Потрясенному, рассвирепевшему, изумленному Хэлу полагалось встать, уйти и никогда не возвращаться. Но сострадалист сердечно предлагал опровергнуть сказанное. Хэл отвечал потоком брани. Иногда, позволив Хэлу выговориться, жуча предлагал сесть и спокойно продолжить диспут. Иногда выходил из себя и Лопушок, начинался крик и взаимные оскорбления. Дважды дело дошло до драки: у Хэла был в кровь разбит нос, Лопушок получил фонарь под глаз. А затем жуча, рыдая, обнимал Хэла и просил прощения, они усаживались и успокаивали нервишки умеренным дружеским возлиянием.
Знал Хэл, что грешно ему слушать Лопушка, грешно ставить себя в положение, когда в его присутствии звучат такие антиистинные речи. Но устраниться сил не было. И хотя он ненавидел Лопушка за эти диспуты, они непонятным образом доставляли удовольствие, даже наслаждение. Не мог Хэл Ярроу раз и навсегда порвать с этим существом, язык которого жегся побольнее, чем когда-то Порнсенова плеть.
Все эти диспуты он пересказывал Жанетте. А та слушала, и он не чувствовал стеснения, еще и еще раз повторяя рассказы, и постепенно улетучивались горечь, неприязнь и сомнения. Оставалась любовь и только любовь, такая любовь, о которой он прежде и представления не имел. Он впервые постиг, как мужчина и женщина становятся единой плотью. Когда-то Мэри и он так и оставались вне круга жизненных восприятий партнера, но Жанетте ведомы были иная геометрия, объединяющая, и иная химия, связующая их обоих воедино.
И не только их обоих – при том всегда присутствовали свет и таракановка. Хэла они больше не смущали. Сама того не зная, Жанетта пила не столько таракановку, сколько «негоридушу». А к включенному бра над кроватью он привык. Счел Жанеттиной причудой. За этой причудой не стоял страх темноты, поскольку Жанетта настаивала, чтобы свет был включен лишь на время любовных ласк. Зачем ей это, он не понимал. Возможно, ей хотелось навсегда запечатлеть в памяти его образ на случай разлуки. Если так, пусть горит свет.
При свете он изучил ее тело отчасти как любовник, отчасти как антрополог. Порадовался и подивился тому, как мала разница между нею и земными женщинами. Во рту у нее был небольшой нарост, вероятно, остаток какого-то органа, давным-давно отмершего в ходе эволюции. У нее было двадцать восемь зубов; отсутствовали зубы мудрости. Кто его знает, возможно, такова была особенность племени, к которому принадлежала ее мать.
Либо у нее имелись какие-то дополнительные грудные мышцы, либо исключительно хорошо были развиты обычные. Крупные, полушариями, груди не обвисали. Были высоки, тверды и уставлены вперед – идеал женской красоты, так часто и упорно воплощаемый мужчинами-скульпторами и так редко встречающийся в жизни.
Не только приятно было на нее глядеть – приятно было находиться с нею рядом. Раз в неделю она встречала его в новом наряде. Обожала шить. Из того, что он покупал для нее, мастерила блузки, юбки, даже халатики. Переменам нарядов сопутствовали перемены прически. Жанетта была постоянно нова, постоянно прекрасна, и Хэл впервые осознал, что женщина способна быть прекрасной. Даже больше – что прекрасным может быть человеческое существо вообще. И что суть красоты – дарить радость, если не навек, то надолго.
Их взаимную радость усиливала ее восприимчивость к языкам. Всего за одну ночь она переключилась со своего «хвканцузсого» на американский. Около недели пользовалась ограниченным, но постоянно растущим словарем, а потом заговорила быстрее и выразительнее, чем он сам.
Однако радости общения сказались на служебном долге. Хэловы успехи в овладении сиддийским замедлились.
Однажды Лопушок спросил, как обстоит дело с книгами, которые у него позаимствовал Хэл. Хэл признался, что плоховато: они по-прежнему для него трудны. Тогда Лопушок дал ему книгу попроще, о развитии жизни на Оздве. Эту книгу жучи использовали как учебник для начальной школы.
– Попробуйте прочесть хоть эту. Правда, два тома, но текст специально облегчен, много иллюстраций, чтобы материал легче усваивался. Обработано для юношества нашим лучшим педагогом Уиинэи.
У Жанетты было гораздо больше времени на школярские подвиги, чем у Хэла; Хэл уходил на целые дни, а ей, запертой в четырех стенах, почти нечем было заняться. Поэтому она набрасывалась на новые книги, и Хэл от большой лени завел обычай поручать ей читать вслух и переводить. Вначале она громко читала по-сиддийски, а потом переводила на американский. А если не хватало слов, то на «хвканцузсий».
Однажды вечером она бодро взялась за книгу Уиинэи. Но в промежутках между параграфами прикладывалась к таракановке, так что довольно скоро ее переводческий пыл пошел на убыль.
Одолели параграф первый, где речь шла о том, как образовалась планета и как на ней возникла жизнь. Взялись за параграф второй – Жанетта откровенно зевнула и украдкой глянула, заметил ли это Хэл, но тот сидел, прикрыв глаза, и притворялся, что погружен в мысли. И Жанетта стала читать дальше о том, как из палеочленистоногих возникли жучи, как набрались ума и порешили стать хордовыми. Уиинэи отпустил несколько тяжеловесных шуток насчет своенравия жуков-кикимор начиная с того рокового дня и перешел к параграфу третьему, в котором излагалась история млекопитающих на южном материке Оздвы – история, которая завершилась возникновением «человека оздвийского».
– … Но у разумных млекопитающих, как и у нас, были свои мимикранты-паразиты, – читала Жанетта. – Одним из них оказался особый подвид так называемого жука-бражника. Этот подвид уподобился не жучам, а человеку оздвийскому. Обмануть он мог разве что партнера с очень низкими умственными способностями, но свойство производить алкоголь приблизило жука-бражника к людям. Он сопутствовал своим хозяевам с первобытных времен, сделался неотъемлемой частью их культуры и в конце концов, как утверждается в одной из теорий, немало поспособствовал вымиранию человека оздвийского.
Возразим: во-первых, не только он и, во-вторых, не следует преувеличивать его злокозненность. У жука-бражника мирный нрав. Но, как большинство живых существ, он мог быть обманут, а его невзыскательные устремления могли быть переиначены так, что стали представлять собой угрозу. Вот это-то и было проделано с жуком-бражником, причем проделано людьми.
Следует отметить, что тут у человека был иной союзник в кавычках, который во многом содействовал использованию жука-бражника во зло. Таким союзником в кавычках был паразит, относимый к совсем иному виду – виду, который, вообще говоря, следует в определенной мере считать родственным нам.
Но у этого вида, однако, была особенность, отличающая его не только от нас, не только от «человека оздвийского», но и от любого иного животного на нашей планете за исключением нескольких весьма низкоорганизованных видов. Как свидетельствуют даже самые ранние костные останки из тех, что нам доступны, все существа, относящиеся к этому виду, были…
Жанетта отложила книгу.
– Тут непонятное слово. Хэл, можно дальше не читать? Скука адская!
– Брось, отложи. Давай лучше комикс почитаем. Самый любимый у наших ребят на «Гаврииле», они на него в очередь записываются.
Она улыбнулась – ну, само очарование! – и на столе перед ней мигом оказались «Приключения Лей фа Магнуса, любимого гвардейца Впередника. Том 1037, книга 56. Лейф Магнус и Чудо-юдо с Арктура».
Хэл послушал-послушал, как она силится перевести американские текстовки на обиходное наречие жучей, но, наконец, эта пошлятина с картинками ему обрыдла, и он потянулся к Жанетте.
А бра над кроватью не выключил…
Не все шло так мирно, бывали столкновения, даже ссоры.
Жанетта ни в куклы не годилась, ни в рабыни. Когда не желала поступить по примеру или по слову Хэла, то по большей части заявляла об этом сразу и вслух. А если Хэл отвечал ехидством или грубостью, то рисковал тут же получить в ответ колкое словцо.
Как-то раз вскоре после того, как он спрятал Жанетту у себя в пука, он вернулся с корабля чуть ли не на вторые сутки, столько вдруг срочного дела объявилось. Понятно, что за такое время щетина на подбородке более чем обозначилась.
Жанетта поцеловала его, скорчила гримаску и сказала:
– Царапучий. Как напильник. Сейчас крем собью и сама тебя побрею.
– Не надо, – сказал он…
. – Почему? – спросила она, направляясь за кремом в то самое. – Мне нравится тебя брить. А особенно нравится, какой ты после бритья красивенький.
Вернулась с баночкой средства для удаления волос.
– Сядь, я сама. И покуда я буду с этой скребучей проволокой воевать, можешь сидеть и воображать, что купаешься в моей любви.
– Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь «ламедник», а «ламедникам» положено отращивать бороду.
Она так и замерла с баночкой в руке.
– Нельзя? Ты имеешь в виду, есть такой закон и тебя посадят в тюрьму, если ты побреешься?
– Нет, не совсем так, – сказал он. – Впередник ничего на сей счет не говорил и никаким законом носить бороду не обязывал. Но обычай у нас такой. И почетно, потому что только тем, кто носит «ламед», дозволяется отращивать бороду.
– А что случится, если бороду отрастит не – «ламедник»?
– Не знаю, – сказал он скучным голосом. – Такого не бывает. Можешь быть совершенно уверена. Такое может прийти в голову только сумасшедшему извращенцу.
– Но борода тебя портит, – сказала она. – И царапает мне лицо. Будто я целуюсь с пружинным матрасом.
– Тогда одно из двух, – рассвирепел он. – Либо ты научишься целоваться с пружинным матрасом, либо вообще отвыкай от поцелуев. Потому что я должен отрастить бороду. Должен!
– А вот и не должен! – сказала она с вызовом. – Что толку быть «ламедником», если тебе от этого свободы не прибыло, если опять приходится делать то, что обязан? Почему нельзя поступить против этого дурацкого обычая?
От ярости и от страха у Хэла все в голове перепуталось. Вдруг почудилось, что она хлопнет дверью и уйдет, продолжай он стоять на своем. А если уступить, то среди «ламедников» корабля он будет как белая ворона.
В результате обозвал Жанетту дурехой. Получил в ответ «дурака». Поссорились Полночи прошло, прежде чем она первая сделала шаг к примирению.
А прежде чем окончательно выяснили, что любят друг друга, наступил рассвет.
Утром он побрился. Три дня на «Гаврииле» никто к нему не приставал, никаких замечаний не делал, а он маялся: чувствовал себя виноватым и ловил на себе косые взгляды (или воображал, что ловит). Наконец убедил себя: либо никто ничего не заметил, либо все слишком заняты и разоряться по поводу Хэлова бритого подбородка ни у кого нет ни времени, ни желания. Даже начал подумывать, а нет ли других докук, связанных с ношением «ламеда», которыми можно было бы точно так же, тишком-молчком, пренебречь на здоровье.
А на четвертое утро его вызвали в рабочий кабинет к Макнеффу.
Сандальфон сидел за столом, теребил себе бородищу. Воззрился на Хэла водянистыми очами и долго не отвечал на приветствие.
– Легко себе представить, Ярроу, что вы увлечены исследованиями в поле и обо всем прочем вам просто некогда думать, – сказал сандальфон. – Это укладывается в истиннизм. Нештатная обстановка, и все помыслы устремлены ко дню, когда мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи.
Макнефф встал и принялся вышагивать перед Хэлом из угла в угол.
– Но в то же время вы обязаны помнить, что «ламед» на груди означает не только привилегии, но и ответственность.
– Буверняк, авва.
Макнефф на полном ходу остановился и нацелил Хэлу в грудь длинный костистый палец.
– Тогда почему не отращиваете бороду? – резко спросил он. И метнул свирепый взгляд.
Хэл почуял, что цепенеет, как во времена, когда в него, в малолетку, АХ, Порнсен незабвенный, точно так же целился пальцем и таким же испепеляющим взглядом буравил. И ушла душа в пятки, будто Хэл Ярроу и вправду нашкодивший пацаненок.
– Я… я…
– Должно не только стремиться к получению «ламеда», должно стремиться постоянно доказывать себе и окружающим свое право носить его. Безупречность и только безупречность помогает преуспеть в этом, беззаветное усилие блюсти свою безупречность!
– Извините, авва, – сказал Хэл дрогнувшим голосом. – Я прилагаю беззаветное усилие и блюду свою безупречность.
И с этими словами набрался смелости глянуть сандальфону в глаза, хотя, откуда набрался, и сам не знал. Смелости глянуть и смелости лгать наглейшим образом, лгать в присутствии безупречнейшего из безупречнейших, великого сандальфона! Он, Хэл, погрязший в еретической скверне!
– Однако не понял, что общего между моей безупречностью и тем, что брею бороду. Ни в «Талмуде Запада», ни в каком-либо другом труде Впередника нет ни слова об истиннизме или антиистиннизме касательно бороды.
– Вы мне будете рассказывать, что есть и чего нет в писаниях? – вспылил сандальфон.
– Разумеется, нет. Но при том я говорю правду, не так ли?
Макнефф снова заходил по кабинету.
– Мы обязаны быть безупречны, обязаны. Даже малейшее послабление псевдобудущему, малейший отход от истиннизма способны опорочить нас. Да, Сигмен нигде и никогда не высказывался по поводу ношения бороды. Но давно распознано, что только истинно безупречный достоин отращивать бороду по примеру Впередника. И в знак своей истинной безупречности мы обязаны блюсти соответствующий внешний вид.
– Всем сердцем согласен, – сказал Хэл.
Дошло, что дрожит он только по старой привычке, будто стоит навытяжку перед Порнсеном, а не перед архиуриелитом. А Порнсена нет, с Порнсеном покончено, его пепел развеян по ветру. Рукой самого Хэла развеян во время погребальной церемонии. Мысль об этом добавила Хэлу решимости.
– В штатной обстановке немедля отрастил бы, – сказал он. – Но нахожусь в поле и помимо исполнения прямых служебных обязанностей произвожу эффективный сбор агентурных данных. Обнаружилось, что наблюдаемые считают бороду омерзительной; как вам известно, у них нет растительности на лице. Им непонятно, почему мы отращиваем бороды при том, что располагаем средствами для удаления волос. Им дурно в присутствии человека с бородой. Я не смог бы войти к ним в доверие, если бы отрастил бороду. Но как только мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи, я немедленно отращу бороду.
Макнефф хмыкнул и запустил пальцы в рыжее свидетельство своей безупречности.
– Отчасти резонно. Нештатная обстановка и ее последствия. Почему своевременно не поставили в известность?
– Вы настолько заняты с утра до вечера, что не хотел вас отвлекать по личному делу, – ответил Хэл.
А сам гадал, найдется ли у Макнеффа время и охота проверить правдивость слов бритого «ламедника». Жучи-то ни единым словом не обмолвились Хэлу насчет бород у землян. Все это он выдумал себе в оправдание, припомнив, как американские индейцы были удивлены видом бородатых белых людей. Где-то когда-то об этом читал.
Макнефф еще раз кратко напомнил Хэлу, как важно блюсти безупречность, и отпустил с Сигменом.
И Хэл, с трудом справляясь с дрожью после этого нагоняя, отправился домой. Дома принял маленько для успокоения, а потом добавил, чтобы поужинать вместе с Жанеттой. Когда чуток тяпнешь, перестает действовать на нервы зрелище, как Жанетта кладет себе пищу кусок за куском в открытый рот, – это он усвоил безупречно.
17
Знал Хэл, что грешно ему слушать Лопушка, грешно ставить себя в положение, когда в его присутствии звучат такие антиистинные речи. Но устраниться сил не было. И хотя он ненавидел Лопушка за эти диспуты, они непонятным образом доставляли удовольствие, даже наслаждение. Не мог Хэл Ярроу раз и навсегда порвать с этим существом, язык которого жегся побольнее, чем когда-то Порнсенова плеть.
Все эти диспуты он пересказывал Жанетте. А та слушала, и он не чувствовал стеснения, еще и еще раз повторяя рассказы, и постепенно улетучивались горечь, неприязнь и сомнения. Оставалась любовь и только любовь, такая любовь, о которой он прежде и представления не имел. Он впервые постиг, как мужчина и женщина становятся единой плотью. Когда-то Мэри и он так и оставались вне круга жизненных восприятий партнера, но Жанетте ведомы были иная геометрия, объединяющая, и иная химия, связующая их обоих воедино.
И не только их обоих – при том всегда присутствовали свет и таракановка. Хэла они больше не смущали. Сама того не зная, Жанетта пила не столько таракановку, сколько «негоридушу». А к включенному бра над кроватью он привык. Счел Жанеттиной причудой. За этой причудой не стоял страх темноты, поскольку Жанетта настаивала, чтобы свет был включен лишь на время любовных ласк. Зачем ей это, он не понимал. Возможно, ей хотелось навсегда запечатлеть в памяти его образ на случай разлуки. Если так, пусть горит свет.
При свете он изучил ее тело отчасти как любовник, отчасти как антрополог. Порадовался и подивился тому, как мала разница между нею и земными женщинами. Во рту у нее был небольшой нарост, вероятно, остаток какого-то органа, давным-давно отмершего в ходе эволюции. У нее было двадцать восемь зубов; отсутствовали зубы мудрости. Кто его знает, возможно, такова была особенность племени, к которому принадлежала ее мать.
Либо у нее имелись какие-то дополнительные грудные мышцы, либо исключительно хорошо были развиты обычные. Крупные, полушариями, груди не обвисали. Были высоки, тверды и уставлены вперед – идеал женской красоты, так часто и упорно воплощаемый мужчинами-скульпторами и так редко встречающийся в жизни.
Не только приятно было на нее глядеть – приятно было находиться с нею рядом. Раз в неделю она встречала его в новом наряде. Обожала шить. Из того, что он покупал для нее, мастерила блузки, юбки, даже халатики. Переменам нарядов сопутствовали перемены прически. Жанетта была постоянно нова, постоянно прекрасна, и Хэл впервые осознал, что женщина способна быть прекрасной. Даже больше – что прекрасным может быть человеческое существо вообще. И что суть красоты – дарить радость, если не навек, то надолго.
Их взаимную радость усиливала ее восприимчивость к языкам. Всего за одну ночь она переключилась со своего «хвканцузсого» на американский. Около недели пользовалась ограниченным, но постоянно растущим словарем, а потом заговорила быстрее и выразительнее, чем он сам.
Однако радости общения сказались на служебном долге. Хэловы успехи в овладении сиддийским замедлились.
Однажды Лопушок спросил, как обстоит дело с книгами, которые у него позаимствовал Хэл. Хэл признался, что плоховато: они по-прежнему для него трудны. Тогда Лопушок дал ему книгу попроще, о развитии жизни на Оздве. Эту книгу жучи использовали как учебник для начальной школы.
– Попробуйте прочесть хоть эту. Правда, два тома, но текст специально облегчен, много иллюстраций, чтобы материал легче усваивался. Обработано для юношества нашим лучшим педагогом Уиинэи.
У Жанетты было гораздо больше времени на школярские подвиги, чем у Хэла; Хэл уходил на целые дни, а ей, запертой в четырех стенах, почти нечем было заняться. Поэтому она набрасывалась на новые книги, и Хэл от большой лени завел обычай поручать ей читать вслух и переводить. Вначале она громко читала по-сиддийски, а потом переводила на американский. А если не хватало слов, то на «хвканцузсий».
Однажды вечером она бодро взялась за книгу Уиинэи. Но в промежутках между параграфами прикладывалась к таракановке, так что довольно скоро ее переводческий пыл пошел на убыль.
Одолели параграф первый, где речь шла о том, как образовалась планета и как на ней возникла жизнь. Взялись за параграф второй – Жанетта откровенно зевнула и украдкой глянула, заметил ли это Хэл, но тот сидел, прикрыв глаза, и притворялся, что погружен в мысли. И Жанетта стала читать дальше о том, как из палеочленистоногих возникли жучи, как набрались ума и порешили стать хордовыми. Уиинэи отпустил несколько тяжеловесных шуток насчет своенравия жуков-кикимор начиная с того рокового дня и перешел к параграфу третьему, в котором излагалась история млекопитающих на южном материке Оздвы – история, которая завершилась возникновением «человека оздвийского».
– … Но у разумных млекопитающих, как и у нас, были свои мимикранты-паразиты, – читала Жанетта. – Одним из них оказался особый подвид так называемого жука-бражника. Этот подвид уподобился не жучам, а человеку оздвийскому. Обмануть он мог разве что партнера с очень низкими умственными способностями, но свойство производить алкоголь приблизило жука-бражника к людям. Он сопутствовал своим хозяевам с первобытных времен, сделался неотъемлемой частью их культуры и в конце концов, как утверждается в одной из теорий, немало поспособствовал вымиранию человека оздвийского.
Возразим: во-первых, не только он и, во-вторых, не следует преувеличивать его злокозненность. У жука-бражника мирный нрав. Но, как большинство живых существ, он мог быть обманут, а его невзыскательные устремления могли быть переиначены так, что стали представлять собой угрозу. Вот это-то и было проделано с жуком-бражником, причем проделано людьми.
Следует отметить, что тут у человека был иной союзник в кавычках, который во многом содействовал использованию жука-бражника во зло. Таким союзником в кавычках был паразит, относимый к совсем иному виду – виду, который, вообще говоря, следует в определенной мере считать родственным нам.
Но у этого вида, однако, была особенность, отличающая его не только от нас, не только от «человека оздвийского», но и от любого иного животного на нашей планете за исключением нескольких весьма низкоорганизованных видов. Как свидетельствуют даже самые ранние костные останки из тех, что нам доступны, все существа, относящиеся к этому виду, были…
Жанетта отложила книгу.
– Тут непонятное слово. Хэл, можно дальше не читать? Скука адская!
– Брось, отложи. Давай лучше комикс почитаем. Самый любимый у наших ребят на «Гаврииле», они на него в очередь записываются.
Она улыбнулась – ну, само очарование! – и на столе перед ней мигом оказались «Приключения Лей фа Магнуса, любимого гвардейца Впередника. Том 1037, книга 56. Лейф Магнус и Чудо-юдо с Арктура».
Хэл послушал-послушал, как она силится перевести американские текстовки на обиходное наречие жучей, но, наконец, эта пошлятина с картинками ему обрыдла, и он потянулся к Жанетте.
А бра над кроватью не выключил…
Не все шло так мирно, бывали столкновения, даже ссоры.
Жанетта ни в куклы не годилась, ни в рабыни. Когда не желала поступить по примеру или по слову Хэла, то по большей части заявляла об этом сразу и вслух. А если Хэл отвечал ехидством или грубостью, то рисковал тут же получить в ответ колкое словцо.
Как-то раз вскоре после того, как он спрятал Жанетту у себя в пука, он вернулся с корабля чуть ли не на вторые сутки, столько вдруг срочного дела объявилось. Понятно, что за такое время щетина на подбородке более чем обозначилась.
Жанетта поцеловала его, скорчила гримаску и сказала:
– Царапучий. Как напильник. Сейчас крем собью и сама тебя побрею.
– Не надо, – сказал он…
. – Почему? – спросила она, направляясь за кремом в то самое. – Мне нравится тебя брить. А особенно нравится, какой ты после бритья красивенький.
Вернулась с баночкой средства для удаления волос.
– Сядь, я сама. И покуда я буду с этой скребучей проволокой воевать, можешь сидеть и воображать, что купаешься в моей любви.
– Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь «ламедник», а «ламедникам» положено отращивать бороду.
Она так и замерла с баночкой в руке.
– Нельзя? Ты имеешь в виду, есть такой закон и тебя посадят в тюрьму, если ты побреешься?
– Нет, не совсем так, – сказал он. – Впередник ничего на сей счет не говорил и никаким законом носить бороду не обязывал. Но обычай у нас такой. И почетно, потому что только тем, кто носит «ламед», дозволяется отращивать бороду.
– А что случится, если бороду отрастит не – «ламедник»?
– Не знаю, – сказал он скучным голосом. – Такого не бывает. Можешь быть совершенно уверена. Такое может прийти в голову только сумасшедшему извращенцу.
– Но борода тебя портит, – сказала она. – И царапает мне лицо. Будто я целуюсь с пружинным матрасом.
– Тогда одно из двух, – рассвирепел он. – Либо ты научишься целоваться с пружинным матрасом, либо вообще отвыкай от поцелуев. Потому что я должен отрастить бороду. Должен!
– А вот и не должен! – сказала она с вызовом. – Что толку быть «ламедником», если тебе от этого свободы не прибыло, если опять приходится делать то, что обязан? Почему нельзя поступить против этого дурацкого обычая?
От ярости и от страха у Хэла все в голове перепуталось. Вдруг почудилось, что она хлопнет дверью и уйдет, продолжай он стоять на своем. А если уступить, то среди «ламедников» корабля он будет как белая ворона.
В результате обозвал Жанетту дурехой. Получил в ответ «дурака». Поссорились Полночи прошло, прежде чем она первая сделала шаг к примирению.
А прежде чем окончательно выяснили, что любят друг друга, наступил рассвет.
Утром он побрился. Три дня на «Гаврииле» никто к нему не приставал, никаких замечаний не делал, а он маялся: чувствовал себя виноватым и ловил на себе косые взгляды (или воображал, что ловит). Наконец убедил себя: либо никто ничего не заметил, либо все слишком заняты и разоряться по поводу Хэлова бритого подбородка ни у кого нет ни времени, ни желания. Даже начал подумывать, а нет ли других докук, связанных с ношением «ламеда», которыми можно было бы точно так же, тишком-молчком, пренебречь на здоровье.
А на четвертое утро его вызвали в рабочий кабинет к Макнеффу.
Сандальфон сидел за столом, теребил себе бородищу. Воззрился на Хэла водянистыми очами и долго не отвечал на приветствие.
– Легко себе представить, Ярроу, что вы увлечены исследованиями в поле и обо всем прочем вам просто некогда думать, – сказал сандальфон. – Это укладывается в истиннизм. Нештатная обстановка, и все помыслы устремлены ко дню, когда мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи.
Макнефф встал и принялся вышагивать перед Хэлом из угла в угол.
– Но в то же время вы обязаны помнить, что «ламед» на груди означает не только привилегии, но и ответственность.
– Буверняк, авва.
Макнефф на полном ходу остановился и нацелил Хэлу в грудь длинный костистый палец.
– Тогда почему не отращиваете бороду? – резко спросил он. И метнул свирепый взгляд.
Хэл почуял, что цепенеет, как во времена, когда в него, в малолетку, АХ, Порнсен незабвенный, точно так же целился пальцем и таким же испепеляющим взглядом буравил. И ушла душа в пятки, будто Хэл Ярроу и вправду нашкодивший пацаненок.
– Я… я…
– Должно не только стремиться к получению «ламеда», должно стремиться постоянно доказывать себе и окружающим свое право носить его. Безупречность и только безупречность помогает преуспеть в этом, беззаветное усилие блюсти свою безупречность!
– Извините, авва, – сказал Хэл дрогнувшим голосом. – Я прилагаю беззаветное усилие и блюду свою безупречность.
И с этими словами набрался смелости глянуть сандальфону в глаза, хотя, откуда набрался, и сам не знал. Смелости глянуть и смелости лгать наглейшим образом, лгать в присутствии безупречнейшего из безупречнейших, великого сандальфона! Он, Хэл, погрязший в еретической скверне!
– Однако не понял, что общего между моей безупречностью и тем, что брею бороду. Ни в «Талмуде Запада», ни в каком-либо другом труде Впередника нет ни слова об истиннизме или антиистиннизме касательно бороды.
– Вы мне будете рассказывать, что есть и чего нет в писаниях? – вспылил сандальфон.
– Разумеется, нет. Но при том я говорю правду, не так ли?
Макнефф снова заходил по кабинету.
– Мы обязаны быть безупречны, обязаны. Даже малейшее послабление псевдобудущему, малейший отход от истиннизма способны опорочить нас. Да, Сигмен нигде и никогда не высказывался по поводу ношения бороды. Но давно распознано, что только истинно безупречный достоин отращивать бороду по примеру Впередника. И в знак своей истинной безупречности мы обязаны блюсти соответствующий внешний вид.
– Всем сердцем согласен, – сказал Хэл.
Дошло, что дрожит он только по старой привычке, будто стоит навытяжку перед Порнсеном, а не перед архиуриелитом. А Порнсена нет, с Порнсеном покончено, его пепел развеян по ветру. Рукой самого Хэла развеян во время погребальной церемонии. Мысль об этом добавила Хэлу решимости.
– В штатной обстановке немедля отрастил бы, – сказал он. – Но нахожусь в поле и помимо исполнения прямых служебных обязанностей произвожу эффективный сбор агентурных данных. Обнаружилось, что наблюдаемые считают бороду омерзительной; как вам известно, у них нет растительности на лице. Им непонятно, почему мы отращиваем бороды при том, что располагаем средствами для удаления волос. Им дурно в присутствии человека с бородой. Я не смог бы войти к ним в доверие, если бы отрастил бороду. Но как только мы перейдем к окончательному решению поставленной задачи, я немедленно отращу бороду.
Макнефф хмыкнул и запустил пальцы в рыжее свидетельство своей безупречности.
– Отчасти резонно. Нештатная обстановка и ее последствия. Почему своевременно не поставили в известность?
– Вы настолько заняты с утра до вечера, что не хотел вас отвлекать по личному делу, – ответил Хэл.
А сам гадал, найдется ли у Макнеффа время и охота проверить правдивость слов бритого «ламедника». Жучи-то ни единым словом не обмолвились Хэлу насчет бород у землян. Все это он выдумал себе в оправдание, припомнив, как американские индейцы были удивлены видом бородатых белых людей. Где-то когда-то об этом читал.
Макнефф еще раз кратко напомнил Хэлу, как важно блюсти безупречность, и отпустил с Сигменом.
И Хэл, с трудом справляясь с дрожью после этого нагоняя, отправился домой. Дома принял маленько для успокоения, а потом добавил, чтобы поужинать вместе с Жанеттой. Когда чуток тяпнешь, перестает действовать на нервы зрелище, как Жанетта кладет себе пищу кусок за куском в открытый рот, – это он усвоил безупречно.
17
В один прекрасный день, возвратись с рынка с тяжеленной корзиной, Хэл Ярроу объявил:
– Больно ты нажимаешь на солененькое в последнее время. Уж не за двоих ли? А может, и за троих? Жанетта побелела.
– Ты что? Ты в своем уме? Что говоришь! Он бухнул корзину на стол, взял ее за плечи.
– Буверняк, в своем. Не сей секунд в голову взбрело – давно замечаю да помалкиваю. Сначала убедиться хотел. Так я прав?
Она в одну точку уставилась, а саму трясет.
– Ой, нет! Не может быть!
– Уж так и не может!
– Да. Я знаю. Не спрашивай, откуда знаю. Но этого не может быть. И вперед не смей говорить мне такие вещи. Даже в шутку. Я с ума сойду!
Привлек ее к груди, сказал поверх плеча:
– Это из-за того, что не можешь? Из-за того, что знаешь: от меня детей не будет?
Пышная, слегка пахнущая духами прическа слегка дрогнула.
– Знаю. И не спрашивай, откуда знаю. Приотпустил ее, удержал на расстоянии вытянутых рук.
– Слушай, Жанетта, кажется, я понял. Мы с тобой относимся к разным видам. Как твои мать и отец. Но у них были дети. Точно так же, например, у осла и кобылы могут быть детеныши-лошачихи, но сами лошачихи бесплодны. Можно скрестить льва и тигрицу, а вот получившихся львигра и тигвицу – уже нельзя. Верно? И ты боишься, что с тобой, как с той лошачихой!
Она ткнулась лицом ему в грудь, от ее слез рубашка мигом насквозь промокла.
– Люба моя, давай смотреть правде в глаза. Может, так оно с тобой и есть. Ну и что? Впереднику ведомо, у нас положеньице то еще, не хватало нам ребеночка! Хорошо бы… да ну… у тебя есть я, у меня есть ты, разве не так? И большего не прошу. Главное, есть ты.
Утер ей слезы, поцеловал, помог затолкать покупки в холодильник, но мысль – она есть мысль: придет – не вдруг отвяжется.
Соленого и молочного Жанетта поглощала много больше нормы, особенно молочного. Но перемен во внешнем виде, чтобы сами за себя говорили, не было. А хоть как-то должно же сказаться это обжорство! Месяц прошел. Хэл с Жанетты глаз не спускал. В нее уходило, как в прорву. И безо всяких последствий.
Решил, что ошибся. И то сказать: вид другой, обмен веществ другой, а что он в этом понимает?
Еще месяц прошел. На выходе из библиотеки «Гавриила» снова попался навстречу Тернбой, ШПАГ-историк.
– Слух идет, технарей можно поздравить, – привязался. – Нынче в 15. 30 на планерке вроде бы объявят, что последняя серия удалась.
– Неужели буверняк?
Отчаянием жгло, но Хэл постарался, чтобы голос не выдал.
Когда в 16. 50 планерка закончилась, побрел домой – куда ж еще? – а лучше бы на край света. Пситовирус был уже в производстве. Самое большее через неделю наберется столько, что хватит наполнить емкости шести самолетов-снарядов. Первым номером по порядку намечена обработка города Сиддо. Следуя по разворачивающимся спиральным траекториям, самолеты-снаряды засеют район приличных размеров. Потом их возвратят, перезаправят и вышлют снова. И так до тех пор, пока не будет поражена вся Оздва.
Доплелся до дому, и оказалось, что Жанетта лежит в постели, черные кудри короной на подушке. Слабо улыбается.
Обо всем на свете позабыл, встревожился.
– Жанетта, что с тобой?
Пощупал ей лоб. Кожа сухая, шершавая, жарок чувствуется.
– Не знаю. Мне уже недели две неможется, но я держалась, виду не подавала. Думала, пройдет. А нынче совсем прихватило, пришлось лечь, я с утра лежу.
– Ну, мы тебя живенько поднимем.
Бодрым голосом сказал. А в голове звенело: «Каюк!» Если что серьезное, то врача взять негде и лекарств тоже.
Следующие несколько дней Жанетта провела в постели. Температура с утра держалась на 37, 5°, к вечеру подскакивала до 37, 8. Хэл ухаживал как только мог. Аспирин давал, мокрое полотенечко на лоб, пузырь со льдом. Аппетит у нее почти пропал, только пить просила. Пила и пила молоко. А таракановки своей любимой и сигарет в рот не брала.
Но не так сама по себе Жанеттина хворь приводила Хэла в отчаяние, сколько Жанеттина молчаливость. Сколько он ее знал, Жанетта тараторила – легко, весело, радостно для души. Случалось, примолкала, но только если что-нибудь незнакомое рассматривает, полностью увлечена, от любопытства сама не своя. А теперь говорил только он один. И если умолкал, тишины не заполняли ни расспросы Жанеттины, ни мнения.
Надеясь ее развеселить, он рассказал, что задумал угнать гичку и бежать в джунгли. Помутневшие глаза у Жанетты ожили, давно так не сияли. Она даже привстала, когда он разложил перед ней на кровати карту материка. Показала, где жила, описала местность: тут джунгли в низине, там горы, а вот здесь, на плоскогорье, развалины древней столицы и в подземельях ее тетки и сестры ютятся.
Хэл присел за шестиугольный прикроватный столик, будто бы занялся бумажными делами. А сам украдкой на нее погладывал. Полулежит на боку, лилейное плечико из халата торчит, глаза горят, а под ними – нехорошие тени.
– Всего хлопот – ключик увести, – объяснять пустился. – Видишь ли, на каждой гичке есть блокиратор, его перед каждым вылетом на нуль сбрасывают. Полсотни километров можно пройти на ручном управлении. Но как намотал полсотни, так блокиратор автоматически отрубает движок и в эфир идет сигнал, чтобы гичку запеленговали. Это чтобы никто не сбежал. Но блокиратор можно вскрыть и отключить. Для этого есть специальный ключик. И уж я – то добуду его в два счета. Так что ты не тревожься.
– Неужели ты меня настолько любишь?
– Насчет этого буверняк полный. А по мне, так и сверхбуверняк.
Встал, поцеловал ее. А у нее губы не шелковые, не сочные, а сухие, жесткие. Такое ощущение, что вся кожа ороговела.
Занялся писаниной. Час прошел – донесся вздох. Хэл вскинул взгляд. Жанетта полусидит, как сидела, глаза закрыты, нижняя губа чуть отвисла. И пот по лицу ручьем бежит.
Вспыхнула надежда: кризис, сейчас температура спадет! Нет. Даже чуть подскочила – 37, 9.
Жанетта что-то пробормотала.
Наклонился к ней.
– Что?
Ни слова не понял. Видимо, язык ее материнского племени. Бредит.
Ругнулся. Действовать надо. И о последствиях не думать. Сбегал в ванную, вытряс из пузырька большую таблетку «баю-баю», вернулся, чуть ли не силком ей в рот втолкнул. Еле уговорил запить.
Запер спальню, накинул плащ, капюшон нахлобучил, побежал в ближайшую аптеку. Купил три средних иглы, три шприца, лимоннокислый натрий в растворе, чтобы кровь не сворачивалась. И бегом домой кровь у Жанетты взять. Игла только с четвертой попытки вошла, когда в спешке чуть ли не изо всех сил нажал.
А Жанетта, когда колол, ни глаз не открыла, ни руки не отдергивала.
Затаив дыхание, потянул кровь из вены в шприц. Самому невдомек, что даже губу закусил. Жуткое подозрение, которое вот уже месяц с трудом отгонял, всплыло и сей миг должно было разрешиться. В шприц пробилась первая капелька крови – красной! Ерундовая мысль оказалась. И слава Сигмену!
С большим трудом растолкал Жанетту, чтобы взять на анализ мочу. Жанетта бормотала что-то непонятное, отрывочное и тут же не то засыпала, не то сознание теряла – он так и не понял. С отчаяния по щекам ей надавал, чтобы хоть ненадолго очнулась. Еще раз себя обругал: только сейчас сообразил, что прежде надо было на горшок посадить, а потом уже «баю-баю» в рот ей запихивать. Вот дурак! Но сосредоточиться не мог: волнение мешало. И по поводу Жанетты, и по поводу того, что предстояло на корабле.
Заварил кофе как можно крепче, попытался влить ей в рот. У нее по подбородку текло, весь халатик залило.
То ли от кофе, то ли все же от его отчаянного голоса, но Жанетта пришла в себя, глаза открыла, выслушала, что нужно сделать и зачем. Прокипятил баночку, слил туда мочу, завернул баночку и шприц с кровью в носовой платок, сунул в карман плаща.
Вызвал по браслетке гичку с «Гавриила». На улице бибикнуло. Глянул на Жанетту, запер спальню и кубарем скатился с лестницы. Гичка парила над землей у поребрика. Забрался, сел, нажал кнопку «ВОЗВРАТ». Гичка взмыла на триста метров и по глиссаде в 11° пошла к парку, где стоял корабль.
В медотсеке было пусто, сидел один дежурный фельдшер. Вскочил, комикс на пол с колен уронил.
– Вольно, вольно, – сказал Хэл. – Я на минутку встану к анализатору. Без возни насчет заявки в трех экземплярах. Личные заботы-трудности. Вопросы есть?
А сам – плащ нараспашку, чтобы виден был золотой «ламед» на груди.
– Буверняк, нет, – буркнул дежурный фельдшер, заметив «ламед».
Хэл протянул ему две сигареты.
– Ого! Спасибо.
Дежурный фельдшер закурил, уселся и подхватил с пола комикс «Впередник и Далила в скверном городе Газа».
Анализатор стоял в закутке, дежурному фельдшеру не было видно Хэла. Ярроу набрал нужную программу, ввел пробы, сел. Вскочил, забегал по закутку. Тем временем анализатор мурлыкал, как довольный кот, пировал на свой манер химический. Через полчаса гукнул разок, и загорелась зеленая надпись «АНАЛИЗ ЗАВЕРШЕН».
Хэл нажал кнопку. Как язычок из металлического ротика, высунулась заполненная бланк-распечатка. Прочел. Моча в норме. Никаких инфекций, рН в норме. И что самое удивительное, кровь в норме!
Не было уверенности, что анализатор не напортачил с анализом крови Жанетты. Но вероятность, что кровь у нее такая же, как у землян, тоже была велика. Почему бы и нет? Хотя от Земли до Оздвы четыре десятка световых лет, но законы развития живых существ от этого не меняются. Что там, что тут двояковогнутый диск – наиболее эффективная форма частички, которая обеспечивает максимальный перенос кислорода.
Так, по крайней мере, думалось, пока собственными глазами не увидел, как выглядят кровяные тельца у жучей.
Анализатор застрекотал. Пошла распечатка. Неизвестный гормон! Судя по виду молекулы, похожий на один из гормонов паращитовидных желез, управляющий обменом кальция.
Это что за новости! Может, как раз эта штука у Жанетты в крови и есть причина беды?
– Больно ты нажимаешь на солененькое в последнее время. Уж не за двоих ли? А может, и за троих? Жанетта побелела.
– Ты что? Ты в своем уме? Что говоришь! Он бухнул корзину на стол, взял ее за плечи.
– Буверняк, в своем. Не сей секунд в голову взбрело – давно замечаю да помалкиваю. Сначала убедиться хотел. Так я прав?
Она в одну точку уставилась, а саму трясет.
– Ой, нет! Не может быть!
– Уж так и не может!
– Да. Я знаю. Не спрашивай, откуда знаю. Но этого не может быть. И вперед не смей говорить мне такие вещи. Даже в шутку. Я с ума сойду!
Привлек ее к груди, сказал поверх плеча:
– Это из-за того, что не можешь? Из-за того, что знаешь: от меня детей не будет?
Пышная, слегка пахнущая духами прическа слегка дрогнула.
– Знаю. И не спрашивай, откуда знаю. Приотпустил ее, удержал на расстоянии вытянутых рук.
– Слушай, Жанетта, кажется, я понял. Мы с тобой относимся к разным видам. Как твои мать и отец. Но у них были дети. Точно так же, например, у осла и кобылы могут быть детеныши-лошачихи, но сами лошачихи бесплодны. Можно скрестить льва и тигрицу, а вот получившихся львигра и тигвицу – уже нельзя. Верно? И ты боишься, что с тобой, как с той лошачихой!
Она ткнулась лицом ему в грудь, от ее слез рубашка мигом насквозь промокла.
– Люба моя, давай смотреть правде в глаза. Может, так оно с тобой и есть. Ну и что? Впереднику ведомо, у нас положеньице то еще, не хватало нам ребеночка! Хорошо бы… да ну… у тебя есть я, у меня есть ты, разве не так? И большего не прошу. Главное, есть ты.
Утер ей слезы, поцеловал, помог затолкать покупки в холодильник, но мысль – она есть мысль: придет – не вдруг отвяжется.
Соленого и молочного Жанетта поглощала много больше нормы, особенно молочного. Но перемен во внешнем виде, чтобы сами за себя говорили, не было. А хоть как-то должно же сказаться это обжорство! Месяц прошел. Хэл с Жанетты глаз не спускал. В нее уходило, как в прорву. И безо всяких последствий.
Решил, что ошибся. И то сказать: вид другой, обмен веществ другой, а что он в этом понимает?
Еще месяц прошел. На выходе из библиотеки «Гавриила» снова попался навстречу Тернбой, ШПАГ-историк.
– Слух идет, технарей можно поздравить, – привязался. – Нынче в 15. 30 на планерке вроде бы объявят, что последняя серия удалась.
– Неужели буверняк?
Отчаянием жгло, но Хэл постарался, чтобы голос не выдал.
Когда в 16. 50 планерка закончилась, побрел домой – куда ж еще? – а лучше бы на край света. Пситовирус был уже в производстве. Самое большее через неделю наберется столько, что хватит наполнить емкости шести самолетов-снарядов. Первым номером по порядку намечена обработка города Сиддо. Следуя по разворачивающимся спиральным траекториям, самолеты-снаряды засеют район приличных размеров. Потом их возвратят, перезаправят и вышлют снова. И так до тех пор, пока не будет поражена вся Оздва.
Доплелся до дому, и оказалось, что Жанетта лежит в постели, черные кудри короной на подушке. Слабо улыбается.
Обо всем на свете позабыл, встревожился.
– Жанетта, что с тобой?
Пощупал ей лоб. Кожа сухая, шершавая, жарок чувствуется.
– Не знаю. Мне уже недели две неможется, но я держалась, виду не подавала. Думала, пройдет. А нынче совсем прихватило, пришлось лечь, я с утра лежу.
– Ну, мы тебя живенько поднимем.
Бодрым голосом сказал. А в голове звенело: «Каюк!» Если что серьезное, то врача взять негде и лекарств тоже.
Следующие несколько дней Жанетта провела в постели. Температура с утра держалась на 37, 5°, к вечеру подскакивала до 37, 8. Хэл ухаживал как только мог. Аспирин давал, мокрое полотенечко на лоб, пузырь со льдом. Аппетит у нее почти пропал, только пить просила. Пила и пила молоко. А таракановки своей любимой и сигарет в рот не брала.
Но не так сама по себе Жанеттина хворь приводила Хэла в отчаяние, сколько Жанеттина молчаливость. Сколько он ее знал, Жанетта тараторила – легко, весело, радостно для души. Случалось, примолкала, но только если что-нибудь незнакомое рассматривает, полностью увлечена, от любопытства сама не своя. А теперь говорил только он один. И если умолкал, тишины не заполняли ни расспросы Жанеттины, ни мнения.
Надеясь ее развеселить, он рассказал, что задумал угнать гичку и бежать в джунгли. Помутневшие глаза у Жанетты ожили, давно так не сияли. Она даже привстала, когда он разложил перед ней на кровати карту материка. Показала, где жила, описала местность: тут джунгли в низине, там горы, а вот здесь, на плоскогорье, развалины древней столицы и в подземельях ее тетки и сестры ютятся.
Хэл присел за шестиугольный прикроватный столик, будто бы занялся бумажными делами. А сам украдкой на нее погладывал. Полулежит на боку, лилейное плечико из халата торчит, глаза горят, а под ними – нехорошие тени.
– Всего хлопот – ключик увести, – объяснять пустился. – Видишь ли, на каждой гичке есть блокиратор, его перед каждым вылетом на нуль сбрасывают. Полсотни километров можно пройти на ручном управлении. Но как намотал полсотни, так блокиратор автоматически отрубает движок и в эфир идет сигнал, чтобы гичку запеленговали. Это чтобы никто не сбежал. Но блокиратор можно вскрыть и отключить. Для этого есть специальный ключик. И уж я – то добуду его в два счета. Так что ты не тревожься.
– Неужели ты меня настолько любишь?
– Насчет этого буверняк полный. А по мне, так и сверхбуверняк.
Встал, поцеловал ее. А у нее губы не шелковые, не сочные, а сухие, жесткие. Такое ощущение, что вся кожа ороговела.
Занялся писаниной. Час прошел – донесся вздох. Хэл вскинул взгляд. Жанетта полусидит, как сидела, глаза закрыты, нижняя губа чуть отвисла. И пот по лицу ручьем бежит.
Вспыхнула надежда: кризис, сейчас температура спадет! Нет. Даже чуть подскочила – 37, 9.
Жанетта что-то пробормотала.
Наклонился к ней.
– Что?
Ни слова не понял. Видимо, язык ее материнского племени. Бредит.
Ругнулся. Действовать надо. И о последствиях не думать. Сбегал в ванную, вытряс из пузырька большую таблетку «баю-баю», вернулся, чуть ли не силком ей в рот втолкнул. Еле уговорил запить.
Запер спальню, накинул плащ, капюшон нахлобучил, побежал в ближайшую аптеку. Купил три средних иглы, три шприца, лимоннокислый натрий в растворе, чтобы кровь не сворачивалась. И бегом домой кровь у Жанетты взять. Игла только с четвертой попытки вошла, когда в спешке чуть ли не изо всех сил нажал.
А Жанетта, когда колол, ни глаз не открыла, ни руки не отдергивала.
Затаив дыхание, потянул кровь из вены в шприц. Самому невдомек, что даже губу закусил. Жуткое подозрение, которое вот уже месяц с трудом отгонял, всплыло и сей миг должно было разрешиться. В шприц пробилась первая капелька крови – красной! Ерундовая мысль оказалась. И слава Сигмену!
С большим трудом растолкал Жанетту, чтобы взять на анализ мочу. Жанетта бормотала что-то непонятное, отрывочное и тут же не то засыпала, не то сознание теряла – он так и не понял. С отчаяния по щекам ей надавал, чтобы хоть ненадолго очнулась. Еще раз себя обругал: только сейчас сообразил, что прежде надо было на горшок посадить, а потом уже «баю-баю» в рот ей запихивать. Вот дурак! Но сосредоточиться не мог: волнение мешало. И по поводу Жанетты, и по поводу того, что предстояло на корабле.
Заварил кофе как можно крепче, попытался влить ей в рот. У нее по подбородку текло, весь халатик залило.
То ли от кофе, то ли все же от его отчаянного голоса, но Жанетта пришла в себя, глаза открыла, выслушала, что нужно сделать и зачем. Прокипятил баночку, слил туда мочу, завернул баночку и шприц с кровью в носовой платок, сунул в карман плаща.
Вызвал по браслетке гичку с «Гавриила». На улице бибикнуло. Глянул на Жанетту, запер спальню и кубарем скатился с лестницы. Гичка парила над землей у поребрика. Забрался, сел, нажал кнопку «ВОЗВРАТ». Гичка взмыла на триста метров и по глиссаде в 11° пошла к парку, где стоял корабль.
В медотсеке было пусто, сидел один дежурный фельдшер. Вскочил, комикс на пол с колен уронил.
– Вольно, вольно, – сказал Хэл. – Я на минутку встану к анализатору. Без возни насчет заявки в трех экземплярах. Личные заботы-трудности. Вопросы есть?
А сам – плащ нараспашку, чтобы виден был золотой «ламед» на груди.
– Буверняк, нет, – буркнул дежурный фельдшер, заметив «ламед».
Хэл протянул ему две сигареты.
– Ого! Спасибо.
Дежурный фельдшер закурил, уселся и подхватил с пола комикс «Впередник и Далила в скверном городе Газа».
Анализатор стоял в закутке, дежурному фельдшеру не было видно Хэла. Ярроу набрал нужную программу, ввел пробы, сел. Вскочил, забегал по закутку. Тем временем анализатор мурлыкал, как довольный кот, пировал на свой манер химический. Через полчаса гукнул разок, и загорелась зеленая надпись «АНАЛИЗ ЗАВЕРШЕН».
Хэл нажал кнопку. Как язычок из металлического ротика, высунулась заполненная бланк-распечатка. Прочел. Моча в норме. Никаких инфекций, рН в норме. И что самое удивительное, кровь в норме!
Не было уверенности, что анализатор не напортачил с анализом крови Жанетты. Но вероятность, что кровь у нее такая же, как у землян, тоже была велика. Почему бы и нет? Хотя от Земли до Оздвы четыре десятка световых лет, но законы развития живых существ от этого не меняются. Что там, что тут двояковогнутый диск – наиболее эффективная форма частички, которая обеспечивает максимальный перенос кислорода.
Так, по крайней мере, думалось, пока собственными глазами не увидел, как выглядят кровяные тельца у жучей.
Анализатор застрекотал. Пошла распечатка. Неизвестный гормон! Судя по виду молекулы, похожий на один из гормонов паращитовидных желез, управляющий обменом кальция.
Это что за новости! Может, как раз эта штука у Жанетты в крови и есть причина беды?