Фаррер Клод. Корсар

   Большое и румяное лицо, на котором, как свежая кровь, выступал косой шрам, нарисованный голландской саблей, расплылось неожиданной улыбкой. И Тома Трюбле продолжал расспросы:
   - Кто же они, эти корсары с Тортуги?
   - Они флибустьеры, - ответил кавалер Даникан. - Флибустьеры! Запомни это слово: флибустьеры! А тех, кто так называется, ты быстро узнаешь...
   Кавалер уже встал и пристегивал портупею. Надев шпагу, он проверил, хорошо ли она вынимается из ножен. Несмотря на стражу, дурные встречи не были редкостью в ночном городе. Завернувшись в плащ, Готье Даникан оставил правую руку свободной, - на всякий случай...
   - За сим, - сказал он, - до свидания, дорогие хозяева, покойной ночи всем вам и да хранит вас святой Винсент, патрон нашего города. Мало, сосед мой, мы попьем другого винца, не хуже этого, когда сын твой вернется с островов. Госпожа Перрина и вы, моя прелесть, целую ваши руки. А тебе, друг мой, скажу: до завтра, если угодно Богу!
   И вышел.
   VI
   Тишина и сон царили теперь в доме на Дубильной улице.
   Тома и Гильемета, как и подобает детям, первыми поднялись по деревянной лестнице, ведущей в их комнаты. Перрина последовала за ними. И, наконец, Мало, глава семейства, потушил последнюю свечу в железном подсвечнике и тщательно проверил все ли в порядке со стороны входа: замок и засовы.
   После чего все погрузилось в молчание. Невзирая на это, немного позже, легкий шум возобновился в спящем доме: легкий шум шагов - осторожных и тихих, таких приглушенных, что они не потревожили сон стариков. Желтый луч, падавший из ручного фонаря, осветил нижнюю комнату. Тома и Гильемета, - она в нижней юбке, он совершенно одетый, готовый шататься где угодно, - веселые и лукавые заулыбались друг другу. Не в первый раз покровительствовала сестра ночным похождениям брата. Когда ему еще не исполнилось двадцати лет, - а Гильемете в то время не было пятнадцати, - уже тогда Тома каждую ночь удирал, чтобы таскаться по кабакам, а также и по другим местам, о которых он не говорил Гильемете. Понятно, не в вечер такого дня, - дня, бывшего свидетелем того, как он променял на шляпу с пером и шпагу свой боцманский серебряный свисток, - не в такой вечер капитан Тома Трюбле стал бы вместе с курами укладываться спать, не совершив сначала прогулки по городу и не пожав руку добрым приятелям и однокашникам.
   - Ладно же! - сказала Гильемета. - Смотри только не шуми, когда вернешься. Ты узнаешь мое окно? Брось в него горсть песку, я тебя услышу и побегу тебе отворять.
   - Экие дела! - беспечно сказал Тома. - Лучше не запирайся на засовы Я с собой возьму ключ, и все будет в порядке.
   - Ну нет! Тут шатается слишком много всякого сброда... Слишком много бродяг, вроде тебя, дурной!
   Она засмеялась, погрозив ему пальцем.
   - Признайся, ты разве не забирался в чужие дома, разбойник?
   Он схватил ее за руки и насильно поцеловал в обе щеки.
   - Вредная девчонка! Ты знаешь, что это только ради шутки.
   - Как бы не так! - сказала она. - А когда старик Дюге, который этого ведь не знал, взялся за мушкет, так это тоже в шутку один из вас проткнул его шпагой? Ведь это ты был...
   - Ты у меня замолчишь?
   Он душил ее в объятиях, продолжая покрывать поцелуями ее лицо, одновременно ругая ее и называя потаскушкой.
   - Лжешь! - возмутилась она, потом спросила с любопытством: - А эта Анна-Мария, которую ты соблазнял, как ты теперь с ней? Ты к ней пойдешь?
   Она презрительно сжала губы.
   Анна-Мария Кердонкюф когда-то была ее подругой и приятельницей. Но Анна-Мария поддалась уговорам Тома. Была ли то добродетель или ревность, но Гильемета, ничего не имевшая против того, чтобы Тома был возлюбленным всех других женщин и девок (Девка (garce) - обозначало на простонародном языке того времени просто молодую девушку и не имело порочащего смысла.), ей неизвестных, нашла очень дурным, что Анна-Мария стала любовницей Тома.
   - Отвечай же! - сейчас же вскипела она, - пойдешь ты к этому отродью?
   Тома поломался.
   - Если захочу, - сказал он. - Ты тоже хороша. Чего ты на нее нападаешь? Что она тебе сделала?
   Гильемета всем своим видом выразила крайнее презрение.
   - Мне? - прошипела она, вытянув губы. Мне? Анна-Мария? Что бы она могла мне сделать? Или ты воображаешь, что я с ней разговариваю? Святые великомученицы!.. Да ни одна из нас, кто хоть чуточку себя уважает...
   Но Тома насмешливо ее прервал:
   - Ну да, болтай! Стану я тебя слушать!.. Ты забыла, что вас с ней было водой не разлить. А теперь она у тебя черна, как сажа. Это уж не без причины. Вы что, вцепились друг другу в волосы, и тебе верно попало?.. Она больше тебя и толще, Анна-Мария...
   В ярости Гильемета со всей силы его ущипнула.
   - Мне попало? Мне? Ей богу, ты не в своем уме. Да я ей ногтями глаза выцарапаю и заставлю прощение просить, твою потаскуху! Приведи ее сюда, если хочешь ее посмотреть слепую!..
   - Тише, крикунья! Замолчишь ли ты, наконец? Покричи еще, и тогда кое-кто другой за тебя возьмется.
   Он показал пальцем на деревянную лестницу и расположенную над ней дверь в комнату стариков. Гильемета смущенно опустила голову.
   - Дура, ты, дура, - ласково сказал он. - Да нет, не пойду я к ней, к Анне-Марии.
   - Верно? - недоверчиво спросила она.
   - Так же верно, как воскресная служба. Ты же знаешь, тебе я не часто вру...
   - Значит, она тебе больше не нужна?
   - Нет! Мне нужна другая...
   - О! - сказала она и радуясь, и сердясь. - Этому я еще могу поверить... Но бабник же ты!.. Ладно, я тебе на этот раз прощаю... Уж очень мне интересно будет посмотреть на рожу той, когда она узнает!
   - Она не узнает.
   - Как же! Да я сама ей скажу, когда встретимся у колодца!
   - Вот сплетница! Уж больно ты любишь шишки да царапины!..
   - А сам-то!
   Стоя друг против друга, они залились смехом.
   Гильемета не могла успокоиться:
   - Скажи-ка... Кто это, новая-то твоя?
   Но Тома насмешливо свистнул.
   - Кто? - сказал он, - а та, к которой я пойду... и которая мне не прожужжит ушей, как ты, болтунья! Ну, теперь довольно. Дай пройти, мне пора... Уж первый час, никого не останется в кабаке!
   Она за него уцепилась:
   - Скажи, кто? А то не пущу...
   Он поддразнил ее:
   - Береги лучше юбку!.. Я сам тебя не пущу...
   Красная, как мак, она вырвалась сильнее, чем стоила эта шутка.
   - Иди, дурной!.. Вот тоже... видали вы такого пирата?
   - Замолчишь ты, балаболка?
   Насильно ее поцеловав, он захлопнул за собой дверь.
   VII
   В кабаке у Больших Ворот матросы Жюльена Граве все еще пьянствовали. Все были налицо. Входящего Тома Трюбле со всех сторон встретили криками.
   - Будьте здоровы! - сказал он, отвечая всем сразу. - Вот и я опять, как обещал. Где бы тут присесть?
   Он перелез через две скамейки и через стол. Плащ свой вскинул на плечо. Ножнами своей шпаги он задел чей-то стакан и опрокинул его.
   - Смотри-ка, Трюбле! - вскричал сидевший за стаканом. - Твоей шпаге пить захотелось.
   Трюбле засмеялся. В дальнем углу кто-то, сидевший за столом с несколькими собутыльниками, поднялся с табурета.
   - Шпага? - сказал он. - Так, стало быть, мы теперь уже дворяне?
   Тома Трюбле, успевший сесть, сразу вскочил.
   - Кто меня задевает? - сухо спросил он.
   Но тот предпочел благоразумно промолчать. Тома снова занял свое место. Матросы поднимали вокруг него стаканы.
   - Трюбле, матрос! Ура! Выпей за наше здоровье!
   Он выпил. И пока служанка подавала новую кружку, он сделал вид, будто портупея ему мешает, и, отстегнув ее, положил шпагу на стол, как при нем это давеча сделал кавалер Даникан.
   - Черт подери! - выругался он. - Хочет она пить или нет, а за эту рапиру тоже стоит раздавить стаканчик; это та самая, которую носил покойник Гильом Морван, наш капитан. И, поистине, он хорошо ею владел.
   - И ты тоже! - закричали ребята. - Ура! Этот стакан за рапиру!
   Иные сказали: "за рапиру Гильома Морвана", а иные: "за рапиру Тома Трюбле". Довольный Тома ударил рукой по стальному эфесу, по-прежнему подражая Даникану.
   - Так-то! - сказал он, поглядывая в дальний угол. - Шпага стала моей, как вы все подтвердили, по праву наследства. И как Гильом ею владел, так буду владеть ею и я, - капитан, как и он...
   Он громко произнес надменный девиз, который герцогиня Анна высекла на границе своего замка:
   - И "кто бы ни роптал, - так будет! Я так хочу!"
   Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком по столу.
   - Ура! - завопил он. - Эту чашу за Тома, капитана!
   Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:
   - Капитан? Да будто бы?
   - Да, капитан! - властно сказал Тома. - "Кто бы ни роптал..."
   Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с "Большой Тифены" поднялось шумное ликование.
   - Правильно сделано! - кричали со всех сторон. - Командуй, капитан! Бей голландцев! Да здравствует король! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.
   - Черт меня побери, - воскликнул Тома, - если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!
   - Когда ты снимаешься с якоря? - спросил один из самых трезвых.
   - Завтра, если захочу! - решительно ответил Тома.
   В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:
   - Да сиди ты! - советовал один из них другому, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле. - Сиди и подожди немного. Не видишь разве, он пьян?
   - Да, - подтвердил еще один. - И смотри, пьяный, он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.
   Но вставший не слушался товарищей.
   - Как собака или кошка, - мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.
   - Винсент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры...
   - Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, я не ищу ссоры!
   Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с "Большой Тифены", он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо.
   - Тома! - окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.
   Сразу наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы тут же прекратили крик и пение, так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, и что должно произойти что-то важное.
   Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгаре пьянства и среди своих матросов, он готов был по своей природной вспыльчивости броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжав кулаки.
   Но увидев подошедшего и узнав его, Тома сразу утих, расхохотался и снова уселся.
   - Вот как? - сказал он. - Это ты, Винсент Кердонкюф? Чем ты там занят, в своем углу; отчего не идешь сюда, выпить с нами?
   Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винсент Кердонкюф не вторил ей.
   - Тома, - сказал он, - ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, что завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?
   - Да, сказал.
   - Так значит нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно Богу, по-дружески.
   Тома, как ни казался он только что горластым и крикливым, на самом деле не выпил и четверти того, что ему надо было, чтобы хоть немножко захмелеть.
   - По-дружески? - повторил он еще суше Винсента, - По-дружески? Винсент, приятель, раз это так, а я надеюсь, что это так, на кой черт прерывать наш вечер и уходить из этого места, где вино совсем недурное? Подходи лучше, садись сюда и выкладывай свою историю!
   Винсент Кердонкюф отрицательно покачал головой.
   - Нет, - сказал он, - это невозможно, Тома. Только мы двое, ты да я, и никто больше, должны знать эту историю. И я тебе повторяю: пойдем со мной куда сам скажешь, но только один, как и я.
   Тома, ничего больше не возражая, но так резко, что толкнул стол и опрокинул множество стаканов, поднялся с места.
   - Черт возьми! - воскликнул он, глядя на своих матросов. - Я не часто скрытничаю перед этими вот людьми. И все мне свидетели, что и на этот раз, если я играю с ними в жмурки, так не по своей воле.
   И, как и следовало ожидать, никто не опроверг его слов, а некоторые даже довольно громко заворчали, причем один даже крикнул:
   - Накласть в рот Рэйтеру и всем, кто нам мешает, и здесь, и всюду.
   - Ну, ну, тихо! - приказал довольно вяло Тома.
   Чуточку язвительно Винсент Кердонкюф выразил ему свое восхищение.
   - Приятель Тома, тебя здорово любят...
   Готовый, наконец, перешагнуть через стол, чтобы последовать за "своим приятелем Винсентом", Тома Трюбле не забыл опоясаться шпагой, - шпагой покойного Гильома Морвана, капитана, - и опять-таки точно таким же манером, как это сделал кавалер Готье Даникан в доме старого Мало...
   VIII
   Тома Трюбле, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тотчас же остановился и повернулся к следовавшему за ним Винсенту Кердонкюфу:
   - Ну? - спросил он, готовый начать беседу.
   Но Винсент Кердонкюф показал рукой на дальний конец улицы.
   - Пойдем дальше, - сказал он. - Здесь слишком много ушей, которые могут нас услышать...
   И действительно, Большая улица была веселой улицей. Здесь укрывалась вся ночная жизнь Сен-Мало, здесь, когда погасят огни, встречались и сходились для потехи, безобразий, пьянства и потасовок скверные банды добрых приятелей - ужас мирных граждан и главная забота городской стражи. Широкая и почти прямая улица эта была хороша на вид и ничуть на походила на те опасные закоулки, которые встречаются в других городах и правильно именуются "горячими переулками". Но не всяк монах, на ком клобук. И Большая улица Сен-Мало, хоть и казалась с виду честной и порядочной, однако насчитывала от городской стены до ограды Орденского Капитула десятка два дверей, всегда открытых настежь, ночью и днем, для этих добрых приятелей, постоянно готовых опорожнить бутылку, связаться с девками, зайти в игорный притон и, в конце концов, перерезать друг другу горло.
   - Пойдем подальше, - предложил Винсент Кердонкюф.
   - Пойдем подальше, - согласился Тома Трюбле.
   Они прошли всю Большую улицу до ограды Капитула, затем, повернув направо, прошли улицей Ленного Креста, затем улицей Святого Жана до самой стены Трех кладбищ. Винсент хотел идти дальше, по направлению к северной стене, но Тома решил, что ходьбы достаточно.
   - Какого черта! - сказал он. - На мой взгляд тут уже нет ни злонамеренных глаз, ни злонамеренных ушей.
   Действительно, место было совсем пустынное. К тому же здесь кончался обитаемый город; поверх низких домов коротенькой улицы Красной Шапки, Кердонкюф и Трюбле могли видеть зубцы башни "Кикан-Груань" и слышать грохот морских волн.
   - Говори же, если хочешь говорить! - воскликнул Тома уже насмешливо. Или ты предпочтешь перелезть через эту стену, чтобы побеседовать подальше от всякой живой души?
   Он указал на кладбищенскую стену, которая была значительно ниже стены Капитула.
   - Нет! - сурово ответил Винсент Кердонкюф. - Если ты желаешь меня выслушать, нам будет и здесь хорошо.
   - Говори, - повторил Тома Трюбле.
   Они стояли посреди мостовой, лицом к лицу. Вокруг, в тени черных домов, тесно прижавшихся друг к другу, было совсем темно. Но кладбища были похожи на три сада, и луна, хоть и стояла низко, струила свои лучи между тисами и ивами. От низкой стены не падало тени, так что улица тоже была освещена. Тома и Винсент, пройдя совсем темными улицами, теперь ясно, как днем, различали друг друга.
   И тогда Винсент Кердонкюф заговорил.
   - Тома, - сказал он без всякого предисловия. - Тома!.. Сестра моя Анна-Мария... что ты с ней сделал... как собираешься с ней поступить?
   Голос его, хотя и хриплый и почти дрожащий от волнения, прозвучал все же со страшной силой. Тома, захваченный врасплох и растерявшись, отступил на шаг.
   - Твоя сестра? - спросил он, как будто не понимая. - Твоя сестра? А что? И что общего между мной и ею?
   Но Кердонкюф резко придвинулся к Трюбле и схватил его за руки крепкой хваткой.
   - Молчи, Бога ради! - закричал он со стремительной и буйной силой. Молчи, если не хочешь врать! Я все знаю: сука мне все сказала... и в тот день я не пожалел ее шкуры! Я и сейчас не понимаю, почему я ее не убил... Впрочем, все равно: теперь дело тебя касается, а не ее. Тома, ты ее взял и взял невинной. Так отвечай же: как ты теперь намерен с ней поступить?
   Он не выпускал рук Тома из своих. Тома, впрочем, и не пытался высвободиться.
   - Почем я знаю? - произнес он в замешательстве с досадой. - Почем я знаю, в самом деле? Винсент, выслушай теперь ты меня и не сердись, потому что в этом деле нам с тобой гнев не поможет. Твоя сестра с тобой говорила? Тогда и мне нет нужды молчать. Ну да, я ее взял. Но не силой. Бог ты мой, совсем нет! Клянусь тебе, что, напротив, она была очень податлива. Ты лучше спроси ее, кто из нас за кем первый гонялся. Вот, стало быть, во первых... Кроме того, я про это дело не болтал. Ни один сосед ничего не знал. Так в чем же беда? Винсент, приятель, подумай о том, что Анна-Мария не единственная, у которой я отнял невинность. Но все они молчали и умно поступали; ни одна не пострадала, и все, кто только хотел, хорошо пристроились. Что тебе еще надо? Твоя сестра сделана из того же теста, что и другие. Оставь ее в покое и не изводись из-за этого. Это ее касается, а тебя не касается ничуть.
   Тома Трюбле, высказавшись таким образом, глубоко вздохнул и, довольный тем, что сказал все, что надо было сказать, рассмеялся.
   Это была длинная речь. Тома Трюбле совсем не был речист, разве когда злился. А сейчас этого не было. Поэтому он принужден был останавливаться и умолкать, и пыхтеть от сильного смущения. Винсент Кердонкюф, молчавший и суровый, дал ему договорить; он слушал его, но, пожалуй, не слышал, весь погруженный в какую-то мрачную задумчивость. Оба они все еще были сцеплены между собой: руки одного судорожно сжимали руки другого. Но ни Тома, ни Винсент этого как будто не замечали.
   Итак, Тома Трюбле, кончив свою речь, засмеялся. Винсент Кердонкюф, неожиданно выйдя из задумчивости, заметил этот смех и в тот же миг стал похож на быка, увидевшего красную тряпку. Такая ярость потрясла его с головы до ног, что он сделал нечто вроде прыжка, споткнулся и чуть не упал. Трясущийся во рту язык не мог произнести ни звука. Он только заикался, до боли сжимая иступленными пальцами руки смеющегося Тома, который сначала опешил, однако же скоро заартачился.
   - Эй! - повторил он, повышая голос, - эй, приятель... Пусти, да пусти же меня!.. Черт возьми, пустишь ли ты меня, скотина?
   Началась борьба. Тома, конечно, был сильнее. Но взбешенный человек стоит троих. Винсент не сдавался и не выпускал добычи. Не будучи в силах освободиться, Тома резким усилием схватился за рукоять своей шпаги и снова выругался.
   - Будь ты проклят, Винсент! Если ты меня не выпустишь, я тебя убью!
   Винсент заметил движение его руки. Он дико вскрикнул, выпустил Тома, отскочил назад и выхватил шпагу, - все в мгновение ока. Обнаженная шпага засверкала под луной. Это был длинный и твердый клинок, хорошая боевая шпага, а не парадная игрушка, каких, впрочем, горожане Сен-Мало и не признавали, оставляя эту роскошь на долю дворян и не считая нужным надевать оружие, когда оно им не было нужно. Тома увидел острие на расстоянии каких-нибудь шести дюймов от себя. Тем не менее он не вынул собственной шпаги из ножен и даже скрестил руки на груди, сделавшись сразу очень спокойным, как всегда перед лицом настоящей опасности. Вытянув руку вперед и согнув колени, Кердонкюф готов был броситься на него. Тома остановил его, засмеявшись снова, но уже по иному.
   - Ну, сударь! - сказал он презрительно. - Твоя сестра порадуется, когда ты меня убьешь!
   Кердонкюф отступил на шаг и опустил руку. Все так же презрительно Тома продолжал:
   - Если ты хочешь меня зарезать, ладно! Если нет, скажи, чего ты хочешь! Ты меня расспросил, и я тебе ответил. Теперь я тебя спрашиваю, а ты отвечай!
   Но Винсент Кердонкюф не в состоянии был сразу заговорить. Он продолжал тяжело дышать и заикаться. Наконец к нему вернулась способность говорить.
   - Сестру... - сказал он. - На сестре... женишься ты или нет?
   Тома Трюбле по-прежнему стоял, скрестив руки на груди.
   - И это все? - ответил он холодно. - Это все, что ты желал изречь? Нечего было и огород городить... Женюсь ли я на Анне-Марии, ты хочешь знать? Нет. Я на ней не женюсь. Впрочем, я ей столько же нужен, как и она мне. Между нами кончились всякие глупости. И я тебе уже сказал и снова повторяю: ты, Винсент, в это дело не вмешивайся! Твоя сестра выйдет замуж, за кого пожелает. Она смазливая девчонка, богатая, и, уверен, дурного про нее никто не скажет! Я же ни на ком не женюсь Такова моя причуда, и это разумно: жениться - не дело для корсара.
   Винсент снова поднял руку. Тома снова увидал направленное на него острие шпаги. Но невозмутимо и отчетливо он повторил:
   - Нет! Я на ней не женюсь! Нет и нет!
   - Берегись, - пробормотал Винсент, дрожа всем телом.
   Но Тома начинал терять терпение.
   - Берегись-ка сам! - резко ответил он, все еще стараясь сохранить спокойствие. - Берегись, потому что я не люблю угроз. И, клянусь Богом, ты зря мне угрожаешь!..
   Почти против воли, Винсент напряг левую ногу и вынес правую вперед, как делают дуэлянты, начиная фехтовать.
   Полусогнутая рука его медленно распрямилась, и, так как Тома не отступил, шпага достигла подставленной груди и коснулась камзола.
   Тогда они разом вскрикнули. Винсент произнес почти нечленораздельно:
   - Женись на ней или умри!
   Тома, слишком долго сдерживаемый гнев которого разом прорвался, вскричал как разрывается граната:
   - Убирайся с моей дороги или оставайся тут навсегда!
   То, что затем последовало, длилось не дольше минуты.
   Винсент сделал выпад, Тома отскочил в сторону, но успел получить царапину в плечо. Шпага Винсента сверкнула красным. Тогда Тома взревел от ярости и, выхватив шпагу из ножен, тем же взмахом отразил рапиру противника, вытянул руку и всадил свой клинок на три фута в правый бок Винсенту, который без единого звука повалился наземь, как оглушенный бык.
   IX
   - Пресвятая Дева Больших Ворот! - вскричал Тома, держа шпагу в руке.
   С опущенного к земле острия, капля за каплей, стекала темная кровь. На мостовой лежало, запрокинувшись, тело Винсента Кердонкюфа со сложенными накрест руками.
   - Пресвятая Дева Больших Ворот! - вторично произнес Тома.
   Он машинально вытер окровавленное лезвие. Вложив шпагу в ножны и опустившись на колено, он склонился над своим противником.
   - Без сомнения, он умер...
   Было похоже на то. Рана была двойная: рапира вошла с правого бока под мышкой и вышла через левое плечо. Кровь текла густым ключом из обеих ран.
   - Умер.
   Тома, приподнявший покрывшуюся уже мертвенной бледностью голову, выпустил ее из рук. Очевидно, это сотрясение сдвинуло какую-то внутреннюю пружину, потому что посиневшие веки вдруг приоткрылись и в потускневших зрачках слабо затеплилась жизнь. Измученный Тома Трюбле снова склонился к неподвижному еще лицу. Тогда бескровные губы зашевелились, и Винсент Кердонкюф очень тихо заговорил:
   - Тома Трюбле, ты меня прикончил. Но я честный человек. Я тебя сам вызвал. Иди же с миром, так как я тебе говорю: ты не повинен в моей смерти.
   Он закашлялся, и кровь окрасила его тубы; на минуту они стали похожи на губы живого человека. Видя это, Тома заклинал его молчать, так как было ясно, что каждое слово, исходящее из этого кровавого рта, приближает и без того близкую смерть.
   Но Винсент все же снова заговорил. Он сказал:
   - Тома Трюбле, на сестре моей Анне-Марии ты женишься?
   В почти потускневших глазах теплилась жгучая тревога. Тома невольно поднял в удивлении брови. И Винсент ответил на его немой вопрос, с усилием, от которого на окровавленных губах появился черноватый сгусток.
   - Да! Я не хотел тебе говорить... И был не прав... отчего теперь и умираю!.. Тома Трюбле, Анна-Мария, сестра моя... она в положении... четыре месяца... и ровно столько прошло со времени твоего отъезда... Тома Трюбле... клянусь Богом, который сейчас будет меня судить... Анна-Мария, сестра моя... Ты один ею владел. Да, кроме тебя, тебя одного... она со всеми хорошо себя держала. Тома Трюбле, женишься ты на ней?
   Снова глаза его помутнели. На этот раз Винсент Кердонкюф взаправду умирал. Тома Трюбле почувствовал, как во все тело его проникает большое смятение. Надломленная, растворенная, размягченная воля его не выдержала мольбы этого полутрупа. Последним усилием Винсент Кердонкюф, опираясь обеими руками о мостовую, тянулся к Тома Трюбле, у которого все тело сжимало, как щипцами, от усталости, которой он не мог больше противиться. Тома уступил. Наклонив голову в знак согласия, он произнес:
   - Хорошо. Ступай же и ты с миром, Винсент. Потому что, если верно, что у сестры твоей из-за меня ребенок, как ты говоришь, я действительно женюсь на ней, клянусь в том Равелинским Христом и Богородицей Больших Ворот. Иди с миром, Винсент, если ты мне прощаешь от чистого сердца.
   - Аминь, - попытался сказать умирающий.
   Но ему это не удалось. Второй сгусток крови, больше первого, застрял в горле и душил его. Из обеих ран текло Уже меньше крови. Она остановилась, а руки, опиравшиеся о землю, подались, и тело, лишенное поддержки, грузно рухнуло. Легкая дрожь пробежала по его членам. Потом все стало недвижимо.