжна оказалась изящной и двигалась, жестикулировала и говорила с удивительной естественностью. Ее каштановые волосы были подняты локонами на маковку и украшены ниткой жемчуга, на шее трепетала под легким ветерком, влетавшим в открытое окошко кареты, шелковая косынка. Фелиция рассматривала новую горничную, в свою очередь, то и дело заливаясь веселым заразительным смехом. Елизавета также невольно рассмеялась. Когда смеялась Фелиция, глаза молодой женщины представлялись Елизавете совершенно раскосыми. Ей все же было немного обидно. Неужели она в своей бедной одежде выглядит настолько смешной? Но причину безудержного смеха княжны Елизавета узнала спустя совсем недолгое время…
Все еще смеясь, но вполне, впрочем, дружелюбно, Фелиция сказала, что Елизавете следует быть одетой пристойно, и велела кучеру ехать прямиком в магазин, принадлежавший одной французской чете. Львов имел в составе своего населения немало западных европейцев, французов и немцев…
Госпожа приобрела для своей новой горничной платье, чепец, нижние юбки и чулки, а также и новые кожаные башмаки. Когда Елизавета примерила новые башмачки, Фелиция заметила:
– У тебя красивые ножки, девочка! Маленькие ступни…
Княжна нанимала обширный, словно замок, дом в три этажа, отягощенный обильной наружной лепниной. Но прислуги было не так много. Повар, кухарка, двое помощников повара, кучер и два лакея. Белье и верхнее платье мыли две прачки. Частенько наведывались куафюр, модистка и один из наиболее искусных ювелиров Львова. Обязанности Елизаветы оказались не так трудны. Она должна была развешивать принесенные от прачки или новые купленные платья, складывать в комод красного дерева чистое белье, накрахмаленные нижние юбки и косынки. Она же одевала и раздевала госпожу, помогала ей вдевать в уши большие серьги и застегивала сзади на шее колье. Неловкость девочки забавляла княжну. Елизавета не привыкла еще иметь дело с нарядами, устроенными столь непросто… Княжна была пристрастна к всевозможной парфюмерии. За день она переменяла несколько пар надушенных перчаток, часто смачивала за ушами и под мышками ароматной водой… К счастью, Елизавете не приходилось убирать комнаты, для этого скоро была взята особая служанка.
Ни с кем из прислуги девочка не сходилась близко. Все эти люди были значительно старше ее, было им лет от двадцати пяти до сорока. Они также отнюдь не навязывались юной Елизавете в приятели и товарки. Она теперь имела возможность отдохнуть в приятном одиночестве после того, как столько времени провела в обществе монастырских послушниц. Княжна часто уезжала из дома. Днем ездила с визитами, вечерами оставалась допоздна на балах. Елизавета и прежде догадывалась, что в прекрасном городе Львове возможно найти общество богатых и знатных особ, но теперь она узнала об этом в точности. Из книг в доме были только несколько томиков сказок и занимательных романов на французском языке. Тут оказалось, что кое-что из этого девочка уже читала прежде, но теперь перечитала заново, потому что заняться было нечем. Из комнат она лучше всего знала спальню и гардеробную, а в кабинет призываема была редко. На бюро свалены были кучей бумаги, исписанные разными почерками. В шкафу, за стеклом, Елизавета увидела большую, лакированную, черного лака, шкатулку, где, по всей вероятности, хранились важные документы…
* * *
Первый месяц пребывания княжны Ассанчуковны в славном городе Львове подходил к концу. Однако же красавица Фелиция, кажется, не намеревалась покидать город. В парадной гостиной висел большой круглый – тондо – портрет, изображавший мужчину лет тридцати с лишком, черноволосого и черноглазого, взгляд его был насмешлив и странно, иронически ласков, бородка была остроконечной, а щеки – несколько впалыми. В первый же день, когда привезла Елизавету, княжна спросила, указав на портрет:– Нравится ли тебе Юзеф, девочка?
Елизавета отвечала, что да, господин весьма хорош собою, хотя после того, уже и давнего, страстного порыва, когда она отдала свое тело Михалу, женщина в ней ни разу не пробудилась истинно. Никто из мужчин, которых ей приходилось видеть, не вызывал у нее ни чувства, ни желания…
Оказалось, что имя «Юзеф» (Иосиф) было дано Якобу Франку при крещении… Могла ли мать Тереза не знать об этом? Тем не менее она ведь называла Франка упорно «Якобом»…
Княжна не давала ни балов, ни приемов. Порою она уединялась в кабинете и подолгу писала и разбирала бумаги. В один из таких дней горничная постучалась в дверь кабинета госпожи. Недавнюю дикарку, замарашку, бедную родственницу, монастырского приемыша трудно было узнать в этой юной девушке. Ее костюм выдержан был в светлых тонах – мягкая пышная юбка, изящная кофточка, пышная баска, легкая косынка, прикрывающая вырез лифа, длинный передник жемчужно-серого цвета и чепец, плотно облегающий голову и придающий лицу особое, чуть аскетическое очарование. Живя в доме княжны, Елизавета мало бывала на воздухе, поэтому кожа лица и рук очень посветлела, побледнела, эта бледность шла девушке…
Княжна позволила войти. Елизавета вновь – в который раз! – сравнила ее одежду со своей. Да, теперь Елизавета одевалась лучше, чем когда бы то ни было в своей жизни, но ведь ее костюм был всего лишь одеянием служанки! Что были ее башмачки рядом с лакированными туфельками княжны! И что были ее кофта и юбка в сравнении с богато расшитым по краям разреза, распашным модестом Фелиции, и выглядывающим из-под модеста вышитым подолом шелкового фрепона!..
Елизавета попросила госпожу отпустить ее на несколько часов в город.
– Зачем? – Фелиция повернулась вместе со стулом, ножки стула поскребли паркет. – Зачем? – повторила она. Ее восточные черты приобрели сумрачно-насмешливое выражение.
Елизавета тотчас выбранила себя в уме. Надо было предвидеть, что княжна может задать именно этот вопрос!..
– Я хотела бы навестить моих родных… – В голосе Елизаветы, когда она лгала, явственно прорезывались нотки дерзости, которые она почти в панике пыталась подавить…
– Ты маленькая обманщица, – сказала княжна, вовсе не сердясь. Она, впрочем, была старше Елизаветы всего лишь лет на пять…
Елизавета остановилась у двери и ухватилась за круглую ручку, бронзовую и ярко начищенную.
– Ты обманываешь меня, – продолжала княжна. – Но, может быть, ты все-таки скажешь мне правду, тем более что мне все равно эта правда известна!..
Елизавета помолчала. Ей казалось, что прошло уже очень много времени.
– Ваша светлость! Я не знаю, какая правда известна вам! – И снова в голосе девушки зазвучали нотки дерзости невольные.
– Я не настолько наивна. Я воспитывалась в монастырском пансионе под Парижем! Я не намереваюсь отчитываться перед тобой. Я жду от тебя правдивого объяснения. Куда и зачем ты собралась идти?
Елизавета поколебалась. Но уже спустя минут десять она сидела против княжны на канапе… Княжна просила называть ее запросто – «Аминой», на татарский, разумеется, лад. Прежде, до крещения, ее звали Аминой… Елизавете пришлось сознаться, что мать Тереза велела ей следить за Аминой-Фелицией…
– Боже мой! Мне это прекрасно известно! И что же ты ей хочешь сегодня рассказать?
– Я не узнала ничего такого, что могло бы очернить вас, ваша светлость, в глазах матери Терезы…
Амина-Фелиция смеялась и смеялась, затем сказала, что сейчас просветит Елизавету и…
– …Я буду знать, перескажешь ли ты мои слова настоятельнице! Поверь, наивна она, а вовсе не я!..
Амина-Фелиция рассказала девушке о Саббатае Цви…
– …он жил более ста лет тому назад…
Саббатай Цви жил в турецких землях. С самой юности он мечтал объединить разные вероучения в одно, ведь христиане, иудеи и мусульмане исповедуют веру в одного и того же Бога! Юноша собрал вокруг себя кружок последователей, который все расширялся и расширялся, все больше людей примыкало к Саббатаю. Но султану османов донесли о намерениях «нового Спасителя», как называли Саббатая его последователи. Тогда Саббатай и его последователи провозгласили себя правоверными мусульманами. Но они продолжали исповедовать веру в возможность объединения трех вер. Саббатая Цви давно уже нет в живых, но общины его последователей продолжают существовать и в землях османов, и в Италии, и в Испании. Якоб Франк на самом деле родом из Подолии. Тайным последователем Саббатая был уже его отец. Будучи мелким торговцем, Якоб часто бывал и в землях турок. С течением времени он принял на себя миссию руководства польскими и немецкими последователями Саббатая, которые стали называться теперь франкистами…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента