– Ну, ладно, – усмехаясь, произнес незнакомец. – Так вот что, приятель, лошадей нет. Твой Петр Спиридоныч малость подождет. Допрежь его я поеду. Тесно этак‑то вдвоем ехать по одной дорожке. Да и ты здесь часика два посидишь.
Незнакомец крикнул хозяина и дворника, что‑то шепнул им, и прежде, чем Яков успел опомниться, он был скручен по рукам и ногам и посажен в темную клеть.
Потом хозяин отправился в задние пристройки и разбудил ямщика, хорошо знавшего обходную тропу мимо Черной Грязи.
Получив еще несколько золотых, хозяин охотно согласился продержать Якова два – три часа в заключении. Яков со своей стороны не очень тужил об этом. После пережитого им ужаса, когда ему показалось, что он попал в руки агентов Верховного тайного совета и что ему угрожает неминуемая смерть, а сперва страшная пытка, все дальнейшее было для него сущими пустяками.
– До свидания, приятель, – насмешливо крикнул ему через дверь незнакомец.
Яков не ответил.
По отъезде незнакомца, просидев минут двадцать в темноте и одумавшись, Яков пришел к убеждению, что все же было бы лучше освободиться. Он стал неистово стучать в дверь. Хозяин живо подошел. Начались переговоры. Очевидно, хозяин с величайшею охотой шел навстречу желаниям своего пленника, дело было только в цене. Яков же деньгами располагал. После долгих торгов хозяин согласился за три золотых, получив их через щель вперед, выпустить Якова и даже дать лошадей.
XIV
XV
XVI
Незнакомец крикнул хозяина и дворника, что‑то шепнул им, и прежде, чем Яков успел опомниться, он был скручен по рукам и ногам и посажен в темную клеть.
Потом хозяин отправился в задние пристройки и разбудил ямщика, хорошо знавшего обходную тропу мимо Черной Грязи.
Получив еще несколько золотых, хозяин охотно согласился продержать Якова два – три часа в заключении. Яков со своей стороны не очень тужил об этом. После пережитого им ужаса, когда ему показалось, что он попал в руки агентов Верховного тайного совета и что ему угрожает неминуемая смерть, а сперва страшная пытка, все дальнейшее было для него сущими пустяками.
– До свидания, приятель, – насмешливо крикнул ему через дверь незнакомец.
Яков не ответил.
По отъезде незнакомца, просидев минут двадцать в темноте и одумавшись, Яков пришел к убеждению, что все же было бы лучше освободиться. Он стал неистово стучать в дверь. Хозяин живо подошел. Начались переговоры. Очевидно, хозяин с величайшею охотой шел навстречу желаниям своего пленника, дело было только в цене. Яков же деньгами располагал. После долгих торгов хозяин согласился за три золотых, получив их через щель вперед, выпустить Якова и даже дать лошадей.
XIV
Судьба, видимо, покровительствовала смелому незнакомцу. То пешком, то верхом, по замерзшим болотам, лесным тропинкам, в обход заставам и караулам, не зная ни сна, ни отдыха, он двигался вперед, не стесняясь в деньгах, покупая нередко верховых лошадей и бросая их в какой‑нибудь деревне и опять покупая свежую лошадь.
Капитану Сумарокову судьба не столь благоприятствовала. Его часто удерживали, не раз хотели арестовать, не раз отправляли назад. Неожиданный случай выручил его за Новгородом. Его догнал курьер польского посла Лефорта, выехавший с реляциями в Варшаву из Москвы 19 января. Они разговорились. В разговоре выяснилось, что у заботливого курьера было два паспорта. Один на имя купца, выданный из Коллегии иностранных дел, за подписью графа Головкина, другой на его собственное имя, выданный Лефортом.
После обильного угощения и некоторой мзды первый паспорт перешел в карман Сумарокова. С этой минуты он вздохнул спокойнее.
Все же, несмотря на многочисленные задержки и на то, что у Черной Грязи его обогнало посольство, он сумел, в свой очередь, обогнать его. Дело в том, что посольство хотя и торопилось, но принуждено было терять много времени на перепряжку лошадей, на кормежку людей. Хотя из Москвы и был дан приказ держать на всех ямских станах наготове лошадей на тридцать подвод, тем не менее не всегда это было возможно. Иногда лошади оказывались измученными и уставшими, иногда их приходилось ждать, а в иные места приказание пришло чуть ли не за час до приезда посольства.
Таким образом, Сумароков налегке обогнал посольство часа на три.
Недалеко от Митавы, среди лесистых холмов, на берегу красивого озера, известного под названием озеро Красавица, расположился скромный двухэтажный, из красного кирпича, домик, громко именуемый родовым замком Густава Левенвольде, младшего брата графа Рейнгольда.
Это был умный, сдержанный, расчетливый дворянин. В свое время он пользовался недолгим фавором у герцогини Курляндской и, уступив умно и с тактом свое место Бирону, сумел остаться приятным гостем и преданным другом Анны и сохранил теснейшую связь с Бироном. Бирон, еще не смея мечтать о том поприще, какое ему открылось впоследствии, жил мелкими интригами при дворе герцогини, враждуя с курляндским дворянством и борясь за свое первенство при убогом дворе неправящей вдовствующей герцогини, вечно нуждавшейся в деньгах. В этих маленьких интригах ему искренно и от души помогал Густав Левенвольде.
Была глубокая ночь, и» замок» Левенвольде был погружен в сон. Но мирный сон его был нарушен гулким стуком молотка о металлический щит у ворот. Этот стук поднял на ноги всю дворовую прислугу. Это было так необычно.
Раскрыв маленькое окно в воротах, привратник громко по – немецки крикнул:
– Кто там?
Он увидел у ворот спешившегося всадника, неистово бьющего молотком в щит.
– Отворите скорее, – ответил приехавший, тот самый незнакомец, который задержал посланного Сумароковым на постоялом дворе в Черкизове. – Скажите господину, что я от его брата – графа, – продолжал он, – что нельзя медлить ни минуты. Откройте скорее ворота, если дорожите службой.
Окошечко захлопнулось, и наступило молчание.
Подождав несколько мгновений, незнакомец снова принялся бешено стучать в ворота. Наконец ворота раскрылись и его впустили. Один из слуг взял его коня. Выбежавший из дома маленький, худощавый, напыщенного вида молодой немчик грубо обратился к приезжему и резко сказал:
– Ты от брата высокородного господина. Если у тебя есть письма – давай, я передам господину… Я его камердинер.
Незнакомец смерил его презрительным взглядом и насмешливо ответил:
– Если ты камердинер, то поди и доложи своему господину, что я должен видеть его самого. А с его лакеями я разговаривать не буду. А если он не хочет меня видеть, то я уеду сейчас. Мне некогда.
И он пренебрежительно повернулся спиной к камердинеру Левенвольде. Тот на минуту опешил и потом, пробормотав какое‑то ругательство, гордо повернулся и не торопясь направился к дому.
– Да ты поторапливайся, – крикнул ему вслед незнакомец, – а то, смотри, попадет!
Незнакомец остался на дворе. Немногочисленная дворня с любопытством рассматривала его. Не обращая ни на кого внимания, он расхаживал по двору. По его походке было заметно, что он сильно утомлен. И действительно, в продолжение трех суток этот человек не спал и трех часов среди постоянной тревоги и опасений.
На крыльце появился камердинер.
– Эй, приятель, – крикнул он, – господин ждет тебя!
Спешным шагом незнакомец направился в дом.
Левенвольде, зевая, сидел на постели в своей скромной спальне. Он прикрылся до пояса одеялом. Ворот рубахи был расстегнут, голова всклокочена. Увидя вошедшего в сопровождении камердинера незнакомца, он крикнул недовольным голосом:
– Ну, что еще, разве нельзя было подождать до утра? В чем дело?
Незнакомец покосился на насторожившего уши камердинера и произнес:
– Только наедине, высокородный господин.
– Пошел, Иоганн, – коротко распорядился Левенвольде.
С презрительной и злобной усмешкой Иоганн вышел из комнаты.
На лице Левенвольде появилось тревожное выражение. Это был молодой человек лет под тридцать, не такой красивый, как его брат, но зато с более энергичным и выразительным лицом. В нем не было той женственности и изнеженности, которые отличали его старшего брата, но было больше мужественности и мысли в выражении лица.
– Ну, так в чем дело? – повторил он. – И кто ты такой?
– Я скороход сиятельного графа Рейнгольда, вашего брата, – ответил незнакомец, – по имени Якуб.
– А – а, – произнес Левенвольде, – ты хорошо говоришь по – немецки.
– Мой отец был немец, – ответил Якуб, – а мать крестьянка. Я одинаково хорошо говорю и по – русски.
– Молодец, – отозвался Густав, – теперь говори.
– Вот письмо его сиятельства, – сказал Якуб, вынимая из сумки тяжелый пакет и подавая его Густаву.
– Ладно, – ответил Густав, – но что же случилось?
– Император Петр Второй скончался, – ответил Якуб, – а императрицей провозглашена герцогиня Курляндская.
Пакет упал из рук Густава на медвежью шкуру, лежавшую у постели. Он вскочил в одной рубашке. Якуб бросился поднять пакет.
– Умер, умер! – кричал Густав. – Она императрица! Да что же ты молчал до сих пор? Кто избрал ее? От чего умер император?
Вместо ответа Якуб подал пакет.
Густав дрожащими руками разорвал конверт и, стоя босыми ногами на медвежьей шкуре, с жадностью начал читать при желтом свете одинокой восковой свечи.
– Боже мой! – воскликнул он наконец. – Иоганн, Иоганн! – закричал он.
И когда испуганный его исступленным голосом вбежал Иоганн, Густав приказал:
– Скорей одеваться, лошадей! Я запорю тебя! Как смел ты заставлять ждать этого гонца!
Иоганн испуганно моргал глазами.
– Я говорил тебе, – не утерпел Якуб.
Иоганн заметался. Надо было и одевать Левенвольде, и приказать готовить лошадей. Якуб понял его положение и с разрешения Левенвольде поспешил во двор распорядиться насчет лошадей. Через десять минут тройка уже несла Густава Левенвольде и Якуба в Митаву.
Барин и лакей сидели рядом, и Густав с жадностью расспрашивал Якуба о подробностях его путешествия. Его особенно пугала мысль, что капитан Сумароков приедет раньше его, а особенно посольство! Якуб рассказал, как ему удалось задержать Сумарокова. А относительно посольства беспокоиться было нечего. Раньше завтрашнего дня они не могут поспеть. Но Густав все же приказывал немилосердно гнать тройку.
Через час бешеной езды взмыленные кони остановились у ворот дворца. Левенвольде хорошо знали. Приказав Якубу ждать во дворе, он направился к флигелю, где жил со своим семейством Бирон.
Собственно, «дворец» было слишком громкое название. Дом герцогини Курляндской ничем не отличался от дома какого‑нибудь богатого бюргера, разве только герцогскими гербами на чугунных воротах.
Левенвольде беспрепятственно пропустили в помещение, занимаемое Бироном.
Камер – юнкер герцогини жил более чем скромно. Все его имущество составляла небольшая мыза, полученная им в наследство от отца, исполнявшего обязанности берейтора у принца Александра (сына скончавшегося в 1688 году курляндского герцога Иакова) и впоследствии переименованного в лесничие.
Мыза давала скудный доход, а иных доходов почти не было, не считая редких подачек герцогини, которая сама вечно нуждалась в деньгах.
Прислуги было немного. Обстановка квартиры оставляла желать лучшего. Войдя в почти пустую приемную, Густав встретил заспанного лакея, лениво зажигавшего свечи, которому и приказал немедленно разбудить господина.
Лакей, хорошо знавший, как и все в доме, Левенвольде, отправился в спальню Бирона. Она отделялась от приемной только небольшой проходной комнаткой. Лакей постучал в дверь спальни. Из спальни послышался визгливый женский голос:
– Боже мой! Кто там?
Почти тотчас мужской, несколько встревоженный голос повторил тот же вопрос, Густав сделал несколько шагов вперед и громко крикнул:
– Эрнст, прости, это я! Нельзя терять ни минуты!
За дверью послышалось движение, тревожный шепот, и на пороге показался Бирон в пестром халате, в туфлях на босу ногу. За ним из двери выглядывала голова его жены Бенигны в ночном чепчике. Ее желтое, старообразное лицо было испуганно. Дверь захлопнулась.
– Густав, что? – встревоженно спросил Бирон, пожимая руку Густаву. – Что все это значит?
– И хорошее и дурное, и победу и поражение, – ответил Густав. – Император умер. Императрицей провозглашена курляндская герцогиня.
Красивое лицо Бирона с резкими чертами вдруг словно окаменело. Большие глаза с маленькими зрачками смотрели на Густава, как мертвые глаза статуи.
Весть была неожиданна. Переход слишком резок. От двора гонимой, убогой герцогини до двора могущественной повелительницы обширной империи. Несколько мгновений длилось молчание.
– На, – начал Рустав, – вот прочти это.
И он подал ему письмо брата.
Только легкие судороги на лице Бирона обнаруживали его волнение, когда он читал письмо Рейнгольда.
– К герцогине, к императрице! – хрипло произнес он. В ночном капоте из спальни выскочила Бенигна.
– Боже мой! Боже мой! Что случилось? – испуганно закричала она, не здороваясь с Густавом.
– Император умер. Императрицей провозглашена ее высочество, – коротко ответил ее муж. – Но, Бенигна, – продолжал он, – я прошу тебя не кричать, не делать в доме лишней тревоги.
– О, Боже! – радостно вздохнула Бенигна, складывая молитвенно руки и поднимая к потолку свои тусклые глаза.
– Не радуйся еще, Бенигна, – тихо произнес Эрнст. – Быть может, это сулит нам одно горе. Однако, – обратился он к Густаву, – я сейчас оденусь, и мы пройдем к императрице.
С этими словами он взял за руку Бенигну и увел ее в спальню.
Письмо Рейнгольда, очень обстоятельное и толковое, подробно передавало историю болезни и смерти императора, обстановку, при которой происходило избрание Анны, затем излагались подробно кондиции. Рейнгольд особенно подчеркивал то обстоятельство, что избрание герцогини Курляндской было единогласно, что все видели в ней ближайшую и законнейшую наследницу покойного императора и что избранием своим она обязана отнюдь не верховникам, а всему» народу». Под народом в то время разумелось исключительно привилегированное сословие.
«Что же касается кондиций, – писал Рейнгольд, – то они составлены верховниками тайно ото всех, и никто о них не знает.
Состоящее из князя Василия Лукича Долгорукого, князя Михаила Михайловича Голицына и генерала Михаила Ивановича Леонтьева посольство верховников в Митаву тоже окружено тайной, так как они боятся, что об их кознях могут предупредить императрицу и она не захочет подписать кондиций». Поминал в письме Рейнгольд и о требовании верховников не брать в Москву ни Бирона и никакого другого иноземца. В заключение Рейнгольд просил передать императрице, чтобы пока она не спорила с верховниками, а только скорее спешила бы в Москву. В Москве, окруженная верными полками и преданными людьми, она легко разрушит все козни верховников и вернет самодержавие.
Сердце Бирона ныло от тоски и обиды. Он вспоминал длинный ряд унижений, через которые он прошел. Он вспоминал насмешливое, презрительное отношение к нему русских высших кругов, когда он шестнадцать лет тому назад явился ко двору супруги цесаревича Алексея Софии – Шарлотты искать места и удачи. Ему было резко и определенно замечено, что сыну конюха не место при дворе супруги русского цесаревича. Вспомнил Бирон и гордый отказ курляндского дворянства признать его дворянином… И жгучей яростью несмытой обиды горело в его душе, никогда не померкая, воспоминание, о полученной им от князя Василия Лукича пощечине. И тот же Василий Лукич, торжествующий и надменный, едет сюда предписывать законы императрице! Но все же она императрица, избранная не князем Василием! Новое опасение охватило Бирона. Императорская корона, наследие Петра Великого, – слишком ценная добыча. Анна – женщина, тщеславная, как женщина. Этот лукавый старый соблазнитель… Блеск короны… Бывшая связь, хотя недолгая… Разве не может Анна пожертвовать им?.. Причудливый, изменчивый нрав Анны ему известен… Левенвольде, Долгорукий, он, раньше Бестужев… Сердце женщины!..
Самоуверенность Бирона исчезла. Один каприз женщины – и он погрузится в такое ничтожество, в каком никогда не был. Нищий, гонимый!..
Как в эти минуты ненавидел он и напыщенное курляндское дворянство, не признавшее его, и русских аристократов, считающих его недостойным быть при дворе новой императрицы; какие страшные клятвы давал он себе уничтожить своих врагов, если судьба поможет ему, какие унижения, пытки и смерть готовил он им в своем воображении! Он торопливо одевался. Вместо камердинера ему помогала его жена, безответная, болезненная, но чванливая и спесивая. Бирон женился на ней, чтобы породниться с родовитым дворянством, и Бенигна страшно гордилась, что принадлежала к старинному роду Тротта фон Трейден.
Из соседней комнаты послышался детский плач. Бенигна встрепенулась.
– Это Карл, – сказала она, – я пойду к нему.
И она бросилась в соседнюю комнату. Там спали их дети – шестилетний Петр, трехлетняя Гедвига и двухлетний Карл.
Мгновенная улыбка озарила лицо Бирона. Не там ли его спасение? Не маленький ли Карлуша является залогом его судьбы? Никакое честолюбие, никакая новая привязанность не заставят Анну забыть о своем сыне. Он знал страстную нежность Анны к этому ребенку. Ведь это был ее ребенок, выданный безответной Бенигной за своего…
Прежняя самоуверенность появилась на лице Бирона, когда он вышел через несколько минут к ожидавшему его Густаву Левенвольде.
– Итак, дорогой Густав, – с холодной усмешкой обратился он к Левенвольде, – теперь мы покажем себя. Il faut se pousser au monde![9] – добавил он свою любимую фразу.
Капитану Сумарокову судьба не столь благоприятствовала. Его часто удерживали, не раз хотели арестовать, не раз отправляли назад. Неожиданный случай выручил его за Новгородом. Его догнал курьер польского посла Лефорта, выехавший с реляциями в Варшаву из Москвы 19 января. Они разговорились. В разговоре выяснилось, что у заботливого курьера было два паспорта. Один на имя купца, выданный из Коллегии иностранных дел, за подписью графа Головкина, другой на его собственное имя, выданный Лефортом.
После обильного угощения и некоторой мзды первый паспорт перешел в карман Сумарокова. С этой минуты он вздохнул спокойнее.
Все же, несмотря на многочисленные задержки и на то, что у Черной Грязи его обогнало посольство, он сумел, в свой очередь, обогнать его. Дело в том, что посольство хотя и торопилось, но принуждено было терять много времени на перепряжку лошадей, на кормежку людей. Хотя из Москвы и был дан приказ держать на всех ямских станах наготове лошадей на тридцать подвод, тем не менее не всегда это было возможно. Иногда лошади оказывались измученными и уставшими, иногда их приходилось ждать, а в иные места приказание пришло чуть ли не за час до приезда посольства.
Таким образом, Сумароков налегке обогнал посольство часа на три.
Недалеко от Митавы, среди лесистых холмов, на берегу красивого озера, известного под названием озеро Красавица, расположился скромный двухэтажный, из красного кирпича, домик, громко именуемый родовым замком Густава Левенвольде, младшего брата графа Рейнгольда.
Это был умный, сдержанный, расчетливый дворянин. В свое время он пользовался недолгим фавором у герцогини Курляндской и, уступив умно и с тактом свое место Бирону, сумел остаться приятным гостем и преданным другом Анны и сохранил теснейшую связь с Бироном. Бирон, еще не смея мечтать о том поприще, какое ему открылось впоследствии, жил мелкими интригами при дворе герцогини, враждуя с курляндским дворянством и борясь за свое первенство при убогом дворе неправящей вдовствующей герцогини, вечно нуждавшейся в деньгах. В этих маленьких интригах ему искренно и от души помогал Густав Левенвольде.
Была глубокая ночь, и» замок» Левенвольде был погружен в сон. Но мирный сон его был нарушен гулким стуком молотка о металлический щит у ворот. Этот стук поднял на ноги всю дворовую прислугу. Это было так необычно.
Раскрыв маленькое окно в воротах, привратник громко по – немецки крикнул:
– Кто там?
Он увидел у ворот спешившегося всадника, неистово бьющего молотком в щит.
– Отворите скорее, – ответил приехавший, тот самый незнакомец, который задержал посланного Сумароковым на постоялом дворе в Черкизове. – Скажите господину, что я от его брата – графа, – продолжал он, – что нельзя медлить ни минуты. Откройте скорее ворота, если дорожите службой.
Окошечко захлопнулось, и наступило молчание.
Подождав несколько мгновений, незнакомец снова принялся бешено стучать в ворота. Наконец ворота раскрылись и его впустили. Один из слуг взял его коня. Выбежавший из дома маленький, худощавый, напыщенного вида молодой немчик грубо обратился к приезжему и резко сказал:
– Ты от брата высокородного господина. Если у тебя есть письма – давай, я передам господину… Я его камердинер.
Незнакомец смерил его презрительным взглядом и насмешливо ответил:
– Если ты камердинер, то поди и доложи своему господину, что я должен видеть его самого. А с его лакеями я разговаривать не буду. А если он не хочет меня видеть, то я уеду сейчас. Мне некогда.
И он пренебрежительно повернулся спиной к камердинеру Левенвольде. Тот на минуту опешил и потом, пробормотав какое‑то ругательство, гордо повернулся и не торопясь направился к дому.
– Да ты поторапливайся, – крикнул ему вслед незнакомец, – а то, смотри, попадет!
Незнакомец остался на дворе. Немногочисленная дворня с любопытством рассматривала его. Не обращая ни на кого внимания, он расхаживал по двору. По его походке было заметно, что он сильно утомлен. И действительно, в продолжение трех суток этот человек не спал и трех часов среди постоянной тревоги и опасений.
На крыльце появился камердинер.
– Эй, приятель, – крикнул он, – господин ждет тебя!
Спешным шагом незнакомец направился в дом.
Левенвольде, зевая, сидел на постели в своей скромной спальне. Он прикрылся до пояса одеялом. Ворот рубахи был расстегнут, голова всклокочена. Увидя вошедшего в сопровождении камердинера незнакомца, он крикнул недовольным голосом:
– Ну, что еще, разве нельзя было подождать до утра? В чем дело?
Незнакомец покосился на насторожившего уши камердинера и произнес:
– Только наедине, высокородный господин.
– Пошел, Иоганн, – коротко распорядился Левенвольде.
С презрительной и злобной усмешкой Иоганн вышел из комнаты.
На лице Левенвольде появилось тревожное выражение. Это был молодой человек лет под тридцать, не такой красивый, как его брат, но зато с более энергичным и выразительным лицом. В нем не было той женственности и изнеженности, которые отличали его старшего брата, но было больше мужественности и мысли в выражении лица.
– Ну, так в чем дело? – повторил он. – И кто ты такой?
– Я скороход сиятельного графа Рейнгольда, вашего брата, – ответил незнакомец, – по имени Якуб.
– А – а, – произнес Левенвольде, – ты хорошо говоришь по – немецки.
– Мой отец был немец, – ответил Якуб, – а мать крестьянка. Я одинаково хорошо говорю и по – русски.
– Молодец, – отозвался Густав, – теперь говори.
– Вот письмо его сиятельства, – сказал Якуб, вынимая из сумки тяжелый пакет и подавая его Густаву.
– Ладно, – ответил Густав, – но что же случилось?
– Император Петр Второй скончался, – ответил Якуб, – а императрицей провозглашена герцогиня Курляндская.
Пакет упал из рук Густава на медвежью шкуру, лежавшую у постели. Он вскочил в одной рубашке. Якуб бросился поднять пакет.
– Умер, умер! – кричал Густав. – Она императрица! Да что же ты молчал до сих пор? Кто избрал ее? От чего умер император?
Вместо ответа Якуб подал пакет.
Густав дрожащими руками разорвал конверт и, стоя босыми ногами на медвежьей шкуре, с жадностью начал читать при желтом свете одинокой восковой свечи.
– Боже мой! – воскликнул он наконец. – Иоганн, Иоганн! – закричал он.
И когда испуганный его исступленным голосом вбежал Иоганн, Густав приказал:
– Скорей одеваться, лошадей! Я запорю тебя! Как смел ты заставлять ждать этого гонца!
Иоганн испуганно моргал глазами.
– Я говорил тебе, – не утерпел Якуб.
Иоганн заметался. Надо было и одевать Левенвольде, и приказать готовить лошадей. Якуб понял его положение и с разрешения Левенвольде поспешил во двор распорядиться насчет лошадей. Через десять минут тройка уже несла Густава Левенвольде и Якуба в Митаву.
Барин и лакей сидели рядом, и Густав с жадностью расспрашивал Якуба о подробностях его путешествия. Его особенно пугала мысль, что капитан Сумароков приедет раньше его, а особенно посольство! Якуб рассказал, как ему удалось задержать Сумарокова. А относительно посольства беспокоиться было нечего. Раньше завтрашнего дня они не могут поспеть. Но Густав все же приказывал немилосердно гнать тройку.
Через час бешеной езды взмыленные кони остановились у ворот дворца. Левенвольде хорошо знали. Приказав Якубу ждать во дворе, он направился к флигелю, где жил со своим семейством Бирон.
Собственно, «дворец» было слишком громкое название. Дом герцогини Курляндской ничем не отличался от дома какого‑нибудь богатого бюргера, разве только герцогскими гербами на чугунных воротах.
Левенвольде беспрепятственно пропустили в помещение, занимаемое Бироном.
Камер – юнкер герцогини жил более чем скромно. Все его имущество составляла небольшая мыза, полученная им в наследство от отца, исполнявшего обязанности берейтора у принца Александра (сына скончавшегося в 1688 году курляндского герцога Иакова) и впоследствии переименованного в лесничие.
Мыза давала скудный доход, а иных доходов почти не было, не считая редких подачек герцогини, которая сама вечно нуждалась в деньгах.
Прислуги было немного. Обстановка квартиры оставляла желать лучшего. Войдя в почти пустую приемную, Густав встретил заспанного лакея, лениво зажигавшего свечи, которому и приказал немедленно разбудить господина.
Лакей, хорошо знавший, как и все в доме, Левенвольде, отправился в спальню Бирона. Она отделялась от приемной только небольшой проходной комнаткой. Лакей постучал в дверь спальни. Из спальни послышался визгливый женский голос:
– Боже мой! Кто там?
Почти тотчас мужской, несколько встревоженный голос повторил тот же вопрос, Густав сделал несколько шагов вперед и громко крикнул:
– Эрнст, прости, это я! Нельзя терять ни минуты!
За дверью послышалось движение, тревожный шепот, и на пороге показался Бирон в пестром халате, в туфлях на босу ногу. За ним из двери выглядывала голова его жены Бенигны в ночном чепчике. Ее желтое, старообразное лицо было испуганно. Дверь захлопнулась.
– Густав, что? – встревоженно спросил Бирон, пожимая руку Густаву. – Что все это значит?
– И хорошее и дурное, и победу и поражение, – ответил Густав. – Император умер. Императрицей провозглашена курляндская герцогиня.
Красивое лицо Бирона с резкими чертами вдруг словно окаменело. Большие глаза с маленькими зрачками смотрели на Густава, как мертвые глаза статуи.
Весть была неожиданна. Переход слишком резок. От двора гонимой, убогой герцогини до двора могущественной повелительницы обширной империи. Несколько мгновений длилось молчание.
– На, – начал Рустав, – вот прочти это.
И он подал ему письмо брата.
Только легкие судороги на лице Бирона обнаруживали его волнение, когда он читал письмо Рейнгольда.
– К герцогине, к императрице! – хрипло произнес он. В ночном капоте из спальни выскочила Бенигна.
– Боже мой! Боже мой! Что случилось? – испуганно закричала она, не здороваясь с Густавом.
– Император умер. Императрицей провозглашена ее высочество, – коротко ответил ее муж. – Но, Бенигна, – продолжал он, – я прошу тебя не кричать, не делать в доме лишней тревоги.
– О, Боже! – радостно вздохнула Бенигна, складывая молитвенно руки и поднимая к потолку свои тусклые глаза.
– Не радуйся еще, Бенигна, – тихо произнес Эрнст. – Быть может, это сулит нам одно горе. Однако, – обратился он к Густаву, – я сейчас оденусь, и мы пройдем к императрице.
С этими словами он взял за руку Бенигну и увел ее в спальню.
Письмо Рейнгольда, очень обстоятельное и толковое, подробно передавало историю болезни и смерти императора, обстановку, при которой происходило избрание Анны, затем излагались подробно кондиции. Рейнгольд особенно подчеркивал то обстоятельство, что избрание герцогини Курляндской было единогласно, что все видели в ней ближайшую и законнейшую наследницу покойного императора и что избранием своим она обязана отнюдь не верховникам, а всему» народу». Под народом в то время разумелось исключительно привилегированное сословие.
«Что же касается кондиций, – писал Рейнгольд, – то они составлены верховниками тайно ото всех, и никто о них не знает.
Состоящее из князя Василия Лукича Долгорукого, князя Михаила Михайловича Голицына и генерала Михаила Ивановича Леонтьева посольство верховников в Митаву тоже окружено тайной, так как они боятся, что об их кознях могут предупредить императрицу и она не захочет подписать кондиций». Поминал в письме Рейнгольд и о требовании верховников не брать в Москву ни Бирона и никакого другого иноземца. В заключение Рейнгольд просил передать императрице, чтобы пока она не спорила с верховниками, а только скорее спешила бы в Москву. В Москве, окруженная верными полками и преданными людьми, она легко разрушит все козни верховников и вернет самодержавие.
Сердце Бирона ныло от тоски и обиды. Он вспоминал длинный ряд унижений, через которые он прошел. Он вспоминал насмешливое, презрительное отношение к нему русских высших кругов, когда он шестнадцать лет тому назад явился ко двору супруги цесаревича Алексея Софии – Шарлотты искать места и удачи. Ему было резко и определенно замечено, что сыну конюха не место при дворе супруги русского цесаревича. Вспомнил Бирон и гордый отказ курляндского дворянства признать его дворянином… И жгучей яростью несмытой обиды горело в его душе, никогда не померкая, воспоминание, о полученной им от князя Василия Лукича пощечине. И тот же Василий Лукич, торжествующий и надменный, едет сюда предписывать законы императрице! Но все же она императрица, избранная не князем Василием! Новое опасение охватило Бирона. Императорская корона, наследие Петра Великого, – слишком ценная добыча. Анна – женщина, тщеславная, как женщина. Этот лукавый старый соблазнитель… Блеск короны… Бывшая связь, хотя недолгая… Разве не может Анна пожертвовать им?.. Причудливый, изменчивый нрав Анны ему известен… Левенвольде, Долгорукий, он, раньше Бестужев… Сердце женщины!..
Самоуверенность Бирона исчезла. Один каприз женщины – и он погрузится в такое ничтожество, в каком никогда не был. Нищий, гонимый!..
Как в эти минуты ненавидел он и напыщенное курляндское дворянство, не признавшее его, и русских аристократов, считающих его недостойным быть при дворе новой императрицы; какие страшные клятвы давал он себе уничтожить своих врагов, если судьба поможет ему, какие унижения, пытки и смерть готовил он им в своем воображении! Он торопливо одевался. Вместо камердинера ему помогала его жена, безответная, болезненная, но чванливая и спесивая. Бирон женился на ней, чтобы породниться с родовитым дворянством, и Бенигна страшно гордилась, что принадлежала к старинному роду Тротта фон Трейден.
Из соседней комнаты послышался детский плач. Бенигна встрепенулась.
– Это Карл, – сказала она, – я пойду к нему.
И она бросилась в соседнюю комнату. Там спали их дети – шестилетний Петр, трехлетняя Гедвига и двухлетний Карл.
Мгновенная улыбка озарила лицо Бирона. Не там ли его спасение? Не маленький ли Карлуша является залогом его судьбы? Никакое честолюбие, никакая новая привязанность не заставят Анну забыть о своем сыне. Он знал страстную нежность Анны к этому ребенку. Ведь это был ее ребенок, выданный безответной Бенигной за своего…
Прежняя самоуверенность появилась на лице Бирона, когда он вышел через несколько минут к ожидавшему его Густаву Левенвольде.
– Итак, дорогой Густав, – с холодной усмешкой обратился он к Левенвольде, – теперь мы покажем себя. Il faut se pousser au monde![9] – добавил он свою любимую фразу.
XV
Императорское величество.
Эти два слова, заключающие в себе предел человеческого могущества и власти, казалось, оглушили Анну. В них словно слышался ей громовой салют сотен орудий, святой звон московских колоколов и восторженные крики бесчисленной толпы.
Когда она, встревоженная неожиданным пробуждением, поспешно вышла в залу, Бирон и Левенвольде опустились на колени. Не успела она спросить, что это значит, как Бирон слегка дрожащим голосом произнес:
– Ваше императорское величество!
При этих словах она вздрогнула и замерла.
– Племянник вашего величества отрок – император преставился. Весь народ единодушно вручает вашему величеству священное наследие вашего, блаженной памяти, отца и великого дяди. Позвольте мне, первому слуге вашего императорского величества, первому принести вам всеподданнейшее поздравление со вступлением на всероссийский престол…
Лицо Анны было белее платка, который она держала в руках. Она сделала шаг вперед, протянула руку и пошатнулась. Но прежде, чем успели подбежать к ней Бирон и Левенвольде, она овладела собой и тяжело опустилась в широкое кресло с высокой спинкой, увенчанной герцогским гербом династии Кетлеров.
Анне в это время было уже тридцать шесть лет. Лучшая пора жизни ее прошла в унижении, в бедности, в зависимости и забвении. Девятнадцать лет провела она в Курляндии, нуждаясь, заискивая, в вечной тревоге за завтрашний день. Даже сердцу своему она не могла отдаваться свободно, без боязни чужого вмешательства. А она была способна на страстные увлечения.
За эти девятнадцать лет худенькая, стройная герцогиня, с нежным, смуглым, слегка рябоватым лицом, с великолепными черными глазами, обратилась в толстеющую, небрежную к своему внешнему виду, неряшливо одетую, грузную женщину. Смуглое, такое нежное лицо утратило румянец молодости, огрубело, потемнело. Заметнее стали рябины. Даже глаза, великолепные черные глаза смотрели хмуро, недоверчиво и старили герцогиню…
Она овладела собой, улыбнулась, лицо порозовело. Она сразу похорошела и помолодела. Ласковой улыбкой подозвала к себе Бйрона и Левенвольде.
– Милые друзья, – начала она низким, густым голосом, – благодарю вас. Радостная весть делается вдвое радостнее, когда ее передает друг. Вечная память нашему племяннику, – продолжала она, перекрестившись. – Неисповедимы судьбы Господа. Расскажите же все подробности, какие вам известны.
Густав вынул письмо Рейнгольда.
– Вот, ваше величество, подробное изложение событий. – Он подал Анне письмо.
– Левенвольде, – произнесла взволнованно Анна, прочитав письмо. – Я не забуду этого дня или, вернее, – с улыбкой поправилась она, – этой ночи на двадцать пятое января, – с ударением, медленно добавила она, словно стараясь навсегда запечатлеть в своей памяти эту знаменательную для нее дату. Она протянула руку Густаву. Преклонив колено, он почтительно поцеловал руку новой всероссийской императрице.
– Передайте, Левенвольде, графу Рейнгольду, – продолжала она, – что я не забуду его… Вы, – обратилась она к Бирону, – и Густав всегда будете моими лучшими, ближайшими друзьями. Мы победим наших врагов. Мы победим их, – с уверенностью повторила она. – А теперь протяните друг другу руки в знак дружбы и верности мне.
Бирон и Левенвольде искренно, от чистого сердца, обнялись.
– Ты мой гость сегодня, – сказал Эрнст, – идем.
– Эрнст, вы еще останетесь, – прервала его императрица, – а письмо оставьте мне, – обратилась она к Густаву. – Мы его еще прочтем.
Густав с благоговением поцеловал милостиво протянутую ему руку и с глубоким поклоном, пятясь к двери, вышел.
Анна снова внимательно и долго перечитывала письмо. В тревожном ожидании, волнуемый разнородными чувствами, стоял Бирон. Уверенность Анны в победе над врагами, победе, еще ясно не представляемой ею, мало успокаивала его. Больше всего страшило его посольство во главе с Василием Лукичом. Какие меры примет это посольство, чтобы осуществить свои планы? Что они сделают с ним? А они могут сделать все, что хотят… Ссылка, заключение в тюрьме… Почем знать!
Под влиянием этих мыслей его неподвижное лицо потемнело. Он уже забыл о надеждах, родившихся в нем при мысли о маленьком Карлуше. Разве он сам не отрекся бы от сына, жены, любовницы, если бы ему предстоял выбор между ними и властью над великой империей! Анна подняла на него темные глаза.
– Эрнст, – тихо сказала она. – Бог не оставит меня. Жди и надейся. Да, – продолжала она, – что бы ни случилось, они не лишат меня радостей моей жизни. Рейнгольд прав: не Долгорукие и Голицыны избрали меня, а народ… Дай время… Теперь терпи… Но, Эрнст, – со страстным порывом добавила она, – ты не оставишь меня… А я! Могу ли я оставить Карлушу, этого златокудрого ангела!.. Нет, нет!.. Никогда!
Бирон припал к ее ногам.
– Императрица всероссийская! Императрица всероссийская, – тихо произнесла Анна, словно упиваясь самыми звуками величавого титула. – Разве это звук пустой? Разве на этой высоте может кто распоряжаться, кроме меня! Они затеяли страшную игру, и клянусь Богом – горе им! Глас народа, глас Божий, призвал меня на престол отца моего и дяди, и нет судьи воли моей надо мной, кроме единого Бога.
Взволнованная Анна встала и быстрыми твердыми шагами начала ходить по зале.
– Я покорюсь пока, – говорила она, гневно сдвигая черные брови, – я покорюсь… А там… Успокойся же, Эрнст, жди…
– О, ваше величество, – прошептал Эрнст, – вся жизнь моя вам!..
– Я знаю твою преданность мне, – произнесла Анна. – Верь, что никто не заменит мне тебя.
Она подошла к Бирону, все еще стоявшему на коленях на бархатной подушке у кресла, с которого она встала, и положила ему на голову руку. Он жадно схватил эту руку и прижался к ней горячими, сухими губами. Анна низко склонилась к нему.
Мутный рассвет глядел в незавешенные окна, и бледнели желтые огни восковых свечей.
Несмотря на всю таинственность переговоров, при дворе уже встревожились. Немногочисленные фрейлины герцогини Курляндской с жадным любопытством слушали рассказы своих горничных о позднем посещении Левенвольде.
Горничные узнали об этом от знакомых стражников и конюхов, а маленький паж Ариальд, дальний родственник Бенигны, жены Бирона, любимец всего маленького герцогского двора, ухитрился даже кое‑что подслушать. Любимый шут герцогини, горбатый и злой карлик, прозванный Авессаломом за свои длинные и густые волосы, тоже ухитрился подслушать разговор новой императрицы с Бироном и Левенвольде. Дело кончилось тем, что к концу этой тревожной ночи весь двор уже знал о необычайной перемене в судьбе герцогини.
Эти два слова, заключающие в себе предел человеческого могущества и власти, казалось, оглушили Анну. В них словно слышался ей громовой салют сотен орудий, святой звон московских колоколов и восторженные крики бесчисленной толпы.
Когда она, встревоженная неожиданным пробуждением, поспешно вышла в залу, Бирон и Левенвольде опустились на колени. Не успела она спросить, что это значит, как Бирон слегка дрожащим голосом произнес:
– Ваше императорское величество!
При этих словах она вздрогнула и замерла.
– Племянник вашего величества отрок – император преставился. Весь народ единодушно вручает вашему величеству священное наследие вашего, блаженной памяти, отца и великого дяди. Позвольте мне, первому слуге вашего императорского величества, первому принести вам всеподданнейшее поздравление со вступлением на всероссийский престол…
Лицо Анны было белее платка, который она держала в руках. Она сделала шаг вперед, протянула руку и пошатнулась. Но прежде, чем успели подбежать к ней Бирон и Левенвольде, она овладела собой и тяжело опустилась в широкое кресло с высокой спинкой, увенчанной герцогским гербом династии Кетлеров.
Анне в это время было уже тридцать шесть лет. Лучшая пора жизни ее прошла в унижении, в бедности, в зависимости и забвении. Девятнадцать лет провела она в Курляндии, нуждаясь, заискивая, в вечной тревоге за завтрашний день. Даже сердцу своему она не могла отдаваться свободно, без боязни чужого вмешательства. А она была способна на страстные увлечения.
За эти девятнадцать лет худенькая, стройная герцогиня, с нежным, смуглым, слегка рябоватым лицом, с великолепными черными глазами, обратилась в толстеющую, небрежную к своему внешнему виду, неряшливо одетую, грузную женщину. Смуглое, такое нежное лицо утратило румянец молодости, огрубело, потемнело. Заметнее стали рябины. Даже глаза, великолепные черные глаза смотрели хмуро, недоверчиво и старили герцогиню…
Она овладела собой, улыбнулась, лицо порозовело. Она сразу похорошела и помолодела. Ласковой улыбкой подозвала к себе Бйрона и Левенвольде.
– Милые друзья, – начала она низким, густым голосом, – благодарю вас. Радостная весть делается вдвое радостнее, когда ее передает друг. Вечная память нашему племяннику, – продолжала она, перекрестившись. – Неисповедимы судьбы Господа. Расскажите же все подробности, какие вам известны.
Густав вынул письмо Рейнгольда.
– Вот, ваше величество, подробное изложение событий. – Он подал Анне письмо.
– Левенвольде, – произнесла взволнованно Анна, прочитав письмо. – Я не забуду этого дня или, вернее, – с улыбкой поправилась она, – этой ночи на двадцать пятое января, – с ударением, медленно добавила она, словно стараясь навсегда запечатлеть в своей памяти эту знаменательную для нее дату. Она протянула руку Густаву. Преклонив колено, он почтительно поцеловал руку новой всероссийской императрице.
– Передайте, Левенвольде, графу Рейнгольду, – продолжала она, – что я не забуду его… Вы, – обратилась она к Бирону, – и Густав всегда будете моими лучшими, ближайшими друзьями. Мы победим наших врагов. Мы победим их, – с уверенностью повторила она. – А теперь протяните друг другу руки в знак дружбы и верности мне.
Бирон и Левенвольде искренно, от чистого сердца, обнялись.
– Ты мой гость сегодня, – сказал Эрнст, – идем.
– Эрнст, вы еще останетесь, – прервала его императрица, – а письмо оставьте мне, – обратилась она к Густаву. – Мы его еще прочтем.
Густав с благоговением поцеловал милостиво протянутую ему руку и с глубоким поклоном, пятясь к двери, вышел.
Анна снова внимательно и долго перечитывала письмо. В тревожном ожидании, волнуемый разнородными чувствами, стоял Бирон. Уверенность Анны в победе над врагами, победе, еще ясно не представляемой ею, мало успокаивала его. Больше всего страшило его посольство во главе с Василием Лукичом. Какие меры примет это посольство, чтобы осуществить свои планы? Что они сделают с ним? А они могут сделать все, что хотят… Ссылка, заключение в тюрьме… Почем знать!
Под влиянием этих мыслей его неподвижное лицо потемнело. Он уже забыл о надеждах, родившихся в нем при мысли о маленьком Карлуше. Разве он сам не отрекся бы от сына, жены, любовницы, если бы ему предстоял выбор между ними и властью над великой империей! Анна подняла на него темные глаза.
– Эрнст, – тихо сказала она. – Бог не оставит меня. Жди и надейся. Да, – продолжала она, – что бы ни случилось, они не лишат меня радостей моей жизни. Рейнгольд прав: не Долгорукие и Голицыны избрали меня, а народ… Дай время… Теперь терпи… Но, Эрнст, – со страстным порывом добавила она, – ты не оставишь меня… А я! Могу ли я оставить Карлушу, этого златокудрого ангела!.. Нет, нет!.. Никогда!
Бирон припал к ее ногам.
– Императрица всероссийская! Императрица всероссийская, – тихо произнесла Анна, словно упиваясь самыми звуками величавого титула. – Разве это звук пустой? Разве на этой высоте может кто распоряжаться, кроме меня! Они затеяли страшную игру, и клянусь Богом – горе им! Глас народа, глас Божий, призвал меня на престол отца моего и дяди, и нет судьи воли моей надо мной, кроме единого Бога.
Взволнованная Анна встала и быстрыми твердыми шагами начала ходить по зале.
– Я покорюсь пока, – говорила она, гневно сдвигая черные брови, – я покорюсь… А там… Успокойся же, Эрнст, жди…
– О, ваше величество, – прошептал Эрнст, – вся жизнь моя вам!..
– Я знаю твою преданность мне, – произнесла Анна. – Верь, что никто не заменит мне тебя.
Она подошла к Бирону, все еще стоявшему на коленях на бархатной подушке у кресла, с которого она встала, и положила ему на голову руку. Он жадно схватил эту руку и прижался к ней горячими, сухими губами. Анна низко склонилась к нему.
Мутный рассвет глядел в незавешенные окна, и бледнели желтые огни восковых свечей.
Несмотря на всю таинственность переговоров, при дворе уже встревожились. Немногочисленные фрейлины герцогини Курляндской с жадным любопытством слушали рассказы своих горничных о позднем посещении Левенвольде.
Горничные узнали об этом от знакомых стражников и конюхов, а маленький паж Ариальд, дальний родственник Бенигны, жены Бирона, любимец всего маленького герцогского двора, ухитрился даже кое‑что подслушать. Любимый шут герцогини, горбатый и злой карлик, прозванный Авессаломом за свои длинные и густые волосы, тоже ухитрился подслушать разговор новой императрицы с Бироном и Левенвольде. Дело кончилось тем, что к концу этой тревожной ночи весь двор уже знал о необычайной перемене в судьбе герцогини.
XVI
Все близкие к Анне люди, не зная подробностей ее избрания, переполнились радостных надежд. Молодые фрейлины мечтали о веселой и богатой жизни в Москве и Петербурге и о блестящих партиях с русскими аристократами. Камер – юнкеры мечтали о карьере, смотритель дворца – о новом доходном месте, конюхи – о роскошных конюшнях на сотни лошадей и связанных с этим доходах. Только ближайший человек к герцогине, кому уже кланялись с подобострастием, чуть ли не с благоговением, один был не радостен, а мрачен и задумчив. Дальнейшая судьба его была закрыта зловещими тучами. Он один не мечтал, не радовался, а, полный тревог и опасений, с тоской ждал, чем кончится день?
Он ненадолго вернулся домой, чтобы передать Бенигне, с которой был очень дружен, все события этой ночи. И вскоре вернулся во дворец, где Анна уже переоделась в парадное платье и с нетерпением ждала дальнейших событий.
Вся прислуга, весь двор были уже на ногах в шесть часов утра. Фрейлины герцогини с нетерпением ждали, что их позовут к туалету, но Анна не звала никого. Она совершила свой туалет при помощи только одной своей старой горничной, поверенной всех ее тайн, ее ровесницы, служившей у нее со дня ее свадьбы с покойным герцогом, дочери смотрителя Летнего дворца при Петре I, Анфисы Кругляковой. Это была некрасивая, угрюмая на вид старая дева, беззаветно преданная своей госпоже. Даже сам Бирон относился к ней с симпатией за ее преданность и верность. Одна из немногих, Анфиса была посвящена в тайну рождения Карлуши.
С фамильярностью, свойственной старым слугам, наперсникам господ, она, причесывая Анну, говорила своим угрюмым голосом:
– Ну вот, ты теперь императрица, ваше величество. Слава те, Господи, вернемся на родину из бусурманской страны. А то слова живого не слышишь…
– Да откуда ты знаешь, что я императрица? – с улыбкой спросила Анна. – Я никому еще ничего не говорила, да и сама не знаю, так ли это?
– Э, матушка, – возразила Анфиса, – шила в мешке не утаишь. Конюшенные мальчики и то знают.
– Экие болтуны! – с улыбкой заметила Анна. – Так ты рада?
– Матушка, матушка, – взволнованно заговорила Анфиса, и на ее глазах показались слезы. – Да как же не радоваться, красавица ты моя! Все видела, все двадцать лет не отходила!.. Всего натерпелись мы!.. Ох, злы люди!..
Анна нахмурила брови. Слова Анфисы пробудили в ее душе много горьких воспоминаний.
– А теперь – ваше величество, – восторженно продолжала Анфиса, – подумать только!.. Да ведь ты, матушка, станешь как вечной памяти сам Петр Алексеевич! Ишь, подумать‑то жутко… Кто ж супротив тебя… Казни, милуй!
– Казни, милуй! – с горькой улыбкой тихо повторила Анна, вспоминая условия, на которых она была избрана.
Он ненадолго вернулся домой, чтобы передать Бенигне, с которой был очень дружен, все события этой ночи. И вскоре вернулся во дворец, где Анна уже переоделась в парадное платье и с нетерпением ждала дальнейших событий.
Вся прислуга, весь двор были уже на ногах в шесть часов утра. Фрейлины герцогини с нетерпением ждали, что их позовут к туалету, но Анна не звала никого. Она совершила свой туалет при помощи только одной своей старой горничной, поверенной всех ее тайн, ее ровесницы, служившей у нее со дня ее свадьбы с покойным герцогом, дочери смотрителя Летнего дворца при Петре I, Анфисы Кругляковой. Это была некрасивая, угрюмая на вид старая дева, беззаветно преданная своей госпоже. Даже сам Бирон относился к ней с симпатией за ее преданность и верность. Одна из немногих, Анфиса была посвящена в тайну рождения Карлуши.
С фамильярностью, свойственной старым слугам, наперсникам господ, она, причесывая Анну, говорила своим угрюмым голосом:
– Ну вот, ты теперь императрица, ваше величество. Слава те, Господи, вернемся на родину из бусурманской страны. А то слова живого не слышишь…
– Да откуда ты знаешь, что я императрица? – с улыбкой спросила Анна. – Я никому еще ничего не говорила, да и сама не знаю, так ли это?
– Э, матушка, – возразила Анфиса, – шила в мешке не утаишь. Конюшенные мальчики и то знают.
– Экие болтуны! – с улыбкой заметила Анна. – Так ты рада?
– Матушка, матушка, – взволнованно заговорила Анфиса, и на ее глазах показались слезы. – Да как же не радоваться, красавица ты моя! Все видела, все двадцать лет не отходила!.. Всего натерпелись мы!.. Ох, злы люди!..
Анна нахмурила брови. Слова Анфисы пробудили в ее душе много горьких воспоминаний.
– А теперь – ваше величество, – восторженно продолжала Анфиса, – подумать только!.. Да ведь ты, матушка, станешь как вечной памяти сам Петр Алексеевич! Ишь, подумать‑то жутко… Кто ж супротив тебя… Казни, милуй!
– Казни, милуй! – с горькой улыбкой тихо повторила Анна, вспоминая условия, на которых она была избрана.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента