- А может быть, не надо, может быть, и мне с вами дальше?..
- Если дело касается только семьи, то напрасно ты идешь, боюсь, что тебя ждет тяжелое разочарование. Но если ты пойдешь, как человек дела, если пойдешь с заданием, как связной обкома, тебе и горе будет легче перенести, и самочувствие будет другим. Постарайся наладить связь с нежинскими подпольщиками. Скажи им, где обком, помоги и им, и подпольному обкому партии... Задание ясно?
- Товарищ Федоров! - Яков схватил мою руку, сжал в своих ладонях и долго тряс. Он даже задохнулся от волнения. Право, я не думал, что вызову у него такое горячее чувство. - Товарищ Федоров, - продолжал он, - как хочется скорее что-нибудь уже сделать!
Мы поднялись, пошли дальше. И весь остаток пути до разветвления дороги Зуссерман расспрашивал меня: как нащупать подпольщиков? Что им передать от обкома? Как передать в обком результаты?
- Знаете, что, товарищ Федоров! - воскликнул он. - Ведь моя жена тоже комсомолка. Она машинистка. Она может печатать листовки и прокламации. Попробуем в городе. А если там уж никак невозможно будет жить из-за национальности, я возьму ее с собой к вам, в отряд. Можно? Если нельзя с мальчиком, мы устроим его у знакомых...
Я поставил перед Яковом несколько конкретных задач. Дал адреса двух городских явок.
- Ну, смотри, Яков, не попадайся немцам, - напутствовал я его. - Если же тебе удастся семью выручить или хоть самому ноги унести, иди в Корюковский район. Там встретимся.
Мы расцеловались. Я, правду сказать, думал, что прощаемся навсегда.
Долго мы с Симоненко смотрели вслед одинокой фигуре Якова. Он шел быстро. И даже по походке было видно, что настроение у него хорошее. Рабочее настроение.
*
Мы направились в село Игнатовку, Среблянского района. Там я кое-кого знал.
27 сентября, поздно вечером, после двенадцати суток скитаний, мы с Иваном Симоненко впервые вошли в человеческое жилье.
Постучались в окно хаты учителя Захарченко. Я его немного знал. Незадолго до войны его приняли в члены партии.
Нас впустили не сразу. Кто-то притушил огонь лампы, подошел к окну и прижал ладонь к стеклу. Правил светомаскировки тут никто не соблюдал.
- Что за люди? - спросил мужской голос.
- Свои, товарищ Захарченко, откройте.
Прошло минут пять, загремел засов, дверь отворилась, мы прошли в хату. Жена хозяина подняла фитиль, хозяин долго и молча нас разглядывал.
- Где-то я вас, кажется, видел. А спутника вашего не встречал определенно. Ах, товарищ Федоров, - он ужасно покраснел, съежился и заговорил полушепотом. Жена тотчас же стала завешивать окна.
- Вас никто не заметил, товарищ Федоров. А то ведь понимаете... Да, да... неожиданность. Знаете, товарищи... Понимаете ли... Староста осведомлен, что я коммунист. Ну и, конечно, за мной особое наблюдение. Правда, немцев в селе сейчас нет... Однако...
- Разве только один староста осведомлен, что вы коммунист? Я тоже! Знаю, что вы состоите в нашей Черниговской организации. У вас я пробуду недолго. Расскажите, каково положение, что предпринял райком, как у вас распределены обязанности по подпольной работе?.. А пока будете рассказывать, ваша хозяйка, быть может, устроит нам помыться и чего-нибудь там... перекусить...
Я действовал экспромтом. И что ж, мой уверенный тон произвел правильное впечатление.
"Пусть, - думал я, - хозяева расценивают мое появление как естественный, будничный случай: секретарь обкома обходит районы, знакомится с деятельностью низовых организаций"
Ничего о наших многодневных скитаниях я не говорил. "Начинается работа", - решил я. С этого момента я уже не зверь, за которым охотятся, которого травят. Нет, теперь - я охотник. И пусть немецкое зверье подожмет хвосты. Пока приходится прятаться, быть осторожным, но погодите, когда мы развернем свои силы...
Я стал расспрашивать Захарченко:
- В районной комендатуре, надеюсь, не регистрировались?
- Как можно, товарищ Федоров...
Но по тому, как он ответил, стало ясно, что если он и не зарегистрировался, то подумывал над этим. Ничего, с сегодняшнего вечера он станет думать по-другому.
- Хорошо, значит вы - подпольщик! Секретарем райкома у вас?..
- Товарищ Горбов. Его я еще не видел... Нет, к сожалению, не знаю, где он прячется. То есть я хотел сказать... скрывается.
- Кто еще из коммунистов остался в районе?
- От знакомых я слышал, что а селе Гурбинцы действует группа; во главе ее бывший начальник районного НКВД. Фамилию товарища не помню.
- Еще о ком у вас есть сведения? О других группах вы не осведомлены? Вероятно, хорошо законспирированы... Вот что, товарищ Захарченко. Завтра утром или лучше сейчас ночью вы пойдете в Гурбинцы, разыщете эту группу Пусть пришлют за инструкциями.
Тут в разговор вмешалась жена учителя.
- Нельзя Костю.
- Чего нельзя?
- У нас дети, если мой чоловик попадется...
- А если бы он был на фронте?
- Фронт - это другое дело.
Муж давно уже делал жене энергичные знаки: мол, не в свое дело не суйся.
- Иди ты, иди. Лучше бы покормила людей, - сказал он.
Когда она выходила, я подмигнул Симоненко. Он направился за хозяйкой в кухню. Поминутно вытирая глаза, она растопила печку, поставила греть воду для мытья и принялась готовить яичницу.
Сам учитель уже справился со своей растерянностью. Он деловито расспрашивал, как и что делать. Я посоветовал ему в ближайшее же время переехать в другое село, как можно дальше, где люди его не знают.
Захарченко снабдил меня брюками и рабочей курткой на вате. Дал он мне и кепку, но она оказалась мала. Пришлось сзади подпороть. Бриться я не стал, решил запускать бороду: поможет конспирации.
Мы умылись, переоделись, поели и легли спать на теплой печке. Ночь прошла спокойно.
Утром меня с трудом растолкал хозяин. С ним пришли из Гурбинцев три товарища.
Работа, кажется, и в самом деле начиналась.
*
Захарченко вошел в дело с головой. Мужчина лет тридцати пяти, здоровый, до нашего прихода он мучился от вынужденного безделья. Именно потому, что некуда было приложить силы, он много думал о возможных опасностях. Пассивный по природе, он ждал внешнего толчка. Таких людей немало. Вне организации они теряются. Лишь организация их подтягивает, вливает в них бодрость, энергию.
Жестикулируя, Захарченко начал было со всеми подробностями рассказывать, как незаметно, огородами, проник в село Гурбинцы, как, никого не расспрашивая, нашел конспиративную квартиру...
Но я его прервал. Не терпелось услышать, что скажут товарищи.
Прибывшие рассказали: создана подпольная группа, состоит она из четырех членов партии и семи комсомольцев. Диверсионная и партизанская деятельность еще не начата.
Видно было, что товарищи чем-то взволнованы. Оказалось, что на днях группа понесла большую потерю: погиб в селе Демеевке один из членов группы - председатель колхоза "Партизан" Логвиненко.
- Мы не знаем, товарищ секретарь обкома, как к этому случаю относиться, - сказал в заключение кто-то из прибывших. - Конечно, Логвиненко погиб геройской смертью, пожертвовал собой, но действовал-то он неорганизованно, необдуманно.
А дело было так. По дороге мимо села ехала немецкая машина, в ней сидело несколько немецких чинов. Логвиненко, увидев машину, выхватил из-за пояса гранату и с криком "Да здравствует Советская Украина, смерть немецким захватчикам!" метнул гранату в немцев. Взрывом убило двух солдат. Остальные выскочили из машины и погнались за Логвиненко. Он не успел далеко убежать. Тут же, в поле, его расстреляли. Все это произошло днем.
- А что говорит народ? - спросил я.
- Жалеют очень, кое-кто поругивает, но все восторгаются его удалью.
- А что вы сами об этом думаете?
Я задавал вопросы потому, что и сам не сразу нашел ответ. Поступок Логвиненко понятен. Несколько дней назад я тоже чуть не поддался первому движению души, когда девочка позвала меня, просила спасти ее мать. Конечно, Логвиненко, член партии, пламенный патриот, колхозный вожак, мог принести гораздо больше пользы, если бы не поддался порыву, действовал продуманно, сообща с товарищами. Но его поступок проникнут любовью к народу, ненавистью к поработителям народа.
Мы еще довольно долго обсуждали героический подвиг председателя демеевского колхоза. Решено было разыскать его тело, торжественно похоронить на видном месте, близ села. Его героическая гибель должна быть закреплена в памяти народа. В надписи, которая будет на могиле, мы назовем его народным мстителем, партизаном.
Товарищи подробно рассказали, как хозяйничают немцы в районе.
Немцы обнаружили возле скирды одиннадцать спящих красноармейцев-окруженцев. Всех их, даже не разбудив, перестреляли.
Во многих селах уже назначены старосты. Большинство из бывших кулаков и подкулачников. В Озернянах, например, староста - немец, из колонистов. Впрочем, кое-где на должность старосты сознательно пошли честные советские люди, чтобы бороться с захватчиками. Подпольная группа налаживает с ними связь. Тем же, о которых достоверно известно, что они мерзавцы и предатели, посланы записки с предупреждением...
- Сейчас уже не время предупреждать, грозить, - вмешался Захарченко. - Партия дала ясное указание - уничтожать пособников врага!
- Это правильно, - подтвердил я. - Но всех старост-предателей вы силами своей незначительной группы уничтожить не можете. Наметим сейчас, кого нужно убрать в первую очередь. И пусть народ знает - ни один пособник врага не уйдет от суровой кары! Немедленно начинайте агитационную работу. Радиоприемник у кого-нибудь сохранился? Нет? Надо найти. Надо регулярно принимать и сообщать населению сводки Совинформбюро. Все факты немецких зверств собирайте, запоминайте и сообщайте колхозникам в листовках или в устной беседе.
Я дал товарищам еще ряд указаний, сказал, по какому примерно маршруту буду двигаться.
- Постарайтесь держать в курсе и райком и обком партии.
Это первое совещание длилось несколько часов. И все время на крыльце сидела жена Захарченко, следила, чтобы никто не вошел. Она, как и вчера, непрерывно утирала набегавшие слезы и так же непрерывно лузгала подсолнухи. Ей муж посоветовал: "Грызи семечки - вид будет независимый".
Дети учителя - одному год, другому два - были все время с нами. Когда меньшой поднимал крик, я брал его на руки и, качая, продолжал вести заседание. У Захарченко руки были заняты: он вел протокол.
После обеда, в сумерки, мы с Симоненко собрались в путь. Жена учителя насовала нам по карманам пирогов. Прощаясь, она опять плакала.
Захарченко долго жал руку и говорил:
- Вы, товарищ Федоров, не обращайте внимания на ее слезы. Я и сам долго не мог привыкнуть.
- Смотрите, не утоните в бабьих слезах.
- Ну, нет, теперь уже не утону. Теперь некогда... Вот, не знаю, как быть со школой. Я, по вашему совету, решил отсюда переехать. А ведь, говорят, немцы начальную школу разрешают. Жаль мне детишек.
Что ответить? Много вопросов тогда еще не было продумано. Ясно было одно: если немцы и "разрешат" школу, школа эта не будет советской.
- Как ни жаль ребятишек, но придется им эту зиму остаться без учения. Не по фашистской же программе им заниматься!
Трое гурбинских подпольщиков пошли нас провожать в соседнее село Сокиринцы.
*
Я пишу не роман, а воспоминания. Поэтому заранее прошу у читателей извинения. Некоторые действующие лица не появятся больше в книге, что с ними произошло потом, автор не знает. Очень бы хотелось установить, как вели себя впоследствии учитель Захарченко и его плаксивая жена, что стало с Иваном Симоненко... Мы расстались с ним через несколько дней. Буду рад, если кто-либо сообщит мне о судьбах этих людей.
В тот вечер я вышел из Игнатовки уже в ином настроении. Вдохновляло и ободряло сознание, что мы действуем.
Предстояло пройти полем около двадцати километров. Товарищи проводили нас с Симоненко до половины пути. Моросил дрянной дождь, на ноги налипала глина, но я шел бодро, развивал перед товарищами планы:
- В Черниговской области будет партизанская дивизия. Готовить людей, вооружать их идейно, поднимать на борьбу, - вот в чем задача подпольщиков.
На прощанье пожали друг другу руки. Ладони были у всех мокрые, под ногами чавкала грязь, слова относило ветром, приходилось их повторять. Осенью в степи грустно, особенно, когда вот так мокро и ветрено. Сидеть бы в такую погоду дома, натопить бы жарко печь, побаловаться горячим чайком...
- Ну, что ж, товарищи, простимся. Надеюсь, не в последний раз!
И только я сказал это, вдали блеснул огонек, за ним другой. Мы услышали шум моторов, а минуту спустя мимо нас, освещая дорогу фарами, подпрыгивая на ухабах, далеко разбрызгивая грязь, промчалось пять немецких грузовиков. В кузовах стояли немецкие солдаты и орали какую-то воинственную песню...
Мы вынуждены были отбежать в сторону, в поле, и прижаться к мокрой земле. Я держал пистолет наготове, спустил предохранитель... Ох, как же мне хотелось выстрелить!
Гурбинские подпольщики ушли. Мы опять остались с Иваном Симоненко вдвоем. Уже третью неделю мы шли с ним. Два советских человека, два партийных работника, мы брели по дорогам, прятались от немецких пуль и от глаз предателей. Но настоящей дружбы между нами не было.
Пройдут годы, я не забуду Симоненко, встречусь - обрадуюсь, а коли узнаю, что с ним произошло неладное - очень огорчусь.
Мы делили кусок хлеба, иногда последний. Бывало и так: я сижу где-нибудь за скирдой, прячусь от ветра, а Иван идет добывать еду. Внешность моя для таких дел не подходила. Симоненко больше был похож на простого солдата. Ему просто сочувствовали, ко мне же непременно приглядывались. Может, и доброжелательно, но с повышенным вниманием. И он не попрекал меня за то, что я не иду.
Почему же мы с Симоненко не стали друзьями в полную меру? Я звал его с собой. Я хотел сделать его подпольщиком, партизаном. Он не то что отказывался, но не сказал ни разу прямо: "Пойду". Он не спорил со мной, но я видел: не верит человек в силу подпольного сопротивления. "Повидаюсь, говорит, - с матерью и обратно - на фронт".
Товарищем же он был превосходным.
Ложились мы с ним где-нибудь под скирдой, вместе вглядывались в утренний туман и сворачивали одну козью ножку на двоих.
Впрочем, на Черниговщине под скирдами мы уже не спали. И в Сокиринцах, куда мы вскоре пришли, так же, как и в Игнатовке, нашелся для нас приют.
Постучались мы в первую попавшуюся хату, открыла какая-то бабка, мы назвались пленными, рассказали, что вот удалось нам отстать от колонны, спрятаться за скирдой...
Тогда мы очень старательно сочиняли длинные истории. Позднее я понял: шила в мешке не утаишь. Слушать-то нас слушали, но не очень нам верили. В те дни я бы ужаснулся, когда б узнал, что люди догадываются, Кто я. А теперь считаю, что так было лучше. Догадывались, даже знали, а не выдавали... Да и мудрено было меня не узнать. В этих районах я баллотировался в депутаты Верховного Совета УССР, тут я выступал. Приезжал я сюда не раз и как секретарь обкома.
В Сокиринцах оказался бывший заведующий отделом народного образования Варвинского района. Через него я передал инструкции секретарю подпольного райкома партии.
Пробыли мы в селе сутки и в ночь ушли. Ночь выдалась на редкость хорошая. Светила полная луна, даже и ветра не было. Одежду за эти сутки подсушили и, хоть спали мало, чувствовали себя неплохо. До Лисовых Сорочинц было уже близко.
Симоненко предложил сокращенный путь. Я полагал, что тут, вблизи родного села, он не собьется. Однако мы заблудились. Симоненко свалил все на луну: дескать, в ее неверном свете предметы принимают иные очертания.
Путь нам пересек широкий противотанковый ров, до краев наполненный водой. Мы долго его обходили. В общем прокружились мы часа три...
Мы пересекли небольшой лесок, и, странное дело, вдали виднелся яркий свет костра. Кто в такое время зажигает костер в степи?
Немного приблизившись, мы определили, что возле костра мечется какая-то одинокая фигура. Симоненко же, у которого зрение было острее моего, увидел еще неподалеку от костра не то лошадь, не то корову.
Симоненко сказал:
- Подберусь, погляжу. Если человек местный, может, и дорогу на Лисовые Сорочинцы укажет.
Пригнувшись, он пробежал немного вперед, затем обернулся и поманил меня. Уже не скрываясь, мы вместе подошли к костру.
Высокий костлявый старик с неаккуратной бородой, одетый в узкие брючки, старомодные штиблеты и длинное, городское пальто, подбрасывал в огонь охапки бурьяна и перекати-поле. На носу у старика пенсне. Голова непокрытая, волосы растрепанные. Он был так озабочен своим занятием, что не сразу нас заметил. А заметив, блеснул в нашу сторону стекляшками пенсне и отвернулся, не ответив на приветствие. Я переглянулся с Симоненко, тронул пальцем лоб.
Шагах в тридцати от костра пощипывала жалкую траву худощавая корова.
Степной, травяной костер неуютен. Он хоть и ярок, и пламя дает горячее, но бурьян ведь сгорает быстро. Минуту не посидишь спокойно: отправляйся за новой порцией. Но мы все же присели, протянули к огню промокшие ноги. Старик бросил в огонь новую охапку. Не глядя на нас, он пробурчал:
- Современное воспитание!
Мы смолчали. Погодя, он продолжал:
- Всякий порядочный бродяга понимает: пользоваться чужим костром можно лишь при условии, что принесешь свою лепту. Вы же, граждане, шли из лесу. Шли к моему костру. Не так ли? Так. Несомненно, так! Стало быть, могли принести дровишек. Максима Горького читали? Нужно думать, вы ответите утвердительно, ибо лица у вас одухотворенные. А коли читали должны знать бродяжью этику. Кто такие? Откуда? Куда?
Мы ответили, что пленные, пробираемся к дому.
Старик сказал:
- Ложь! Это, впрочем, ваше дело. Вы считаете нужным скрывать истину. Разрешите и мне, в таком случае, сохранить инкогнито, - с этими словами он отвернулся от нас и уж больше не говорил ничего.
Мы набрали бурьяну и сухих веток. Но старика этим к себе не расположили. Он даже не пожелал ответить, когда мы спросили, где находимся.
Немного погодя он подвел поближе к костру свою корову. Вбил ногой в землю колышек, привязал к колышку животное. Потом расстелил с подветренной, просушенной костром стороны свое длинное ветхое пальто и завернулся в него. Уже улегшись, он пробурчал:
- Следите, граждане, за тем, чтобы меня не поджечь.
Нас разморило. Кто первым уснул - не помню. Заснули сидя, поджав к животу колени.
Проснулся я от резкого, гортанного крика. Я вскочил. Костер погас. Но было светло, луна еще не зашла. Очень низко, противно рыча, летели тяжелые немецкие бомбардировщики.
Старик, задрав лицо к небу, махал кулаком и ужасно ругался, посылая в адрес летчиков проклятия на немецком языке: "Ферфлюктен!" - и еще какие-то слова...
Он бегал по полю и так размахивал своими костлявыми, длинными руками, что, казалось, сейчас оторвется от земли, нагонит самолет и вцепится в него.
Увидев меня, старик закричал:
- Слушайте, вы! Стреляйте, стреляйте! Есть приказ - по самолетам врага из всех видов оружия! Стреляйте же, черт вас возьми!!!
Когда самолеты скрылись из виду, старик в изнеможении опустился на землю, прижав ладони к лицу.
- Не можем ли мы для вас что-нибудь сделать? - спросил Симоненко участливо.
- Оставьте меня в покое, - ответил старик. Потом уже мягче добавил: Не обращайте на меня внимания. Мне уже нельзя помочь. Я тоже никому и ничем не могу помочь. Я теперь бродяга - и только.
Что ж, мы оставили его в покое и пошли дальше. Раза два оглянулись. У кучи пепла лежала корова, рядом с ней сидел бородатый человек. Симоненко заметил, что плечи его вздрагивают.
Было ясно: старик перенес большое потрясение. Какое? Почему он бранился по-немецки? Уже одно то, что он грозил с такой страстью немецким самолетам, показывало, кто его враг.
- Где-то он найдет себе приют? - тихо сказал Симоненко.
Вскоре он узнал дорогу, ведущую в Лисовые Сорочинцы. И тут спохватился:
- Слушайте, товарищ Федоров, я вернусь, позову его с собой. Мать возьмет его к себе, обогреет. Обождите меня, товарищ Федоров, ладно?
- Ладно, только смотрите, не пригрейте змею. Кто знает, что это за человек...
Но Симоненко только махнул рукой и побежал назад.
Я устроился за придорожным кустом. Ждал долго, продрог, сжался в комок и незаметно уснул опять.
Симоненко с трудом меня растолкал.
- Идемте, Алексей Федорович! - кричал он мне в ухо.
- А где старик? Вы что, не нашли его?
- Он отказался. Был очень растроган моим предложением, но... по-видимому, и, верно, голова у него уже слаба. Повторяет одно: "Они меня везде найдут..." Кто они, почему найдут? Ничего я не понял. Но идти со мной наотрез отказался. А на прощанье пожал руку. Горячо тряс. "Спасибо, говорит, - за внимание..." Что с таким делать? Немцы, если увидят его, могут расстрелять. Они, говорят, всех душевнобольных уничтожают.
*
Следующая остановка, и довольно длительная, была уже на родине Симоненко, в Лисовых Сорочинцах. Тут и на мою долю перепала толика материнской ласки.
Два промокших, голодных мужика ночью ввалились в хату одинокой старушки.
- Ой, сыну, мий сыну! - вскрикнула старушка и повисла на шее Ивана Симоненко.
Я стоял в стороне, ждал. Сын и мать любовались друг другом: она расспрашивала - он отвечал, затем он расспрашивал... Я наслаждался теплом хорошо натопленной хаты и преглупо улыбался.
Старушка разогрела воду, дала и мне чистое белье, мы помылись с головы до ног. После купанья сели за стол. Ели курятину. На тарелке лежали красные, свежепосоленные помидоры и плотные с пупырышками огурчики.
Весь этот вечер и чуть не весь следующий день мы вольготно отдыхали. Как я спал этой ночью! Простыня снизу и простыня сверху, ватное одеяло... В окно стучал дождь, ветер со свистом крутил в трубе, а я спал... Проснусь, послушаю, подумаю, что вот - где-то по соседству немцы, повернусь на другой бок и снова спать... Утром мы опять наелись досыта.
Старушка Симоненко, критически оглядывая меня, заявила:
- Як же це можно, така велика людына, а обирвана...
Она добыла из комода кусок "чертовой" кожи, чтобы сшить мне из нее гимнастерку и брюки. Попыталась сама скроить, разметила, но резать не решилась и, взяв материю, куда-то ушла.
Вернулась и говорит:
- Пойдем, Олексий Федорович, к портному, он вас ждет.
Если следовать правилам строгой конспирации, надо бы, разумеется, насторожиться. В самом деле, и старушку-то толком не знаю, портного и подавно. С чего же это он согласился сшить мне костюм, да еще за один день, как сказала хозяйка - не ловушка ли? Пистолет мой под подушкой. Пойти взять его - не обидишь ли хозяйку?
Однако желание получить чистый и новый костюм превозмогло опасения.
"Ладно, - решил я, - никто в лицо меня здесь не помнит. А помнит, так в этом виде не опознает..."
Костюм, сшитый сельским портным из Лисовых Сорочинц, останется в моей памяти на всю жизнь.
Мне сразу стало ясно, что хозяин догадывается, кто его заказчик, что не секрет это и для его жены, дочерей. У них в семье все портняжничали. Костюм потому и сделан был с такой быстротой, что взялись за него всем домом. Так вот, все в семье от мала до велика знали, что помогают депутату Верховного Совета, секретарю обкома партии, знали, что жизнью своей рискуют. Но никто из них и виду не подал. Снял хозяин мерку, спросил, как полагается, есть ли приклад, пуговицы, материал на карманы.
- Нет? Что делать, свои поставим. Завтра утром приходите за костюмом.
- А платить, - спрашиваю, - сейчас или потом?
- Что вы, товарищ... - тут портной чуть не назвал меня по фамилии, но жена так на него глянула, что он спохватился и просто сказал: - После войны рассчитаемся...
Прожил я в Лисовых Сорочинцах дней шесть. Деятельности там особой не развивал, а только набирался сил, приглядывался к людям, оценивал положение, думал.
Иван Симоненко куда-то уходил, его мать хлопотала по хозяйству, в комнате я оставался один. Чистенько, цветы, полотенце под образами, равномерное тиканье ходиков. В такой обстановке я никогда подолгу не находился. Во время командировок по селам я, само собой, в таких хатах неоднократно останавливался, ночевал. Но тогда все было иначе: хата всегда была полна людей, приходили районные и сельские работники, говорили, спорили до глубокой ночи. Утром уезжали в поля.
А тут сижу один, никто меня не ищет, никто ни с чем не обращается.
Я ходил взад и вперед, напевая под нос, останавливался, прижимался спиной к теплой печке, затем опять ходил, иногда садился к окну, всматривался в сельскую улицу. Книг не было. Письмо написать - и нечем и некому. Давным-давно я не видел газет, не слушал радио.
Между тем я должен был действовать, руководить... Изменились условия работы... Но партия-то ведь по-прежнему - организатор и руководитель масс, народа...
И никто с меня ответственности не снимал. Предположим, вызовут меня в Центральный Комитет и спросят... Меня спросят, конечно, в первую очередь, как живет народ в оккупированном селе, каково экономическое положение села, какие настроения у людей, как народ сопротивляется захватчикам. И меня еще спросят, разумеется: что вы, Федоров, делаете и каковы ваши планы на будущее, как вы намерены построить работу подпольной организации?
Именно эти вопросы я и задал себе самому в тихой комнатке симоненковской хаты. И остался собой недоволен: к ответам не готов.
- Если дело касается только семьи, то напрасно ты идешь, боюсь, что тебя ждет тяжелое разочарование. Но если ты пойдешь, как человек дела, если пойдешь с заданием, как связной обкома, тебе и горе будет легче перенести, и самочувствие будет другим. Постарайся наладить связь с нежинскими подпольщиками. Скажи им, где обком, помоги и им, и подпольному обкому партии... Задание ясно?
- Товарищ Федоров! - Яков схватил мою руку, сжал в своих ладонях и долго тряс. Он даже задохнулся от волнения. Право, я не думал, что вызову у него такое горячее чувство. - Товарищ Федоров, - продолжал он, - как хочется скорее что-нибудь уже сделать!
Мы поднялись, пошли дальше. И весь остаток пути до разветвления дороги Зуссерман расспрашивал меня: как нащупать подпольщиков? Что им передать от обкома? Как передать в обком результаты?
- Знаете, что, товарищ Федоров! - воскликнул он. - Ведь моя жена тоже комсомолка. Она машинистка. Она может печатать листовки и прокламации. Попробуем в городе. А если там уж никак невозможно будет жить из-за национальности, я возьму ее с собой к вам, в отряд. Можно? Если нельзя с мальчиком, мы устроим его у знакомых...
Я поставил перед Яковом несколько конкретных задач. Дал адреса двух городских явок.
- Ну, смотри, Яков, не попадайся немцам, - напутствовал я его. - Если же тебе удастся семью выручить или хоть самому ноги унести, иди в Корюковский район. Там встретимся.
Мы расцеловались. Я, правду сказать, думал, что прощаемся навсегда.
Долго мы с Симоненко смотрели вслед одинокой фигуре Якова. Он шел быстро. И даже по походке было видно, что настроение у него хорошее. Рабочее настроение.
*
Мы направились в село Игнатовку, Среблянского района. Там я кое-кого знал.
27 сентября, поздно вечером, после двенадцати суток скитаний, мы с Иваном Симоненко впервые вошли в человеческое жилье.
Постучались в окно хаты учителя Захарченко. Я его немного знал. Незадолго до войны его приняли в члены партии.
Нас впустили не сразу. Кто-то притушил огонь лампы, подошел к окну и прижал ладонь к стеклу. Правил светомаскировки тут никто не соблюдал.
- Что за люди? - спросил мужской голос.
- Свои, товарищ Захарченко, откройте.
Прошло минут пять, загремел засов, дверь отворилась, мы прошли в хату. Жена хозяина подняла фитиль, хозяин долго и молча нас разглядывал.
- Где-то я вас, кажется, видел. А спутника вашего не встречал определенно. Ах, товарищ Федоров, - он ужасно покраснел, съежился и заговорил полушепотом. Жена тотчас же стала завешивать окна.
- Вас никто не заметил, товарищ Федоров. А то ведь понимаете... Да, да... неожиданность. Знаете, товарищи... Понимаете ли... Староста осведомлен, что я коммунист. Ну и, конечно, за мной особое наблюдение. Правда, немцев в селе сейчас нет... Однако...
- Разве только один староста осведомлен, что вы коммунист? Я тоже! Знаю, что вы состоите в нашей Черниговской организации. У вас я пробуду недолго. Расскажите, каково положение, что предпринял райком, как у вас распределены обязанности по подпольной работе?.. А пока будете рассказывать, ваша хозяйка, быть может, устроит нам помыться и чего-нибудь там... перекусить...
Я действовал экспромтом. И что ж, мой уверенный тон произвел правильное впечатление.
"Пусть, - думал я, - хозяева расценивают мое появление как естественный, будничный случай: секретарь обкома обходит районы, знакомится с деятельностью низовых организаций"
Ничего о наших многодневных скитаниях я не говорил. "Начинается работа", - решил я. С этого момента я уже не зверь, за которым охотятся, которого травят. Нет, теперь - я охотник. И пусть немецкое зверье подожмет хвосты. Пока приходится прятаться, быть осторожным, но погодите, когда мы развернем свои силы...
Я стал расспрашивать Захарченко:
- В районной комендатуре, надеюсь, не регистрировались?
- Как можно, товарищ Федоров...
Но по тому, как он ответил, стало ясно, что если он и не зарегистрировался, то подумывал над этим. Ничего, с сегодняшнего вечера он станет думать по-другому.
- Хорошо, значит вы - подпольщик! Секретарем райкома у вас?..
- Товарищ Горбов. Его я еще не видел... Нет, к сожалению, не знаю, где он прячется. То есть я хотел сказать... скрывается.
- Кто еще из коммунистов остался в районе?
- От знакомых я слышал, что а селе Гурбинцы действует группа; во главе ее бывший начальник районного НКВД. Фамилию товарища не помню.
- Еще о ком у вас есть сведения? О других группах вы не осведомлены? Вероятно, хорошо законспирированы... Вот что, товарищ Захарченко. Завтра утром или лучше сейчас ночью вы пойдете в Гурбинцы, разыщете эту группу Пусть пришлют за инструкциями.
Тут в разговор вмешалась жена учителя.
- Нельзя Костю.
- Чего нельзя?
- У нас дети, если мой чоловик попадется...
- А если бы он был на фронте?
- Фронт - это другое дело.
Муж давно уже делал жене энергичные знаки: мол, не в свое дело не суйся.
- Иди ты, иди. Лучше бы покормила людей, - сказал он.
Когда она выходила, я подмигнул Симоненко. Он направился за хозяйкой в кухню. Поминутно вытирая глаза, она растопила печку, поставила греть воду для мытья и принялась готовить яичницу.
Сам учитель уже справился со своей растерянностью. Он деловито расспрашивал, как и что делать. Я посоветовал ему в ближайшее же время переехать в другое село, как можно дальше, где люди его не знают.
Захарченко снабдил меня брюками и рабочей курткой на вате. Дал он мне и кепку, но она оказалась мала. Пришлось сзади подпороть. Бриться я не стал, решил запускать бороду: поможет конспирации.
Мы умылись, переоделись, поели и легли спать на теплой печке. Ночь прошла спокойно.
Утром меня с трудом растолкал хозяин. С ним пришли из Гурбинцев три товарища.
Работа, кажется, и в самом деле начиналась.
*
Захарченко вошел в дело с головой. Мужчина лет тридцати пяти, здоровый, до нашего прихода он мучился от вынужденного безделья. Именно потому, что некуда было приложить силы, он много думал о возможных опасностях. Пассивный по природе, он ждал внешнего толчка. Таких людей немало. Вне организации они теряются. Лишь организация их подтягивает, вливает в них бодрость, энергию.
Жестикулируя, Захарченко начал было со всеми подробностями рассказывать, как незаметно, огородами, проник в село Гурбинцы, как, никого не расспрашивая, нашел конспиративную квартиру...
Но я его прервал. Не терпелось услышать, что скажут товарищи.
Прибывшие рассказали: создана подпольная группа, состоит она из четырех членов партии и семи комсомольцев. Диверсионная и партизанская деятельность еще не начата.
Видно было, что товарищи чем-то взволнованы. Оказалось, что на днях группа понесла большую потерю: погиб в селе Демеевке один из членов группы - председатель колхоза "Партизан" Логвиненко.
- Мы не знаем, товарищ секретарь обкома, как к этому случаю относиться, - сказал в заключение кто-то из прибывших. - Конечно, Логвиненко погиб геройской смертью, пожертвовал собой, но действовал-то он неорганизованно, необдуманно.
А дело было так. По дороге мимо села ехала немецкая машина, в ней сидело несколько немецких чинов. Логвиненко, увидев машину, выхватил из-за пояса гранату и с криком "Да здравствует Советская Украина, смерть немецким захватчикам!" метнул гранату в немцев. Взрывом убило двух солдат. Остальные выскочили из машины и погнались за Логвиненко. Он не успел далеко убежать. Тут же, в поле, его расстреляли. Все это произошло днем.
- А что говорит народ? - спросил я.
- Жалеют очень, кое-кто поругивает, но все восторгаются его удалью.
- А что вы сами об этом думаете?
Я задавал вопросы потому, что и сам не сразу нашел ответ. Поступок Логвиненко понятен. Несколько дней назад я тоже чуть не поддался первому движению души, когда девочка позвала меня, просила спасти ее мать. Конечно, Логвиненко, член партии, пламенный патриот, колхозный вожак, мог принести гораздо больше пользы, если бы не поддался порыву, действовал продуманно, сообща с товарищами. Но его поступок проникнут любовью к народу, ненавистью к поработителям народа.
Мы еще довольно долго обсуждали героический подвиг председателя демеевского колхоза. Решено было разыскать его тело, торжественно похоронить на видном месте, близ села. Его героическая гибель должна быть закреплена в памяти народа. В надписи, которая будет на могиле, мы назовем его народным мстителем, партизаном.
Товарищи подробно рассказали, как хозяйничают немцы в районе.
Немцы обнаружили возле скирды одиннадцать спящих красноармейцев-окруженцев. Всех их, даже не разбудив, перестреляли.
Во многих селах уже назначены старосты. Большинство из бывших кулаков и подкулачников. В Озернянах, например, староста - немец, из колонистов. Впрочем, кое-где на должность старосты сознательно пошли честные советские люди, чтобы бороться с захватчиками. Подпольная группа налаживает с ними связь. Тем же, о которых достоверно известно, что они мерзавцы и предатели, посланы записки с предупреждением...
- Сейчас уже не время предупреждать, грозить, - вмешался Захарченко. - Партия дала ясное указание - уничтожать пособников врага!
- Это правильно, - подтвердил я. - Но всех старост-предателей вы силами своей незначительной группы уничтожить не можете. Наметим сейчас, кого нужно убрать в первую очередь. И пусть народ знает - ни один пособник врага не уйдет от суровой кары! Немедленно начинайте агитационную работу. Радиоприемник у кого-нибудь сохранился? Нет? Надо найти. Надо регулярно принимать и сообщать населению сводки Совинформбюро. Все факты немецких зверств собирайте, запоминайте и сообщайте колхозникам в листовках или в устной беседе.
Я дал товарищам еще ряд указаний, сказал, по какому примерно маршруту буду двигаться.
- Постарайтесь держать в курсе и райком и обком партии.
Это первое совещание длилось несколько часов. И все время на крыльце сидела жена Захарченко, следила, чтобы никто не вошел. Она, как и вчера, непрерывно утирала набегавшие слезы и так же непрерывно лузгала подсолнухи. Ей муж посоветовал: "Грызи семечки - вид будет независимый".
Дети учителя - одному год, другому два - были все время с нами. Когда меньшой поднимал крик, я брал его на руки и, качая, продолжал вести заседание. У Захарченко руки были заняты: он вел протокол.
После обеда, в сумерки, мы с Симоненко собрались в путь. Жена учителя насовала нам по карманам пирогов. Прощаясь, она опять плакала.
Захарченко долго жал руку и говорил:
- Вы, товарищ Федоров, не обращайте внимания на ее слезы. Я и сам долго не мог привыкнуть.
- Смотрите, не утоните в бабьих слезах.
- Ну, нет, теперь уже не утону. Теперь некогда... Вот, не знаю, как быть со школой. Я, по вашему совету, решил отсюда переехать. А ведь, говорят, немцы начальную школу разрешают. Жаль мне детишек.
Что ответить? Много вопросов тогда еще не было продумано. Ясно было одно: если немцы и "разрешат" школу, школа эта не будет советской.
- Как ни жаль ребятишек, но придется им эту зиму остаться без учения. Не по фашистской же программе им заниматься!
Трое гурбинских подпольщиков пошли нас провожать в соседнее село Сокиринцы.
*
Я пишу не роман, а воспоминания. Поэтому заранее прошу у читателей извинения. Некоторые действующие лица не появятся больше в книге, что с ними произошло потом, автор не знает. Очень бы хотелось установить, как вели себя впоследствии учитель Захарченко и его плаксивая жена, что стало с Иваном Симоненко... Мы расстались с ним через несколько дней. Буду рад, если кто-либо сообщит мне о судьбах этих людей.
В тот вечер я вышел из Игнатовки уже в ином настроении. Вдохновляло и ободряло сознание, что мы действуем.
Предстояло пройти полем около двадцати километров. Товарищи проводили нас с Симоненко до половины пути. Моросил дрянной дождь, на ноги налипала глина, но я шел бодро, развивал перед товарищами планы:
- В Черниговской области будет партизанская дивизия. Готовить людей, вооружать их идейно, поднимать на борьбу, - вот в чем задача подпольщиков.
На прощанье пожали друг другу руки. Ладони были у всех мокрые, под ногами чавкала грязь, слова относило ветром, приходилось их повторять. Осенью в степи грустно, особенно, когда вот так мокро и ветрено. Сидеть бы в такую погоду дома, натопить бы жарко печь, побаловаться горячим чайком...
- Ну, что ж, товарищи, простимся. Надеюсь, не в последний раз!
И только я сказал это, вдали блеснул огонек, за ним другой. Мы услышали шум моторов, а минуту спустя мимо нас, освещая дорогу фарами, подпрыгивая на ухабах, далеко разбрызгивая грязь, промчалось пять немецких грузовиков. В кузовах стояли немецкие солдаты и орали какую-то воинственную песню...
Мы вынуждены были отбежать в сторону, в поле, и прижаться к мокрой земле. Я держал пистолет наготове, спустил предохранитель... Ох, как же мне хотелось выстрелить!
Гурбинские подпольщики ушли. Мы опять остались с Иваном Симоненко вдвоем. Уже третью неделю мы шли с ним. Два советских человека, два партийных работника, мы брели по дорогам, прятались от немецких пуль и от глаз предателей. Но настоящей дружбы между нами не было.
Пройдут годы, я не забуду Симоненко, встречусь - обрадуюсь, а коли узнаю, что с ним произошло неладное - очень огорчусь.
Мы делили кусок хлеба, иногда последний. Бывало и так: я сижу где-нибудь за скирдой, прячусь от ветра, а Иван идет добывать еду. Внешность моя для таких дел не подходила. Симоненко больше был похож на простого солдата. Ему просто сочувствовали, ко мне же непременно приглядывались. Может, и доброжелательно, но с повышенным вниманием. И он не попрекал меня за то, что я не иду.
Почему же мы с Симоненко не стали друзьями в полную меру? Я звал его с собой. Я хотел сделать его подпольщиком, партизаном. Он не то что отказывался, но не сказал ни разу прямо: "Пойду". Он не спорил со мной, но я видел: не верит человек в силу подпольного сопротивления. "Повидаюсь, говорит, - с матерью и обратно - на фронт".
Товарищем же он был превосходным.
Ложились мы с ним где-нибудь под скирдой, вместе вглядывались в утренний туман и сворачивали одну козью ножку на двоих.
Впрочем, на Черниговщине под скирдами мы уже не спали. И в Сокиринцах, куда мы вскоре пришли, так же, как и в Игнатовке, нашелся для нас приют.
Постучались мы в первую попавшуюся хату, открыла какая-то бабка, мы назвались пленными, рассказали, что вот удалось нам отстать от колонны, спрятаться за скирдой...
Тогда мы очень старательно сочиняли длинные истории. Позднее я понял: шила в мешке не утаишь. Слушать-то нас слушали, но не очень нам верили. В те дни я бы ужаснулся, когда б узнал, что люди догадываются, Кто я. А теперь считаю, что так было лучше. Догадывались, даже знали, а не выдавали... Да и мудрено было меня не узнать. В этих районах я баллотировался в депутаты Верховного Совета УССР, тут я выступал. Приезжал я сюда не раз и как секретарь обкома.
В Сокиринцах оказался бывший заведующий отделом народного образования Варвинского района. Через него я передал инструкции секретарю подпольного райкома партии.
Пробыли мы в селе сутки и в ночь ушли. Ночь выдалась на редкость хорошая. Светила полная луна, даже и ветра не было. Одежду за эти сутки подсушили и, хоть спали мало, чувствовали себя неплохо. До Лисовых Сорочинц было уже близко.
Симоненко предложил сокращенный путь. Я полагал, что тут, вблизи родного села, он не собьется. Однако мы заблудились. Симоненко свалил все на луну: дескать, в ее неверном свете предметы принимают иные очертания.
Путь нам пересек широкий противотанковый ров, до краев наполненный водой. Мы долго его обходили. В общем прокружились мы часа три...
Мы пересекли небольшой лесок, и, странное дело, вдали виднелся яркий свет костра. Кто в такое время зажигает костер в степи?
Немного приблизившись, мы определили, что возле костра мечется какая-то одинокая фигура. Симоненко же, у которого зрение было острее моего, увидел еще неподалеку от костра не то лошадь, не то корову.
Симоненко сказал:
- Подберусь, погляжу. Если человек местный, может, и дорогу на Лисовые Сорочинцы укажет.
Пригнувшись, он пробежал немного вперед, затем обернулся и поманил меня. Уже не скрываясь, мы вместе подошли к костру.
Высокий костлявый старик с неаккуратной бородой, одетый в узкие брючки, старомодные штиблеты и длинное, городское пальто, подбрасывал в огонь охапки бурьяна и перекати-поле. На носу у старика пенсне. Голова непокрытая, волосы растрепанные. Он был так озабочен своим занятием, что не сразу нас заметил. А заметив, блеснул в нашу сторону стекляшками пенсне и отвернулся, не ответив на приветствие. Я переглянулся с Симоненко, тронул пальцем лоб.
Шагах в тридцати от костра пощипывала жалкую траву худощавая корова.
Степной, травяной костер неуютен. Он хоть и ярок, и пламя дает горячее, но бурьян ведь сгорает быстро. Минуту не посидишь спокойно: отправляйся за новой порцией. Но мы все же присели, протянули к огню промокшие ноги. Старик бросил в огонь новую охапку. Не глядя на нас, он пробурчал:
- Современное воспитание!
Мы смолчали. Погодя, он продолжал:
- Всякий порядочный бродяга понимает: пользоваться чужим костром можно лишь при условии, что принесешь свою лепту. Вы же, граждане, шли из лесу. Шли к моему костру. Не так ли? Так. Несомненно, так! Стало быть, могли принести дровишек. Максима Горького читали? Нужно думать, вы ответите утвердительно, ибо лица у вас одухотворенные. А коли читали должны знать бродяжью этику. Кто такие? Откуда? Куда?
Мы ответили, что пленные, пробираемся к дому.
Старик сказал:
- Ложь! Это, впрочем, ваше дело. Вы считаете нужным скрывать истину. Разрешите и мне, в таком случае, сохранить инкогнито, - с этими словами он отвернулся от нас и уж больше не говорил ничего.
Мы набрали бурьяну и сухих веток. Но старика этим к себе не расположили. Он даже не пожелал ответить, когда мы спросили, где находимся.
Немного погодя он подвел поближе к костру свою корову. Вбил ногой в землю колышек, привязал к колышку животное. Потом расстелил с подветренной, просушенной костром стороны свое длинное ветхое пальто и завернулся в него. Уже улегшись, он пробурчал:
- Следите, граждане, за тем, чтобы меня не поджечь.
Нас разморило. Кто первым уснул - не помню. Заснули сидя, поджав к животу колени.
Проснулся я от резкого, гортанного крика. Я вскочил. Костер погас. Но было светло, луна еще не зашла. Очень низко, противно рыча, летели тяжелые немецкие бомбардировщики.
Старик, задрав лицо к небу, махал кулаком и ужасно ругался, посылая в адрес летчиков проклятия на немецком языке: "Ферфлюктен!" - и еще какие-то слова...
Он бегал по полю и так размахивал своими костлявыми, длинными руками, что, казалось, сейчас оторвется от земли, нагонит самолет и вцепится в него.
Увидев меня, старик закричал:
- Слушайте, вы! Стреляйте, стреляйте! Есть приказ - по самолетам врага из всех видов оружия! Стреляйте же, черт вас возьми!!!
Когда самолеты скрылись из виду, старик в изнеможении опустился на землю, прижав ладони к лицу.
- Не можем ли мы для вас что-нибудь сделать? - спросил Симоненко участливо.
- Оставьте меня в покое, - ответил старик. Потом уже мягче добавил: Не обращайте на меня внимания. Мне уже нельзя помочь. Я тоже никому и ничем не могу помочь. Я теперь бродяга - и только.
Что ж, мы оставили его в покое и пошли дальше. Раза два оглянулись. У кучи пепла лежала корова, рядом с ней сидел бородатый человек. Симоненко заметил, что плечи его вздрагивают.
Было ясно: старик перенес большое потрясение. Какое? Почему он бранился по-немецки? Уже одно то, что он грозил с такой страстью немецким самолетам, показывало, кто его враг.
- Где-то он найдет себе приют? - тихо сказал Симоненко.
Вскоре он узнал дорогу, ведущую в Лисовые Сорочинцы. И тут спохватился:
- Слушайте, товарищ Федоров, я вернусь, позову его с собой. Мать возьмет его к себе, обогреет. Обождите меня, товарищ Федоров, ладно?
- Ладно, только смотрите, не пригрейте змею. Кто знает, что это за человек...
Но Симоненко только махнул рукой и побежал назад.
Я устроился за придорожным кустом. Ждал долго, продрог, сжался в комок и незаметно уснул опять.
Симоненко с трудом меня растолкал.
- Идемте, Алексей Федорович! - кричал он мне в ухо.
- А где старик? Вы что, не нашли его?
- Он отказался. Был очень растроган моим предложением, но... по-видимому, и, верно, голова у него уже слаба. Повторяет одно: "Они меня везде найдут..." Кто они, почему найдут? Ничего я не понял. Но идти со мной наотрез отказался. А на прощанье пожал руку. Горячо тряс. "Спасибо, говорит, - за внимание..." Что с таким делать? Немцы, если увидят его, могут расстрелять. Они, говорят, всех душевнобольных уничтожают.
*
Следующая остановка, и довольно длительная, была уже на родине Симоненко, в Лисовых Сорочинцах. Тут и на мою долю перепала толика материнской ласки.
Два промокших, голодных мужика ночью ввалились в хату одинокой старушки.
- Ой, сыну, мий сыну! - вскрикнула старушка и повисла на шее Ивана Симоненко.
Я стоял в стороне, ждал. Сын и мать любовались друг другом: она расспрашивала - он отвечал, затем он расспрашивал... Я наслаждался теплом хорошо натопленной хаты и преглупо улыбался.
Старушка разогрела воду, дала и мне чистое белье, мы помылись с головы до ног. После купанья сели за стол. Ели курятину. На тарелке лежали красные, свежепосоленные помидоры и плотные с пупырышками огурчики.
Весь этот вечер и чуть не весь следующий день мы вольготно отдыхали. Как я спал этой ночью! Простыня снизу и простыня сверху, ватное одеяло... В окно стучал дождь, ветер со свистом крутил в трубе, а я спал... Проснусь, послушаю, подумаю, что вот - где-то по соседству немцы, повернусь на другой бок и снова спать... Утром мы опять наелись досыта.
Старушка Симоненко, критически оглядывая меня, заявила:
- Як же це можно, така велика людына, а обирвана...
Она добыла из комода кусок "чертовой" кожи, чтобы сшить мне из нее гимнастерку и брюки. Попыталась сама скроить, разметила, но резать не решилась и, взяв материю, куда-то ушла.
Вернулась и говорит:
- Пойдем, Олексий Федорович, к портному, он вас ждет.
Если следовать правилам строгой конспирации, надо бы, разумеется, насторожиться. В самом деле, и старушку-то толком не знаю, портного и подавно. С чего же это он согласился сшить мне костюм, да еще за один день, как сказала хозяйка - не ловушка ли? Пистолет мой под подушкой. Пойти взять его - не обидишь ли хозяйку?
Однако желание получить чистый и новый костюм превозмогло опасения.
"Ладно, - решил я, - никто в лицо меня здесь не помнит. А помнит, так в этом виде не опознает..."
Костюм, сшитый сельским портным из Лисовых Сорочинц, останется в моей памяти на всю жизнь.
Мне сразу стало ясно, что хозяин догадывается, кто его заказчик, что не секрет это и для его жены, дочерей. У них в семье все портняжничали. Костюм потому и сделан был с такой быстротой, что взялись за него всем домом. Так вот, все в семье от мала до велика знали, что помогают депутату Верховного Совета, секретарю обкома партии, знали, что жизнью своей рискуют. Но никто из них и виду не подал. Снял хозяин мерку, спросил, как полагается, есть ли приклад, пуговицы, материал на карманы.
- Нет? Что делать, свои поставим. Завтра утром приходите за костюмом.
- А платить, - спрашиваю, - сейчас или потом?
- Что вы, товарищ... - тут портной чуть не назвал меня по фамилии, но жена так на него глянула, что он спохватился и просто сказал: - После войны рассчитаемся...
Прожил я в Лисовых Сорочинцах дней шесть. Деятельности там особой не развивал, а только набирался сил, приглядывался к людям, оценивал положение, думал.
Иван Симоненко куда-то уходил, его мать хлопотала по хозяйству, в комнате я оставался один. Чистенько, цветы, полотенце под образами, равномерное тиканье ходиков. В такой обстановке я никогда подолгу не находился. Во время командировок по селам я, само собой, в таких хатах неоднократно останавливался, ночевал. Но тогда все было иначе: хата всегда была полна людей, приходили районные и сельские работники, говорили, спорили до глубокой ночи. Утром уезжали в поля.
А тут сижу один, никто меня не ищет, никто ни с чем не обращается.
Я ходил взад и вперед, напевая под нос, останавливался, прижимался спиной к теплой печке, затем опять ходил, иногда садился к окну, всматривался в сельскую улицу. Книг не было. Письмо написать - и нечем и некому. Давным-давно я не видел газет, не слушал радио.
Между тем я должен был действовать, руководить... Изменились условия работы... Но партия-то ведь по-прежнему - организатор и руководитель масс, народа...
И никто с меня ответственности не снимал. Предположим, вызовут меня в Центральный Комитет и спросят... Меня спросят, конечно, в первую очередь, как живет народ в оккупированном селе, каково экономическое положение села, какие настроения у людей, как народ сопротивляется захватчикам. И меня еще спросят, разумеется: что вы, Федоров, делаете и каковы ваши планы на будущее, как вы намерены построить работу подпольной организации?
Именно эти вопросы я и задал себе самому в тихой комнатке симоненковской хаты. И остался собой недоволен: к ответам не готов.