Страница:
Одинокий, житейски неустроенный, Вл. Соловьев жил аскетом, иной раз спал прямо на досках, а чай пил в буфете Николаевского вокзала. Он мирился с неудобствами, как бы не замечал их, но на его здоровье они действовали губительно. На жизнь он зарабатывал литературным трудом, нередко нуждался. В его письмах часты расчеты гонораров, жалобы на срочную работу, на типографию, на корректорские ошибки. При этом Соловьев был щедр, безалаберен. Е. Н. Трубецкой вспоминал: "Не удивительно, что в житейских отношениях его всякий мог обойти и обмануть. Прежде всего, его со всех сторон всячески обирали и эксплуатировали. Получая хорошие заработки от своих литературных произведений, он оставался вечно без гроша, а иногда даже почти без платья. Он был _бессребреником_ в буквальном смысле слова, потому что серебро решительно не уживалось в его кармане; и это не только вследствие редкой своей _детской_ доброты, но также вследствие решительной неспособности ценить и считать деньги" {1}.
"Доброта" Соловьева была особого рода, лучше всего сказал о ней он сам: "Смотрю на мир беспощадно кротким взором..." (Письма, 1, 43).
Соловьев был желанным сотрудником для многих русских периодических изданий. В начале 1880-х годов он охотно печатался в "Руси" И. С. Аксакова, которому сообщал: "Считаю Ваш журнал за самый чистый в России" (Письма, 4, 24). В аксаковской газете была помещена
_____________
{1} Трубецкой Е. Н. Миросозерцание Вл. Соловьева. М., 1913. Т. 1. С. 11-12.
14
статья Соловьева "О духовной власти в России" (1881), пафос которой состоял в утверждении, что русская православная церковь, подчиненная государственной власти, безжизненна и не имеет ни нравственного авторитета, ни общественного значения. Статья, вполне одобренная Аксаковым, вызвала недовольство церковных кругов и обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, который называл Соловьева не иначе как "безумный философ".
80-е годы были тем периодом жизни и творчества Соловьева, который принято называть "утопическим". Подразумевается, конечно, его теократическая утопия, его мечта о соединении всех христианских церквей и достижении идеала "вселенского" христианства. Об этом он впервые определенно писал в статье "Великий спор и христианская политика" (1883). Идея "вселенской теократии" овладела Соловьевым, и он задумал посвятить этому вопросу огромное сочинение, первую часть которого составила книга "История и будущность теократии", содержащая философию библейской истории. Духовная цензура запретила печатание книги в России, поэтому Соловьев совершил поездку в Загреб (Хорватия), где при содействии католического епископа И. Штроссмайера издал ее.
Многое из того, что Соловьев писал по религиозному и церковному вопросам, восходит к русским идейным спорам 1830-х -1840-х годов. Римско-католическая утопия напоминает воззрения Чаадаева периода создания цикла "Философических писем", а критика казенного православия часто почти дословно совпадает с высказываниями Хомякова и Ивана Аксакова. Эти работы принесли Соловьеву некоторую европейскую известность, сблизили его с католическими кругами и одновременно привели к разрыву с официальной Россией, поскольку путь к грядущей теократии был один - преодоление византийской односторонности православной церкви, признание авторитета римского папы. Высказывания о духовной несвободе русской церкви, о ее порабощении светской властью грозили философу серьезными неприятностями. За ним был учрежден полицейский надзор, ему передали мнение Победоносцева о том, что всякая его деятельность "вредна для России и для православия и, следовательно, не может быть допущена" (Письма, 2, 142). В одном из писем 1888 года звучит подлинная тревога: "Лишь бы только не в Соловки" (Письма, 1, 53).
Соловьев-публицист не ставил своей целью систематическое обличение правительственной политики, хотя бы только и в церковном вопросе, но "система нашего церберизма" (Письма, 2, 126) была столь противоположна его умонастроениям, его твердой вере в ценность духовной свободы и нравственного достоинства личности, что в 80-е годы он постоянно сталкивался с цензурными препятствиями, со скрытым и явным недоброжелательством правящих верхов. В иных случаях Соловьев не мог высказаться прямо и по нецерковным вопросам. В 1884 году он писал славянофильствующему публицисту А. А. Кирееву: "Вы мне советуете писать книгу об этике. Но ведь я этику не отделяю от религии, а религию не отделяю от
15
положительного откровения, а положительное откровение не отделяю от Церкви. Ото закавыка! И если мне нельзя свободно писать о церковной закавыке, то я не могу писать и об этике" (Письма, 2, 118).
Со второй половины 1880-х годов и до конца жизни Владимир Соловьев постоянно сотрудничал в либеральном "профессорском" журнале "Вестник Европы", где и были напечатаны его главные литературно-критические и публицистические работы. Философские основы воззрений Соловьева и редакции "Вестника Европы", где преобладали последователи позитивизма, были различны, но в критическом отношении к российской действительности они сходились. В 1888 году Соловьев писал Стасюлевичу: "В области вопросов русской политической и общественной жизни я чувствую себя (эти последние годы) наиболее солидарным с направлением "Вестника Европы" и не вижу, почему бы разница в идеях, принадлежащих к области сверхчеловеческой, должна была, при тождестве ближайших целей, мешать совместной работе" (Письма, 4, 34).
К середине 1880-х годов относится начало соловьевской полемики с деятелями "национального" направления - А. А. Киреевым, Д. Ф. Самариным, Н. Я. Данилевским, Н. Н. Страховым, К. Н. Леонтьевым. Публицист страстно призывает русское общество отрешиться от национального самодовольства и вступить в контакт с духовными силами Запада. Соло-вьевские статьи по национальному вопросу произвели впечатление "бомбы, разорвавшейся в совершенно мирной обстановке людей, убаюканных националистической политикой... Пробуждение было тяжелое" {1}. Публицист, казалось, нашел способ обойти цензуру, о чем сообщал Стасюлевичу: "За невозможностью писать прямо о грехах России, я мог бы написать у Вас о грехах Страхова, что в сущности все равно, так как в Страхове я вижу миниатюру современной России" (Письма, 4, 39).
Здесь кроется объяснение его многолетней полемики со Страховым, которого Соловьев, вопреки общему мнению, считал "не только западником, но еще западником крайним и односторонним" (V, 143). Западническая крайность это национализм Бисмарка, это шовинистическая политика, основанная на пренебрежении к другим народам. Соловьева тревожило проявление тех же начал в правительственной политике Александра III и в русском общественном мнении: "Только русскому отражению европейского национализма принадлежит сомнительная заслуга - решительно отказаться от лучших заветов истории и от высших требований христианской религии и вернуться к грубо-языческому, не только дохристианскому, но даже дорийскому воззрению" (V, 109).
Россия не исполнит своего исторического назначения, не воплотит чаемый идеал христианской нравственности, если восторжествует зоологический национализм Каткова и Грингмута, Данилевского и Леонтьева. Яростное обличение национализма - лучшая часть соловьевской публицистики.
___________
{1} Фудель И. К. Леонтьев и Вл. Соловьев // Русская мысль. 1917. No 11 - 12. С. 23.
16
При чтении этих страниц Соловьева следует иметь в виду одно обстоятельство: ему удобнее было именовать национализм, "брюшной патриотизм" - славянофильством, что многих вводило и продолжает вводить в заблуждение. Между тем Соловьев неоднократно подчеркивал: "...славянофильство в моих очерках имеет не _тот_ вид, в котором оно представлялось самим славянофильским писателям" (V, 265), "славянофильство конкретное, _слитное_ - умерло и не воскреснет" (VI, 428). Более того, соловьевское представление о России - "семье народов" связано не только с его общим гуманистическим мировоззрением, но и прямо восходит к знаменитому восклицанию Константина Аксакова: "Да здравствует каждая народность!"
Публицистика и общественная позиция Соловьева настолько своеобразны, что их трудно связать с каким-либо направлением русской мысли. Когда историк П. Н. Милюков назвал его представителем "левой фракции" славянофильства, Соловьев возразил, что таковой "вовсе не существует и не существовало" (VI, 424). Ему претило быть "представителем", примыкать к кому-либо или чему-либо: "Я, впрочем, не только об угождении, но даже и об убеждении людей давно оставил попечение. Довольно с меня свидетельствовать, как умею, об истине, в которую верю, и о лжи, которую вижу" (Письма, 3, 121).
Вообще Соловьев не очень высоко ставил русское общество, податливое, склонное к подражанию, несвободное и несамостоятельное. В конце жизни он подвел итог: "Заглядывая в душу нашего общества, не увидишь там ни ясного добра, ни ясного зла". Иными словами: ни богу свечка ни черту кочерга (IX, 171). Более ранние высказывания, пожалуй, еще суровее - например, в 1890 году в споре со Страховым прозвучало: "Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности - эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень наших недугов" (V, 286).
Образованное общество платило Вл. Соловьеву той же монетой, его высмеивали журналы и "правого", и "левого" направлений, а его высказывания меньше всего понимались как истина в последней инстанции. При жизни Соловьева немногие видели в нем пророка, даже "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" вызвали шутливое недоумение. Об этом следует сказать со всей определенностью. Разумеется, подобное отношение нельзя объяснить одной незрелостью общества. Теократическая утопия, которой Соловьев был верен многие годы, не просто казалась неудобоисполнимой, но и лежала далеко в стороне от тех интересов, которыми жила русская общественность. Хотя русская мысль и была избыточно богата утопическими воззрениями, соловьевский идеал вселенской церкви стоял в ней особняком, как бы не связанный с потребностями дня. Оппоненты не замечали, что Соловьев жил интересами современной ему России, которые он осмысливал в категориях христианского миросозерцания, и что мечта о "живом, социальном, вселенском" христианстве
17
родилась на почве российской действительности. Соловьеву старались подыскать однозначное определение. Как-то в споре с Дмитрием Самариным Соловьев по поводу какой-то возводимой на него нелепости едко заметил: "Все это есть такой же несомненный факт, как и мой переход в римское католичество, которое вдруг оказалось таким широким, что нисколько не препятствует мне быть... протестантским рационалистом, мистиком, нигилистом, старовером и, наконец, иудеем" (V, 265-266).
Духовная свобода и независимая личная позиция Соловьева оборачивалась общественным одиночеством, непониманием и искажением его идей. Правда, взгляды Соловьева столь непросты, что невольно возникает желание подправить публициста, сказать то же самое, но иными, не со-ловьевскими, а своими словами. И тогда мысль Соловьева обречена...
После смерти Вл. Соловьева известный либеральный деятель П. Б. Струве писал в журнале "Мир божий", что покойный вовсе не был великим философом, что прославили его публицистические статьи, в частности по национальному вопросу, и ими "он стяжал себе место среди классиков русской публицистики" {1}. Мнение Струве - ив первой, и во второй своей части - смутило многих, показалось преувеличением. Сейчас, на исходе XX века, его оценка соловьевской публицистики не кажется завышенной.
Соловьев-публицист и поныне современен, его статьи, обращенные к читателю конца прошлого века, интересны не только как историко-литературный материал, но и сутью своею, своими идеями. Для публициста, полагал Соловьев, "важно не то, из чего слагаются и как происходят известные явления, а то, к чему они ведут" (VI, 425). Публицист - не ясновидящий, но без стремления выйти за пределы настоящего, заглянуть в будущее, угадать его в современных событиях деятельность публициста не имеет смысла. Подлинная публицистика есть превращение комментария на злобу дня в предсказание, и именно этой цели служили лучшие публицистические статьи Соловьева.
В его публицистике легко выделить две главные темы: вопрос религиозный и вопрос национальный, которые в конечном итоге сплетены в один, важнейший "о грехах и обязанностях России". Об этом Соловьев писал на протяжении многих лет, печатал статьи в русской периодике и книги за границей, и его взгляды стали достаточно известны. Но есть у него статьи в высшей степени замечательные, делающие честь его публицистической зоркости, и как бы забытые, ибо они лишь отдаленно связаны с главными темами. Речь в них идет о вопросах, неожиданных для "метафизика" : о статистике народонаселения и крестьянском безземелье, об убывающем плодородии почв и обмелении рек. В ранней статье 1884 года Соловьев высказал мысли, которые, как он позднее вспоминал, "должны бы казаться общими местами, но тогда казались лишь вздорными парадоксами" (V, 453). Указав на несостоятельность русского общества, он
___________
{1} Мир божий. 1900. No 9. Отд. 2. С. 14.
18
проследил, как это отражается на экономическом положении страны: "Россия живет земледелием, и по-настоящему весь экономический строй наш должен бы определяться интересами сельскохозяйственными. В теперешней России, при стомиллионном населении, земледелие производится тем же самым способом, как и триста лет тому назад, когда население было вдесятеро меньше. Но если тогда хищническое хозяйство было единственно возможным, то теперь с каждым годом оно становится все более и более опасным. Естественные производительные силы почвы не безразличны - народ рано или поздно съедает землю, если не перейдет от первобытного хищнического хозяйства к искусственному или рациональному" (IV, 176). Соловьев рисовал картину бесплодной пустыни, где истреблены леса, где железные дороги привели к гибели сельского хозяйства, где растут города и мелеют реки: "Поразительное обмеление наших рек и умножающиеся засухи - это уже не пророчество, а факт. В других странах достаточный запас влаги обеспечивается или близостью моря, или высокими снежными горами. Но мы держимся только лесами и болотами, из которых вытекают и которыми питаются все наши большие реки. И вот, не ограничиваясь истреблением лесов, мы принялись усердно осушать болота". Общий вывод неутешителен: "Наша городская цивилизация все берет у земли и ничего не дает ей взамен" (IV, 177).
В страшном голоде 1891 года Соловьев увидел подтверждение правильности своих опасений, придал засухе почти мистические черты: "На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни, дышит на нас иссушающими восточными ветрами, которые, не встречая никакого препятствия в вырубленных лесах, доносят вихри песку до самого Киева" (V, 453). В статьях 1891 -1892 годов ("Народная беда и общественная помощь", "Об упадке средневекового миросозерцания", "Наш грех и наша обязанность", "Враг с Востока", "Мнимые и действительные меры к подъему народного благосостояния") публицист призывал русское общество оставить всякую междоусобную брань, объединиться для помощи народу, голодающему не из-за стихийного бедствия, а в силу собственного бескультурья: "Нынешний голод обличает зараз крайнюю некультурность как нашего полукультурного общества, так и нашего бескультурного народа. Мы очевидно несостоятельны" (V, 433). Общественная несостоятельность - это неумение и нежелание создать вселенское христианство, при котором и возможно истинно культурное ведение хозяйства. Соловьев пытался осмыслить конкретные социально-экономические вопросы, высказывался за разрушение крестьянской общины ("состояние безземельных батраков печально и никому не желательно, но необходимость умирать с голоду еще печальнее", V, 430), против перераспределения земли и переселения, которое "есть мера также мнимая. При хозяйстве бескультурном не хватит и Азии, а для культурного - незачем ходить за Урал" (V, 473).
Трагические события 1891 года: страдание народа, безразличие власти, бессилие общества - Соловьев понимал как напоминание о необходимости всеобщего единения: "...земная природа отказывается кормить челове
19
чество. Вот общая опасность, которая должна соединить и верующих, и неверующих. И тем, и другим пора признать и осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от омертвения, чтобы и себя спасти от смерти" (VI, 393).
Вряд ли этот призыв можно толковать как проявление общественной наивности публициста, как то казалось на исходе XIX века.
В 1890-е годы разочарование в русском обществе и в российской государственности привело Соловьева к разочарованию и в теократическом идеале, при создании которого судьба России и ее мессианское назначение играли большую роль. Соловьев поставлен перед выбором: теократия или конституция. В публицистических статьях он обращался к защите прав личности, писал о свободе совести, поддерживал разговоры о насильственной смене правительства. Отход от теократической утопии много значил для мыслителя. Е. Н. Трубецкой верно заметил: "Не подлежит сомнению, что крушение теократии есть крупный шаг вперед в духовном развитии Соловьева... Теократия Соловьева - это прах земной, прилипший к крыльям,- то самое, что отягощает полет его мысли и служит в ней источником противоречий " {1}.
В эти годы Соловьев много работал как литературный критик, писал трактаты по философии, этике и эстетике - "Смысл любви" (1892- 1894), "Жизненная драма Платона" (1898), "Теоретическая философия" (1897-1899), создал свой основной труд в области нравственной философии - "Оправдание добра" (1894-1899).
В последний год жизни у Соловьева возникло предчувствие того, что "магистраль всеобщей истории пришла к концу". Он предвидел крушение европейской христианской цивилизации в столкновении с Китаем, а в последней большой работе - "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" нарисовал картину пришествия Антихриста. В предсмертной статье "По поводу последних событий" он утверждал: "Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно" (X, 226). Было бы опрометчиво понимать этот безнадежный вывод как итог всего его творчества. Этому противоречит и пафос его замечательной книги "Оправдание добра", и вся его общественно-публицистическая деятельность, проникнутая идеями свободы, нравственности и долга, которые неминуемо должны победить силы зла в земной жизни.
Умер Владимир Соловьев 31 июля 1900 года в имении Узкое, которое принадлежало его друзьям С. Н. и Е. Н. Трубецким. Трудам и идеям мыслителя была суждена долгая жизнь. XX век стал свидетелем его громадной посмертной славы.
_______________
{1} Трубецкой Е. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 37.
20
Многие из тех, кто преклонялся перед Соловьевым-философом, кто ценил его поэзию, не считали его серьезным критиком. Для критической деятельности у него, как им казалось, не было данных, не было таланта. "Как писатель Вл. Соловьев не художник, как человек не эстет",- отмечал Н. Бердяев {1}. "Соловьев не столько занимался художественной критикой, сколько стремился подтвердить свои философские идеи, используя литературный материал",утверждал К. Мочульский, писавший о нем с большой симпатией. Эти утверждения, казалось бы, можно подкрепить общей характеристикой критических статей философа, в которых эстетический анализ произведений фактически отсутствует, зато есть масса сопутствующих замечаний и обобщений: о творческой личности, о творческом процессе, о свободе творца, о судьбе художника, о роли религиозной веры как импульса творчества. При этом очевидна узость критических интересов Соловьева: писал он в основном о поэзии, и в первую очередь о лирике, о нескольких близких ему поэтах, о прозаиках же - Достоевском и Л. Толстом - только как о философах. Критика его далеко не столь значительна, как философские произведения, а в контексте русской критической мысли, богатой и многообразной, выглядит действительно ограниченной по проблемам и приемам. Мочульский писал: "Соловьев-критик не интуитивен: ему не хватает способности изнутри понимать чужую личность" {2}.
Известны, правда, оценки и диаметрально противоположные. Биограф Соловьева В. Л. Величко считал, что Соловьев должен занять "выдающееся место среди первоклассных русских критиков", хотя и занимался он критикой "не специально, а случайно, мимоходом". По свидетельству Величко, философ "собирался издать отдельный томик своих критических статей" {3}. Э. Л. Радлов вспоминал: "Он любил говорить, что и в литературной критике он занимает особое положение, ибо возвел ее на новую ступень" {4}.
Представляется, что истина лежит посередине, и Соловьев-критик заслуживает серьезного внимания. Нет, оценки его отдельных писателей весьма субъктивны и спорны. Приемы, которыми он постоянно пользуется, основаны на чистой дедукции; как критику, ему действительно "недоставало интуиции" (или он не пользовался ею). Он и в самом деле рассматривал творчество писателя не "изнутри", а как бы с большой высоты, доступной только ему, философу, обладающему высшим знанием. Но очевидны также цельность и стройность его критических взглядов, сразу
___________
{1} Бердяев Н. А. Константин Леонтьев. Париж, 1926. С. 15.
{2} Мочульский К. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. Париж, 1936. С. 243.
{3} Величко В. Л. Указ. соч. С. 122.
{4} Радлов Э. Л. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. СПб., 1913. С. 69.
21
бросается в глаза их "системность" и "универсальность", они приложимы не только к конкретному случаю, к произведениям оцениваемого поэта, но и к литературе вообще.
Критическая деятельность Соловьева в основном протекала в последнее десятилетие его жизни, сконцентрировавшись буквально в нескольких годах: 1894-1896 и 1897-1899 годы. Причем нетрудно отличить первый период от второго: в первом периоде Соловьев выступает больше именно как критик, представитель "эстетического" направления, во второй - как теоретик "судьбы" поэта.
Главным полем критической деятельности Соловьева была русская поэзия, а в ней - творчество Пушкина, Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Полонского, оказавших глубокое воздействие на поэтические опыты самого Соловьева. Известно, что Вл. Соловьев скромно оценивал свою поэзию, не претендовал на звание большого поэта, его стихи писались в основном "для домашнего употребления".
Тем не менее его поэтическое творчество оказало значительное влияние на поэтов начала XX века, особенно на Блока, А. Белого и С. Соловьева. Для нас несомненный интерес представляет тот факт, что целый ряд стихотворений Соловьева можно рассматривать как образец литературной критики, выраженной в стихах. Многие стихи Соловьева представляют собой обращения к поэтам-современникам с образной характеристикой их творчества. Таковы, например, стихотворения-послания Фету, Случевскому и другим. Целый ряд впечатляющих стихотворений посвящен памяти поэтов: Фета, Полонского, А. Майкова. Они являются художественным комментарием ко многим суждениям критика, высказанным им в статьях. Но есть и отличие: если в статьях Соловьев нередко по-научному сух и строг, стремится к большим обобщениям и логическим выводам, проходя мимо таинственного и индивидуального, то в стихах он больше говорит о личном, "живом" и "тайном". В личности самого Соловьева и его творениях соединились две линии: линия объективного идеализма, опиравшегося на весьма жесткую логику (в лице Гегеля), и линия мистицизма, опирающаяся на внутренний опыт сверхчувственных видений, ясно выраженная, например, у Сведенборга или у такого любимого Соловьевым философа, как Я. Беме.
Стихи Соловьева в основном выражают таинственную сторону его жизни, мистический опыт его души, видения Ее (Вечной Женственности), видения "злых чар", пророчества (поэма "Три свидания", "Скромное пророчество", "В Архипелаге ночью", "Память" и др.). Именно мистическая сторона личности и творчества Соловьева воздействовала на молодых поэтов. Отсюда такие признания Блока (в июне 1904 года): "Есть Вл. Соловьев и его стихи единственное в своем роде откровение, а есть "Собр. сочин. В. С. Соловьева" - скука и проза" {1}. Блок не разочаровался в Соловьеве, он сохранил чувство преклонения перед ним на всю жизнь. Но поэзия
___________
{1} Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 106.
22
Соловьева и его "облик" значили для Блока больше, чем остальное творчество философа и критика. Здесь можно усмотреть прямую перекличку с суждениями самого Соловьева, для которого личность творца интереснее его творения. В работе о Платоне он писал: "Собственное начало единства Платоновых творений нужно искать... в самом Платоне, как целом, живом человеке. Конечно, настоящее единство - здесь. Менялись возрасты, менялись отношения и требования, душевные настроения и самые точки зрения на мир, но все это менялось в живом лице, которое оставалось самим собою и своим внутренним единством связывало все произведения своего творчества" (IX, 197).
"Доброта" Соловьева была особого рода, лучше всего сказал о ней он сам: "Смотрю на мир беспощадно кротким взором..." (Письма, 1, 43).
Соловьев был желанным сотрудником для многих русских периодических изданий. В начале 1880-х годов он охотно печатался в "Руси" И. С. Аксакова, которому сообщал: "Считаю Ваш журнал за самый чистый в России" (Письма, 4, 24). В аксаковской газете была помещена
_____________
{1} Трубецкой Е. Н. Миросозерцание Вл. Соловьева. М., 1913. Т. 1. С. 11-12.
14
статья Соловьева "О духовной власти в России" (1881), пафос которой состоял в утверждении, что русская православная церковь, подчиненная государственной власти, безжизненна и не имеет ни нравственного авторитета, ни общественного значения. Статья, вполне одобренная Аксаковым, вызвала недовольство церковных кругов и обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, который называл Соловьева не иначе как "безумный философ".
80-е годы были тем периодом жизни и творчества Соловьева, который принято называть "утопическим". Подразумевается, конечно, его теократическая утопия, его мечта о соединении всех христианских церквей и достижении идеала "вселенского" христианства. Об этом он впервые определенно писал в статье "Великий спор и христианская политика" (1883). Идея "вселенской теократии" овладела Соловьевым, и он задумал посвятить этому вопросу огромное сочинение, первую часть которого составила книга "История и будущность теократии", содержащая философию библейской истории. Духовная цензура запретила печатание книги в России, поэтому Соловьев совершил поездку в Загреб (Хорватия), где при содействии католического епископа И. Штроссмайера издал ее.
Многое из того, что Соловьев писал по религиозному и церковному вопросам, восходит к русским идейным спорам 1830-х -1840-х годов. Римско-католическая утопия напоминает воззрения Чаадаева периода создания цикла "Философических писем", а критика казенного православия часто почти дословно совпадает с высказываниями Хомякова и Ивана Аксакова. Эти работы принесли Соловьеву некоторую европейскую известность, сблизили его с католическими кругами и одновременно привели к разрыву с официальной Россией, поскольку путь к грядущей теократии был один - преодоление византийской односторонности православной церкви, признание авторитета римского папы. Высказывания о духовной несвободе русской церкви, о ее порабощении светской властью грозили философу серьезными неприятностями. За ним был учрежден полицейский надзор, ему передали мнение Победоносцева о том, что всякая его деятельность "вредна для России и для православия и, следовательно, не может быть допущена" (Письма, 2, 142). В одном из писем 1888 года звучит подлинная тревога: "Лишь бы только не в Соловки" (Письма, 1, 53).
Соловьев-публицист не ставил своей целью систематическое обличение правительственной политики, хотя бы только и в церковном вопросе, но "система нашего церберизма" (Письма, 2, 126) была столь противоположна его умонастроениям, его твердой вере в ценность духовной свободы и нравственного достоинства личности, что в 80-е годы он постоянно сталкивался с цензурными препятствиями, со скрытым и явным недоброжелательством правящих верхов. В иных случаях Соловьев не мог высказаться прямо и по нецерковным вопросам. В 1884 году он писал славянофильствующему публицисту А. А. Кирееву: "Вы мне советуете писать книгу об этике. Но ведь я этику не отделяю от религии, а религию не отделяю от
15
положительного откровения, а положительное откровение не отделяю от Церкви. Ото закавыка! И если мне нельзя свободно писать о церковной закавыке, то я не могу писать и об этике" (Письма, 2, 118).
Со второй половины 1880-х годов и до конца жизни Владимир Соловьев постоянно сотрудничал в либеральном "профессорском" журнале "Вестник Европы", где и были напечатаны его главные литературно-критические и публицистические работы. Философские основы воззрений Соловьева и редакции "Вестника Европы", где преобладали последователи позитивизма, были различны, но в критическом отношении к российской действительности они сходились. В 1888 году Соловьев писал Стасюлевичу: "В области вопросов русской политической и общественной жизни я чувствую себя (эти последние годы) наиболее солидарным с направлением "Вестника Европы" и не вижу, почему бы разница в идеях, принадлежащих к области сверхчеловеческой, должна была, при тождестве ближайших целей, мешать совместной работе" (Письма, 4, 34).
К середине 1880-х годов относится начало соловьевской полемики с деятелями "национального" направления - А. А. Киреевым, Д. Ф. Самариным, Н. Я. Данилевским, Н. Н. Страховым, К. Н. Леонтьевым. Публицист страстно призывает русское общество отрешиться от национального самодовольства и вступить в контакт с духовными силами Запада. Соло-вьевские статьи по национальному вопросу произвели впечатление "бомбы, разорвавшейся в совершенно мирной обстановке людей, убаюканных националистической политикой... Пробуждение было тяжелое" {1}. Публицист, казалось, нашел способ обойти цензуру, о чем сообщал Стасюлевичу: "За невозможностью писать прямо о грехах России, я мог бы написать у Вас о грехах Страхова, что в сущности все равно, так как в Страхове я вижу миниатюру современной России" (Письма, 4, 39).
Здесь кроется объяснение его многолетней полемики со Страховым, которого Соловьев, вопреки общему мнению, считал "не только западником, но еще западником крайним и односторонним" (V, 143). Западническая крайность это национализм Бисмарка, это шовинистическая политика, основанная на пренебрежении к другим народам. Соловьева тревожило проявление тех же начал в правительственной политике Александра III и в русском общественном мнении: "Только русскому отражению европейского национализма принадлежит сомнительная заслуга - решительно отказаться от лучших заветов истории и от высших требований христианской религии и вернуться к грубо-языческому, не только дохристианскому, но даже дорийскому воззрению" (V, 109).
Россия не исполнит своего исторического назначения, не воплотит чаемый идеал христианской нравственности, если восторжествует зоологический национализм Каткова и Грингмута, Данилевского и Леонтьева. Яростное обличение национализма - лучшая часть соловьевской публицистики.
___________
{1} Фудель И. К. Леонтьев и Вл. Соловьев // Русская мысль. 1917. No 11 - 12. С. 23.
16
При чтении этих страниц Соловьева следует иметь в виду одно обстоятельство: ему удобнее было именовать национализм, "брюшной патриотизм" - славянофильством, что многих вводило и продолжает вводить в заблуждение. Между тем Соловьев неоднократно подчеркивал: "...славянофильство в моих очерках имеет не _тот_ вид, в котором оно представлялось самим славянофильским писателям" (V, 265), "славянофильство конкретное, _слитное_ - умерло и не воскреснет" (VI, 428). Более того, соловьевское представление о России - "семье народов" связано не только с его общим гуманистическим мировоззрением, но и прямо восходит к знаменитому восклицанию Константина Аксакова: "Да здравствует каждая народность!"
Публицистика и общественная позиция Соловьева настолько своеобразны, что их трудно связать с каким-либо направлением русской мысли. Когда историк П. Н. Милюков назвал его представителем "левой фракции" славянофильства, Соловьев возразил, что таковой "вовсе не существует и не существовало" (VI, 424). Ему претило быть "представителем", примыкать к кому-либо или чему-либо: "Я, впрочем, не только об угождении, но даже и об убеждении людей давно оставил попечение. Довольно с меня свидетельствовать, как умею, об истине, в которую верю, и о лжи, которую вижу" (Письма, 3, 121).
Вообще Соловьев не очень высоко ставил русское общество, податливое, склонное к подражанию, несвободное и несамостоятельное. В конце жизни он подвел итог: "Заглядывая в душу нашего общества, не увидишь там ни ясного добра, ни ясного зла". Иными словами: ни богу свечка ни черту кочерга (IX, 171). Более ранние высказывания, пожалуй, еще суровее - например, в 1890 году в споре со Страховым прозвучало: "Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности - эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень наших недугов" (V, 286).
Образованное общество платило Вл. Соловьеву той же монетой, его высмеивали журналы и "правого", и "левого" направлений, а его высказывания меньше всего понимались как истина в последней инстанции. При жизни Соловьева немногие видели в нем пророка, даже "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" вызвали шутливое недоумение. Об этом следует сказать со всей определенностью. Разумеется, подобное отношение нельзя объяснить одной незрелостью общества. Теократическая утопия, которой Соловьев был верен многие годы, не просто казалась неудобоисполнимой, но и лежала далеко в стороне от тех интересов, которыми жила русская общественность. Хотя русская мысль и была избыточно богата утопическими воззрениями, соловьевский идеал вселенской церкви стоял в ней особняком, как бы не связанный с потребностями дня. Оппоненты не замечали, что Соловьев жил интересами современной ему России, которые он осмысливал в категориях христианского миросозерцания, и что мечта о "живом, социальном, вселенском" христианстве
17
родилась на почве российской действительности. Соловьеву старались подыскать однозначное определение. Как-то в споре с Дмитрием Самариным Соловьев по поводу какой-то возводимой на него нелепости едко заметил: "Все это есть такой же несомненный факт, как и мой переход в римское католичество, которое вдруг оказалось таким широким, что нисколько не препятствует мне быть... протестантским рационалистом, мистиком, нигилистом, старовером и, наконец, иудеем" (V, 265-266).
Духовная свобода и независимая личная позиция Соловьева оборачивалась общественным одиночеством, непониманием и искажением его идей. Правда, взгляды Соловьева столь непросты, что невольно возникает желание подправить публициста, сказать то же самое, но иными, не со-ловьевскими, а своими словами. И тогда мысль Соловьева обречена...
После смерти Вл. Соловьева известный либеральный деятель П. Б. Струве писал в журнале "Мир божий", что покойный вовсе не был великим философом, что прославили его публицистические статьи, в частности по национальному вопросу, и ими "он стяжал себе место среди классиков русской публицистики" {1}. Мнение Струве - ив первой, и во второй своей части - смутило многих, показалось преувеличением. Сейчас, на исходе XX века, его оценка соловьевской публицистики не кажется завышенной.
Соловьев-публицист и поныне современен, его статьи, обращенные к читателю конца прошлого века, интересны не только как историко-литературный материал, но и сутью своею, своими идеями. Для публициста, полагал Соловьев, "важно не то, из чего слагаются и как происходят известные явления, а то, к чему они ведут" (VI, 425). Публицист - не ясновидящий, но без стремления выйти за пределы настоящего, заглянуть в будущее, угадать его в современных событиях деятельность публициста не имеет смысла. Подлинная публицистика есть превращение комментария на злобу дня в предсказание, и именно этой цели служили лучшие публицистические статьи Соловьева.
В его публицистике легко выделить две главные темы: вопрос религиозный и вопрос национальный, которые в конечном итоге сплетены в один, важнейший "о грехах и обязанностях России". Об этом Соловьев писал на протяжении многих лет, печатал статьи в русской периодике и книги за границей, и его взгляды стали достаточно известны. Но есть у него статьи в высшей степени замечательные, делающие честь его публицистической зоркости, и как бы забытые, ибо они лишь отдаленно связаны с главными темами. Речь в них идет о вопросах, неожиданных для "метафизика" : о статистике народонаселения и крестьянском безземелье, об убывающем плодородии почв и обмелении рек. В ранней статье 1884 года Соловьев высказал мысли, которые, как он позднее вспоминал, "должны бы казаться общими местами, но тогда казались лишь вздорными парадоксами" (V, 453). Указав на несостоятельность русского общества, он
___________
{1} Мир божий. 1900. No 9. Отд. 2. С. 14.
18
проследил, как это отражается на экономическом положении страны: "Россия живет земледелием, и по-настоящему весь экономический строй наш должен бы определяться интересами сельскохозяйственными. В теперешней России, при стомиллионном населении, земледелие производится тем же самым способом, как и триста лет тому назад, когда население было вдесятеро меньше. Но если тогда хищническое хозяйство было единственно возможным, то теперь с каждым годом оно становится все более и более опасным. Естественные производительные силы почвы не безразличны - народ рано или поздно съедает землю, если не перейдет от первобытного хищнического хозяйства к искусственному или рациональному" (IV, 176). Соловьев рисовал картину бесплодной пустыни, где истреблены леса, где железные дороги привели к гибели сельского хозяйства, где растут города и мелеют реки: "Поразительное обмеление наших рек и умножающиеся засухи - это уже не пророчество, а факт. В других странах достаточный запас влаги обеспечивается или близостью моря, или высокими снежными горами. Но мы держимся только лесами и болотами, из которых вытекают и которыми питаются все наши большие реки. И вот, не ограничиваясь истреблением лесов, мы принялись усердно осушать болота". Общий вывод неутешителен: "Наша городская цивилизация все берет у земли и ничего не дает ей взамен" (IV, 177).
В страшном голоде 1891 года Соловьев увидел подтверждение правильности своих опасений, придал засухе почти мистические черты: "На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни, дышит на нас иссушающими восточными ветрами, которые, не встречая никакого препятствия в вырубленных лесах, доносят вихри песку до самого Киева" (V, 453). В статьях 1891 -1892 годов ("Народная беда и общественная помощь", "Об упадке средневекового миросозерцания", "Наш грех и наша обязанность", "Враг с Востока", "Мнимые и действительные меры к подъему народного благосостояния") публицист призывал русское общество оставить всякую междоусобную брань, объединиться для помощи народу, голодающему не из-за стихийного бедствия, а в силу собственного бескультурья: "Нынешний голод обличает зараз крайнюю некультурность как нашего полукультурного общества, так и нашего бескультурного народа. Мы очевидно несостоятельны" (V, 433). Общественная несостоятельность - это неумение и нежелание создать вселенское христианство, при котором и возможно истинно культурное ведение хозяйства. Соловьев пытался осмыслить конкретные социально-экономические вопросы, высказывался за разрушение крестьянской общины ("состояние безземельных батраков печально и никому не желательно, но необходимость умирать с голоду еще печальнее", V, 430), против перераспределения земли и переселения, которое "есть мера также мнимая. При хозяйстве бескультурном не хватит и Азии, а для культурного - незачем ходить за Урал" (V, 473).
Трагические события 1891 года: страдание народа, безразличие власти, бессилие общества - Соловьев понимал как напоминание о необходимости всеобщего единения: "...земная природа отказывается кормить челове
19
чество. Вот общая опасность, которая должна соединить и верующих, и неверующих. И тем, и другим пора признать и осуществить свою солидарность с матерью-землею, спасти ее от омертвения, чтобы и себя спасти от смерти" (VI, 393).
Вряд ли этот призыв можно толковать как проявление общественной наивности публициста, как то казалось на исходе XIX века.
В 1890-е годы разочарование в русском обществе и в российской государственности привело Соловьева к разочарованию и в теократическом идеале, при создании которого судьба России и ее мессианское назначение играли большую роль. Соловьев поставлен перед выбором: теократия или конституция. В публицистических статьях он обращался к защите прав личности, писал о свободе совести, поддерживал разговоры о насильственной смене правительства. Отход от теократической утопии много значил для мыслителя. Е. Н. Трубецкой верно заметил: "Не подлежит сомнению, что крушение теократии есть крупный шаг вперед в духовном развитии Соловьева... Теократия Соловьева - это прах земной, прилипший к крыльям,- то самое, что отягощает полет его мысли и служит в ней источником противоречий " {1}.
В эти годы Соловьев много работал как литературный критик, писал трактаты по философии, этике и эстетике - "Смысл любви" (1892- 1894), "Жизненная драма Платона" (1898), "Теоретическая философия" (1897-1899), создал свой основной труд в области нравственной философии - "Оправдание добра" (1894-1899).
В последний год жизни у Соловьева возникло предчувствие того, что "магистраль всеобщей истории пришла к концу". Он предвидел крушение европейской христианской цивилизации в столкновении с Китаем, а в последней большой работе - "Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории" нарисовал картину пришествия Антихриста. В предсмертной статье "По поводу последних событий" он утверждал: "Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно" (X, 226). Было бы опрометчиво понимать этот безнадежный вывод как итог всего его творчества. Этому противоречит и пафос его замечательной книги "Оправдание добра", и вся его общественно-публицистическая деятельность, проникнутая идеями свободы, нравственности и долга, которые неминуемо должны победить силы зла в земной жизни.
Умер Владимир Соловьев 31 июля 1900 года в имении Узкое, которое принадлежало его друзьям С. Н. и Е. Н. Трубецким. Трудам и идеям мыслителя была суждена долгая жизнь. XX век стал свидетелем его громадной посмертной славы.
_______________
{1} Трубецкой Е. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 37.
20
Многие из тех, кто преклонялся перед Соловьевым-философом, кто ценил его поэзию, не считали его серьезным критиком. Для критической деятельности у него, как им казалось, не было данных, не было таланта. "Как писатель Вл. Соловьев не художник, как человек не эстет",- отмечал Н. Бердяев {1}. "Соловьев не столько занимался художественной критикой, сколько стремился подтвердить свои философские идеи, используя литературный материал",утверждал К. Мочульский, писавший о нем с большой симпатией. Эти утверждения, казалось бы, можно подкрепить общей характеристикой критических статей философа, в которых эстетический анализ произведений фактически отсутствует, зато есть масса сопутствующих замечаний и обобщений: о творческой личности, о творческом процессе, о свободе творца, о судьбе художника, о роли религиозной веры как импульса творчества. При этом очевидна узость критических интересов Соловьева: писал он в основном о поэзии, и в первую очередь о лирике, о нескольких близких ему поэтах, о прозаиках же - Достоевском и Л. Толстом - только как о философах. Критика его далеко не столь значительна, как философские произведения, а в контексте русской критической мысли, богатой и многообразной, выглядит действительно ограниченной по проблемам и приемам. Мочульский писал: "Соловьев-критик не интуитивен: ему не хватает способности изнутри понимать чужую личность" {2}.
Известны, правда, оценки и диаметрально противоположные. Биограф Соловьева В. Л. Величко считал, что Соловьев должен занять "выдающееся место среди первоклассных русских критиков", хотя и занимался он критикой "не специально, а случайно, мимоходом". По свидетельству Величко, философ "собирался издать отдельный томик своих критических статей" {3}. Э. Л. Радлов вспоминал: "Он любил говорить, что и в литературной критике он занимает особое положение, ибо возвел ее на новую ступень" {4}.
Представляется, что истина лежит посередине, и Соловьев-критик заслуживает серьезного внимания. Нет, оценки его отдельных писателей весьма субъктивны и спорны. Приемы, которыми он постоянно пользуется, основаны на чистой дедукции; как критику, ему действительно "недоставало интуиции" (или он не пользовался ею). Он и в самом деле рассматривал творчество писателя не "изнутри", а как бы с большой высоты, доступной только ему, философу, обладающему высшим знанием. Но очевидны также цельность и стройность его критических взглядов, сразу
___________
{1} Бердяев Н. А. Константин Леонтьев. Париж, 1926. С. 15.
{2} Мочульский К. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. Париж, 1936. С. 243.
{3} Величко В. Л. Указ. соч. С. 122.
{4} Радлов Э. Л. Владимир Соловьев: Жизнь и учение. СПб., 1913. С. 69.
21
бросается в глаза их "системность" и "универсальность", они приложимы не только к конкретному случаю, к произведениям оцениваемого поэта, но и к литературе вообще.
Критическая деятельность Соловьева в основном протекала в последнее десятилетие его жизни, сконцентрировавшись буквально в нескольких годах: 1894-1896 и 1897-1899 годы. Причем нетрудно отличить первый период от второго: в первом периоде Соловьев выступает больше именно как критик, представитель "эстетического" направления, во второй - как теоретик "судьбы" поэта.
Главным полем критической деятельности Соловьева была русская поэзия, а в ней - творчество Пушкина, Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Полонского, оказавших глубокое воздействие на поэтические опыты самого Соловьева. Известно, что Вл. Соловьев скромно оценивал свою поэзию, не претендовал на звание большого поэта, его стихи писались в основном "для домашнего употребления".
Тем не менее его поэтическое творчество оказало значительное влияние на поэтов начала XX века, особенно на Блока, А. Белого и С. Соловьева. Для нас несомненный интерес представляет тот факт, что целый ряд стихотворений Соловьева можно рассматривать как образец литературной критики, выраженной в стихах. Многие стихи Соловьева представляют собой обращения к поэтам-современникам с образной характеристикой их творчества. Таковы, например, стихотворения-послания Фету, Случевскому и другим. Целый ряд впечатляющих стихотворений посвящен памяти поэтов: Фета, Полонского, А. Майкова. Они являются художественным комментарием ко многим суждениям критика, высказанным им в статьях. Но есть и отличие: если в статьях Соловьев нередко по-научному сух и строг, стремится к большим обобщениям и логическим выводам, проходя мимо таинственного и индивидуального, то в стихах он больше говорит о личном, "живом" и "тайном". В личности самого Соловьева и его творениях соединились две линии: линия объективного идеализма, опиравшегося на весьма жесткую логику (в лице Гегеля), и линия мистицизма, опирающаяся на внутренний опыт сверхчувственных видений, ясно выраженная, например, у Сведенборга или у такого любимого Соловьевым философа, как Я. Беме.
Стихи Соловьева в основном выражают таинственную сторону его жизни, мистический опыт его души, видения Ее (Вечной Женственности), видения "злых чар", пророчества (поэма "Три свидания", "Скромное пророчество", "В Архипелаге ночью", "Память" и др.). Именно мистическая сторона личности и творчества Соловьева воздействовала на молодых поэтов. Отсюда такие признания Блока (в июне 1904 года): "Есть Вл. Соловьев и его стихи единственное в своем роде откровение, а есть "Собр. сочин. В. С. Соловьева" - скука и проза" {1}. Блок не разочаровался в Соловьеве, он сохранил чувство преклонения перед ним на всю жизнь. Но поэзия
___________
{1} Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 106.
22
Соловьева и его "облик" значили для Блока больше, чем остальное творчество философа и критика. Здесь можно усмотреть прямую перекличку с суждениями самого Соловьева, для которого личность творца интереснее его творения. В работе о Платоне он писал: "Собственное начало единства Платоновых творений нужно искать... в самом Платоне, как целом, живом человеке. Конечно, настоящее единство - здесь. Менялись возрасты, менялись отношения и требования, душевные настроения и самые точки зрения на мир, но все это менялось в живом лице, которое оставалось самим собою и своим внутренним единством связывало все произведения своего творчества" (IX, 197).