Страница:
Отложив процитированный труд, Аракава сэнсэй неторопливо берет книгу Лао-цзы и продолжает спокойное и уверенное изложение своего взгляда:
– Так вот, понятия современного иероглифического знака «дао» словно образуют несколько семантических рядов. В первом из них стоит обычное и наиболее распространенное значение «дао» – путь, дорога, орбита и т. п. Второй включает такие смысловые понятия «дао», как метод, средство, принцип, а также мораль, этика, справедливость. В третьем стоят значения: доктрина, учение, истина. Наконец, в даоском учении «дао» есть высший, абсолютный закон, всеобъемлющая субстанция, сущность, не имеющая внешней причины и порождающая все явления из самой себя.
Аракава сэнсэй встает со своего места на плоской подушке с изображением летящего дракона, лежащей на циновке, берет лист бумаги и кисть с тушницей, возвращается и начинает изображать на бумаге объясняемые иероглифы.
Я смотрю на руки каллиграфа, удивительно тонкие, с удлиненными, будто вытянутыми пальцами, в мелких трещинках, заполненных, как лакуны, черной тушью. И мне почему-то вспомнились строки Исикава Такубоку, лаконичные и емкие:
Слушая Аракава сэнсэй, я смотрю на целые громады книг, плотно, словно добротная кладка кирпичной стены, лежащих на деревянных стеллажах. Длинные доски хорошо обструганы, чисты, без какого-либо покрытия или краски, чтобы не скрывалась их природа, натуральная окраска и рисунок.
Среди множества книг встречаю знакомые мне труды: «История Японии» Киеси Иноуэ, «Социальная история Японии» Китидзи Накамура, «Структура феодального общества в новое время» Такуя Хаттори и Горо Фудзита, «Феодальные города Японии» Такэси Тоеда, «География и древняя культура Японии» Кэйдзиро Фудзиока, «Книга перемен» (новая интерпретация) Вакиэн Минагава.
Даосизм занимает целый стеллаж. Здесь собраны наиболее известные исследования ученых, занимающихся изучением «Канона о пути и добродетели». Выделяется огромный фолиант в сером переплете из грубой мешковины: «Новое исследование Лао-цзы» Кимура. А рядом возвышаются тома в суперобложке из глянцевого наката – «Очерки иероглифической письменности» Акиясу и двухтомное издание «Дао (путь) изображения» (исследование ритуальной диспозиции китайского изобразительного искусства) Май-май Цзы, в горчичной обложке с иероглифическим тиснением и великолепными иллюстрациями.
В философском аспекте идеограмма «дао», поясняет Аракава сэнсэй далее, содержит два диаметрально противоположных начала. Во-первых, пиктограмма компонента «тоу» («головы») соотносится с понятием «тянь» – «неба», «небесного начала», символизирующего в традиционном мировоззрении всеобщую гармонию. Голова подобна небу, которое, согласно натурфилософским представлениям, имеет круглую форму, в отличие от земли, якобы представляющей собой квадрат. В знаменитом словаре XVIII века «Тушу цзи-чэн», являющемся наиболее полной энциклопедией китайской культуры, говорится, в частности: «Голова человека соответствует небу, являясь круглой, подобно небу, и, наоборот, ноги соответствуют земле, являясь квадратными, подобно земле, и находясь внизу».
Из этого вытекает важное следствие: согласно понятиям древних натурфилософов («иньянцзя»), основывающих свое учение на взаимодействии космических сил света и тьмы (Ян-Инь), «тоу» («голова») относится к положительному, мужскому, солнечному началу «Ян», в отличие от своей противоположности – «Инь» – темному, женскому, отрицательному началу. Во-вторых, пиктограмма «го» («движение») распадается на две составные части, особенно ясно выраженные в древнем начертании. Это – графический элемент, передающий слово «чи» и обозначающий движение левой ноги человека, и элемент, соответствующий слову «чжи» и символизирующий остановку, прекращение движения. И здесь, в свою очередь, обнаруживается мотивировка внутренней обусловленности действия, так как движение левой ноги, согласно той же натурфилософии, соотносится с действием негативной силы «Инь», в отличие от правой стороны, соответствующей позитивному началу «Ян».
– Изложенное, – добавляет собеседник, – приводит к заключению о том, что гносеологически в идеограмме иероглифа «дао» заложены понятия о противоборствующих силах «Инь» и «Ян», являющихся источником разных, диаметрально противоположных начал, порождающих столкновения и противоречия. Это, собственно, и определяет противоречивую природу доктрины «дао» с его, как это звучит на языке материалистов, единством и борьбою противоположностей. Именно об этом находим прямое указание у Лао-цзы, утверждающего, что «все вещи носят в себе Инь и Ян», представляющие собой два противоположных друг другу и взаимно обусловленных природных начала. Известно, что иероглифический знак «дао» существовал задолго до создания Лао-цзы философской системы даосизма. Встречался он ранее и в различных семантических сочетаниях, в частности в сочетании с тем же знаком «тянь» («небо»), образуя «тянь-дао», то есть «путь неба», «закон неба», и т. д. Интересны в этой связи следующие положения, содержащиеся в «Каноне о пути и добродетели»:
«Когда небо творит зло, кто знает причину этого?»[49]
«Небо его спасает, человеколюбие его охраняет».[50]
«Закон неба (тяньдао) не имеет родственников, он всегда на стороне добрых».[51]
Закрыв фолиант Лао-цзы и положив его рядом с собой на циновку, Аракава сэнсэй двумя руками берет массивные очки в дымчатой оправе, которые он надевает при чтении текста, и, аккуратно поместив их в бархатный футляр, продолжает медленно отпивать чай из керамической чашки.
– А теперь, – говорит он, не выпуская пиалу из руки, – разрешите вернуться к началу нашего разговора. Как вы, вероятно, заметили, японцы с усердием штудируют в университетах древнекитайские сочинения, стремятся понять мировоззрение мудрецов далекой старины. И можно без преувеличения сказать, что именно в Японии доскональнее, чем где-либо в другой стране, изучили классическое наследство Китая, чему, конечно, в немалой степени способствовало знание иероглифики. Более того, по всей вероятности, в Японии лучше, чем в любой другой стране, способны оценить философские и литературные памятники китайской древности. И все же это не может и не должно являться иллюзией, будто японцы не только изучали, но и заимствовали всю эту китайскую мудрость и лишь тем поддерживают свое духовное существование. Увы, такого рода впечатление, если оно продолжает иметь место, лишено основания и проистекает из заблуждения тех, кто склонен к сенсационным открытиям и экзотике. И висящий здесь каллиграфический свиток, выражающий совершенно определенные философские и эстетические взгляды автора, а вернее сказать, авторов – сына и отца, – может служить доказательством тому, что с Лао-цзы мы движемся в диаметрально противоположном направлении…
В ярком разливе весеннего солнца панорама камакурского побережья, которая простирается за огромным стеклом нашей веранды, приобрела какую-то прозрачную, эфирную позолоту, которая покрывает и зеркальную морскую гладь, и скалистый берег с опрокинутыми рыбацкими лодками, и серые глыбы камней. Сказочная роскошь грозных феодалов погребена под этими плитами, и вместе с ними похоронена устрашающая слава жадных до власти и богатства сегунов и дайме. И вместо средневековых самурайских дружин здесь носится теперь лишь яростный ветер, рождаемый дыханием океанского гиганта.
– Со дэс нэ… – заговорил вновь Аракава сэнсэй, – китайский даосизм, и, конечно, не только эта философия древнекитайских мудрецов, привлек пристальное внимание в Японии, но отнюдь не был нами воспринят, не стал мировоззрением японцев. Философия Лао-цзы и Чжуан-цзы, пожалуй, менее всего повлияла на философскую мысль Японии. Для нас это скорее увлекательная древность, которой мы любуемся и восхищаемся, но никогда не забываем, что это лишь тени старины. И кажется, это к счастью самой Японии, которая благодаря своему динамизму и творческой активности, а не даоскому недеянию и пассивности смогла двигаться столь стремительно и оказаться в ряду наиболее развитых стран. Если бы даосизм или конфуцианство действительно были заимствованы японцами, сделались их философией и руководством к действию, то едва ли Японии удалось добиться признаваемого всеми индустриального и научно-технического прогресса. И если эти системы древних мыслителей являются таким бесценным благом и чудодейственной панацеей, то почему же сами обладатели этого наследства в Китае, владеющие к тому же неисчерпаемыми людскими ресурсами, до сих пор не способны выбраться из технической и агрикультурной отсталости?! Неверен взгляд, будто вся философская мысль в старой Японии всецело вдохновлялась идеями китайской философии. Известно, что многое в ней идет от буддийской философии. Есть и некоторые течения философской мысли, которые развивались по оригинальной линии. В равной мере нельзя утверждать и противоположное: будто философская мысль в старой Японии развивалась совершенно независимо от китайской. Известно, что особенно сильно было влияние древних мыслителей, философии сунской школы и школы Ван Ян-мина. В отношении же современных японцев справедливо сказать, что они безусловно отдают предпочтение мировоззрению динамичному, движению активному, стремительному, порой агрессивному. И в житейской интерпретации об этом говорит также иероглифический свиток, висящий в парадной нише: «День без труда – день без еды».
Киносита Дэгодзаймас
Культ цветов
Эстетика растения
– Так вот, понятия современного иероглифического знака «дао» словно образуют несколько семантических рядов. В первом из них стоит обычное и наиболее распространенное значение «дао» – путь, дорога, орбита и т. п. Второй включает такие смысловые понятия «дао», как метод, средство, принцип, а также мораль, этика, справедливость. В третьем стоят значения: доктрина, учение, истина. Наконец, в даоском учении «дао» есть высший, абсолютный закон, всеобъемлющая субстанция, сущность, не имеющая внешней причины и порождающая все явления из самой себя.
Аракава сэнсэй встает со своего места на плоской подушке с изображением летящего дракона, лежащей на циновке, берет лист бумаги и кисть с тушницей, возвращается и начинает изображать на бумаге объясняемые иероглифы.
Я смотрю на руки каллиграфа, удивительно тонкие, с удлиненными, будто вытянутыми пальцами, в мелких трещинках, заполненных, как лакуны, черной тушью. И мне почему-то вспомнились строки Исикава Такубоку, лаконичные и емкие:
– Интерес для нас представляет иероглифическое изображение знака «дао» в его становлении и развитии. Идеографическая структура «дао» состоит из двух основных пиктограмм: символа движения человеческой ноги, передаваемого китайским словом «го» (движение), и изображения головы, передаваемого словом «тоу» (голова). При этом обе пиктограммы – «го» и «тоу» – в общем сохранили древние формы иероглифической графики. Это помогает обнаружить не только простейшее выражение понятия «дорога», связанного с компонентом «го» (движение). Здесь также ясно обозначена пиктограмма «тоу», указывающая на голову человека во взаимосвязи с движением «го». Отсюда возникает понятие не простого пути или направления движения. В самой композиции пиктограмм «движения» и «головы» нельзя не усматривать некий единый комплекс, единую идею – «движение головы», то есть «движение мысли», «мышление». Такое понимание вытекает из природы символического изображения головы «тоу» как начала интеллектуального. Мы усматриваем в этом, таким образом, что здесь заложена идея духовного характера, идея внутреннего мира человека. Отсюда в идеографическом изображении «дао» обнаруживается идея пути выражения интеллектуального мироощущения человека.
Вот – и работали,
Работали, а жизнь не стала легче.
И глаз не отвожу от рук своих.
Слушая Аракава сэнсэй, я смотрю на целые громады книг, плотно, словно добротная кладка кирпичной стены, лежащих на деревянных стеллажах. Длинные доски хорошо обструганы, чисты, без какого-либо покрытия или краски, чтобы не скрывалась их природа, натуральная окраска и рисунок.
Среди множества книг встречаю знакомые мне труды: «История Японии» Киеси Иноуэ, «Социальная история Японии» Китидзи Накамура, «Структура феодального общества в новое время» Такуя Хаттори и Горо Фудзита, «Феодальные города Японии» Такэси Тоеда, «География и древняя культура Японии» Кэйдзиро Фудзиока, «Книга перемен» (новая интерпретация) Вакиэн Минагава.
Даосизм занимает целый стеллаж. Здесь собраны наиболее известные исследования ученых, занимающихся изучением «Канона о пути и добродетели». Выделяется огромный фолиант в сером переплете из грубой мешковины: «Новое исследование Лао-цзы» Кимура. А рядом возвышаются тома в суперобложке из глянцевого наката – «Очерки иероглифической письменности» Акиясу и двухтомное издание «Дао (путь) изображения» (исследование ритуальной диспозиции китайского изобразительного искусства) Май-май Цзы, в горчичной обложке с иероглифическим тиснением и великолепными иллюстрациями.
В философском аспекте идеограмма «дао», поясняет Аракава сэнсэй далее, содержит два диаметрально противоположных начала. Во-первых, пиктограмма компонента «тоу» («головы») соотносится с понятием «тянь» – «неба», «небесного начала», символизирующего в традиционном мировоззрении всеобщую гармонию. Голова подобна небу, которое, согласно натурфилософским представлениям, имеет круглую форму, в отличие от земли, якобы представляющей собой квадрат. В знаменитом словаре XVIII века «Тушу цзи-чэн», являющемся наиболее полной энциклопедией китайской культуры, говорится, в частности: «Голова человека соответствует небу, являясь круглой, подобно небу, и, наоборот, ноги соответствуют земле, являясь квадратными, подобно земле, и находясь внизу».
Из этого вытекает важное следствие: согласно понятиям древних натурфилософов («иньянцзя»), основывающих свое учение на взаимодействии космических сил света и тьмы (Ян-Инь), «тоу» («голова») относится к положительному, мужскому, солнечному началу «Ян», в отличие от своей противоположности – «Инь» – темному, женскому, отрицательному началу. Во-вторых, пиктограмма «го» («движение») распадается на две составные части, особенно ясно выраженные в древнем начертании. Это – графический элемент, передающий слово «чи» и обозначающий движение левой ноги человека, и элемент, соответствующий слову «чжи» и символизирующий остановку, прекращение движения. И здесь, в свою очередь, обнаруживается мотивировка внутренней обусловленности действия, так как движение левой ноги, согласно той же натурфилософии, соотносится с действием негативной силы «Инь», в отличие от правой стороны, соответствующей позитивному началу «Ян».
– Изложенное, – добавляет собеседник, – приводит к заключению о том, что гносеологически в идеограмме иероглифа «дао» заложены понятия о противоборствующих силах «Инь» и «Ян», являющихся источником разных, диаметрально противоположных начал, порождающих столкновения и противоречия. Это, собственно, и определяет противоречивую природу доктрины «дао» с его, как это звучит на языке материалистов, единством и борьбою противоположностей. Именно об этом находим прямое указание у Лао-цзы, утверждающего, что «все вещи носят в себе Инь и Ян», представляющие собой два противоположных друг другу и взаимно обусловленных природных начала. Известно, что иероглифический знак «дао» существовал задолго до создания Лао-цзы философской системы даосизма. Встречался он ранее и в различных семантических сочетаниях, в частности в сочетании с тем же знаком «тянь» («небо»), образуя «тянь-дао», то есть «путь неба», «закон неба», и т. д. Интересны в этой связи следующие положения, содержащиеся в «Каноне о пути и добродетели»:
«Когда небо творит зло, кто знает причину этого?»[49]
«Небо его спасает, человеколюбие его охраняет».[50]
«Закон неба (тяньдао) не имеет родственников, он всегда на стороне добрых».[51]
Закрыв фолиант Лао-цзы и положив его рядом с собой на циновку, Аракава сэнсэй двумя руками берет массивные очки в дымчатой оправе, которые он надевает при чтении текста, и, аккуратно поместив их в бархатный футляр, продолжает медленно отпивать чай из керамической чашки.
– А теперь, – говорит он, не выпуская пиалу из руки, – разрешите вернуться к началу нашего разговора. Как вы, вероятно, заметили, японцы с усердием штудируют в университетах древнекитайские сочинения, стремятся понять мировоззрение мудрецов далекой старины. И можно без преувеличения сказать, что именно в Японии доскональнее, чем где-либо в другой стране, изучили классическое наследство Китая, чему, конечно, в немалой степени способствовало знание иероглифики. Более того, по всей вероятности, в Японии лучше, чем в любой другой стране, способны оценить философские и литературные памятники китайской древности. И все же это не может и не должно являться иллюзией, будто японцы не только изучали, но и заимствовали всю эту китайскую мудрость и лишь тем поддерживают свое духовное существование. Увы, такого рода впечатление, если оно продолжает иметь место, лишено основания и проистекает из заблуждения тех, кто склонен к сенсационным открытиям и экзотике. И висящий здесь каллиграфический свиток, выражающий совершенно определенные философские и эстетические взгляды автора, а вернее сказать, авторов – сына и отца, – может служить доказательством тому, что с Лао-цзы мы движемся в диаметрально противоположном направлении…
В ярком разливе весеннего солнца панорама камакурского побережья, которая простирается за огромным стеклом нашей веранды, приобрела какую-то прозрачную, эфирную позолоту, которая покрывает и зеркальную морскую гладь, и скалистый берег с опрокинутыми рыбацкими лодками, и серые глыбы камней. Сказочная роскошь грозных феодалов погребена под этими плитами, и вместе с ними похоронена устрашающая слава жадных до власти и богатства сегунов и дайме. И вместо средневековых самурайских дружин здесь носится теперь лишь яростный ветер, рождаемый дыханием океанского гиганта.
– Со дэс нэ… – заговорил вновь Аракава сэнсэй, – китайский даосизм, и, конечно, не только эта философия древнекитайских мудрецов, привлек пристальное внимание в Японии, но отнюдь не был нами воспринят, не стал мировоззрением японцев. Философия Лао-цзы и Чжуан-цзы, пожалуй, менее всего повлияла на философскую мысль Японии. Для нас это скорее увлекательная древность, которой мы любуемся и восхищаемся, но никогда не забываем, что это лишь тени старины. И кажется, это к счастью самой Японии, которая благодаря своему динамизму и творческой активности, а не даоскому недеянию и пассивности смогла двигаться столь стремительно и оказаться в ряду наиболее развитых стран. Если бы даосизм или конфуцианство действительно были заимствованы японцами, сделались их философией и руководством к действию, то едва ли Японии удалось добиться признаваемого всеми индустриального и научно-технического прогресса. И если эти системы древних мыслителей являются таким бесценным благом и чудодейственной панацеей, то почему же сами обладатели этого наследства в Китае, владеющие к тому же неисчерпаемыми людскими ресурсами, до сих пор не способны выбраться из технической и агрикультурной отсталости?! Неверен взгляд, будто вся философская мысль в старой Японии всецело вдохновлялась идеями китайской философии. Известно, что многое в ней идет от буддийской философии. Есть и некоторые течения философской мысли, которые развивались по оригинальной линии. В равной мере нельзя утверждать и противоположное: будто философская мысль в старой Японии развивалась совершенно независимо от китайской. Известно, что особенно сильно было влияние древних мыслителей, философии сунской школы и школы Ван Ян-мина. В отношении же современных японцев справедливо сказать, что они безусловно отдают предпочтение мировоззрению динамичному, движению активному, стремительному, порой агрессивному. И в житейской интерпретации об этом говорит также иероглифический свиток, висящий в парадной нише: «День без труда – день без еды».
Киносита Дэгодзаймас
Народный обычай повелевает к сасими подавать японское рисовое вино – сакэ – не только потому, что сасими сервируется в качестве самого первого блюда, с которого, подобно русской закуске, обычно начинается обед. Сакэ – широко распространенный национальный напиток и считается «хякуяку-но те» – «первым из ста лекарств». Однако, как отмечает в своей книге «Японские вещи» Мок Джой, до того, как сакэ стали употреблять в качестве медицинского средства, «укрепляющего здоровье», оно числилось среди обычных продуктов питания. Оно даже не было в полном смысле этого слова напитком: в древности сакэ имело вид густой массы, так как тогда японцы еще не знали техники дистиллирования. Поэтому тогда сакэ не «пили», а «ели».
Раньше сакэ сервировали в холодном виде. Это сохраняется и теперь во время культовых церемоний в синтоистских храмах. Подогревать сакэ начали, как отмечает Мок Джой, в восьмом столетии, в период Хэйан, когда в Японии возникли крупные столичные города – Нара, Киото, а позднее Камакура и другие замковые центры. При этом первоначально сакэ подавали подогретым только в холодный сезон – с сентября по март, как согревающее средство. Считается также, что при подогревании сакэ испаряется тяжелый сивушный запах, от которого напиток далеко не свободен. Обычно сакэ, крепость которого колеблется между десятью и двадцатью градусами, подогревается до пятидесятиградусной температуры.
– Домо сумимасэн – прошу покорнейше извинить, Киносита дэгодзаймас – позвольте представиться – Киносита… – произносит новый гость хозяина, молодой человек, его старший сын, низко опустившись на циновку у входа в традиционном поклоне.
– Трое – это уже компания, – замечает Аракава сэнсэй. – «Где трое – там мудрость самого Мондзю[52]».
Киносита сан чинно здоровается с нами и, не поднимаясь на ноги, приближается к ожидающему его низенькому столику, зеркально отсвечивающему глубоким черным лаком.
– Великодушно простите, пожалуйста, мою неучтивость: мне не удалось, к несчастью, встретить вас у нашего дома… К тому же я оказался наказан за то, что не услужил гостю и не поднес ему первую чарку сакэ, как того требует наша давняя традиция… Меня задержали мои неудачи в студии: не мог добиться выразительности нескольких иероглифических знаков. Кисть не повиновалась, и тушь ложилась на бумагу слишком густым, непроницаемым слоем, как масляная краска. Исчезала легкость, воздушная прозрачность, то, что именуется «ки» (атмосфера, эфир, энергия). Долго не удавалось придать должный облик, выразить настроение. Одним словом, свиток оставался бездыханным, холодным, в нем не чувствовалось «киин» – резонанса внутренней силы, ритма атмосферы… Пришлось вновь и вновь переписывать, пока не «выпил всю тушь», не перебрал всех кистей и не стер их до облысения…
– Обычные оправдания в духе древнекитайских отшельников, которые проживали в своем поэтическом уединении в горах, под вековыми соснами или в бамбуковой роще, вдохновлялись шорохом листвы да журчаньем горных ручьев. Они могли предаваться своим мечтаниям, грезить в первозданной тишине и ущельях, не утруждая себя мирскою пылью, не тревожась о насущном рисе… «Каллиграф кистей не выбирает». И ко всему Киносита сан недостает «увлеченной рассеянности»… и для него «белизна холста» все еще остается признаком элегантности женского наряда.
В этой шутке Аракава сэнсэй содержался известный намек на историю с Ван Си-чжи, прославленным мастером иероглифической живописи, патриархом каллиграфии. О нем сложилась небезынтересная легенда. Однажды, гласит предание, Ван Си-чжи (IV век) шел по улице, как всегда держа в руках коробку с кистью и тушью, с которыми он не расставался и во сне, и увидел перед собой девушку в шелковом халате, сиявшем на солнце особенной белизной.
Ван Си-чжи, отличавшийся феноменальной рассеянностью, принял халат за лист бумаги и тотчас изобразил на спине девушки несколько иероглифов. Поступок Ван Си-чжи она приняла за оскорбление и стала звать на помощь.
Случайно мимо проходил чиновник, знавший знаменитого каллиграфа, за работы которого уже тогда платили фантастические деньги. Узнав, в чем дело, чиновник, не задумываясь, предложил обескураженной девице за ее «испорченный» халат баснословную цену. Ошеломленная названной суммой, она, разумеется, с восторгом согласилась уступить халат. Весть о случившемся мигом облетела весь город, и на следующий день дом Ван Си-чжи буквально осаждался толпой девиц в прекрасных белоснежных халатах, с затаенной надеждой выжидавших появления рассеянного каллиграфа…
– Не слишком ли велика честь, – замечает Киносита сан, – сравнивать бездарного аспиранта с гениальным Ван Си-чжи. Мои неудачи в студии, кажется, объясняются чрезмерной поспешностью. «И у Кобо (знаменитого каллиграфа) кисть ошибалась…»
– Поторапливаться, но не спешить. «Терпение – одно из жизненных сокровищ». Народный опыт свидетельствует, что «с терпением и маляр в люди выходит».
– Мне известно, сэнсэй, что «нетерпеливость успеха не приносит» и что «упорство людей скалы рушит». Из нашей студии вышли десятки, если не сотни иероглифических свитков с этими мудрыми изречениями.
– Поэтому не забывай: «Тушь поручи растирать слабому черту, а кистью водить – сильному!»
– Именно поэтому покорный аспирант работал кистью без устали, словно безропотный вол в рисовом поле. У меня даже поэтическое оправдание подготовлено. Помните ли строки Исикава Такубоку:
Унаги (угри) – одно из лакомств японцев, которые готовят в традиционные дни «уси» – «вола», в сезон «дое», что соответствует периоду с 20 июля по 6 августа. В некоторые годы «дни вола» повторяются дважды. В народе существует примета, что употребление унаги в этот сезон придает «жизненную энергию» в нестерпимую жару тропического климата. И поскольку этот обычай в старину зародился в Эдо (Токио), его обитатели не могут обрести покоя, пока не насладятся «кабаяки» – угрями, жаренными или свеже копченными на древесных углях в дни благостного «вола». Обычно приготовленные на соевом соусе унаги подаются к столу в пиале «унаги домбури» – «чаша унаги с рисом», паровым, рассыпчатым рисом, который смягчает специфический привкус рыбьего жира угрей. Это блюдо пользуется теперь большой популярностью не только в Токио еще и потому, что доказано большое содержание в речном унаги витаминов в натуральном виде.
– Со дэс нэ, – шутливо продолжает Аракава сэнсэй, – нам только и остается выразить восхищение Киносита сан и его безупречным знанием национальных обычаев своего народа. Он, кажется, заслужил помилование за свои грехи в студии, как и Ван Си-чжи за его проделки с халатом девицы. Тем более что опоздание к трапезе вряд ли грозит превратиться в его хронический порок, как рассеянность Ван Си-чжи, хотя бы потому, что угрями угощаются всего один-два раза в году. Во внимание принимается также и то, что гость мой слишком молод, чтобы за привлекательной белизной халата, которая для Ван Си-чжи оказалась только заманчивым листом шелка для каллиграфических упражнений, не разглядеть еще чарующей грации юности… Недаром говорится: «Смотри, пока мимо проходят, слушай, пока говорят».
– Это становится похожим на трибунал, – не успокаивается Киносита сан. – Безукоризненность поведения скромного аспиранта не терпит ни тени сомнения. Всякие двусмысленности должны быть решительно отвергнуты как наветы и инсинуации…
– Все же позвольте покорнейше предложить вам высокую награду от неисправимого недоброжелателя, заскорузлого старца в виде двойной порции унаги. Хотя «мастер плохой, зато едок лихой». Но поскольку это ответственное блюдо требует времени и труда – «без труда не вынешь рыбку из пруда», а также сноровки при ловле этих полузмей («рыба в воде – не в руке!»), мы продолжим наше собеседование о иероглифописи, которая, по слову мудрого Ян-цзы, являет нам «рисунок сердца».
Не удержавшись от одолевшего меня соблазна, я привожу слова П. Клоделя, который считает, что латинская буква властным жестом утверждает, что вещь такова, иероглифический же знак есть та вещь целиком, которую он знаменует.
В комнату входит супруга художника с подносом из лака вишневого цвета, темного и глубокого. На нем три великолепные пиалы из крупнозернистой керамики, светлосерого оттенка, с нарочито небрежными отливами глазури, застывшими в своем движении по верхнему краю.
– Унаги-домбури, додзо, – произносит японка с учтивостью гостеприимной хозяйки. – «За пустым столом скучна беседа!»
– Теперь, – заговорил вдруг Киносита сан, который с особым вниманием слушал художника и решил не упускать момента, – все мои невзгоды отпрянули в небытие. Прилежание бесталанного аспиранта достойно вознаграждения! Не зря я торопился, в своей ослепленности не замечая перед собой ничего, кроме восхитительных унаги. Даже юная грация под белоснежным шелковым покрывалом, как мне грезилось, изредка проплывавшая лебединой походкой у окна моей студии, была бессильна отвлечь меня хотя бы на мгновение. Так сладостны были мои мечты…
– Самолюбие старца, с его неисцелимым недугом пристрастия к унаги-домбури, в высшей степени удовлетворено. Только будь осторожен в торопливости – не перепутай в спешке «унаги с фугу»! Ведь недаром говорится, что рыбу ловить – при смерти ходить. Когда «рыбка да рябки, прощай деньки»…
И здесь опять не обойтись без авторского комментария. «Фугу» – японское название шар-рыбы, которая местными гурманами считается самым изысканным деликатесом в национальной кулинарии. Однако употребление фугу крайне опасно, поскольку в ней содержится сильно действующий яд – тетратоксин, особенно в икре и печени. Ее приготовление требует исключительной осмотрительности и поварского опыта. Многочисленные факты свидетельствуют, как отмечает упоминавшийся нами автор Мок Джой, что немало самозванных экспертов по приготовлению фугу оказывались жертвами ее употребления. В одном токийском ресторане я как-то прочел интригующую надпись: «Сожалеем, что не несем никакой ответственности за отравление фугу, но в течение полуторастолетия в нашем ресторане не было ни единой неприятности».
Примечательно, что ценители фугу испытывают даже удовольствие от легкого отравления, которым иногда завершается трапеза. При этом они признают, что икра и печень фугу, где как раз и содержится тетратоксин, отличаются особым вкусом. Статистика свидетельствует о многочисленных жертвах фугу в прошлом и о повторяющихся смертельных исходах употребления этой рыбы в наши дни. Но число рискующих попытать счастья ценой жизни не сокращается. У японских эпикурейцев своя философия: «И угорь одну жизнь живет, и омар больше одной жизни не проживет. Коли яд пить, так до дна». Страсть к прелестному белоснежному мясу фугу, которое сервируется на художественно оформленных блюдах голубой или красной орнаментации, преодолевает страх японских эпикурейцев еще и потому, что со временем выработались некоторые средства спасения жертв гурманства. Пострадавшему, если не наступает мгновенная смерть, рекомендуется, например, пить краску индиго или зарываться в землю, оставляя на поверхности лишь одну голову. Пьют стаканами мыльный раствор и т. д. Однако все эти средства – лишь мертвому припарки.
Употребление фугу наиболее широко распространено на острове Кюсю и в районе Кансая, где добываются многочисленные разновидности этой рыбы. Характерно, что фугу обладает удивительным свойством самосохранения: при столкновении с опасностью фугу выпускает шарообразное облако темной жидкости и скрывается за этой своеобразной дымовой завесой. Известно также, что из круглой кожи фугу выделываются декоративные светильники и фонари, которые встречаются в портовых городах не только в Японии.
– Подобные опасения, – замечает Киносита сан, – по меньшей мере проистекают из явной недооценки моей ихтиологической эрудиции. О море спрашивают у рыбака. Не секрет, что каждый японец – рыбак уже по своей природе. У нас даже нынешний император Хирохито всецело посвятил себя ихтиологии. И если верить токийской прессе, ему принадлежит сенсационный вклад в науку: он, оказывается, обнаружил несколько редчайших разновидностей морских крабов, которые до его открытия успешно укрывались от «близоруких ихтиологов всего мира», но не спаслись от «всепроницающего взора» его «небесного величества» (тэнно) во мраке океанской преисподней…
Раньше сакэ сервировали в холодном виде. Это сохраняется и теперь во время культовых церемоний в синтоистских храмах. Подогревать сакэ начали, как отмечает Мок Джой, в восьмом столетии, в период Хэйан, когда в Японии возникли крупные столичные города – Нара, Киото, а позднее Камакура и другие замковые центры. При этом первоначально сакэ подавали подогретым только в холодный сезон – с сентября по март, как согревающее средство. Считается также, что при подогревании сакэ испаряется тяжелый сивушный запах, от которого напиток далеко не свободен. Обычно сакэ, крепость которого колеблется между десятью и двадцатью градусами, подогревается до пятидесятиградусной температуры.
– Домо сумимасэн – прошу покорнейше извинить, Киносита дэгодзаймас – позвольте представиться – Киносита… – произносит новый гость хозяина, молодой человек, его старший сын, низко опустившись на циновку у входа в традиционном поклоне.
– Трое – это уже компания, – замечает Аракава сэнсэй. – «Где трое – там мудрость самого Мондзю[52]».
Киносита сан чинно здоровается с нами и, не поднимаясь на ноги, приближается к ожидающему его низенькому столику, зеркально отсвечивающему глубоким черным лаком.
– Великодушно простите, пожалуйста, мою неучтивость: мне не удалось, к несчастью, встретить вас у нашего дома… К тому же я оказался наказан за то, что не услужил гостю и не поднес ему первую чарку сакэ, как того требует наша давняя традиция… Меня задержали мои неудачи в студии: не мог добиться выразительности нескольких иероглифических знаков. Кисть не повиновалась, и тушь ложилась на бумагу слишком густым, непроницаемым слоем, как масляная краска. Исчезала легкость, воздушная прозрачность, то, что именуется «ки» (атмосфера, эфир, энергия). Долго не удавалось придать должный облик, выразить настроение. Одним словом, свиток оставался бездыханным, холодным, в нем не чувствовалось «киин» – резонанса внутренней силы, ритма атмосферы… Пришлось вновь и вновь переписывать, пока не «выпил всю тушь», не перебрал всех кистей и не стер их до облысения…
– Обычные оправдания в духе древнекитайских отшельников, которые проживали в своем поэтическом уединении в горах, под вековыми соснами или в бамбуковой роще, вдохновлялись шорохом листвы да журчаньем горных ручьев. Они могли предаваться своим мечтаниям, грезить в первозданной тишине и ущельях, не утруждая себя мирскою пылью, не тревожась о насущном рисе… «Каллиграф кистей не выбирает». И ко всему Киносита сан недостает «увлеченной рассеянности»… и для него «белизна холста» все еще остается признаком элегантности женского наряда.
В этой шутке Аракава сэнсэй содержался известный намек на историю с Ван Си-чжи, прославленным мастером иероглифической живописи, патриархом каллиграфии. О нем сложилась небезынтересная легенда. Однажды, гласит предание, Ван Си-чжи (IV век) шел по улице, как всегда держа в руках коробку с кистью и тушью, с которыми он не расставался и во сне, и увидел перед собой девушку в шелковом халате, сиявшем на солнце особенной белизной.
Ван Си-чжи, отличавшийся феноменальной рассеянностью, принял халат за лист бумаги и тотчас изобразил на спине девушки несколько иероглифов. Поступок Ван Си-чжи она приняла за оскорбление и стала звать на помощь.
Случайно мимо проходил чиновник, знавший знаменитого каллиграфа, за работы которого уже тогда платили фантастические деньги. Узнав, в чем дело, чиновник, не задумываясь, предложил обескураженной девице за ее «испорченный» халат баснословную цену. Ошеломленная названной суммой, она, разумеется, с восторгом согласилась уступить халат. Весть о случившемся мигом облетела весь город, и на следующий день дом Ван Си-чжи буквально осаждался толпой девиц в прекрасных белоснежных халатах, с затаенной надеждой выжидавших появления рассеянного каллиграфа…
– Не слишком ли велика честь, – замечает Киносита сан, – сравнивать бездарного аспиранта с гениальным Ван Си-чжи. Мои неудачи в студии, кажется, объясняются чрезмерной поспешностью. «И у Кобо (знаменитого каллиграфа) кисть ошибалась…»
– Поторапливаться, но не спешить. «Терпение – одно из жизненных сокровищ». Народный опыт свидетельствует, что «с терпением и маляр в люди выходит».
– Мне известно, сэнсэй, что «нетерпеливость успеха не приносит» и что «упорство людей скалы рушит». Из нашей студии вышли десятки, если не сотни иероглифических свитков с этими мудрыми изречениями.
– Поэтому не забывай: «Тушь поручи растирать слабому черту, а кистью водить – сильному!»
– Именно поэтому покорный аспирант работал кистью без устали, словно безропотный вол в рисовом поле. У меня даже поэтическое оправдание подготовлено. Помните ли строки Исикава Такубоку:
Но не скрою, что мне очень хотелось повстречаться с нашим гостем. Разве «друг издалека не радостен сердцу»? К тому же мне помнится, что сегодня будто бы один из «дней» угощения «унаги», и я убежден, что сэнсэй никогда не пропустит случая, чтобы доказать свое пристрастие к этому «пресмыкающемуся созданию»…
Приятна сердцу усталость эта,
После того, как столько я работал,
Дыханья не переводя.
Унаги (угри) – одно из лакомств японцев, которые готовят в традиционные дни «уси» – «вола», в сезон «дое», что соответствует периоду с 20 июля по 6 августа. В некоторые годы «дни вола» повторяются дважды. В народе существует примета, что употребление унаги в этот сезон придает «жизненную энергию» в нестерпимую жару тропического климата. И поскольку этот обычай в старину зародился в Эдо (Токио), его обитатели не могут обрести покоя, пока не насладятся «кабаяки» – угрями, жаренными или свеже копченными на древесных углях в дни благостного «вола». Обычно приготовленные на соевом соусе унаги подаются к столу в пиале «унаги домбури» – «чаша унаги с рисом», паровым, рассыпчатым рисом, который смягчает специфический привкус рыбьего жира угрей. Это блюдо пользуется теперь большой популярностью не только в Токио еще и потому, что доказано большое содержание в речном унаги витаминов в натуральном виде.
– Со дэс нэ, – шутливо продолжает Аракава сэнсэй, – нам только и остается выразить восхищение Киносита сан и его безупречным знанием национальных обычаев своего народа. Он, кажется, заслужил помилование за свои грехи в студии, как и Ван Си-чжи за его проделки с халатом девицы. Тем более что опоздание к трапезе вряд ли грозит превратиться в его хронический порок, как рассеянность Ван Си-чжи, хотя бы потому, что угрями угощаются всего один-два раза в году. Во внимание принимается также и то, что гость мой слишком молод, чтобы за привлекательной белизной халата, которая для Ван Си-чжи оказалась только заманчивым листом шелка для каллиграфических упражнений, не разглядеть еще чарующей грации юности… Недаром говорится: «Смотри, пока мимо проходят, слушай, пока говорят».
– Это становится похожим на трибунал, – не успокаивается Киносита сан. – Безукоризненность поведения скромного аспиранта не терпит ни тени сомнения. Всякие двусмысленности должны быть решительно отвергнуты как наветы и инсинуации…
– Все же позвольте покорнейше предложить вам высокую награду от неисправимого недоброжелателя, заскорузлого старца в виде двойной порции унаги. Хотя «мастер плохой, зато едок лихой». Но поскольку это ответственное блюдо требует времени и труда – «без труда не вынешь рыбку из пруда», а также сноровки при ловле этих полузмей («рыба в воде – не в руке!»), мы продолжим наше собеседование о иероглифописи, которая, по слову мудрого Ян-цзы, являет нам «рисунок сердца».
Не удержавшись от одолевшего меня соблазна, я привожу слова П. Клоделя, который считает, что латинская буква властным жестом утверждает, что вещь такова, иероглифический же знак есть та вещь целиком, которую он знаменует.
В комнату входит супруга художника с подносом из лака вишневого цвета, темного и глубокого. На нем три великолепные пиалы из крупнозернистой керамики, светлосерого оттенка, с нарочито небрежными отливами глазури, застывшими в своем движении по верхнему краю.
– Унаги-домбури, додзо, – произносит японка с учтивостью гостеприимной хозяйки. – «За пустым столом скучна беседа!»
– Теперь, – заговорил вдруг Киносита сан, который с особым вниманием слушал художника и решил не упускать момента, – все мои невзгоды отпрянули в небытие. Прилежание бесталанного аспиранта достойно вознаграждения! Не зря я торопился, в своей ослепленности не замечая перед собой ничего, кроме восхитительных унаги. Даже юная грация под белоснежным шелковым покрывалом, как мне грезилось, изредка проплывавшая лебединой походкой у окна моей студии, была бессильна отвлечь меня хотя бы на мгновение. Так сладостны были мои мечты…
– Самолюбие старца, с его неисцелимым недугом пристрастия к унаги-домбури, в высшей степени удовлетворено. Только будь осторожен в торопливости – не перепутай в спешке «унаги с фугу»! Ведь недаром говорится, что рыбу ловить – при смерти ходить. Когда «рыбка да рябки, прощай деньки»…
И здесь опять не обойтись без авторского комментария. «Фугу» – японское название шар-рыбы, которая местными гурманами считается самым изысканным деликатесом в национальной кулинарии. Однако употребление фугу крайне опасно, поскольку в ней содержится сильно действующий яд – тетратоксин, особенно в икре и печени. Ее приготовление требует исключительной осмотрительности и поварского опыта. Многочисленные факты свидетельствуют, как отмечает упоминавшийся нами автор Мок Джой, что немало самозванных экспертов по приготовлению фугу оказывались жертвами ее употребления. В одном токийском ресторане я как-то прочел интригующую надпись: «Сожалеем, что не несем никакой ответственности за отравление фугу, но в течение полуторастолетия в нашем ресторане не было ни единой неприятности».
Примечательно, что ценители фугу испытывают даже удовольствие от легкого отравления, которым иногда завершается трапеза. При этом они признают, что икра и печень фугу, где как раз и содержится тетратоксин, отличаются особым вкусом. Статистика свидетельствует о многочисленных жертвах фугу в прошлом и о повторяющихся смертельных исходах употребления этой рыбы в наши дни. Но число рискующих попытать счастья ценой жизни не сокращается. У японских эпикурейцев своя философия: «И угорь одну жизнь живет, и омар больше одной жизни не проживет. Коли яд пить, так до дна». Страсть к прелестному белоснежному мясу фугу, которое сервируется на художественно оформленных блюдах голубой или красной орнаментации, преодолевает страх японских эпикурейцев еще и потому, что со временем выработались некоторые средства спасения жертв гурманства. Пострадавшему, если не наступает мгновенная смерть, рекомендуется, например, пить краску индиго или зарываться в землю, оставляя на поверхности лишь одну голову. Пьют стаканами мыльный раствор и т. д. Однако все эти средства – лишь мертвому припарки.
Употребление фугу наиболее широко распространено на острове Кюсю и в районе Кансая, где добываются многочисленные разновидности этой рыбы. Характерно, что фугу обладает удивительным свойством самосохранения: при столкновении с опасностью фугу выпускает шарообразное облако темной жидкости и скрывается за этой своеобразной дымовой завесой. Известно также, что из круглой кожи фугу выделываются декоративные светильники и фонари, которые встречаются в портовых городах не только в Японии.
– Подобные опасения, – замечает Киносита сан, – по меньшей мере проистекают из явной недооценки моей ихтиологической эрудиции. О море спрашивают у рыбака. Не секрет, что каждый японец – рыбак уже по своей природе. У нас даже нынешний император Хирохито всецело посвятил себя ихтиологии. И если верить токийской прессе, ему принадлежит сенсационный вклад в науку: он, оказывается, обнаружил несколько редчайших разновидностей морских крабов, которые до его открытия успешно укрывались от «близоруких ихтиологов всего мира», но не спаслись от «всепроницающего взора» его «небесного величества» (тэнно) во мраке океанской преисподней…
Культ цветов
Эстетика растения
Среди национальных особенностей японского народа, которые не могут не привлекать внимания при посещении Японии, бросается в глаза глубокая приверженность японцев к живым цветам, к выращиванию, разведению, уходу, широкому использованию их в виде украшения. Редко еще где можно, пожалуй, наблюдать такую чрезвычайную и едва ли не повсеместную приверженность, какая обнаруживается у японцев к живым цветам и растительному миру. Это искусство Флоры, считающейся в древнеримской мифологии богиней цветов и весны, является своего рода культом цветов, который без преувеличения можно назвать одной из характерных черт жизни и быта японского народа. Правда, следует напомнить, что у японцев, насколько нам удалось познакомиться с этим, существуют три эстетических поклонения, три культа: цветов, луны, снега. Эти культы и их формы, выработанные самим бытом, нашли свое яркое отображение в поэзии, живописи, в живом языке народа.
Природа японских островов помогает почувствовать, понять: прекрасны цветы, луна, снег. Жизнь повелела: любоваться цветами – в их смене, в нескончаемом чередовании соответственно времени года; любоваться луной – в ночи полнолунья, особенно осенью, когда в Японии, как там принято говорить, – «ниппонбарэ» – «японская ясность», то есть ровное, однотонно чистое небо; любоваться снегом, когда он покрывает землю словно цветами. В языке образовались понятия: ханами – «смотрение на цветы», цукими – «смотрение на луну», юкими – «смотрение на снег». А самый обычный японский толковый словарь поясняет: ханами – смотреть на цветы и наслаждаться, испытывать радость, восторг. Употребляя для передачи японского слова «таносиму» – очень многосмысленного – в данном контексте иероглиф, хотят подчеркнуть, что берут в «таносиму» то, что означает «ле» («раку») – «веселье душевное», «услада души». А быт выработал традицию торжественных трапез в часы любования цветами, что также характерно и для эстетического быта других дальневосточных народов и их поэзии.
Природа японских островов помогает почувствовать, понять: прекрасны цветы, луна, снег. Жизнь повелела: любоваться цветами – в их смене, в нескончаемом чередовании соответственно времени года; любоваться луной – в ночи полнолунья, особенно осенью, когда в Японии, как там принято говорить, – «ниппонбарэ» – «японская ясность», то есть ровное, однотонно чистое небо; любоваться снегом, когда он покрывает землю словно цветами. В языке образовались понятия: ханами – «смотрение на цветы», цукими – «смотрение на луну», юкими – «смотрение на снег». А самый обычный японский толковый словарь поясняет: ханами – смотреть на цветы и наслаждаться, испытывать радость, восторг. Употребляя для передачи японского слова «таносиму» – очень многосмысленного – в данном контексте иероглиф, хотят подчеркнуть, что берут в «таносиму» то, что означает «ле» («раку») – «веселье душевное», «услада души». А быт выработал традицию торжественных трапез в часы любования цветами, что также характерно и для эстетического быта других дальневосточных народов и их поэзии.