Ольвегссен надолго замолк. Хэл почувствовал, как взмокло под мышками, как бисеринками выступил пот на лбу и на верхней губе. Знал: Ольвегссен нарочно тянет время, – и ни о чем не хотел спрашивать. Не хотел доставить этому седовласому красавчику с «гимелом» на груди удовольствие послушать, каково он, Хэл, умильно поет. Но не дай Сигмен показаться безразличным! Будешь молчать, как пень, – поулыбается Ольвегссен, возьмет, да и уволит.
– Что вы, авва… – подхватил Хэл, силясь ни единым звуком не выдать бури собственных страстей.
– Очень боюсь, что не смогу позволить себе даже такое снисхождение, как ваш перевод в преподаватели подготовительных курсов. Хотелось бы проявить милосердие. Но милосердие по отношению к вам грозит обернуться попустительством антиистиннизму. Сама мысль об этом недозволительна. Ни в коем случае…
Хэл ругнулся про себя, не в силах совладать с дрожью.
– Так точно, авва.
– Очень боюсь, что мне придется обратиться к аззитам, чтобы вашим делом занялись они.
– Только не это! – ахнул Хэл.
– Именно это, – возразил Ольвегссен из-за своей фортификации. – Было бы крайне неприятно, но представляется, что все прочее не буверняк. Я смогу мысленно предначертать со спокойной совестью, лишь обратившись к ним.
Он разобрал фортификацию, развернул кресло боком, подставил Хэлу профиль и сказал:
– Все же надеюсь, что мне трудиться не придется. Прежде вас самого призовут к ответу за то, что творите. И, кроме себя, винить вам будет некого.
– Так заповедал нам Впередник, – сказал Хэл. – Приложу все старания, чтобы не доставлять вам огорчений, авва. Позабочусь, чтобы мой АХ не имел поводов ухудшить мою СН.
– Очень хорошо, – сказал Ольвегссен без капли веры в эти благие речи. – Вы свободны, предписание возьмите с собой, копия мне наверняка поступит с нынешней почтой. Алоха, сын мой, и приятных мысленных предначертаний.
– Авва, где вы, там истина, – сказал Хэл, повернулся и вышел вон.
Не помня себя от жуткого страха, с трудом понимал, что делает. Безотчетно добрался до вокзала и подал заявку на бронь по всему маршруту. Походкой лунатика прошел в салон рейсовика.
Получасом позже он был уже в Лос-Анджелесе на пути к стойке – узнать, как там насчет местечка на Таити.
Он был уже у самой стойки, когда почувствовал, что спиной вроде бы кого-то задел.
Дернулся, обернулся извиниться.
Сердце громыхнуло так, что чуть наружу не выскочило.
Сзади оказался коренастый, плечистый пузан в свободной блестящей черной хламиде. На голове черная шляпа конусом с узкими полями лаком блестит, а на груди – серебряное изображение ангела Аззы.
Пузан подался вперед, вгляделся в еврейскую цифирь под знаком крылатой пяты на груди у Хэла. Сверился по бумажке, зажатой в кулаке.
– Буверняк, вы и есть Хэл Ярроу, – сказал аззит. – Пошли со мной.
Самым странным во всем этом деле было то, что Хэл не до смерти сомлел, но подумалось об этом гораздо позже. Не то чтобы никакого жуткого страха вовсе не было. Просто страх отхлынул в какой-то дальний угол разума, а все ближние были заняты лихорадочным гаданьем, что стряслось и как отбиться. Растерянность и смятение, которые как скогтили его во время разговора с Ольвегссеном, так с тех пор и не отпускали, вдруг будто испарились. На смену пришла холодная и быстрая сметка: мир просматривался насквозь и был враждебен до предела.
Возможно, потому, что угроза Ольвегссена была далекой и двусмысленной, а аззитская лапа – ближе некуда и недвусмысленно грозна.
Его подвели к карете на полосе возле здания вокзала. Приказали сесть. Залез туда и тот аззит, набрал на панели маршрут следования. Карета взвилась вверх на полкилометра и взяла с места, куда ведено, но с жутким воем сирены. Хэлу было не до шуток, но все же мелькнула мыслишка, что тысячелетия идут, а полицаи верны себе. Никакой срочности нет, а страж закона не страж, если по его милости всем встречным-поперечным ушей не заложило.
Минуты через полторы карета причалила на двадцатом этаже какого-то здания. И аззит, который и звука не проронил за весь маршрут, жестом велел Хэлу вылезти. Хэл тоже молчал, поскольку знал, что разговоры бесполезны.
Они вдвоем пересекли причал и зашагали по коридорам, в которых кишмя кишел народ. Хэл силился запомнить дорогу, будто на случай возможного по бега. Смешно, конечно. Отсюда не сбежишь. И не виделось причины оказаться в положении, когда кроме побега ничего не остается.
По крайней мере, он так предполагал.
Наконец аззит остановился перед дверью без таблички. Указал на нее большим пальцем, и Хэл вошел первым. Оказалось, секретариат: за столом сидела бабенка-секретутка.
– Докладывает ангел Паттерсон, – сказал аззит. – Доставлен Хэл Ярроу, специалист номер ЛИН-56327.
Секретутка повторила по громкой связи, и голос со стены приказал войти.
Секретутка нажала кнопку, дверь откатилась.
Хэл, по-прежнему первым, вошел.
Комната оказалась непривычно просторная, больше его рабочей в университете, больше всей пука в Сигмен-сити. В дальнем конце был здоровенный стол, столешница загибалась полумесяцем с острыми концами. За столом сидел мужик, и при взгляде на него все самообладание Хэлово разлетелось вдребезги. Хэл рассчитывал увидеть АХ'а повыше рангом, самого в черном и в колпаке конусом.
Но мужик был не аззит. Он был в лиловой рясе, на голове лиловый клобук, на груди болталось золотое еврейское «Л» – «ламед». И мужик был с бородой.
Выходит, высший из высших, уриелит. Хэл видывал таких всего десяток раз в жизни, из них всего однажды – в натуре.
«Сигмен великий! – мелькнула мысль. – Что же я такого натворил? Вот уж погорел так погорел!»
Уриелит был мужик рослый, почти на полголовы выше Хэла. Лицо длинное, скулы торчат, нос что клюв, узкий и крючком, губы ниточками, глаза водянистые, с монгольской складочкой над верхним веком.
Аззит позади Хэла страшным шепотом сказал:
– Ярроу, приставить ногу! Стоять смирно! Исполнять все, что прикажет сандальфон Макнефф, резину не тянуть, и без лишней суеты.
Хэл кивнул. Неповиновение – да разве такое мыслимо?
С минуту Макнефф сверлил глазами Хэла Ярроу, теребя пышную темно-рыжую бороду.
Вогнав таким образом Хэла в холодный пот, он, наконец, заговорил. Голос оказался на диво басовитый для такого тонкошеего.
– Ярроу, что скажете насчет того, чтобы покончить с этой жизнью?
4
5
– Что вы, авва… – подхватил Хэл, силясь ни единым звуком не выдать бури собственных страстей.
– Очень боюсь, что не смогу позволить себе даже такое снисхождение, как ваш перевод в преподаватели подготовительных курсов. Хотелось бы проявить милосердие. Но милосердие по отношению к вам грозит обернуться попустительством антиистиннизму. Сама мысль об этом недозволительна. Ни в коем случае…
Хэл ругнулся про себя, не в силах совладать с дрожью.
– Так точно, авва.
– Очень боюсь, что мне придется обратиться к аззитам, чтобы вашим делом занялись они.
– Только не это! – ахнул Хэл.
– Именно это, – возразил Ольвегссен из-за своей фортификации. – Было бы крайне неприятно, но представляется, что все прочее не буверняк. Я смогу мысленно предначертать со спокойной совестью, лишь обратившись к ним.
Он разобрал фортификацию, развернул кресло боком, подставил Хэлу профиль и сказал:
– Все же надеюсь, что мне трудиться не придется. Прежде вас самого призовут к ответу за то, что творите. И, кроме себя, винить вам будет некого.
– Так заповедал нам Впередник, – сказал Хэл. – Приложу все старания, чтобы не доставлять вам огорчений, авва. Позабочусь, чтобы мой АХ не имел поводов ухудшить мою СН.
– Очень хорошо, – сказал Ольвегссен без капли веры в эти благие речи. – Вы свободны, предписание возьмите с собой, копия мне наверняка поступит с нынешней почтой. Алоха, сын мой, и приятных мысленных предначертаний.
– Авва, где вы, там истина, – сказал Хэл, повернулся и вышел вон.
Не помня себя от жуткого страха, с трудом понимал, что делает. Безотчетно добрался до вокзала и подал заявку на бронь по всему маршруту. Походкой лунатика прошел в салон рейсовика.
Получасом позже он был уже в Лос-Анджелесе на пути к стойке – узнать, как там насчет местечка на Таити.
Он был уже у самой стойки, когда почувствовал, что спиной вроде бы кого-то задел.
Дернулся, обернулся извиниться.
Сердце громыхнуло так, что чуть наружу не выскочило.
Сзади оказался коренастый, плечистый пузан в свободной блестящей черной хламиде. На голове черная шляпа конусом с узкими полями лаком блестит, а на груди – серебряное изображение ангела Аззы.
Пузан подался вперед, вгляделся в еврейскую цифирь под знаком крылатой пяты на груди у Хэла. Сверился по бумажке, зажатой в кулаке.
– Буверняк, вы и есть Хэл Ярроу, – сказал аззит. – Пошли со мной.
Самым странным во всем этом деле было то, что Хэл не до смерти сомлел, но подумалось об этом гораздо позже. Не то чтобы никакого жуткого страха вовсе не было. Просто страх отхлынул в какой-то дальний угол разума, а все ближние были заняты лихорадочным гаданьем, что стряслось и как отбиться. Растерянность и смятение, которые как скогтили его во время разговора с Ольвегссеном, так с тех пор и не отпускали, вдруг будто испарились. На смену пришла холодная и быстрая сметка: мир просматривался насквозь и был враждебен до предела.
Возможно, потому, что угроза Ольвегссена была далекой и двусмысленной, а аззитская лапа – ближе некуда и недвусмысленно грозна.
Его подвели к карете на полосе возле здания вокзала. Приказали сесть. Залез туда и тот аззит, набрал на панели маршрут следования. Карета взвилась вверх на полкилометра и взяла с места, куда ведено, но с жутким воем сирены. Хэлу было не до шуток, но все же мелькнула мыслишка, что тысячелетия идут, а полицаи верны себе. Никакой срочности нет, а страж закона не страж, если по его милости всем встречным-поперечным ушей не заложило.
Минуты через полторы карета причалила на двадцатом этаже какого-то здания. И аззит, который и звука не проронил за весь маршрут, жестом велел Хэлу вылезти. Хэл тоже молчал, поскольку знал, что разговоры бесполезны.
Они вдвоем пересекли причал и зашагали по коридорам, в которых кишмя кишел народ. Хэл силился запомнить дорогу, будто на случай возможного по бега. Смешно, конечно. Отсюда не сбежишь. И не виделось причины оказаться в положении, когда кроме побега ничего не остается.
По крайней мере, он так предполагал.
Наконец аззит остановился перед дверью без таблички. Указал на нее большим пальцем, и Хэл вошел первым. Оказалось, секретариат: за столом сидела бабенка-секретутка.
– Докладывает ангел Паттерсон, – сказал аззит. – Доставлен Хэл Ярроу, специалист номер ЛИН-56327.
Секретутка повторила по громкой связи, и голос со стены приказал войти.
Секретутка нажала кнопку, дверь откатилась.
Хэл, по-прежнему первым, вошел.
Комната оказалась непривычно просторная, больше его рабочей в университете, больше всей пука в Сигмен-сити. В дальнем конце был здоровенный стол, столешница загибалась полумесяцем с острыми концами. За столом сидел мужик, и при взгляде на него все самообладание Хэлово разлетелось вдребезги. Хэл рассчитывал увидеть АХ'а повыше рангом, самого в черном и в колпаке конусом.
Но мужик был не аззит. Он был в лиловой рясе, на голове лиловый клобук, на груди болталось золотое еврейское «Л» – «ламед». И мужик был с бородой.
Выходит, высший из высших, уриелит. Хэл видывал таких всего десяток раз в жизни, из них всего однажды – в натуре.
«Сигмен великий! – мелькнула мысль. – Что же я такого натворил? Вот уж погорел так погорел!»
Уриелит был мужик рослый, почти на полголовы выше Хэла. Лицо длинное, скулы торчат, нос что клюв, узкий и крючком, губы ниточками, глаза водянистые, с монгольской складочкой над верхним веком.
Аззит позади Хэла страшным шепотом сказал:
– Ярроу, приставить ногу! Стоять смирно! Исполнять все, что прикажет сандальфон Макнефф, резину не тянуть, и без лишней суеты.
Хэл кивнул. Неповиновение – да разве такое мыслимо?
С минуту Макнефф сверлил глазами Хэла Ярроу, теребя пышную темно-рыжую бороду.
Вогнав таким образом Хэла в холодный пот, он, наконец, заговорил. Голос оказался на диво басовитый для такого тонкошеего.
– Ярроу, что скажете насчет того, чтобы покончить с этой жизнью?
4
Был порыв, но Хэл ему не поддался и потом не раз благодарил за это Сигмена.
Мелькнуло: не стой, не раскисай от страха, а развернись и врежь аззиту! Напоказ у него оружия нет, но в кобуре под хламидой наверняка припрятана пушка. Если свалить его и разжиться пушкой, можно взять Макнеффа в заложники, выставить перед собой, как щит. И можно будет рвануть.
Куда?
Сходу не высветило. В принципе, либо к израильтянам, либо к малайцам, в их федерацию. И к тем, и к этим путь неблизкий, хотя расстояние не проблема, если удастся увести или взять под команду рейсовик. Предположим, удастся, но каков шанс прорваться через систему ПРО? Никакого. Чтобы дежурным по узлам связи да по штабам зубы заговаривать, нет у него ни знания уставов, ни представления насчет порядков, заведенных у вояк.
Пока Хэл все это соображал, порыв подвыдохся. Может, умнее все же выждать и дознаться, в чем суть обвинения. И не исключено, что удастся доказать свою непричастность.
Губы-ниточки Макнеффа пошли кривой усмешкой, хорошо знакомой Хэлу.:
– Добро, Ярроу, – сказал сандальфон.
Хэл толком не понял, считать это дозволением вступить в разговор или нет, но прикинулось, что есть возможность расположить уриелита к себе.
– Не понял, сандальфон. Что «добро»?
– Что вы покраснели, а не побледнели. Я любую особь насквозь вижу, Ярроу. Мне на это довольно нескольких секунд. И что я вижу? А то, что вы не норовите в обморок упасть со страху, как очень многие на вашем месте при тех словах, которыми я вас огорошил. Нет, в вас вспыхнула горячая кровь, установка на контратаку. Вы готовы отрицать, спорить, приводить встречные доводы. Кое-кто сказал бы, что это нежелательная реакция, что ваше поведение говорит о вредном образе мысли, о склонности к антиистиннизму. А точно ли им ведомо, что такое истиннизм? «Что такое истиннизм?» – именно так вопрошал Впередника собственный брат, погрязший во зле. И получил ответ, и я его повторю: об этом может судить лишь тот, кто истиннизму верен. Я истиннизму верен, иначе не был бы сандальфоном. Буверняк?
Хэл, затаив дыхание, кивнул. И подумал, что не такой уж чтец в сердцах этот Макнефф, как воображает, иначе намекнул бы, что не укрылся от него Хэлов первый порыв прибегнуть к насилию.
Или все же не укрылся, но хватило учености оставить без последствий?
– Задавая вам вопрос, – продолжал Макнефф, – я вовсе не имел в виду, что вы кандидат на ВМ. Он нахмурился.
– Впрочем, ваша СН такова, что, продолжай вы в том же духе, недалеко и до этого. Однако я убежден: если вы по доброй воле согласитесь на мое предложение, вы скоро исправитесь. Окажетесь в тесном контакте со множеством народу, который сплошь буверняк, и благого влияния вам будет не избежать. Истиннизм порождает истиннизм. Так сказано у Сигмена. Однако пора к делу. Прежде всего поклянитесь на этой книге, – он выложил на стол «Талмуд Запада», – что ни единое слово из нашего разговора ни при каких обстоятельствах не будет вами разглашено. Поклянитесь умереть или вынести любые пытки, но не предать Госуцерквства.
Хэл положил левую руку на книгу (рано оставшись без правой руки, Сигмен пользовался левой и нам велел) и поклялся Впередником и всеми градациями истиннизма, что его уста будут навеки замкнуты. Иначе он лишится даже малейшей возможности предстать пред очи Впередника и обрести однажды в управление собственную вселенную.
Он еще не договорил слов клятвы, а уже начал чувствовать себя виноватым: на аззита напасть хотел, применить силу к сандальфону тоже имел намерение. Как можно было так без зазрения совести предаться собственному темному началу? Ведь Макнефф – живой посланник Сигмена, шагнувшего во время-пространство готовить будущее своей пастве. Хоть в чем-то уклониться от всепокорности Макнеффу, значит оскорбить Впередника действием, а это такая жуть, что даже мысль о том невыносима!
Макнефф положил книгу на место и сказал:
– Прежде всего должен вас уведомить, что врученное вам предписание на производство дознания по слову «кикимора» на острове Таити было ошибочным. Ошибка, вероятно, вызвана тем, что некоторые подразделения аззитов не так тесно взаимодействуют в работе, как им положено. Корни ошибки в настоящее время изучаются, и будут приняты действенные меры к тому, чтобы впредь имелась гарантия неповторения подобных случаев.
Аззит за спиной у Хэла тяжело вздохнул, и Хэл понял, что в этом кабинете сейчас и помимо него есть кому пускать сок со страху.
– Один из иерархов, просматривая сводку, обратил внимание на ваш запрос насчет допуска на Таити. Зная, насколько высока степень секретности во всем, что касается этого острова, он дал указание разобраться. В результате мы сумели вас перехватить. А я, изучив ваше личное дело, пришел к выводу, что, возможно, вы как раз тот, кто нам необходим для кое-какой работы на борту корабля.
С этими словами Макнефф выбрался из-за стола и заходил по кабинету, сцепив руки за спиной и слегка наклонясь вперед. Стало видно, какой у него желтоватый цвет кожи, почти того же оттенка, что у слоновьего бивня, который Хэл однажды видел в Музее вымерших животных. Особенно подчеркивал эту желтизну лиловый клобук на голове сандальфона.
– Вам предлагается пойти добровольцем, – продолжал Макнефф, – поскольку мы хотим иметь на борту исключительно людей, беззаветно преданных делу. Питаю сугубую надежду, что вы дадите согласие, поскольку мне нехорошо при одной мысли о том, что на Земле останется хоть одно гражданское лицо, которому известно о существовании и назначении «Гавриила». Не то, чтобы я сомневался в вашей лояльности, но израильские шпионы большие умницы и вполне способны вытянуть из вас все, что вам известно. Ахнуть не успеете, как похитят и напичкают всякой химией, чтобы вы заговорили. Одно слово – лакеи Обратника.
Хэл мрачно подивился про себя, почему пичканье химией у израильтян – это антиистиннизм, а то же самое у Союза ВВЗ – буверняк, но в один миг позабыл об этом, едва заслышал продолжение речи Макнеффа.
– Сто лет тому назад первый межзвездный космический корабль Союза отправился с Земли к звезде Альфа Центавра. Примерно в то же время и туда же направился и израильский. Через двадцать лет оба вернулись и сообщили, что там не обнаружено планет, пригодных для обитания. Наша вторая экспедиция возвратилась спустя еще десять лет, а вторая израильская – спустя двенадцать. Ни мы, ни они не обнаружили звезды с планетами, перспективными в смысле колонизации.
– Никогда об этом не слышал, – пробормотал Хэл Ярроу.
– Друг от друга правительствам секретов не уберечь, а от своих народов – вполне удается, – заметил Макнефф. – Насколько нам известно, израильтяне после той второй попытки межзвездных агрегатов больше не посылали. Расходы оказались астрономические, и время полетов тоже. А вот нас хватило на третье судно размерами поменьше, но скоростью побольше, чем два предыдущих. За эту сотню лет мы кое-чему научились при создании межзвездных движителей, не стану распространяться перед вами на эту тему. Этот третий корабль возвратился несколько лет тому назад и сообщил…
– Что найдена планета, пригодная для обитания, но уже населенная мыслящими существами! – вмешался Хэл, от восторга позабыв, что его никто не просит высказываться вслух.
Макнефф остановился и уставился на Хэла водянистыми глазами.
– Откуда знаете? – резко спросил он.
– Простите, сандальфон, – сказал Хэл, – Но ведь это неизбежно. Разве Впередник не предсказал в своем «Времени и мировой линии», что такая планета будет найдена? По-моему, на пятьсот семьдесят третьей странице.
Макнефф хмыкнул и сказал:
– Рад, что изучение первоисточников оставило в вас такой глубокий след.
«Еще бы не оставило! – подумал Хэл. – И не единственный. Порнсен, мой АХ неразлучный, порол меня за каждый плохо выученный урок. Мастер был оставлять глубокий след. Почему „был“? Есть. Я подрос и карьеру сделал, и он тоже: где я, там и он. В детском садике был мой АХ. И в интернате оказался он же, хотя я думал, что уж там-то от него избавлюсь. А нынче он мой участковый АХ. Не кто иной, как он, мне эту поганую СН выводит».
И тут же сам себе строго возразил: «Не он, а я, и только я, в ответе за все, что со мной происходит. Если у меня плохая СН, значит, сам до этого довел, мое темное начало. Сгину – так исключительно потому, что сам достукался. Прости мне, Сигмен, мои мысли антиистинные!»
– Еще раз прошу прощения, сандальфон, – произнес он вслух. – Не обнаружила ли экспедиция свидетельств пребывания Впередника на той планете? А может, хоть это и превыше всех желаний, сам Впередник там нашелся?
– Нет, – сказал Макнефф. – Хотя это и не значит, что таких свидетельств там в принципе не имеется. Экспедиции предписывалось произвести беглую оценку природных условий и с тем вернуться. Не вправе вам сказать, в скольких световых годах эта звезда отсюда, хотя в этом полушарии по ночам вы можете наблюдать ее невооруженным глазом. Если пойдете к нам добровольцем, вам будет сообщено, куда мы направляемся, после отбытия корабля. А он отбудет в ближайшее время.
– Вам нужен дополнительный лингвист? – спросил Хэл.
– Корабль огромен, – сказал Макнефф, – но мы берем столько военных и столько спецов, что лингвиста можем взять только одного. Нам представили на рассмотрение список спецов по вашей части из числа «ламедников» с безупречным образом мысли. К несчастью…
Хэл ждал. Макнефф на ходу помолчал, нахмурился и наконец сказал:
– К несчастью, существует только один ШПАГ – «ламедник» – лингвист, но он слишком стар для такой экспедиции. И, следовательно…
– Тысяча извинений, – сказал Хэл, – но я только сейчас об этом вспомнил. Я ведь женат.
– На борту «Гавриила» женский персонал исключен, – сказал Макнефф. – Если доброволец, участник экспедиции, женат, он автоматически получает развод. Так что…
Хэл чуть не задохнулся.
– Развод?
Макнефф развел руками, как бы оправдываясь.
– Ваше чувство протеста мне понятно. Но, внимательно исследовав «Талмуд Запада», мы, уриелиты, пришли к выводу, что Впередник, предвидя эту ситуацию, высказал соображение о допустимости развода в данном случае. В данном случае он неиз бежен, так как супруги будут находиться в разлуке свыше восьмидесяти земных лет. Естественно, Впередник высказался о допустимости развода в скрытой форме. В своей великой и достославной мудрости он позаботился о том, чтобы наши враги израильтяне оказались не в силах проникнуть в наши планы.
– Я даю добровольное согласие, – сказал Хэл. – Сандальфон, я весь внимание.
Шестью месяцами позже Хэл Ярроу стоял под куполом смотрового зала «Гавриила», не сводя глаз с земного шара над собой, сжавшегося до размеров глобуса. В зоне видимости находилось ночное полушарие, но над мегалополисами Австралия, Япония, Китай, Юго-Восточная Азия и Сибирь стояло зарево огней. Будучи лингвистом, Хэл называл эти сияющие пятна и дуги по языкам, на которых там говорили. Австралия, Филиппинские острова, Япония и Северный Китай, которые входили в Союз ВВЗ, имели американоязычное население.
В Южном Китае, в Юго-Восточной Азии, в Южной Индии и на Цейлоне, которые составляли Малайскую федерацию, в ходу был язык «базар».
В Сибири говорили по-исландски.
Хэл мысленно повернул глобус побыстрей, и представилась Африка, где на юг от Сахарского моря говорят на суахили. По берегам Средиземного моря, в Малой Азии, в Северной Индии и в Тибете родным языком был иврит. В Южной Европе, между Республиками Израиля и исландоязычными землями к северу, пролегала неширокая, но протяженная территория, которую называли Пограничьем. За Пограничье последние двести лет шел спор между Союзом ВВЗ и Республиками Израиля, постоянно грозивший вой ной. Ни та, ни другая сторона не собиралась отказываться от своих претензий, но не хотела и предпринимать шагов, которые могли бы привести к повторению Апокалиптической битвы. А на практике это сводилось к тому, что Пограничье существовало как особая нация, даже со своим правительством (никем не признаваемым вне своих рубежей). Граждане этой нации говорили и по-исландски, и по-американски, и по-еврейски и завели себе особый новый язык, так называемый «линго», жаргонную смесь из всех имеющихся, но с таким упрощенным синтаксисом, что все правила занимали не больше полустранички.
В уме он представил себе и все остальное: Исландию, Гренландию, Карибские острова, восточную часть Южной Америки. Тамошние говорят по-исландски, поскольку именно уроженцы этого острова потеснили американо-гавайцев, занятых заселением Северной Америки и западной части Южной после Апокалиптической битвы.
Северной Америки, где американский был родным для всех, кроме двух десятков потомственных франко-канадцев, живущих в заповеднике Гудзонова залива.
Хэл знал: когда Земля повернется так, что в ночном полушарии окажется Сигмен-сити, там все будет залито светом. И где-то в том потопе света – его пука. Но Мэри вскорости оттуда выселят, поскольку через пару дней она будет извещена о гибели мужа при несчастном случае. Забившись в уголок, поплачет, не без того, поскольку, хоть и на фригидный манер, а мужа-то любила, но на людях и виду не подаст. Ее друзья и коллеги по работе посочувствуют, но не по случаю потери возлюбленного супруга, а по случаю того, что он проявил-таки себя человеком антиистин ного образа мысли. Поскольку, раз погиб в катастрофе, стало быть, этого желал. Ведь несчастных случаев, если разобраться, не бывает. Просто получилось так, что он и все остальные пассажиры (точно так же записанные погибшими в цепи поддельных инцидентов; так маскировалось пополнение команды «Гавриила») одновременно «сговорились» погибнуть. И будучи таким образом лишены благодати, они не подлежат кремированию с последующим церемониальным развеиванием пепла по ветру. Нет. Госуцерквство проследит, чтобы их ошметки рыба съела, вот и все.
Жаль было Мэри. Хэл сдерживал слезы, стоя в толпе под куполом смотрового зала.
Но и то сказать, все устроилось к лучшему. Ни ему больше не терзаться рядом с Мэри, ни ей возле него не исходить слезами; их взаимная пытка кончена. Мэри свободна и может снова выйти замуж, не зная, что Госуцерквство тайно оформило ей развод. Она-то будет думать, что ее брак прекращен по случаю смерти супруга. Годик ей дадут прийти в себя, а потом предложат выбрать партнера из списка, подготовленного АХ'ом. Кто знает, может, психологический барьер, который помешал ей понести дитя от Хэла, больше не сработает. Вполне так может быть. Но навряд ли. Что она, что он ниже пупа как замороженные. И АХ с подбором кандидата хоть в доску расшибись, не поможет.
АХ. Порнсен. Не придется больше видеть эту жирную морду, слышать вусмерть надоевший скулеж.
– Хэл Ярроу! – раздался вусмерть надоевший скулеж.
Разом вспыхнув и окоченев, Хэл обернулся.
Ему улыбался вислощекий, толстогубый недомерок, нос гулей, глазки-щелочки. Из-под узкополой лазоревой шляпы конусом – припорошенные сединой черные патлы свисают на плоеный черный воротник. Солидное брюхо под лазоревым кителем в обтяжку (Порнсен много стерпел нотаций от начальства за неумеренность в еде), широкий синий пояс с металлическим замочком – семихвостку цеплять. Толстенькие ляжки в лазоревых лосинах с черными лампасами снаружи и в шагу, и лазоревые сапоги до колен. А ступни крохотные, смехотворные какие-то. И на носке каждого сапога – по семиугольному зеркальцу.
Чего ради эти зеркальца задуманы, на сей счет в народе попроще всякую похабщину плетут. Разок довелось слышать, и с тех пор, как всплывет в памяти, так в краску вгоняет.
– Дорогуша моя, наказание мое, овод неотвязный! – проскулил Порнсен. – Вот уж в мыслях не имел, что ты участник сего достославного странствия! А следовало иметь. Навеки мы с тобой вместе, как люб и люба. Должно быть, сам Сигмен позаботился об этом. Привет тебе сердечный, питомчик мой!
– Возлюби вас Сигмен! – сказал Хэл и поперхнулся. – Как чудненько видеть вашу незабвенную особу! А я – то думал, век больше не встретимся!
Мелькнуло: не стой, не раскисай от страха, а развернись и врежь аззиту! Напоказ у него оружия нет, но в кобуре под хламидой наверняка припрятана пушка. Если свалить его и разжиться пушкой, можно взять Макнеффа в заложники, выставить перед собой, как щит. И можно будет рвануть.
Куда?
Сходу не высветило. В принципе, либо к израильтянам, либо к малайцам, в их федерацию. И к тем, и к этим путь неблизкий, хотя расстояние не проблема, если удастся увести или взять под команду рейсовик. Предположим, удастся, но каков шанс прорваться через систему ПРО? Никакого. Чтобы дежурным по узлам связи да по штабам зубы заговаривать, нет у него ни знания уставов, ни представления насчет порядков, заведенных у вояк.
Пока Хэл все это соображал, порыв подвыдохся. Может, умнее все же выждать и дознаться, в чем суть обвинения. И не исключено, что удастся доказать свою непричастность.
Губы-ниточки Макнеффа пошли кривой усмешкой, хорошо знакомой Хэлу.:
– Добро, Ярроу, – сказал сандальфон.
Хэл толком не понял, считать это дозволением вступить в разговор или нет, но прикинулось, что есть возможность расположить уриелита к себе.
– Не понял, сандальфон. Что «добро»?
– Что вы покраснели, а не побледнели. Я любую особь насквозь вижу, Ярроу. Мне на это довольно нескольких секунд. И что я вижу? А то, что вы не норовите в обморок упасть со страху, как очень многие на вашем месте при тех словах, которыми я вас огорошил. Нет, в вас вспыхнула горячая кровь, установка на контратаку. Вы готовы отрицать, спорить, приводить встречные доводы. Кое-кто сказал бы, что это нежелательная реакция, что ваше поведение говорит о вредном образе мысли, о склонности к антиистиннизму. А точно ли им ведомо, что такое истиннизм? «Что такое истиннизм?» – именно так вопрошал Впередника собственный брат, погрязший во зле. И получил ответ, и я его повторю: об этом может судить лишь тот, кто истиннизму верен. Я истиннизму верен, иначе не был бы сандальфоном. Буверняк?
Хэл, затаив дыхание, кивнул. И подумал, что не такой уж чтец в сердцах этот Макнефф, как воображает, иначе намекнул бы, что не укрылся от него Хэлов первый порыв прибегнуть к насилию.
Или все же не укрылся, но хватило учености оставить без последствий?
– Задавая вам вопрос, – продолжал Макнефф, – я вовсе не имел в виду, что вы кандидат на ВМ. Он нахмурился.
– Впрочем, ваша СН такова, что, продолжай вы в том же духе, недалеко и до этого. Однако я убежден: если вы по доброй воле согласитесь на мое предложение, вы скоро исправитесь. Окажетесь в тесном контакте со множеством народу, который сплошь буверняк, и благого влияния вам будет не избежать. Истиннизм порождает истиннизм. Так сказано у Сигмена. Однако пора к делу. Прежде всего поклянитесь на этой книге, – он выложил на стол «Талмуд Запада», – что ни единое слово из нашего разговора ни при каких обстоятельствах не будет вами разглашено. Поклянитесь умереть или вынести любые пытки, но не предать Госуцерквства.
Хэл положил левую руку на книгу (рано оставшись без правой руки, Сигмен пользовался левой и нам велел) и поклялся Впередником и всеми градациями истиннизма, что его уста будут навеки замкнуты. Иначе он лишится даже малейшей возможности предстать пред очи Впередника и обрести однажды в управление собственную вселенную.
Он еще не договорил слов клятвы, а уже начал чувствовать себя виноватым: на аззита напасть хотел, применить силу к сандальфону тоже имел намерение. Как можно было так без зазрения совести предаться собственному темному началу? Ведь Макнефф – живой посланник Сигмена, шагнувшего во время-пространство готовить будущее своей пастве. Хоть в чем-то уклониться от всепокорности Макнеффу, значит оскорбить Впередника действием, а это такая жуть, что даже мысль о том невыносима!
Макнефф положил книгу на место и сказал:
– Прежде всего должен вас уведомить, что врученное вам предписание на производство дознания по слову «кикимора» на острове Таити было ошибочным. Ошибка, вероятно, вызвана тем, что некоторые подразделения аззитов не так тесно взаимодействуют в работе, как им положено. Корни ошибки в настоящее время изучаются, и будут приняты действенные меры к тому, чтобы впредь имелась гарантия неповторения подобных случаев.
Аззит за спиной у Хэла тяжело вздохнул, и Хэл понял, что в этом кабинете сейчас и помимо него есть кому пускать сок со страху.
– Один из иерархов, просматривая сводку, обратил внимание на ваш запрос насчет допуска на Таити. Зная, насколько высока степень секретности во всем, что касается этого острова, он дал указание разобраться. В результате мы сумели вас перехватить. А я, изучив ваше личное дело, пришел к выводу, что, возможно, вы как раз тот, кто нам необходим для кое-какой работы на борту корабля.
С этими словами Макнефф выбрался из-за стола и заходил по кабинету, сцепив руки за спиной и слегка наклонясь вперед. Стало видно, какой у него желтоватый цвет кожи, почти того же оттенка, что у слоновьего бивня, который Хэл однажды видел в Музее вымерших животных. Особенно подчеркивал эту желтизну лиловый клобук на голове сандальфона.
– Вам предлагается пойти добровольцем, – продолжал Макнефф, – поскольку мы хотим иметь на борту исключительно людей, беззаветно преданных делу. Питаю сугубую надежду, что вы дадите согласие, поскольку мне нехорошо при одной мысли о том, что на Земле останется хоть одно гражданское лицо, которому известно о существовании и назначении «Гавриила». Не то, чтобы я сомневался в вашей лояльности, но израильские шпионы большие умницы и вполне способны вытянуть из вас все, что вам известно. Ахнуть не успеете, как похитят и напичкают всякой химией, чтобы вы заговорили. Одно слово – лакеи Обратника.
Хэл мрачно подивился про себя, почему пичканье химией у израильтян – это антиистиннизм, а то же самое у Союза ВВЗ – буверняк, но в один миг позабыл об этом, едва заслышал продолжение речи Макнеффа.
– Сто лет тому назад первый межзвездный космический корабль Союза отправился с Земли к звезде Альфа Центавра. Примерно в то же время и туда же направился и израильский. Через двадцать лет оба вернулись и сообщили, что там не обнаружено планет, пригодных для обитания. Наша вторая экспедиция возвратилась спустя еще десять лет, а вторая израильская – спустя двенадцать. Ни мы, ни они не обнаружили звезды с планетами, перспективными в смысле колонизации.
– Никогда об этом не слышал, – пробормотал Хэл Ярроу.
– Друг от друга правительствам секретов не уберечь, а от своих народов – вполне удается, – заметил Макнефф. – Насколько нам известно, израильтяне после той второй попытки межзвездных агрегатов больше не посылали. Расходы оказались астрономические, и время полетов тоже. А вот нас хватило на третье судно размерами поменьше, но скоростью побольше, чем два предыдущих. За эту сотню лет мы кое-чему научились при создании межзвездных движителей, не стану распространяться перед вами на эту тему. Этот третий корабль возвратился несколько лет тому назад и сообщил…
– Что найдена планета, пригодная для обитания, но уже населенная мыслящими существами! – вмешался Хэл, от восторга позабыв, что его никто не просит высказываться вслух.
Макнефф остановился и уставился на Хэла водянистыми глазами.
– Откуда знаете? – резко спросил он.
– Простите, сандальфон, – сказал Хэл, – Но ведь это неизбежно. Разве Впередник не предсказал в своем «Времени и мировой линии», что такая планета будет найдена? По-моему, на пятьсот семьдесят третьей странице.
Макнефф хмыкнул и сказал:
– Рад, что изучение первоисточников оставило в вас такой глубокий след.
«Еще бы не оставило! – подумал Хэл. – И не единственный. Порнсен, мой АХ неразлучный, порол меня за каждый плохо выученный урок. Мастер был оставлять глубокий след. Почему „был“? Есть. Я подрос и карьеру сделал, и он тоже: где я, там и он. В детском садике был мой АХ. И в интернате оказался он же, хотя я думал, что уж там-то от него избавлюсь. А нынче он мой участковый АХ. Не кто иной, как он, мне эту поганую СН выводит».
И тут же сам себе строго возразил: «Не он, а я, и только я, в ответе за все, что со мной происходит. Если у меня плохая СН, значит, сам до этого довел, мое темное начало. Сгину – так исключительно потому, что сам достукался. Прости мне, Сигмен, мои мысли антиистинные!»
– Еще раз прошу прощения, сандальфон, – произнес он вслух. – Не обнаружила ли экспедиция свидетельств пребывания Впередника на той планете? А может, хоть это и превыше всех желаний, сам Впередник там нашелся?
– Нет, – сказал Макнефф. – Хотя это и не значит, что таких свидетельств там в принципе не имеется. Экспедиции предписывалось произвести беглую оценку природных условий и с тем вернуться. Не вправе вам сказать, в скольких световых годах эта звезда отсюда, хотя в этом полушарии по ночам вы можете наблюдать ее невооруженным глазом. Если пойдете к нам добровольцем, вам будет сообщено, куда мы направляемся, после отбытия корабля. А он отбудет в ближайшее время.
– Вам нужен дополнительный лингвист? – спросил Хэл.
– Корабль огромен, – сказал Макнефф, – но мы берем столько военных и столько спецов, что лингвиста можем взять только одного. Нам представили на рассмотрение список спецов по вашей части из числа «ламедников» с безупречным образом мысли. К несчастью…
Хэл ждал. Макнефф на ходу помолчал, нахмурился и наконец сказал:
– К несчастью, существует только один ШПАГ – «ламедник» – лингвист, но он слишком стар для такой экспедиции. И, следовательно…
– Тысяча извинений, – сказал Хэл, – но я только сейчас об этом вспомнил. Я ведь женат.
– На борту «Гавриила» женский персонал исключен, – сказал Макнефф. – Если доброволец, участник экспедиции, женат, он автоматически получает развод. Так что…
Хэл чуть не задохнулся.
– Развод?
Макнефф развел руками, как бы оправдываясь.
– Ваше чувство протеста мне понятно. Но, внимательно исследовав «Талмуд Запада», мы, уриелиты, пришли к выводу, что Впередник, предвидя эту ситуацию, высказал соображение о допустимости развода в данном случае. В данном случае он неиз бежен, так как супруги будут находиться в разлуке свыше восьмидесяти земных лет. Естественно, Впередник высказался о допустимости развода в скрытой форме. В своей великой и достославной мудрости он позаботился о том, чтобы наши враги израильтяне оказались не в силах проникнуть в наши планы.
– Я даю добровольное согласие, – сказал Хэл. – Сандальфон, я весь внимание.
Шестью месяцами позже Хэл Ярроу стоял под куполом смотрового зала «Гавриила», не сводя глаз с земного шара над собой, сжавшегося до размеров глобуса. В зоне видимости находилось ночное полушарие, но над мегалополисами Австралия, Япония, Китай, Юго-Восточная Азия и Сибирь стояло зарево огней. Будучи лингвистом, Хэл называл эти сияющие пятна и дуги по языкам, на которых там говорили. Австралия, Филиппинские острова, Япония и Северный Китай, которые входили в Союз ВВЗ, имели американоязычное население.
В Южном Китае, в Юго-Восточной Азии, в Южной Индии и на Цейлоне, которые составляли Малайскую федерацию, в ходу был язык «базар».
В Сибири говорили по-исландски.
Хэл мысленно повернул глобус побыстрей, и представилась Африка, где на юг от Сахарского моря говорят на суахили. По берегам Средиземного моря, в Малой Азии, в Северной Индии и в Тибете родным языком был иврит. В Южной Европе, между Республиками Израиля и исландоязычными землями к северу, пролегала неширокая, но протяженная территория, которую называли Пограничьем. За Пограничье последние двести лет шел спор между Союзом ВВЗ и Республиками Израиля, постоянно грозивший вой ной. Ни та, ни другая сторона не собиралась отказываться от своих претензий, но не хотела и предпринимать шагов, которые могли бы привести к повторению Апокалиптической битвы. А на практике это сводилось к тому, что Пограничье существовало как особая нация, даже со своим правительством (никем не признаваемым вне своих рубежей). Граждане этой нации говорили и по-исландски, и по-американски, и по-еврейски и завели себе особый новый язык, так называемый «линго», жаргонную смесь из всех имеющихся, но с таким упрощенным синтаксисом, что все правила занимали не больше полустранички.
В уме он представил себе и все остальное: Исландию, Гренландию, Карибские острова, восточную часть Южной Америки. Тамошние говорят по-исландски, поскольку именно уроженцы этого острова потеснили американо-гавайцев, занятых заселением Северной Америки и западной части Южной после Апокалиптической битвы.
Северной Америки, где американский был родным для всех, кроме двух десятков потомственных франко-канадцев, живущих в заповеднике Гудзонова залива.
Хэл знал: когда Земля повернется так, что в ночном полушарии окажется Сигмен-сити, там все будет залито светом. И где-то в том потопе света – его пука. Но Мэри вскорости оттуда выселят, поскольку через пару дней она будет извещена о гибели мужа при несчастном случае. Забившись в уголок, поплачет, не без того, поскольку, хоть и на фригидный манер, а мужа-то любила, но на людях и виду не подаст. Ее друзья и коллеги по работе посочувствуют, но не по случаю потери возлюбленного супруга, а по случаю того, что он проявил-таки себя человеком антиистин ного образа мысли. Поскольку, раз погиб в катастрофе, стало быть, этого желал. Ведь несчастных случаев, если разобраться, не бывает. Просто получилось так, что он и все остальные пассажиры (точно так же записанные погибшими в цепи поддельных инцидентов; так маскировалось пополнение команды «Гавриила») одновременно «сговорились» погибнуть. И будучи таким образом лишены благодати, они не подлежат кремированию с последующим церемониальным развеиванием пепла по ветру. Нет. Госуцерквство проследит, чтобы их ошметки рыба съела, вот и все.
Жаль было Мэри. Хэл сдерживал слезы, стоя в толпе под куполом смотрового зала.
Но и то сказать, все устроилось к лучшему. Ни ему больше не терзаться рядом с Мэри, ни ей возле него не исходить слезами; их взаимная пытка кончена. Мэри свободна и может снова выйти замуж, не зная, что Госуцерквство тайно оформило ей развод. Она-то будет думать, что ее брак прекращен по случаю смерти супруга. Годик ей дадут прийти в себя, а потом предложат выбрать партнера из списка, подготовленного АХ'ом. Кто знает, может, психологический барьер, который помешал ей понести дитя от Хэла, больше не сработает. Вполне так может быть. Но навряд ли. Что она, что он ниже пупа как замороженные. И АХ с подбором кандидата хоть в доску расшибись, не поможет.
АХ. Порнсен. Не придется больше видеть эту жирную морду, слышать вусмерть надоевший скулеж.
– Хэл Ярроу! – раздался вусмерть надоевший скулеж.
Разом вспыхнув и окоченев, Хэл обернулся.
Ему улыбался вислощекий, толстогубый недомерок, нос гулей, глазки-щелочки. Из-под узкополой лазоревой шляпы конусом – припорошенные сединой черные патлы свисают на плоеный черный воротник. Солидное брюхо под лазоревым кителем в обтяжку (Порнсен много стерпел нотаций от начальства за неумеренность в еде), широкий синий пояс с металлическим замочком – семихвостку цеплять. Толстенькие ляжки в лазоревых лосинах с черными лампасами снаружи и в шагу, и лазоревые сапоги до колен. А ступни крохотные, смехотворные какие-то. И на носке каждого сапога – по семиугольному зеркальцу.
Чего ради эти зеркальца задуманы, на сей счет в народе попроще всякую похабщину плетут. Разок довелось слышать, и с тех пор, как всплывет в памяти, так в краску вгоняет.
– Дорогуша моя, наказание мое, овод неотвязный! – проскулил Порнсен. – Вот уж в мыслях не имел, что ты участник сего достославного странствия! А следовало иметь. Навеки мы с тобой вместе, как люб и люба. Должно быть, сам Сигмен позаботился об этом. Привет тебе сердечный, питомчик мой!
– Возлюби вас Сигмен! – сказал Хэл и поперхнулся. – Как чудненько видеть вашу незабвенную особу! А я – то думал, век больше не встретимся!
5
«Гавриила» навели на цель, и он с ускорением, равным ускорению земного притяжения, начал набирать скорость, которая в пределе должна была составить треть скорости света. Тем временем всю команду, за исключением тех немногих, кто обеспечивал живучесть корабля, отправили в анабиоз. На много лет. Чуть позже, когда вся автоматика была выверена, в анабиоз отправили и вахтенных. Всем предстояло спать, а «Гавриилу» тем самым давалась возможность развить ускорение, перегрузок от которого тела команды без заморозки не выдержали бы. По достижении заданной скорости автомат должен был отключить привод, и безмолвный, но отнюдь не пустой корабль по инерции предназначен был нестись к далекой звезде, цели своего странствия.
По прошествии многих лет фотонному счетчику в носу корабля надлежало определить момент, когда на дальних подступах к звезде следует начать замедление. Еще раз телам в заморозке предстояло испытать перегрузку, невыносимую для живых. После соответствующего торможения привод должен был переключиться на замедление, равное ускорению земного притяжения с обратным знаком. На этой стадии полета планировалась реанимация первой очереди, то есть вахтенной смены. Ей поручалось вывести из заморозки весь остальной личный состав. И за остающиеся полгода полета люди должны были полностью подготовить корабль к посадке.
Хэл Ярроу отправился в заморозку одним из последних, а извлечен оттуда был одним из первых. Ему было поручено изучить все имеющиеся сведения о языке ведущей нации планеты Оздва, а именно Сиддо. И одним из первых он оказался в непростом положении. Экспедиция, которая открыла Оздву, успешно отождествила пять тысяч слов языка Сиддо с пятью тысячами же американских. Но описание синтаксиса языка Сиддо привезла подозрительно куцее. И, как обнаружил Хэл при внимательном рассмотрении, явно ошибочное.
Это открытие заставило Хэла попотеть. Ведь перед ним стояла задача подготовить учебное пособие и научить весь экипаж «Гавриила» говорить по-оздвийски. Однако, используй он даже все до единой крохи, какие имелись в распоряжении, он наверняка обучил бы своих курсантов не тому, что нужно. Да и то – с огромным трудом.
Во-первых, речевой аппарат уроженцев Оздвы кое в чем отличался от речевого аппарата землян; а следовательно, звуки, образуемые этими аппаратами, были несопоставимы. В какой-то мере можно было добиться уподобления, но поймут ли оздвийцы эти эрзац-звуки?
Вторым препятствием была грамматика языка Сиддо. Взять хотя бы систему времен глагола. В языке Сиддо не существовало наборов окончаний или вспомогательных глаголов для обозначения прошлого и будущего, время обозначалось просто другим глаголом. Так, глаголу «жить» в настоящем времени и мужском одушевленном роде соответствовало слово «дабхумаксанигалуахаи», в прошедшем времени совершенного вида – слово «ксуупелиафо», а в будущем – слово «маитейпа». И так во всех временных формах. Сверх того, привычные для землян три рода слов: мужской, женский и средний – в языке Сиддо расщеплялись каждый на одушевленный и неодушевленный. К счастью, род обозначался не изменением основы, а набором окончаний. Однако, зависящих от глагольного времени и, стало быть, сложных в усвоении.
По прошествии многих лет фотонному счетчику в носу корабля надлежало определить момент, когда на дальних подступах к звезде следует начать замедление. Еще раз телам в заморозке предстояло испытать перегрузку, невыносимую для живых. После соответствующего торможения привод должен был переключиться на замедление, равное ускорению земного притяжения с обратным знаком. На этой стадии полета планировалась реанимация первой очереди, то есть вахтенной смены. Ей поручалось вывести из заморозки весь остальной личный состав. И за остающиеся полгода полета люди должны были полностью подготовить корабль к посадке.
Хэл Ярроу отправился в заморозку одним из последних, а извлечен оттуда был одним из первых. Ему было поручено изучить все имеющиеся сведения о языке ведущей нации планеты Оздва, а именно Сиддо. И одним из первых он оказался в непростом положении. Экспедиция, которая открыла Оздву, успешно отождествила пять тысяч слов языка Сиддо с пятью тысячами же американских. Но описание синтаксиса языка Сиддо привезла подозрительно куцее. И, как обнаружил Хэл при внимательном рассмотрении, явно ошибочное.
Это открытие заставило Хэла попотеть. Ведь перед ним стояла задача подготовить учебное пособие и научить весь экипаж «Гавриила» говорить по-оздвийски. Однако, используй он даже все до единой крохи, какие имелись в распоряжении, он наверняка обучил бы своих курсантов не тому, что нужно. Да и то – с огромным трудом.
Во-первых, речевой аппарат уроженцев Оздвы кое в чем отличался от речевого аппарата землян; а следовательно, звуки, образуемые этими аппаратами, были несопоставимы. В какой-то мере можно было добиться уподобления, но поймут ли оздвийцы эти эрзац-звуки?
Вторым препятствием была грамматика языка Сиддо. Взять хотя бы систему времен глагола. В языке Сиддо не существовало наборов окончаний или вспомогательных глаголов для обозначения прошлого и будущего, время обозначалось просто другим глаголом. Так, глаголу «жить» в настоящем времени и мужском одушевленном роде соответствовало слово «дабхумаксанигалуахаи», в прошедшем времени совершенного вида – слово «ксуупелиафо», а в будущем – слово «маитейпа». И так во всех временных формах. Сверх того, привычные для землян три рода слов: мужской, женский и средний – в языке Сиддо расщеплялись каждый на одушевленный и неодушевленный. К счастью, род обозначался не изменением основы, а набором окончаний. Однако, зависящих от глагольного времени и, стало быть, сложных в усвоении.