Страница:
— Из Смоленска.
Слушая мой рассказ, он не поддакивал участливо, не удивлялся, лишь внимательные глаза его оживились. Порывшись в котомке, вытащил оттуда лепешку, разломил и, протянув мне половину, сказал:
— Бери, товарищ, чисто аржаная. Я поблагодарил старика.
— Значит, партизанов ищешь? — помолчав, спросил он. Его глаза-буравчики снова уперлись в меня.
— Ищу,— ответил я твердо.
— Ладно... Как только минуешь лес, низинкой пойдет песчаная дорога, она и приведет тебя к самому Днепру. Увидишь реку, повернешь налево, пройдешь немного вдоль берега. На той стороне будет село Таракановка. Там полиция и куркули всякие слетелись. Туда тебе ходу нет. Дождись темноты, иди берегом Днепра, минуешь Карабино и Волкове, увидишь на бугре село по-над берегом — это и будет Карыбщина. Войдешь с этой стороны в самый крайний дом, спросишь тетку Солоху. Ежели она дома, скажешь ей, что прислал тебя Митька Сыроквашенский. Ну, а для блезиру придумаешь какое-нибудь заделье... Что умеешь делать, окромя стрельбы?
Я замешкался с ответом.
— Неужели, кавалерист, хомута починить не сумеешь?
— Сумею. Даже могу сапоги обсоюзить, подметки подбить...
— Так и скажешь, что инвалид, чеботарь... Врать с бухты-барахты тоже нельзя. Мастеровому всегда веры больше. Вдруг наскочишь на старосту, начнет цепляться: кто да откудова? А у тебя должен быть ответ наготове. И с нашим братом мужиком враньем не отделаешься... Ты вон появился по-над лесом, я тебя сразу углядел, как мыряешь по кустам, на меня нацеливаешься... Нехай, думаю, поиграет в прятки... А ты ешь, ешь! Молока бы тебе, да не люблю коров сдаивать.
Я сказал, что молоко пил и картошку ел. Дивясь прозорливости старика, думал: «Кто же все-таки этот Митька Сыроквашенский?» Спросить было неловко, раз дело касалось конспирации, но все же не сдержался.
— Я и есть Митька,— откусывая белыми, крепкими зубами лепешку, ответил он.
Этому Митьке, наверное, было за шестьдесят.
— Ну, а тетка Солоха?
— Сделает все, что сможет...— сказал Митька.
Я отломил от своей половины лепешки кусок, остаток бережно положил в карман. Появилась страсть запасать продукты...
Старик заметил это, достал из котомки целую лепешку и отдал мне. Почти весь запас табака пересыпал из кисета в мой мешочек, оставив себе на несколько цигарок.
— Табачок ныне добрый уродился,— аккуратно завязывая кисет, проговорил он.
Третий день мне шибко везло. А может быть, в этом была своя закономерность? Но то, что я совершенно случайно вышел на пастуха и получил настоящую явку,— это был перст судьбы. Счастье, что ли? Впрочем, мне всю жизнь везло на хороших людей.
Дружески распростившись с Дмитрием Сыроквашенским, я смело углубился в приднепровский бор. Здесь тихо струился между деревьями прохладный вечерний воздух. Дорога сбегала в тихую низину, затемненную деревьями-великанами. Вдруг лунный свет озарил серебристым блеском спокойную, величавую гладь воды. Днепр! Днипро, как ласково называют его украинцы. Со школьной скамьи я был одержим любовью к этой могучей реке, где крестилась когда-то вся изначальная Русь, где плавали на остроносых челнах и купали своих горячих коней удалые казаки из запорожской вольницы. Днепр поражал в лунном освещении новизной и спокойной своей величавостью. Захотелось от избытка чувств, как в детстве, на колени встать, окунуться с головой, омыть истощенное тело, призывая в помощники не господа бога, а дух свой и силу, возрождаемую свободой, прохладой живой величавой реки, всеми ее неуловимыми красками звуков, светом лунным, каплями росы на стоптанной траве.
Страшно тянуло искупаться. Но солдатские ботинки, присохшие к ранам бинты!.. Долго бы пришлось мучить себя.
Сойдя по тропинке к песчаному берегу, я все же зачерпнул ладонью воды, попил сладко, ополоснул разгоряченное лицо. Утираясь рукавом своего незаменимого пиджака, поднялся на прибрежный изволок. Тропинку, которая должна меня вести дальше, хорошо освещал пополневший месяц. Где-то совсем близко знакомо фыркнула в ночи лошадь. Я зашел в тень тальника и остановился, прислушиваясь, как она с хрустом жевала траву, гулко прыгая по звонкой земле.
«Значит, спутанная»,— заключил я и вышел на тропу после того, как убедился, что ни одной живой души вокруг нет. Пройдя сотню шагов, обнаружил брошенное на берегу удилище с крючком на леске. Как истый рыбак, не удержался, поддался соблазну, забыв, что допускаю опасное легкомыслие, поднял удочку, замотал леску, отнес подальше и спрятал в кустах, предрешая, что, если выпадет случай, сам ночью наловлю рыбки и похлебаю ушицы... Убаюкала меня встреча с Днепром, и забыл я остудить хорошенько разгоряченные мозги свои.
Тропа вела меня вдоль заросшего кустами берега реки все дальше и дальше. Справа на той стороне изредка брехали собаки, протяжное завывание доносилось и спереди, где, по моему предположению, находилась Карыбщина. Было уже поздно, и встречу с теткой Солохой я решил отложить на завтра, дабы основательно сориентироваться при свете дня. Нужно было отвернуть в сторону от прибрежной дороги к дремлющему на пригорке лесу и устроиться на ночлег.
Поднявшись на небольшой отлогий бугорок, я неожиданно уперся в картофельное поле. Снял вещевой мешок, положил его на межу и, подрыв один куст, нащупал картофелины величиной с куриное яйцо. Чтобы не наследить слишком явно, набирал картофель из-под корней.
Вернувшись к Днепру, обмыл ровные, белые при лунном свете клубни. Переложив куриное мясо в бумагу, наполнил консервную банку днепровской водой. Теперь у меня будет плотный завтрак: молодая картошка с курятиной. Я начинал жить по-хозяйски.
Местечко выбрал в молодом ельнике, вперемежку с сосняком, сухое и, как мне показалось ночью, первозданно глухое. При веселом, праздничном свете месяца наломал для утреннего костра мелких сучков, сложил их горочкой. Затем, как вчера, нарезал лапника и устроил в самой гуще молодых деревьев постель, положив в изголовье вещевой мешок, где хранились теперь запасы хлеба и драгоценная лепешка — подарок пастуха Дмитрия Сыроквашенского. Охваченный ощущением неукротимого, сладостного зова ко сну, мгновенно забылся.
18
19
20
Слушая мой рассказ, он не поддакивал участливо, не удивлялся, лишь внимательные глаза его оживились. Порывшись в котомке, вытащил оттуда лепешку, разломил и, протянув мне половину, сказал:
— Бери, товарищ, чисто аржаная. Я поблагодарил старика.
— Значит, партизанов ищешь? — помолчав, спросил он. Его глаза-буравчики снова уперлись в меня.
— Ищу,— ответил я твердо.
— Ладно... Как только минуешь лес, низинкой пойдет песчаная дорога, она и приведет тебя к самому Днепру. Увидишь реку, повернешь налево, пройдешь немного вдоль берега. На той стороне будет село Таракановка. Там полиция и куркули всякие слетелись. Туда тебе ходу нет. Дождись темноты, иди берегом Днепра, минуешь Карабино и Волкове, увидишь на бугре село по-над берегом — это и будет Карыбщина. Войдешь с этой стороны в самый крайний дом, спросишь тетку Солоху. Ежели она дома, скажешь ей, что прислал тебя Митька Сыроквашенский. Ну, а для блезиру придумаешь какое-нибудь заделье... Что умеешь делать, окромя стрельбы?
Я замешкался с ответом.
— Неужели, кавалерист, хомута починить не сумеешь?
— Сумею. Даже могу сапоги обсоюзить, подметки подбить...
— Так и скажешь, что инвалид, чеботарь... Врать с бухты-барахты тоже нельзя. Мастеровому всегда веры больше. Вдруг наскочишь на старосту, начнет цепляться: кто да откудова? А у тебя должен быть ответ наготове. И с нашим братом мужиком враньем не отделаешься... Ты вон появился по-над лесом, я тебя сразу углядел, как мыряешь по кустам, на меня нацеливаешься... Нехай, думаю, поиграет в прятки... А ты ешь, ешь! Молока бы тебе, да не люблю коров сдаивать.
Я сказал, что молоко пил и картошку ел. Дивясь прозорливости старика, думал: «Кто же все-таки этот Митька Сыроквашенский?» Спросить было неловко, раз дело касалось конспирации, но все же не сдержался.
— Я и есть Митька,— откусывая белыми, крепкими зубами лепешку, ответил он.
Этому Митьке, наверное, было за шестьдесят.
— Ну, а тетка Солоха?
— Сделает все, что сможет...— сказал Митька.
Я отломил от своей половины лепешки кусок, остаток бережно положил в карман. Появилась страсть запасать продукты...
Старик заметил это, достал из котомки целую лепешку и отдал мне. Почти весь запас табака пересыпал из кисета в мой мешочек, оставив себе на несколько цигарок.
— Табачок ныне добрый уродился,— аккуратно завязывая кисет, проговорил он.
Третий день мне шибко везло. А может быть, в этом была своя закономерность? Но то, что я совершенно случайно вышел на пастуха и получил настоящую явку,— это был перст судьбы. Счастье, что ли? Впрочем, мне всю жизнь везло на хороших людей.
Дружески распростившись с Дмитрием Сыроквашенским, я смело углубился в приднепровский бор. Здесь тихо струился между деревьями прохладный вечерний воздух. Дорога сбегала в тихую низину, затемненную деревьями-великанами. Вдруг лунный свет озарил серебристым блеском спокойную, величавую гладь воды. Днепр! Днипро, как ласково называют его украинцы. Со школьной скамьи я был одержим любовью к этой могучей реке, где крестилась когда-то вся изначальная Русь, где плавали на остроносых челнах и купали своих горячих коней удалые казаки из запорожской вольницы. Днепр поражал в лунном освещении новизной и спокойной своей величавостью. Захотелось от избытка чувств, как в детстве, на колени встать, окунуться с головой, омыть истощенное тело, призывая в помощники не господа бога, а дух свой и силу, возрождаемую свободой, прохладой живой величавой реки, всеми ее неуловимыми красками звуков, светом лунным, каплями росы на стоптанной траве.
Страшно тянуло искупаться. Но солдатские ботинки, присохшие к ранам бинты!.. Долго бы пришлось мучить себя.
Сойдя по тропинке к песчаному берегу, я все же зачерпнул ладонью воды, попил сладко, ополоснул разгоряченное лицо. Утираясь рукавом своего незаменимого пиджака, поднялся на прибрежный изволок. Тропинку, которая должна меня вести дальше, хорошо освещал пополневший месяц. Где-то совсем близко знакомо фыркнула в ночи лошадь. Я зашел в тень тальника и остановился, прислушиваясь, как она с хрустом жевала траву, гулко прыгая по звонкой земле.
«Значит, спутанная»,— заключил я и вышел на тропу после того, как убедился, что ни одной живой души вокруг нет. Пройдя сотню шагов, обнаружил брошенное на берегу удилище с крючком на леске. Как истый рыбак, не удержался, поддался соблазну, забыв, что допускаю опасное легкомыслие, поднял удочку, замотал леску, отнес подальше и спрятал в кустах, предрешая, что, если выпадет случай, сам ночью наловлю рыбки и похлебаю ушицы... Убаюкала меня встреча с Днепром, и забыл я остудить хорошенько разгоряченные мозги свои.
Тропа вела меня вдоль заросшего кустами берега реки все дальше и дальше. Справа на той стороне изредка брехали собаки, протяжное завывание доносилось и спереди, где, по моему предположению, находилась Карыбщина. Было уже поздно, и встречу с теткой Солохой я решил отложить на завтра, дабы основательно сориентироваться при свете дня. Нужно было отвернуть в сторону от прибрежной дороги к дремлющему на пригорке лесу и устроиться на ночлег.
Поднявшись на небольшой отлогий бугорок, я неожиданно уперся в картофельное поле. Снял вещевой мешок, положил его на межу и, подрыв один куст, нащупал картофелины величиной с куриное яйцо. Чтобы не наследить слишком явно, набирал картофель из-под корней.
Вернувшись к Днепру, обмыл ровные, белые при лунном свете клубни. Переложив куриное мясо в бумагу, наполнил консервную банку днепровской водой. Теперь у меня будет плотный завтрак: молодая картошка с курятиной. Я начинал жить по-хозяйски.
Местечко выбрал в молодом ельнике, вперемежку с сосняком, сухое и, как мне показалось ночью, первозданно глухое. При веселом, праздничном свете месяца наломал для утреннего костра мелких сучков, сложил их горочкой. Затем, как вчера, нарезал лапника и устроил в самой гуще молодых деревьев постель, положив в изголовье вещевой мешок, где хранились теперь запасы хлеба и драгоценная лепешка — подарок пастуха Дмитрия Сыроквашенского. Охваченный ощущением неукротимого, сладостного зова ко сну, мгновенно забылся.
18
Спал я чутко. И вдруг сквозь сон услышал:
— Какая-то добрая душа дровишек для костерчика приготовила... Устала я, ребята. Может, тут пока остановимся, сушнячок запалим?
Голос показался мне удивительно знакомым.
— Место уж очень неприглядное,— ответил кто-то другой.
Я открыл глаза и сквозь лапник увидел несколько пар запыленных сапог и в синей курточке Катю Рыбакову, присевшую на корточки возле моих заготовок для костра.
— Ну так как, ребята, пойдем дальше? — спросила она, поправляя горочку сучков.
— Поищем место получше,— ответил Севка. Приподнявшись на локте, я разглядел его куцый и тоже синего цвета жилет с оборванным сзади хлястиком, серый Сенькин ватник, его сивую башку с застрявшими в волосах сосновыми иглами, широкую, в черном пиджаке, спину Володьки, который, как я заметил еще в Смоленске, ходил за Катей Рыбаковой, как телок на веревочке...
— Дровишки приготовлены не для вас,— сказал я нарочито густым баском, да так неожиданно, что верзила Сенька шарахнулся в сторону и едва не сломал молодую сосенку. Севка с Володькой тоже малость испугались, и только Рыбакова сразу узнала мой голос, вскрикнула:
— Никифоров, родненький! Господи! — Сорвалась с места и бросилась ко мне с поцелуями.
— Вот так встреча! — протянул Володька.— Привет, командир!
Поздоровавшись, мы расселись вокруг моих дровишек, и начались расспросы, как да что, кто куда идет.
— После, как мы потеряли друг друга...— Володька запнулся и посмотрел на Катю. Рыбакова по привычке перекатывала полными, обветренными губами травинку. С досадой махнув рукой, сказала:
— Уж ладно...
— Чего там ладно? Вовсе не ладно...— Володька отвернулся.
Остальные помалкивали.
— Не будем вспоминать,— проговорил я строго.— Не надо...
Обращаясь к Володьке, спросил:
— Как я вижу, вы разбились на группы?
— Да. Вот мы идем вчетвером.
— А как другие, кто с кем пошел?
— Петров с Афоней повели свою группу...
— Матросики откололись в первую ночь,— вставила Рыбакова, внимательно и сочувственно глядя на меня серыми выразительными глазами.
— Ну и куда же вы путь свой держите?
— Все туда же, к Днепру,— неопределенно ответил Володька.
Я понял, что они идут наобум и никакого твердого плана действий у них нет. Оттого и настроение у всех было унылое, подавленное. Особенно хмурился Сенька, страшно боясь снова угодить в руки гестапо.
— Как же вы намерены переправляться? — допытывался я.
— Будем искать лодку, а может, и вплавь,— сообщил Володька и пожал плечами.
— Лодкой, вплавь... Ерунда все это! — словно очнувшись, вскипела Рыбакова.— Идем и сами не знаем куда. Жрать нечего. Вчера вечером съели последний хлеб. Не берегли, а лопали кому сколько влезет...
— Можно питаться картошкой,— заметил я, видя, в каком они находятся беспомощном положении.
— А где ее возьмешь? — отозвался Севка. Он был самый молодой из них, сильный и уравновешенный.
Я высыпал на травку двадцать чистеньких, ровненьких, одна к одной, картофелин.
— Никифоров, милый человек! Ты не представляешь, как я рада, что мы опять вместе. У тебя и картошка, и хлеб, а у нас...
— И даже еще кое-что найдется,— радовался я, что кончилось мое одиночество.
Я пока не стал посвящать их в свои планы и согласился с их предложением поменять местонахождение. Пятачок, где я приютился ночью и собрал дрова, был мелколесным, редким и далеко просматривался.
Мы передвинулись западнее и нашли густоватый молодой лесок с готовым для костра углублением. Севка с Семеном ушли за дровами. Володька стал точить бритву, Катя занялась моими ранами, приготовив свежий, совершенно новый бинт.
— Ну и видик у тебя,— осмотрев меня с головы до ног, проговорила она.
Я действительно был похож на клоуна пиджак из чертовой кожи, грязные стеганые брюки, ботинки сорок пятого размера.
Прислушиваясь к нашему разговору, Володька достал из своего сидора сверток и, подавая его мне, сказал:
— Можете надевать. Кавалерийские. Только в седловине распоролись по шву. Катя зашьет.
Брюки были из темно-синей диагонали с шикарными кожаными леями.
— Ты разве кавалерист? — спросил я.
— Нет. Пехота. Достались по случаю.
Что это за «случай», я не стал расспрашивать. Как говорят, дареному коню в зубы не смотрят... Примерил,— оказались в самый раз.
— Ваши штаны надо в костер бросить,— сказал Володька.
— Нельзя. Они еще пригодятся,— возразил я.
— Для чего? — спросила Катя.
— Вечером у меня свидание с теткой Солохой...
Я объяснил, что имею явку, но не упомянул Дмитрия Сыроквашенского.
— Ой, старший лейтенант, сам бог тебя нам послал! — Катя сдавила мою руку и уткнулась носом в плечо, размазывая слезинки на похудевшем миловидном лице.
— В брюках с леями появляться нельзя. Днем пофорсить можно, а вечером надену свои многострадальные...
— И то правда,— вздохнула Катя. Рыжеватые волосы ее искрились на утреннем солнце.— Не так все просто...
Да, не все было просто. Для того чтобы сварить обед в литровой консервной банке и накормить пять душ, требовалось время. Да и картошки нужно было подкопать. Володька отрядил на это дело Севку. Тот охотно согласился, но я возразил: нельзя, чтобы мужчина расхаживал среди белого дня по картофельному полю. Пришлось идти Кате. Она же и за водой ходила на Днепр несколько раз.
— Где-то надо добывать посуду,— сказал Володька.
— А почему же ты раньше не подумал? — кивнула на него Катя.— Никифоров подумал...
— Ну, так это же кавалерия...— вставил Семен.
— А тебе, пехота, надо еще сделать запас дров.
— Ничего, успеем,— ответил Семен.
Поев картошки с курятиной, он завалился спать. Его примеру последовали и Володька с Севкой. Мы бодрствовали вдвоем с Катей.
— Трудно мне с ними. Вечно торгуются, кому дрова собирать, лапник колючий ломать...
— У вас кто старший?
— Какой там старший! Все главные...
В обед по моей инициативе устроили совещание и единогласно избрали меня старшим. Прежде чем дать согласие, я поставил условие, что, как командир, буду требовать беспрекословного подчинения и твердой армейской дисциплины.
— Дисциплина так дисциплина,— буркнул Сенька. Порядок, какой я намерен был установить, ему явно не нравился.
— Подъем вместе с солнцем,— объявил я.
— А зачем тут нам такая казарма? — спросил он.
— Затем, чтобы приучить себя к армейскому порядку.
Вся команда промолчала. Я хорошо знал, что безделье утомительней любой самой тяжелой работы.
Катя наносила воды и устроила постирушку. Даже мои старые бинты прополоскала и высушила на солнце.
Вечером стали снаряжать меня в поход на свидание с теткой Солохой.
— Какая-то добрая душа дровишек для костерчика приготовила... Устала я, ребята. Может, тут пока остановимся, сушнячок запалим?
Голос показался мне удивительно знакомым.
— Место уж очень неприглядное,— ответил кто-то другой.
Я открыл глаза и сквозь лапник увидел несколько пар запыленных сапог и в синей курточке Катю Рыбакову, присевшую на корточки возле моих заготовок для костра.
— Ну так как, ребята, пойдем дальше? — спросила она, поправляя горочку сучков.
— Поищем место получше,— ответил Севка. Приподнявшись на локте, я разглядел его куцый и тоже синего цвета жилет с оборванным сзади хлястиком, серый Сенькин ватник, его сивую башку с застрявшими в волосах сосновыми иглами, широкую, в черном пиджаке, спину Володьки, который, как я заметил еще в Смоленске, ходил за Катей Рыбаковой, как телок на веревочке...
— Дровишки приготовлены не для вас,— сказал я нарочито густым баском, да так неожиданно, что верзила Сенька шарахнулся в сторону и едва не сломал молодую сосенку. Севка с Володькой тоже малость испугались, и только Рыбакова сразу узнала мой голос, вскрикнула:
— Никифоров, родненький! Господи! — Сорвалась с места и бросилась ко мне с поцелуями.
— Вот так встреча! — протянул Володька.— Привет, командир!
Поздоровавшись, мы расселись вокруг моих дровишек, и начались расспросы, как да что, кто куда идет.
— После, как мы потеряли друг друга...— Володька запнулся и посмотрел на Катю. Рыбакова по привычке перекатывала полными, обветренными губами травинку. С досадой махнув рукой, сказала:
— Уж ладно...
— Чего там ладно? Вовсе не ладно...— Володька отвернулся.
Остальные помалкивали.
— Не будем вспоминать,— проговорил я строго.— Не надо...
Обращаясь к Володьке, спросил:
— Как я вижу, вы разбились на группы?
— Да. Вот мы идем вчетвером.
— А как другие, кто с кем пошел?
— Петров с Афоней повели свою группу...
— Матросики откололись в первую ночь,— вставила Рыбакова, внимательно и сочувственно глядя на меня серыми выразительными глазами.
— Ну и куда же вы путь свой держите?
— Все туда же, к Днепру,— неопределенно ответил Володька.
Я понял, что они идут наобум и никакого твердого плана действий у них нет. Оттого и настроение у всех было унылое, подавленное. Особенно хмурился Сенька, страшно боясь снова угодить в руки гестапо.
— Как же вы намерены переправляться? — допытывался я.
— Будем искать лодку, а может, и вплавь,— сообщил Володька и пожал плечами.
— Лодкой, вплавь... Ерунда все это! — словно очнувшись, вскипела Рыбакова.— Идем и сами не знаем куда. Жрать нечего. Вчера вечером съели последний хлеб. Не берегли, а лопали кому сколько влезет...
— Можно питаться картошкой,— заметил я, видя, в каком они находятся беспомощном положении.
— А где ее возьмешь? — отозвался Севка. Он был самый молодой из них, сильный и уравновешенный.
Я высыпал на травку двадцать чистеньких, ровненьких, одна к одной, картофелин.
— Никифоров, милый человек! Ты не представляешь, как я рада, что мы опять вместе. У тебя и картошка, и хлеб, а у нас...
— И даже еще кое-что найдется,— радовался я, что кончилось мое одиночество.
Я пока не стал посвящать их в свои планы и согласился с их предложением поменять местонахождение. Пятачок, где я приютился ночью и собрал дрова, был мелколесным, редким и далеко просматривался.
Мы передвинулись западнее и нашли густоватый молодой лесок с готовым для костра углублением. Севка с Семеном ушли за дровами. Володька стал точить бритву, Катя занялась моими ранами, приготовив свежий, совершенно новый бинт.
— Ну и видик у тебя,— осмотрев меня с головы до ног, проговорила она.
Я действительно был похож на клоуна пиджак из чертовой кожи, грязные стеганые брюки, ботинки сорок пятого размера.
Прислушиваясь к нашему разговору, Володька достал из своего сидора сверток и, подавая его мне, сказал:
— Можете надевать. Кавалерийские. Только в седловине распоролись по шву. Катя зашьет.
Брюки были из темно-синей диагонали с шикарными кожаными леями.
— Ты разве кавалерист? — спросил я.
— Нет. Пехота. Достались по случаю.
Что это за «случай», я не стал расспрашивать. Как говорят, дареному коню в зубы не смотрят... Примерил,— оказались в самый раз.
— Ваши штаны надо в костер бросить,— сказал Володька.
— Нельзя. Они еще пригодятся,— возразил я.
— Для чего? — спросила Катя.
— Вечером у меня свидание с теткой Солохой...
Я объяснил, что имею явку, но не упомянул Дмитрия Сыроквашенского.
— Ой, старший лейтенант, сам бог тебя нам послал! — Катя сдавила мою руку и уткнулась носом в плечо, размазывая слезинки на похудевшем миловидном лице.
— В брюках с леями появляться нельзя. Днем пофорсить можно, а вечером надену свои многострадальные...
— И то правда,— вздохнула Катя. Рыжеватые волосы ее искрились на утреннем солнце.— Не так все просто...
Да, не все было просто. Для того чтобы сварить обед в литровой консервной банке и накормить пять душ, требовалось время. Да и картошки нужно было подкопать. Володька отрядил на это дело Севку. Тот охотно согласился, но я возразил: нельзя, чтобы мужчина расхаживал среди белого дня по картофельному полю. Пришлось идти Кате. Она же и за водой ходила на Днепр несколько раз.
— Где-то надо добывать посуду,— сказал Володька.
— А почему же ты раньше не подумал? — кивнула на него Катя.— Никифоров подумал...
— Ну, так это же кавалерия...— вставил Семен.
— А тебе, пехота, надо еще сделать запас дров.
— Ничего, успеем,— ответил Семен.
Поев картошки с курятиной, он завалился спать. Его примеру последовали и Володька с Севкой. Мы бодрствовали вдвоем с Катей.
— Трудно мне с ними. Вечно торгуются, кому дрова собирать, лапник колючий ломать...
— У вас кто старший?
— Какой там старший! Все главные...
В обед по моей инициативе устроили совещание и единогласно избрали меня старшим. Прежде чем дать согласие, я поставил условие, что, как командир, буду требовать беспрекословного подчинения и твердой армейской дисциплины.
— Дисциплина так дисциплина,— буркнул Сенька. Порядок, какой я намерен был установить, ему явно не нравился.
— Подъем вместе с солнцем,— объявил я.
— А зачем тут нам такая казарма? — спросил он.
— Затем, чтобы приучить себя к армейскому порядку.
Вся команда промолчала. Я хорошо знал, что безделье утомительней любой самой тяжелой работы.
Катя наносила воды и устроила постирушку. Даже мои старые бинты прополоскала и высушила на солнце.
Вечером стали снаряжать меня в поход на свидание с теткой Солохой.
19
Еще с утра Володька хотел побрить мне бороду и щеки. Поначалу я согласился, но потом, вспомнив, что иду в деревню в качестве мастерового, бродячего сапожника, от бритья уклонился. Пиджак мой Катя забраковала, считая, что он длинный, широкий, и не по сезону... Стеганые брюки тоже.
— Лоснятся от засохшей крови,— сказала она и предложила Володьке отдать мне свои старые хлопчатобумажные брюки и кирзовые сапоги. Сенька передал мне свою телогрейку и фуражку стального цвета с твердым околышем, в какой, наверно, модничали охотнорядские приказчики.
Принарядился я в соответствии с разработанной мною легендой: что инвалид финской войны, житель Калуги, гостил у родственников и теперь ищу работу. Калугу я хорошо знал и человека такого имел на примете. К Днепру спускаться не стал, а двинулся прямо через поле в направлении Карыбщины, которая хорошо была видна из нашего лагеря.
Шел не без волнения. В сотый раз обдумывал свое положение и всякие могущие возникнуть неожиданности: как встречусь, например, с незнакомым лицом, а может, и со старостой, агентом вражеским? Раза два или три останавливался, всматривался в густые ветлы-раскоряки, где ютилась крайняя хата, присаживался, размышлял.
Одежда моя не слишком бросалась в глаза. Была лишь одна загвоздка: у кого и где гостил, у каких сородичей? Решил назвать село Зеленково Калининской области и фамилию агрономши, у которой до войны стоял на квартире, будучи командиром эскадрона пограничного полка.
Над рекой нависли плотные сумерки. Надо было попасть в село до восхода луны.
К дому тетки Солохи я подошел не с улицы и не сразу. Постоял за огородным плетнем, понаблюдал, как кто-то выходил из хаты, гремел бадейкой, выплескивая помои.
Низенькую хату под темной крышей нельзя было перепутать. Она ютилась на отшибе села, затененная старой ветлой и вишнями под окнами.
Дверь в избу была распахнута настежь. Из сеней я попал прямо в кухню, где при свете лампадки, тускло горевшей у иконы, за столом сидели две молодые рослые женщины и шумно хлебали из одной миски. Третья, пожилая, в просторной серой кофте, в красной юбке, стояла у шестка русской печи. Услышав мои шаги, повернулась темным лицом к порогу, в упор уставилась неморгающими глазами, напряженно сдвинув белесые брови над прямым строгим носом. Шагнув через порог, я едва не столкнулся с нею, спросил быстро:
— Вы тетка Солоха?
— Ну, я. А вы кто будете?
— Портной, работы ищу. Перешить что...
Ну надо же! Твердил всю дорогу, что я сапожник, а назвался портным.
— Портняжка? — Тетка Солоха прищурила один глаз и отогнала ладонью муху, гудевшую возле морщинистой щеки.
— Меня прислал Митька Сыроквашенский.
— Митька... А где ты его ветрел?
— На поле, с коровами.
— Добре. Выйдем.
Она пропустила меня вперед и прикрыла за собой дверь. В сенцах тихо спросила:
— Сколько вас народу?
— Пятеро.
— Чего хотите?
— Перейти Днепр, к партизанам.
— Вчера одни переправились тожать... может, и ваши, не знаю... Я их отговаривала. Не послухали.
— Нам бы хотелось связаться с кем-то, чтобы знать, куда идти.
— Об этом ничего сказать не могу. Приходи завтра в это же время. Только сначала посмотри: ежели у моих сеней будет стоять высокий белый шест — входить нельзя... А зараз подожди трошки.
Она ушла в хату. Через минуту вернулась и сунула мне в руки полкаравая пахучего ржаного хлеба.
— Больше нэма. Коли придешь, еще дам. Будь осторожен, чтобы никто не видел. А пока ступай.
Тетка Солоха легонько тронула за плечо, подвела к порожку и закрыла за мной дверь.
Вернулся я к своим, когда уже выплыла луна и повисла над Днепром. В Таракановке изредка вспыхивали зеленые ракеты, пощелкивали автоматные очереди. Товарищи мои были взбудоражены ожиданием, но после моего скудного рассказа о встрече с теткой Солохой пали в уныние.
— Раз от переправы отказалась, значит, ничего она не сделает, эта Солоха,— усомнился Семен.
— Завтра еще ждать целый день? — спросил Володька.
— Подождем,— ответил я, понимая, что предстоящий день будет нелегким.
— Она и завтра может отослать ни с чем,— снова заметил Сенька.
Катя и Севка молчали, а те двое упрямо пререкались со мной. Я пытался объяснить им, что не так-то просто наладить связь с партизанами, что Солоха хорошо знает, как нужно поступить в том или ином случае. Но чувствовал, что не убедил их. Они были малоопытны, нетерпеливы, легко впадали в панику. К тому же совершенно беспечны, и это внушало мне серьезную тревогу за них.
На другой день после моего визита в Карыбщину я запретил, как старший, разжигать костер и ходить за водой к Днепру. Это сразу же вызвало возражение.
— Значит, целый день будем сидеть голодными и без воды?
— Картошку варить станем, как только стемнеет.
Я напомнил о гарнизонах в Волкове и Таракановке.
— Изображать из себя главнокомандующего куда легче,— сыронизировал Сенька.
Меня это взорвало:
— Раз вы избрали старшего, извольте выполнять то, что я найду нужным приказывать.
Володька и Севка насупленно помалкивали. Катя, видя, что я начинаю закипать, взяла мою сторону:
— Хватит, ребята, спорить, Никифоров прав. Посчитайте, сколько раз я мотаюсь на Днепр. Из Таракановки просматривается весь наш берег.
Солнце поднималось, тени укорачивались. Раз обед не варили, делать было нечего. Все с нетерпением и тревогой поглядывали на Карыбщину, ждали — взметнется шест над домом тетки Солохи или нет?
Шест появился часов в пятнадцать, белый, прямой и невозмутимо зловещий. Идти запрещалось. Команда моя совсем приуныла.
— Надо уходить,— заявил Семен.
— Неужели лодки не найдем? — спросил Севка, косясь на Володьку. Тот выжидательно посмотрел на Катю.
— У нас есть старший, как он решит, так и будет,— сказала она властно, покусывая губы.
— Из этого лесочка нельзя уходить. Переменим место, чтобы не дымить на одном пятачке, и будем варить картошку до рассвета. Вечером же выставим круглосуточный караул.
— Тебя, что ли, караулить? — спросил Сенька.
— Ну, знаешь! — возмутилась Рыбакова.
На меня накатило тяжелое, цепенящее чувство. Я не стал церемониться, заговорил жестко:
— Вот что, хлопцы. Должен вам сказать, что вы утратили самое важное чувство — это представление о воинской дисциплине. Ищете партизан, а ведете себя как разгильдяи.
— Но, но! Полегче! — крикнул Сенька и быстро вскочил на ноги.
— Ты, Семен, не перебивай,— осадил я его.— Кто мне скажет, кто мы такие?
— Как кто? — встрепенулся Севка.— Бывшие военнопленные.
— Эх вы!.. А я так думал: мы — своеобразный партизанский отряд... Зря я вас агитирую, трачу слова... Я прежде обходился без вас — и дальше как-нибудь обойдусь.
Я схватил вещевой мешок, стал торопливо завязывать его.
— Катя, будь добра, дай мои стеганые брюки. Я свои надену, а с леями пусть щеголяет кто хочет.
— Я иду с тобой.— Катя вскочила, торопливо завязывая на голове бледно-зеленую косынку.— С этими молодцами я не останусь. Пусть идут куда хотят. Съели у человека последний хлеб, получили возможность заиметь связь с партизанами и недовольны. Да кто вы такие? Никифоров пограничник, разведчик полковой, искалеченный человек, ходит в село, рискует ради вас, дураков, головой, а они еще выламываются. Он один из организаторов нашего побега. А мы чем его отблагодарили?
Катя стала нервно тормошить свою походную сумку, связанную веревочками.
— Погоди, Катюша, погоди! — Володька поймал ее за руку.— Товарищ старший лейтенант, мы ведь обсуждаем, как лучше...
— Приказы командира не обсуждаются. Ты что, забыл?— Катюша обдала его леденяще-пронзительным взглядом.
— Мы же того... а тут еще этот шест...— бормотал Володька.
— Сенька первый завелся! Чего там? — поднялся Севка и обрушил на Семена поток брани. Это была тоже крайность, и я едва сдержал его.
— Извините нас, товарищ старший лейтенант, больше этого не повторится,— проговорил Володька.— А с Сенькой я поговорю отдельно...
— Ладно, командир, прости их, дураков,— вмешалась снова Катя.— Ну а дисциплину с них требуй, как полагается. А то за картошкой бредут, словно я их могилу копать посылаю...
— Погорячились маленько — и ладно... давайте забудем...— заговорил наконец Сенька, видя, что он остался один.
— Хорошо. На первый случай посчитаем это недоразумением. Но я не люблю кривить душой и скажу, что командир такое ЧП всегда держит в памяти... Учтите это... А сейчас немедленно меняем место. Мы тут порядочно надымили между двумя гарнизонами. Немцы и полицаи могут заинтересоваться нашими дымками... Решительно никаких дневных костров и хождений к реке.
На том и порешили.
Еще вчера, когда собирался к тетке Солохе, я присмотрел новое для нашего лагеря место — в двух примерно километрах от прежнего, ближе к Карыбщине. Лесок там был покрупнее и погуще, а главное, в нескольких метрах от кострища пролегала небольшая, заросшая мелким кустарником ложбинка. Я рассчитал, что в случае нападения с южной стороны по ней можно было отойти к Днепру, а там, укрываясь прибрежным тальником, проскочить в большой лес.
С восточной стороны нас прикрывала высотка, куда я наметил поставить наблюдателя. Отсюда хорошо просматривалась вся окрестность, дороги и подходы к нашему очень молодому и совсем небольшому лесочку.
Все это я твердо изложил своим «партизанам» в виде боевой задачи, когда мы перебрались, и обрисовал на местности. Указания были беспрекословно приняты.
Я всерьез стал подумывать о противнике, который находился в Таракановке, в трех-четырех километрах, и мог свободно послать к завтраку на дымок десяток мин. Я был убежден, что мы наследили в первые же сутки — весь день варили картошку и даже чай кипятили в консервной банке, безудержно дымили до самой глубокой ночи.
Мои предостережения в расчет не принимались — ребята отделывались шуточками, полагая, что стоит мне сходить к тетке Солохе, и партизаны тотчас же, как по щучьему велению, пришлют за нами если не тачанку, то трофейный вездеход... А вместо этого у хаты тетки Солохи угрожающе торчал белый шест. Не пересказать словами, как он действовал на психику.
— Лоснятся от засохшей крови,— сказала она и предложила Володьке отдать мне свои старые хлопчатобумажные брюки и кирзовые сапоги. Сенька передал мне свою телогрейку и фуражку стального цвета с твердым околышем, в какой, наверно, модничали охотнорядские приказчики.
Принарядился я в соответствии с разработанной мною легендой: что инвалид финской войны, житель Калуги, гостил у родственников и теперь ищу работу. Калугу я хорошо знал и человека такого имел на примете. К Днепру спускаться не стал, а двинулся прямо через поле в направлении Карыбщины, которая хорошо была видна из нашего лагеря.
Шел не без волнения. В сотый раз обдумывал свое положение и всякие могущие возникнуть неожиданности: как встречусь, например, с незнакомым лицом, а может, и со старостой, агентом вражеским? Раза два или три останавливался, всматривался в густые ветлы-раскоряки, где ютилась крайняя хата, присаживался, размышлял.
Одежда моя не слишком бросалась в глаза. Была лишь одна загвоздка: у кого и где гостил, у каких сородичей? Решил назвать село Зеленково Калининской области и фамилию агрономши, у которой до войны стоял на квартире, будучи командиром эскадрона пограничного полка.
Над рекой нависли плотные сумерки. Надо было попасть в село до восхода луны.
К дому тетки Солохи я подошел не с улицы и не сразу. Постоял за огородным плетнем, понаблюдал, как кто-то выходил из хаты, гремел бадейкой, выплескивая помои.
Низенькую хату под темной крышей нельзя было перепутать. Она ютилась на отшибе села, затененная старой ветлой и вишнями под окнами.
Дверь в избу была распахнута настежь. Из сеней я попал прямо в кухню, где при свете лампадки, тускло горевшей у иконы, за столом сидели две молодые рослые женщины и шумно хлебали из одной миски. Третья, пожилая, в просторной серой кофте, в красной юбке, стояла у шестка русской печи. Услышав мои шаги, повернулась темным лицом к порогу, в упор уставилась неморгающими глазами, напряженно сдвинув белесые брови над прямым строгим носом. Шагнув через порог, я едва не столкнулся с нею, спросил быстро:
— Вы тетка Солоха?
— Ну, я. А вы кто будете?
— Портной, работы ищу. Перешить что...
Ну надо же! Твердил всю дорогу, что я сапожник, а назвался портным.
— Портняжка? — Тетка Солоха прищурила один глаз и отогнала ладонью муху, гудевшую возле морщинистой щеки.
— Меня прислал Митька Сыроквашенский.
— Митька... А где ты его ветрел?
— На поле, с коровами.
— Добре. Выйдем.
Она пропустила меня вперед и прикрыла за собой дверь. В сенцах тихо спросила:
— Сколько вас народу?
— Пятеро.
— Чего хотите?
— Перейти Днепр, к партизанам.
— Вчера одни переправились тожать... может, и ваши, не знаю... Я их отговаривала. Не послухали.
— Нам бы хотелось связаться с кем-то, чтобы знать, куда идти.
— Об этом ничего сказать не могу. Приходи завтра в это же время. Только сначала посмотри: ежели у моих сеней будет стоять высокий белый шест — входить нельзя... А зараз подожди трошки.
Она ушла в хату. Через минуту вернулась и сунула мне в руки полкаравая пахучего ржаного хлеба.
— Больше нэма. Коли придешь, еще дам. Будь осторожен, чтобы никто не видел. А пока ступай.
Тетка Солоха легонько тронула за плечо, подвела к порожку и закрыла за мной дверь.
Вернулся я к своим, когда уже выплыла луна и повисла над Днепром. В Таракановке изредка вспыхивали зеленые ракеты, пощелкивали автоматные очереди. Товарищи мои были взбудоражены ожиданием, но после моего скудного рассказа о встрече с теткой Солохой пали в уныние.
— Раз от переправы отказалась, значит, ничего она не сделает, эта Солоха,— усомнился Семен.
— Завтра еще ждать целый день? — спросил Володька.
— Подождем,— ответил я, понимая, что предстоящий день будет нелегким.
— Она и завтра может отослать ни с чем,— снова заметил Сенька.
Катя и Севка молчали, а те двое упрямо пререкались со мной. Я пытался объяснить им, что не так-то просто наладить связь с партизанами, что Солоха хорошо знает, как нужно поступить в том или ином случае. Но чувствовал, что не убедил их. Они были малоопытны, нетерпеливы, легко впадали в панику. К тому же совершенно беспечны, и это внушало мне серьезную тревогу за них.
На другой день после моего визита в Карыбщину я запретил, как старший, разжигать костер и ходить за водой к Днепру. Это сразу же вызвало возражение.
— Значит, целый день будем сидеть голодными и без воды?
— Картошку варить станем, как только стемнеет.
Я напомнил о гарнизонах в Волкове и Таракановке.
— Изображать из себя главнокомандующего куда легче,— сыронизировал Сенька.
Меня это взорвало:
— Раз вы избрали старшего, извольте выполнять то, что я найду нужным приказывать.
Володька и Севка насупленно помалкивали. Катя, видя, что я начинаю закипать, взяла мою сторону:
— Хватит, ребята, спорить, Никифоров прав. Посчитайте, сколько раз я мотаюсь на Днепр. Из Таракановки просматривается весь наш берег.
Солнце поднималось, тени укорачивались. Раз обед не варили, делать было нечего. Все с нетерпением и тревогой поглядывали на Карыбщину, ждали — взметнется шест над домом тетки Солохи или нет?
Шест появился часов в пятнадцать, белый, прямой и невозмутимо зловещий. Идти запрещалось. Команда моя совсем приуныла.
— Надо уходить,— заявил Семен.
— Неужели лодки не найдем? — спросил Севка, косясь на Володьку. Тот выжидательно посмотрел на Катю.
— У нас есть старший, как он решит, так и будет,— сказала она властно, покусывая губы.
— Из этого лесочка нельзя уходить. Переменим место, чтобы не дымить на одном пятачке, и будем варить картошку до рассвета. Вечером же выставим круглосуточный караул.
— Тебя, что ли, караулить? — спросил Сенька.
— Ну, знаешь! — возмутилась Рыбакова.
На меня накатило тяжелое, цепенящее чувство. Я не стал церемониться, заговорил жестко:
— Вот что, хлопцы. Должен вам сказать, что вы утратили самое важное чувство — это представление о воинской дисциплине. Ищете партизан, а ведете себя как разгильдяи.
— Но, но! Полегче! — крикнул Сенька и быстро вскочил на ноги.
— Ты, Семен, не перебивай,— осадил я его.— Кто мне скажет, кто мы такие?
— Как кто? — встрепенулся Севка.— Бывшие военнопленные.
— Эх вы!.. А я так думал: мы — своеобразный партизанский отряд... Зря я вас агитирую, трачу слова... Я прежде обходился без вас — и дальше как-нибудь обойдусь.
Я схватил вещевой мешок, стал торопливо завязывать его.
— Катя, будь добра, дай мои стеганые брюки. Я свои надену, а с леями пусть щеголяет кто хочет.
— Я иду с тобой.— Катя вскочила, торопливо завязывая на голове бледно-зеленую косынку.— С этими молодцами я не останусь. Пусть идут куда хотят. Съели у человека последний хлеб, получили возможность заиметь связь с партизанами и недовольны. Да кто вы такие? Никифоров пограничник, разведчик полковой, искалеченный человек, ходит в село, рискует ради вас, дураков, головой, а они еще выламываются. Он один из организаторов нашего побега. А мы чем его отблагодарили?
Катя стала нервно тормошить свою походную сумку, связанную веревочками.
— Погоди, Катюша, погоди! — Володька поймал ее за руку.— Товарищ старший лейтенант, мы ведь обсуждаем, как лучше...
— Приказы командира не обсуждаются. Ты что, забыл?— Катюша обдала его леденяще-пронзительным взглядом.
— Мы же того... а тут еще этот шест...— бормотал Володька.
— Сенька первый завелся! Чего там? — поднялся Севка и обрушил на Семена поток брани. Это была тоже крайность, и я едва сдержал его.
— Извините нас, товарищ старший лейтенант, больше этого не повторится,— проговорил Володька.— А с Сенькой я поговорю отдельно...
— Ладно, командир, прости их, дураков,— вмешалась снова Катя.— Ну а дисциплину с них требуй, как полагается. А то за картошкой бредут, словно я их могилу копать посылаю...
— Погорячились маленько — и ладно... давайте забудем...— заговорил наконец Сенька, видя, что он остался один.
— Хорошо. На первый случай посчитаем это недоразумением. Но я не люблю кривить душой и скажу, что командир такое ЧП всегда держит в памяти... Учтите это... А сейчас немедленно меняем место. Мы тут порядочно надымили между двумя гарнизонами. Немцы и полицаи могут заинтересоваться нашими дымками... Решительно никаких дневных костров и хождений к реке.
На том и порешили.
Еще вчера, когда собирался к тетке Солохе, я присмотрел новое для нашего лагеря место — в двух примерно километрах от прежнего, ближе к Карыбщине. Лесок там был покрупнее и погуще, а главное, в нескольких метрах от кострища пролегала небольшая, заросшая мелким кустарником ложбинка. Я рассчитал, что в случае нападения с южной стороны по ней можно было отойти к Днепру, а там, укрываясь прибрежным тальником, проскочить в большой лес.
С восточной стороны нас прикрывала высотка, куда я наметил поставить наблюдателя. Отсюда хорошо просматривалась вся окрестность, дороги и подходы к нашему очень молодому и совсем небольшому лесочку.
Все это я твердо изложил своим «партизанам» в виде боевой задачи, когда мы перебрались, и обрисовал на местности. Указания были беспрекословно приняты.
Я всерьез стал подумывать о противнике, который находился в Таракановке, в трех-четырех километрах, и мог свободно послать к завтраку на дымок десяток мин. Я был убежден, что мы наследили в первые же сутки — весь день варили картошку и даже чай кипятили в консервной банке, безудержно дымили до самой глубокой ночи.
Мои предостережения в расчет не принимались — ребята отделывались шуточками, полагая, что стоит мне сходить к тетке Солохе, и партизаны тотчас же, как по щучьему велению, пришлют за нами если не тачанку, то трофейный вездеход... А вместо этого у хаты тетки Солохи угрожающе торчал белый шест. Не пересказать словами, как он действовал на психику.
20
В подлеске тихо и знойно. Время будто споткнулось о Солохин шест и замерло на месте. Полная безызвестность наводит на ребят уныние. Я же, не раз глядевший в лицо своей судьбе, не теряю надежды и абсолютно уверен, что к вечеру шест исчезнет. Я деятелен, внутренне собран, у меня хорошее настроение, потому что во мне укрепилась вера в Дмитрия Сыроквашенского и тетку Солоху. Им просто нельзя было не верить.
По очереди ведем наблюдение с высотки — это развивает бдительность и в то же время дисциплинирует ребят. К тому же, чтобы отвлечь их от нехороших мыслей, начинаю рассказывать о боях на Западной Двине в первый месяц войны, о тактике противника под Москвой, о действиях конницы во вражеском тылу, делюсь жизненным опытом, припоминаю смешные случаи, объясняю, к чему приводит расслабленность и беспечность. Делаю я это искренне, с сознанием командирского долга, хорошо понимая, что морально отвечаю за их надломленные концлагерем души. Голод, полное незнание обстановки во вражеском тылу, отсутствие опыта, потеря всякой бдительности — все это могло погубить их и, как выяснилось позже, погубило другие группы.
Наконец кончился еще один трудный день и наступил вечер. Но и он не принес облегчения моим приунывшим товарищам. По-прежнему маячил над потемневшей крышей, меж верхушками старых ветел, конец белого шеста, медленно поглощаемый наступающими сумерками.
Мы сидим вокруг маленького, едва тлеющего Костерина, отмахиваемся от назойливых комаров и молчим. В преддверии еще одного томительного дня разговор, как и веточки в костре, вяло вспыхивает и опять тут же гаснет.
— Ну а если завтра шест так же будет весь день торчать? — Володька, хлебнув дыма, откатывается от костра, ложится на живот и упирается локтями в землю.
— Как минует опасность, она повалит его, — отвечаю я.
— А если не минует?
— Примем другое решение. Пробудем здесь весь завтрашний день и, если обстановка не изменится, вечером перейдем в другое место, южнее Карыбщины. Там безопасней.
— И опять ждать?
— Да. Ждать, Володя! Как же иначе. Терпеливо, до конца. Это же явка, как ты не можешь понять? Сейчас всякая самодеятельность с нашей стороны вдвойне опасна.
— Почему опасна?
По очереди ведем наблюдение с высотки — это развивает бдительность и в то же время дисциплинирует ребят. К тому же, чтобы отвлечь их от нехороших мыслей, начинаю рассказывать о боях на Западной Двине в первый месяц войны, о тактике противника под Москвой, о действиях конницы во вражеском тылу, делюсь жизненным опытом, припоминаю смешные случаи, объясняю, к чему приводит расслабленность и беспечность. Делаю я это искренне, с сознанием командирского долга, хорошо понимая, что морально отвечаю за их надломленные концлагерем души. Голод, полное незнание обстановки во вражеском тылу, отсутствие опыта, потеря всякой бдительности — все это могло погубить их и, как выяснилось позже, погубило другие группы.
Наконец кончился еще один трудный день и наступил вечер. Но и он не принес облегчения моим приунывшим товарищам. По-прежнему маячил над потемневшей крышей, меж верхушками старых ветел, конец белого шеста, медленно поглощаемый наступающими сумерками.
Мы сидим вокруг маленького, едва тлеющего Костерина, отмахиваемся от назойливых комаров и молчим. В преддверии еще одного томительного дня разговор, как и веточки в костре, вяло вспыхивает и опять тут же гаснет.
— Ну а если завтра шест так же будет весь день торчать? — Володька, хлебнув дыма, откатывается от костра, ложится на живот и упирается локтями в землю.
— Как минует опасность, она повалит его, — отвечаю я.
— А если не минует?
— Примем другое решение. Пробудем здесь весь завтрашний день и, если обстановка не изменится, вечером перейдем в другое место, южнее Карыбщины. Там безопасней.
— И опять ждать?
— Да. Ждать, Володя! Как же иначе. Терпеливо, до конца. Это же явка, как ты не можешь понять? Сейчас всякая самодеятельность с нашей стороны вдвойне опасна.
— Почему опасна?