Страница:
Когда Бен Хевурд в сопровождении братьев Степановых, Марфы и Печенеговой прибыл на Родниковскую дачу, у староверского городка на старых дуплистых ветлах сидели и угрюмо каркали вороны. У избушек, выбеленных известью, в кучах нарытого песка копались детишки, одетые в холщовые рубашонки. Заметив приближающиеся тарантасы, они подняли головенки, вытирая руками грязные носы, с любопытством разглядывали нарядных гостей, высокую лошадь, на которой гарцевал одетый в новую казачью форму Митька.
Гостей встретили Суханов, Шпак, Василий Кондрашов и Микешка.
– А это кто? Белобрысый, в белой косоворотке? – спросил Василий, показывая на вылезавшего из тарантаса Хевурда.
– Товарищ и гость хорунжего Печенегова, – поспешил ответить инженер Шпак.
– Это тот самый англичанин, который арапчонка привез и лошадей на скачки будет пущать! – сказал Микешка, успевший познакомиться с маленьким слугой мистера Хевурда. – Ох, и потешный парень!
– Откуда он здесь появился? – допытывался Василий.
Тарас Маркелович, стиснув зубы, мрачнея в лице, тихо ответил:
– Сын управляющего «Зарецк инглиш компани»… путешествует…
– Понятно, – кивнул головой Василий, глядя на Хевурда и Шпака, помогавших женщинам вылезти из тарантаса.
– Напрасно вы допускаете, Тарас Маркелович, разных путешественников на прииск, да еще во время исследовательских работ, – заметил Василий.
Суханов и сам был недоволен этим.
– А что мне делать, коли у этих шалопутных братцев ума на копейку, а фанаберии на весь целковый! Баб притащил и этого… Уйду к чертовой бабушке, брошу все и уйду!
Вокруг приехавших стала собираться толпа свободных от работы людей, одетых пестро и рвано. Впереди всех выдвинулся приисковый сторож Мурат, широколицый юноша с узенькими глазками, в коричневом стеганом длиннополом бешмете, с ружьем в руках и кривой саблей на боку. Рядом с ним стоял пожилой китаец Фан Лян с тонкими усиками и жиденькой на затылке косичкой. Склонившись к своему артельному старосте Архипу Буланову, он говорил:
– Это, наверное, большие начальники, очень большие, а?
– Да не махонькие… Посмотрим!
Архип разгладил черную большую бороду и стал пристально рассматривать приехавших людей. Ему бросилась в глаза Марфа, которую вел под руку Владимир Печенегов.
– И родятся же такие, брат, на свете бабы. Душу может сжечь такая краля! И побить и полюбить есть кого!
Буланов был слегка навеселе. Браво расправив плечи, он лихо подкрутил черный ус и прищурил диковато блестевшие под густыми бровями глаза.
– У тебя, Архип, усы, как у горного исправника.
– Ты, Фан Лян, меня не дразни. Горный мне не черт, не сват, а скорпиён. Не вспоминай ты эту ядовитую змеищу! Зачем он тебя требовал?
– Хочет выгнать из артели, – показывая белые крепкие зубы, ответил Фан Лян.
– Как это выгнать? – круто повернувшись лицом к китайцу, спросил Архип.
– Говорит, что есть такой закон. Корейцы, китайцы, маньчжуры будут уволены с прииска.
– Это почему? – допытывался Буланов.
Архип был старостой и вожаком большой артели. С ним работали башкиры, киргизы, татары, мордвины, чуваши и русские. Это была сплоченная артель, состоявшая почти из одних холостяков. Жили старатели на товарищеских началах, ели из общего котла и поровну делили свой заработок. Артель считалась самой трудолюбивой и давала большой процент выработки.
– Начальник мне сказал, что китайцы и корейцы ненадежные люди, они говорят про русское начальство плохие слова и подбивают воровать золото.
– Он сам первейший вор и злодей! Сукин сын! – гневно проговорил Буланов. – Что ты ему на это ответил?
– Я ему сказал, что китайцы умеют работать, искать золото, строить фанзы. Почему их надо прогонять? Он говорит, что нет, китайцы – мошенники, бунтовщики. Скажи, брат Архип, больше исправника есть начальники или нет?
– Есть, Фан Лян, начальники и побольше, чем исправники, но почти все они сами мошенники и сукины дети, а самый главный злодей – это… это… в Петербурге сидит.
Буланов, широко раскрыв рот, громко захохотал. Подмигнув артельному старосте, тоненько засмеялся и китаец.
– Ты чего гогочешь? – оглянувшись на сидящего поодаль Архипа, спросил Суханов с раздражением. Он слышал весь этот разговор, но не обратил на него особого внимания. Немало наслушался он уже на прииске хлестких ругательств по адресу царя.
– Да вот Фан Лян, Тарас Маркелыч, меня смешит, спрашивает, кто у нас после пристава самый главный сукин сын?
– А ты и рад стараться всех паскудить! Смотри у меня!
Тарас Маркелович погрозил ему пальцем и пошел навстречу подходившему Митьке.
Слышал слова Архипа и Василий Кондрашов. Он давно приметил артельного старосту, говорившего густым басом и часто под хмельком распевавшего не совсем дозволенные песни.
Однажды Василий попытался заговорить с ним, но из этого ничего не вышло. Буланов сразу замкнулся.
– Откуда родом-то? – спросил его Василий.
– А мы, господин начальник, – особенно подчеркивая с преувеличенной вежливостью слово «начальник», ответил Архип, – мы без роду, без племени, трескаем пельмени, глотаем яйца всмятку, танцуем вприсядку, песни распеваем, винцо попиваем, на дуде свищем да золотце ищем; что найдем, проедим да пропьем, а потом сапоги дегтем смажем и брюху кукиш кажем; в тайгу идем, глядишь, чего-нибудь и найдем; так и живем, не сеем и не пашем, поем и трепака пляшем…
– Весело живете… Слышал я ваши песенки…
Буланов медленно повернул к нему свою большую кудлатую, как у цыгана, голову и уже без балагурства, раздельно сказал:
– Мы ведь для себя только поем, господин начальник; извините, может, не так я вас величаю. Песни наши не всем понятные и не каждому по сердцу приходятся. В тайге родились, толстому кедру молились, топором да ножичком крестились; серые людишки – медвежий картуз и оленьи портишки. Не слушайте, господин хороший, наших срамных песен, не дай бог жена узнает, хлопот не оберетесь из-за наших бродяжьих напевов.
Василий тогда еще понял, что за балагурством артельного старосты скрываются вольные и смелые мысли, что он своим складным и метким словом привлекает людей и пользуется среди рабочих довольно большим авторитетом. Но все попытки Василия завести с этим явно незаурядным человеком серьезный разговор ни к чему не привели.
– Разные мы люди, ваше степенство. Вы бухгалтер, образованный человек, а мы бродяжки, господом богом обиженные, книжные премудрости для нас хуже дремучей тайги.
– А читаете все-таки книжки-то? – спросил Василий.
– Читаем, а как же! Про Бову-королевича читывали артельно, вслух. Книжка, я вам скажу, завлекательная! Направо махнет мечом – улица мертвых, налево – переулок!.. На японцев бы такого богатыря послать, он бы их там всех расчихвостил!
…Сейчас Василий подошел к Буланову и, поздоровавшись, запросто спросил:
– Как поживаете, Бова-королевич?
– Не забыли, господин начальник? – весело спросил Архип.
Он был в хорошем настроении и приветливо улыбнулся.
– Даже много думал над вашим Бовой… Я такой же тебе начальник, как умывальнику чайник. И байки не хуже тебя умею складывать.
– Это мы любим!
– Ты деньги зарабатываешь, а я подсчитываю, сколько тебе достается и сколько хозяину.
– А сколько же все-таки хозяину достается? – склонив голову, косясь на собеседника прищуренными глазами, спросил Буланов.
– Какой любопытный! Мы тоже живем не тужим, хозяину служим, – отшутился Василий, чувствуя, что старосте это может понравиться и расположить его к более откровенному разговору.
– Да вроде телега-то одна, только хомуты с постромками разные.
– Мое ярмо сравнительно легче, – строго проговорил Василий. – Приходи вечерком, я один живу. Так и быть, покажу тебе все заработки. Да и книжечку могу дать прочесть. Там как раз об этом написано.
Буланов, всмотревшись в лицо Кондрашова, понял, что тот говорит серьезно.
– Ладно, приду, – сказал он негромко и простился кивком головы.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Усилия Шпака не пропали даром. Проверка подтвердила наличие на Родниковской даче россыпного золота.
Но Шпак не кичился своей победой. Он хорошо понимал, что Суханов будет настаивать на продолжении исследовательских работ и в конце концов докажет свою правоту. Однако, к его великому удивлению, Тарас Маркелович отнесся к результатам проверки со странным равнодушием и не мешал начатым работам.
Это заставило главного инженера крепко задуматься. Он почуял, что Суханов имеет свой скрытый замысел, который следует во что бы то ни стало разгадать.
Беспокоил Шпака и Мартьянов.
Во время проверки Мартьянов суетился около нагруженных породой тачек и часто вскидывал на Шпака жесткие глаза, полные презрения и ненависти. «Этот не пощадит», – подумал Шпак.
Бен Хевурд прислал ему записку, в которой приглашал вечером зайти к нему для важной интимной беседы. Шпак знал, что Бен Хевурд – переодетый офицер. С первой же встречи он почувствовал неприязнь к его самодовольному, тщательно выбритому лицу. Раздражало Петра Эммануиловича и то, что Хевурд-младший легко входил в доверие к людям, умел применяться к обстановке.
Когда Шпак вошел в комнату Бена Хевурда, тот сидел за столом и что-то записывал в аккуратно переплетенную из тонкой бумаги тетрадь. Захлопнув ее, он встал и протянул гостю большую сильную руку.
– Садитесь, коллега! Располагайтесь, – сказал Хевурд по-французски. Еще раньше он предупредил Шпака, что не выносит ошибок в английской речи. Того же, что Петр Эммануилович морщился от его французского языка, он упорно не замечал.
– Вы будете на этих азиатских скачках? – спросил Хевурд-младший.
– К сожалению, у меня много более важных дел.
Хевурд посмотрел на Петра Эммануиловича холодными глазами, как экзаменатор на провалившегося ученика, от которого он ожидал блестящих ответов, а тот понес околесицу.
– Надо уметь и делать дела и развлекаться, – поучительно сказал Хевурд. Отвернувшись от собеседника, он открыл тетрадку и заложил нужное место карандашом.
– Кто такой Бикгоф? Вы знаете такую фамилию?
– Приисковый врач с Кочкарских россыпей.
– Отлично! – Хевурд отметил что-то в тетради, покачал головой и негромко свистнул. Шпак, привыкший к этим офицерским вольностям, не удивился. Он вообще склонен был считать Хевурда-младшего не очень умным и не очень воспитанным человеком.
– А кто такие Земеринг, Раснер, Эдуард Шолле, Ганс Рейтар?
– Немцы, – зло ответил Шпак.
Хевурд громко рассмеялся, потом в упор спросил:
– Вы, кажется, тоже принадлежите к этой нации?
– Какое это имеет отношение к делу? – начиная все более сердиться, спросил инженер.
– Нет, все-таки! Вы не обижайтесь, я имею сообщить вам нечто интересное.
– Вашему отцу хорошо известно, что я швед, а моя мать француженка, – сдержанно ответил Шпак.
– Я так и знал, что вы не имеете ничего общего с этими подлецами!
– Разрешите вам заметить, господин Хевурд, что ваш отец очень дружен с названными лицами и вам едва ли следует так о них отзываться. Во всяком случае, о трех Первых, последних двух я не знаю.
– Мой отец коммерсант, и его мало интересуют политические комбинации.
– А какое отношение весь этот разговор имеет к скачкам, смею спросить вас, мистер Хевурд?
– Дело в том, что все перечисленные мной господа непременно будут присутствовать на празднике и мне надо поближе с ними познакомиться. Если не ошибаюсь, Земеринг и Раснер являются владельцами крупных золотых приисков. Шолле и Рейтар – исследователи. Они также отлично знают, что делается в Сибири и на Урале… Вы меня представите им как путешественника, изучающего коневодство, как легкомысленного и беспечного человека. Я даже начну за кем-нибудь ухаживать… Ну, скажем, за красивой казачкой, о которой мы говорили…
– У вас есть вкус, но вы можете себя скомпрометировать.
– А это еще лучше. Вы можете всем говорить, что я болван и повеса… Не стесняйтесь, черните меня как угодно и постарайтесь убедить в этом золотопромышленников.
– Вы только за этим меня и пригласили? – сразу повеселев, спросил Шпак. Он уже успел составить совершенно новое мнение о своем молодом хозяине.
– Нет, уважаемый коллега, это не все! Мне нужно знать, что вы намерены предпринять дальше. Я должен вам признаться, что в лице управляющего прииском, этого старика Суханова, вы имеете сильного противника. По-моему, его очень трудно обмануть. Это умный человек, хорошо знающий свое дело. Как вы на это смотрите?
– Я на него так и смотрю. Опасный человек, – задумчиво подтвердил Шпак.
– А нельзя ли его привлечь на нашу сторону?
– Я думал об этом, но ничего не придумал…
– А желтый песок? – вопросительно посматривая на инженера, медленно проговорил Хевурд-младший. Ему неприятно было говорить такие вещи малознакомому человеку.
– Вы предлагаете подкупить Суханова? – спросил инженер подчеркнуто грубо и откровенно, чтобы мистер Хевурд в случае неудачи не мог отказаться от своих слов.
Хевурда от этих слов слегка покоробило, но он полушутливо проговорил:
– Это слишком громко… Но вам предоставлено право действовать по своему усмотрению!
– Суханов, по-моему, человек неподкупный. Он ищет золото только ради того, чтобы его найти. Он фанатик с замашками социалиста. Можно заранее сказать, что ни на какую сделку он не пойдет.
– Что же вы намерены предпринять? Есть у вас надежные люди, на которых вы могли бы опереться?
Шпак давно уже старался подбирать таких людей, но пока их было очень мало. Вынужденное привлечение Мартьянова, как выяснилось, не только не устраивало инженера, но, наоборот, все сильнее начинало его беспокоить. Дело в том, что после их встречи Мартьянов стал изрядно выпивать и отзывался о своем начальнике в самых оскорбительных выражениях. Трезвый же старался избегать встречи с глазу на глаз, но по всему его поведению чувствовалось, что он резко враждебно настроен против инженера. Шпак знал, что таежные золотоискатели обид никогда не прощают. В душе он уже раскаивался, что сразу так круто поступил с управляющим шахтой. Лучше было бы щедро одарить его деньгами и этим, без угроз, привлечь на свою сторону.
Шпак откровенно поделился со своим патроном всеми подробностями этого щекотливого дела и попросил совета. Чем больше говорил Шпак, тем мрачнее становился Хевурд. Под конец он поднялся со стула и, пройдясь по комнате, остановился посередине. Со скрытым раздражением сказал:
– Удивлен вашим легкомыслием. Вы, такой опытный, видавший виды деловой человек, поступили – вы меня извините, – как парижский апаш: избили прохожего, ограбили и сами же отправили его в полицию… Он, этот ваш штрейгер, выдаст вас Суханову с головой и заработает на этом вдвое. А что там за ним водятся грешки, так он с успехом откупится от горнополицейской стражи, убежит в Сибирь и будет спокойно промывать золото в какой-нибудь американской компании. Американцы такими субъектами никогда не брезгали. Этот же для них настоящий клад. Кроме того, вы, как практический человек, можете легко предположить, что американцам не безынтересно будет знать, в какой степени ваше имя связано с компанией Мартина Хевурда. Американские газеты жадны на сенсацию. Немцы тоже любят перепечатывать скандальные истории из других газет. Подумайте, чем может закончиться весь этот шум для вас!
Шпак понимал, что он действительно опростоволосился, и мучительно искал выхода из создавшегося положения.
– Дело сделано. Посоветуйте, как мне быть? – выжидательно посматривая на задумавшегося англичанина, спросил Шпак.
– Вы должны знать, что советовать в таком щекотливом деле весьма трудно, – жестко ответил Хевурд, давая понять, что тут он умывает руки.
– Я считаю, что лицо, которое может нам помешать, должно исчезнуть вообще, – проговорил Шпак, отчеканивая каждое слово, – о чем и довожу, мистер Хевурд, до вашего сведения.
– А у вас есть надежные люди? – тихо спросил Хевурд, не глядя на Шпака. Волнение последнего, мелкая дрожь в пальцах, когда он взял со стола наполненную коньяком рюмку, отрывистый голос со скрипящими интонациями взвинтили нервы и англичанину. Но Хевурд-младший ничем не выдал себя. Он со вкусом курил сигару. Пустив к потолку несколько колец дыма, решительно сказал: – Надо иметь очень надежных людей!
– Я больше всего привык надеяться на себя, мистер Хевурд.
Хевурд наклонил голову и ничего не ответил.
Но Шпак не кичился своей победой. Он хорошо понимал, что Суханов будет настаивать на продолжении исследовательских работ и в конце концов докажет свою правоту. Однако, к его великому удивлению, Тарас Маркелович отнесся к результатам проверки со странным равнодушием и не мешал начатым работам.
Это заставило главного инженера крепко задуматься. Он почуял, что Суханов имеет свой скрытый замысел, который следует во что бы то ни стало разгадать.
Беспокоил Шпака и Мартьянов.
Во время проверки Мартьянов суетился около нагруженных породой тачек и часто вскидывал на Шпака жесткие глаза, полные презрения и ненависти. «Этот не пощадит», – подумал Шпак.
Бен Хевурд прислал ему записку, в которой приглашал вечером зайти к нему для важной интимной беседы. Шпак знал, что Бен Хевурд – переодетый офицер. С первой же встречи он почувствовал неприязнь к его самодовольному, тщательно выбритому лицу. Раздражало Петра Эммануиловича и то, что Хевурд-младший легко входил в доверие к людям, умел применяться к обстановке.
Когда Шпак вошел в комнату Бена Хевурда, тот сидел за столом и что-то записывал в аккуратно переплетенную из тонкой бумаги тетрадь. Захлопнув ее, он встал и протянул гостю большую сильную руку.
– Садитесь, коллега! Располагайтесь, – сказал Хевурд по-французски. Еще раньше он предупредил Шпака, что не выносит ошибок в английской речи. Того же, что Петр Эммануилович морщился от его французского языка, он упорно не замечал.
– Вы будете на этих азиатских скачках? – спросил Хевурд-младший.
– К сожалению, у меня много более важных дел.
Хевурд посмотрел на Петра Эммануиловича холодными глазами, как экзаменатор на провалившегося ученика, от которого он ожидал блестящих ответов, а тот понес околесицу.
– Надо уметь и делать дела и развлекаться, – поучительно сказал Хевурд. Отвернувшись от собеседника, он открыл тетрадку и заложил нужное место карандашом.
– Кто такой Бикгоф? Вы знаете такую фамилию?
– Приисковый врач с Кочкарских россыпей.
– Отлично! – Хевурд отметил что-то в тетради, покачал головой и негромко свистнул. Шпак, привыкший к этим офицерским вольностям, не удивился. Он вообще склонен был считать Хевурда-младшего не очень умным и не очень воспитанным человеком.
– А кто такие Земеринг, Раснер, Эдуард Шолле, Ганс Рейтар?
– Немцы, – зло ответил Шпак.
Хевурд громко рассмеялся, потом в упор спросил:
– Вы, кажется, тоже принадлежите к этой нации?
– Какое это имеет отношение к делу? – начиная все более сердиться, спросил инженер.
– Нет, все-таки! Вы не обижайтесь, я имею сообщить вам нечто интересное.
– Вашему отцу хорошо известно, что я швед, а моя мать француженка, – сдержанно ответил Шпак.
– Я так и знал, что вы не имеете ничего общего с этими подлецами!
– Разрешите вам заметить, господин Хевурд, что ваш отец очень дружен с названными лицами и вам едва ли следует так о них отзываться. Во всяком случае, о трех Первых, последних двух я не знаю.
– Мой отец коммерсант, и его мало интересуют политические комбинации.
– А какое отношение весь этот разговор имеет к скачкам, смею спросить вас, мистер Хевурд?
– Дело в том, что все перечисленные мной господа непременно будут присутствовать на празднике и мне надо поближе с ними познакомиться. Если не ошибаюсь, Земеринг и Раснер являются владельцами крупных золотых приисков. Шолле и Рейтар – исследователи. Они также отлично знают, что делается в Сибири и на Урале… Вы меня представите им как путешественника, изучающего коневодство, как легкомысленного и беспечного человека. Я даже начну за кем-нибудь ухаживать… Ну, скажем, за красивой казачкой, о которой мы говорили…
– У вас есть вкус, но вы можете себя скомпрометировать.
– А это еще лучше. Вы можете всем говорить, что я болван и повеса… Не стесняйтесь, черните меня как угодно и постарайтесь убедить в этом золотопромышленников.
– Вы только за этим меня и пригласили? – сразу повеселев, спросил Шпак. Он уже успел составить совершенно новое мнение о своем молодом хозяине.
– Нет, уважаемый коллега, это не все! Мне нужно знать, что вы намерены предпринять дальше. Я должен вам признаться, что в лице управляющего прииском, этого старика Суханова, вы имеете сильного противника. По-моему, его очень трудно обмануть. Это умный человек, хорошо знающий свое дело. Как вы на это смотрите?
– Я на него так и смотрю. Опасный человек, – задумчиво подтвердил Шпак.
– А нельзя ли его привлечь на нашу сторону?
– Я думал об этом, но ничего не придумал…
– А желтый песок? – вопросительно посматривая на инженера, медленно проговорил Хевурд-младший. Ему неприятно было говорить такие вещи малознакомому человеку.
– Вы предлагаете подкупить Суханова? – спросил инженер подчеркнуто грубо и откровенно, чтобы мистер Хевурд в случае неудачи не мог отказаться от своих слов.
Хевурда от этих слов слегка покоробило, но он полушутливо проговорил:
– Это слишком громко… Но вам предоставлено право действовать по своему усмотрению!
– Суханов, по-моему, человек неподкупный. Он ищет золото только ради того, чтобы его найти. Он фанатик с замашками социалиста. Можно заранее сказать, что ни на какую сделку он не пойдет.
– Что же вы намерены предпринять? Есть у вас надежные люди, на которых вы могли бы опереться?
Шпак давно уже старался подбирать таких людей, но пока их было очень мало. Вынужденное привлечение Мартьянова, как выяснилось, не только не устраивало инженера, но, наоборот, все сильнее начинало его беспокоить. Дело в том, что после их встречи Мартьянов стал изрядно выпивать и отзывался о своем начальнике в самых оскорбительных выражениях. Трезвый же старался избегать встречи с глазу на глаз, но по всему его поведению чувствовалось, что он резко враждебно настроен против инженера. Шпак знал, что таежные золотоискатели обид никогда не прощают. В душе он уже раскаивался, что сразу так круто поступил с управляющим шахтой. Лучше было бы щедро одарить его деньгами и этим, без угроз, привлечь на свою сторону.
Шпак откровенно поделился со своим патроном всеми подробностями этого щекотливого дела и попросил совета. Чем больше говорил Шпак, тем мрачнее становился Хевурд. Под конец он поднялся со стула и, пройдясь по комнате, остановился посередине. Со скрытым раздражением сказал:
– Удивлен вашим легкомыслием. Вы, такой опытный, видавший виды деловой человек, поступили – вы меня извините, – как парижский апаш: избили прохожего, ограбили и сами же отправили его в полицию… Он, этот ваш штрейгер, выдаст вас Суханову с головой и заработает на этом вдвое. А что там за ним водятся грешки, так он с успехом откупится от горнополицейской стражи, убежит в Сибирь и будет спокойно промывать золото в какой-нибудь американской компании. Американцы такими субъектами никогда не брезгали. Этот же для них настоящий клад. Кроме того, вы, как практический человек, можете легко предположить, что американцам не безынтересно будет знать, в какой степени ваше имя связано с компанией Мартина Хевурда. Американские газеты жадны на сенсацию. Немцы тоже любят перепечатывать скандальные истории из других газет. Подумайте, чем может закончиться весь этот шум для вас!
Шпак понимал, что он действительно опростоволосился, и мучительно искал выхода из создавшегося положения.
– Дело сделано. Посоветуйте, как мне быть? – выжидательно посматривая на задумавшегося англичанина, спросил Шпак.
– Вы должны знать, что советовать в таком щекотливом деле весьма трудно, – жестко ответил Хевурд, давая понять, что тут он умывает руки.
– Я считаю, что лицо, которое может нам помешать, должно исчезнуть вообще, – проговорил Шпак, отчеканивая каждое слово, – о чем и довожу, мистер Хевурд, до вашего сведения.
– А у вас есть надежные люди? – тихо спросил Хевурд, не глядя на Шпака. Волнение последнего, мелкая дрожь в пальцах, когда он взял со стола наполненную коньяком рюмку, отрывистый голос со скрипящими интонациями взвинтили нервы и англичанину. Но Хевурд-младший ничем не выдал себя. Он со вкусом курил сигару. Пустив к потолку несколько колец дыма, решительно сказал: – Надо иметь очень надежных людей!
– Я больше всего привык надеяться на себя, мистер Хевурд.
Хевурд наклонил голову и ничего не ответил.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Пока Бен Хевурд и инженер Петр Эммануилович Шпак решали судьбу амурского казака Мартьянова, в доме Печенеговой произошло исключительно важное событие. Действие происходило в заново отделанном кабинете Филиппа Никаноровича Печенегова. Около широкого итальянского окна, держась за тяжелую штору, стояла Зинаида Петровна. По кабинету из угла в угол, придерживая полы изодранной, много раз заплатанной черкески, подпоясанной мочальной веревкой с большим узлом, ходил грузный, высокий человек. Изредка останавливаясь напротив барыни, он грозно встряхивал седеющей чубатой шевелюрой, подносил большой грязный палец к своему длинному крючковатому носу и хриплым басом говорил:
– Стол, который ты заставила своими финтифлюшками, кто приобрел? Я, войсковой старшина Филипп Никаноров Печенегов. Ковер, ружья, шашки отец мой из Хивинского похода привез с поручиком Куропаткиным, которого я, тогда молодой хорунжий, охранял. А ты меня, мужа своего, принять не желаешь.
– И не приму, – чуть слышно отвечала Зинаида Петровна упавшим голосом.
Ее муж, которого все привыкли считать мертвым, пожаловал к ней в полном здравии. Для Печенеговой его появление было кошмаром, от которого хотелось бежать без оглядки. Только бы не видеть этих маленьких желтоватых глаз, хищно загнутого носа и широких коричневых, выгоревших на солнце штанов, заправленных в рваные, когда-то покрытые лаком голенища.
– Ты не примешь? Может быть, ты на меня собак натравишь? Своих гайдуков заставишь бить меня? Да я вас съем со всеми потрохами! Я здесь хозяин. Я, Филипп Печенегов.
– У меня завещание, – попробовала защищаться Зинаида Петровна.
– Ха, ха! Этой бумажкой козырнешь, когда меня не будет на свете! А сейчас я, матушка моя, живехонек и здоровехонек, мужчина в расцвете сил… А ты? Ты… тоже ничего…
Печенегов многозначительно прищурил один глаз и залихватски, как он это умел делать, с ничем не прикрытой наглостью крутнул головой и басовито рассмеялся.
– Не смейте называть меня на «ты»! Не смейте! – визгливо крикнула Зинаида Петровна, беспомощно топая по полу маленькой ножкой в бархатном башмаке.
– Хорошо, хорошо… Я буду приличен. Только ты мне эти… – Печенегов покрутил перед ее лицом грязным согнутым пальцем, – разные фи-фи и би-би оставь. Знаю я тебя давно… Лучше скажи холуям своим, чтобы баню пожарче натопили да мундир мой достали и чтоб закуска была приготовлена, как полагается при встрече хозяина. Предупреди всех своих гостей и слуг, чтоб почтение мне было оказано полное! А то я их выучу, весь мясоед чесаться будут… Кстати сказать, что это у тебя за приживальщики?
Зинаида Петровна назвала всех живущих в доме гостей. Печенегов остался доволен. В особенности его заинтересовал Бен Хевурд. Еще будучи конским ремонтером и офицером с незапятнанной репутацией, он не раз встречался в Оренбурге с Мартином Хевурдом и продал ему несколько породистых выездных лошадей. О богатстве Степановых он уже слышал в Сибири. О них он сказал жене так:
– Дуракам счастье! Ну, а как сын? Володька как?
– Владимир уже офицер. В отпуск сюда приехал.
– Отца-то хоть вспоминал когда-нибудь? – хрипло спросил Печенегов, подавляя скрытое в душе чувство, силу которого он понял, только находясь в тюрьме.
– А ты-то сам его помнишь? – усмехнулась Зинаида Петровна, помнящая, что прежде он относился к ребенку так, словно его и не существовало.
– Мне некогда было о нем помнить. Я тогда для тебя старался, капитал наживал…
Филипп Никанорович взглянул на жену зло и хриплым, прерывающимся голосом продолжал:
– Не о нем думал, а о тебе, чтобы ты красивые платья могла надевать, пить дорогие вина, на рысаках гонять… ты, ты!.. Э! Да что там толковать! – Он взмахнул рваными кистями широкого обшлага черкески и присел на накрытый ковром диван. После напряженного молчания, глухо откашлявшись, добавил: – Я тут останусь. Мне в этом отрепье самому на себя глядеть тошно… Как вор, задами к собственному дому крался… Ты иди распорядись, хотя нет… я хочу еще два слова молвить.
– Говори уж все сразу, – унимая зябкую во всем теле дрожь, не глядя на него, проговорила Зинаида Петровна.
– Я хочу, чтобы ты поменьше юбками крутила и меня и сына не позорила. Это не Петербург, куда ты бежать с этим мизгирем собиралась…
– Я тебе не позволю об этом говорить! Слышишь?
– Да не визжи! – крикнул Печенегов. – Знаю, кто ты такая. Говорю тебе, что ты живешь в станице. Казаки за беспутство никого не милуют… Имей в виду, суд мой будет короткий. Теперь уж каторгой меня не запугаешь. Помни, у нас, у казаков, есть свой закон, ты его знаешь: голова будет на земле, а суд на небе…
– Ты… мне… О боже мой! – только и смогла выговорить Зинаида Петровна. Встретившись с блестевшими под мохнатыми бровями желтоватыми глазами, она попятилась и бесшумно выскользнула за дверь.
Поздно вечером, попарившись в бане, плотно закусив и отоспавшись. Печенегов, обласкав смущенного, но обрадованного Владимира, с грубоватой нежностью сказал ему:
– Ну вот, ты и мужчина и офицер. Дождался я наконец. Теперь можно с тобой разговаривать и как с сыном и как с товарищем. Я знаю, что тебе говорили обо мне много плохого, но ты не должен строго судить родителя, тем паче, что узнаешь, зачем я все это делал и для кого…
– Мне ничего не говорили о тебе плохого. Мне много рассказывал о тебе Кирьяк, и он всегда говорил о тебе хорошее. А если бы кто позволил сказать о тебе дурное, я бы с ним посчитался, – напыщенно заявил Владимир.
– Кирьяка я не раз из беды выручал, и не за что ему меня хулить. За все, что я сделал, сам перед богом буду грехи замаливать. Скажу тебе одно: в жизни люди грызутся между собой, как собаки из-за лучшей кости, каждый выбирает поаппетитнее, посытней. Я тоже дрался и буду драться за свою косточку… А ты поживешь с мое и узнаешь, батенька мой, как она достается, эта сладкая косточка.
Высокий, грузный отец в новом серого цвета мундире, с еще не старым лицом в глазах Владимира стал олицетворять собой силу и мужество. Хорунжий выглядел перед отцом совсем мальчиком. Многое в их мыслях и чаяниях совпадало, и оба почувствовали это. Богатство и власть – вот к чему рвался опять Филипп Печенегов. О том же давно уже мечтал и его сын.
На другой день рано утром Филипп Никанорович отправился представляться своему старому товарищу, станичному атаману Гордею Туркову. Он застал его за обедом.
– Слышал, ета, ишо вчера и попервоначалу не поверил! Истинный крест, не поверил, – раздирая спутанные пегие усы и выбирая застрявшие в них рыбьи кости, говорил Турков. В душе он не очень был рад появлению бывшего войскового старшины, от которого было немало хлопот, да и побаиваться приходилось этого ни перед чем не останавливающегося человека.
Печенегов держал себя с достоинством, точно он снова был войсковым старшиной и не было у него позади ни позорного суда за присвоение казенных денег и взятки, ни тюрьмы, ни ссылки, ни кражи войсковых, казачьих и киргизских лошадей. Многое о нем знал шиханский правитель Гордей Турков, но уже многое перезабыл, да и не осуждал особенно, зная старозаветную поговорку, что в мире один бог без греха.
– Ну-с, рассказывай, Филипп Миканорыч, где жил-поживал, какие царства-государства воевал.
– Хватит с меня, Гордей Севастьяныч, того, как я у япошек бритые черепашки шашкой пробовал да в Хиву походом ходил с Ермолаем Кузьмичом…
– А кто это Ермолай Кузьмич… тоже каторжник али как?
– Так выражаться о генерале станичному атаману, по-моему, непристойно-с. Он царев слуга-с и не нам чета.
– Да я, того-етова… Все, дурак, позабыл, все!
От строгих слов Печенегова Гордей Севастьянович опешил. Его поразила не столько высокая генеральская должность бывшего начальника Печенегова, сколько словоерсы, которых он боялся больше всего на свете. Когда в станицу приезжало какое-нибудь высокое начальство и, обращаясь к нему, добавляло в конце многих слов официальное «с», Туркова начинало бросать в дрожь. Ему казалось, что все каверзы, какие могут существовать на свете, кроются именно в этой букве.
– Такие вещи забывать нельзя-с! Так можно, батенька мой, напрасно пострадать за здорово живешь. Я тоже вот по навету пострадал, а потом господа судьи разобрались и извинение изволили принести. Вот-с можешь прочесть. Тебе и доверяю…
С этими словами Печенегов достал из кармана купленную им при освобождении на выигранные в карты деньги бумагу. Турков документ читать не стад, а только замахал руками и стал торопливо из графина наливать настойку.
– Стол, который ты заставила своими финтифлюшками, кто приобрел? Я, войсковой старшина Филипп Никаноров Печенегов. Ковер, ружья, шашки отец мой из Хивинского похода привез с поручиком Куропаткиным, которого я, тогда молодой хорунжий, охранял. А ты меня, мужа своего, принять не желаешь.
– И не приму, – чуть слышно отвечала Зинаида Петровна упавшим голосом.
Ее муж, которого все привыкли считать мертвым, пожаловал к ней в полном здравии. Для Печенеговой его появление было кошмаром, от которого хотелось бежать без оглядки. Только бы не видеть этих маленьких желтоватых глаз, хищно загнутого носа и широких коричневых, выгоревших на солнце штанов, заправленных в рваные, когда-то покрытые лаком голенища.
– Ты не примешь? Может быть, ты на меня собак натравишь? Своих гайдуков заставишь бить меня? Да я вас съем со всеми потрохами! Я здесь хозяин. Я, Филипп Печенегов.
– У меня завещание, – попробовала защищаться Зинаида Петровна.
– Ха, ха! Этой бумажкой козырнешь, когда меня не будет на свете! А сейчас я, матушка моя, живехонек и здоровехонек, мужчина в расцвете сил… А ты? Ты… тоже ничего…
Печенегов многозначительно прищурил один глаз и залихватски, как он это умел делать, с ничем не прикрытой наглостью крутнул головой и басовито рассмеялся.
– Не смейте называть меня на «ты»! Не смейте! – визгливо крикнула Зинаида Петровна, беспомощно топая по полу маленькой ножкой в бархатном башмаке.
– Хорошо, хорошо… Я буду приличен. Только ты мне эти… – Печенегов покрутил перед ее лицом грязным согнутым пальцем, – разные фи-фи и би-би оставь. Знаю я тебя давно… Лучше скажи холуям своим, чтобы баню пожарче натопили да мундир мой достали и чтоб закуска была приготовлена, как полагается при встрече хозяина. Предупреди всех своих гостей и слуг, чтоб почтение мне было оказано полное! А то я их выучу, весь мясоед чесаться будут… Кстати сказать, что это у тебя за приживальщики?
Зинаида Петровна назвала всех живущих в доме гостей. Печенегов остался доволен. В особенности его заинтересовал Бен Хевурд. Еще будучи конским ремонтером и офицером с незапятнанной репутацией, он не раз встречался в Оренбурге с Мартином Хевурдом и продал ему несколько породистых выездных лошадей. О богатстве Степановых он уже слышал в Сибири. О них он сказал жене так:
– Дуракам счастье! Ну, а как сын? Володька как?
– Владимир уже офицер. В отпуск сюда приехал.
– Отца-то хоть вспоминал когда-нибудь? – хрипло спросил Печенегов, подавляя скрытое в душе чувство, силу которого он понял, только находясь в тюрьме.
– А ты-то сам его помнишь? – усмехнулась Зинаида Петровна, помнящая, что прежде он относился к ребенку так, словно его и не существовало.
– Мне некогда было о нем помнить. Я тогда для тебя старался, капитал наживал…
Филипп Никанорович взглянул на жену зло и хриплым, прерывающимся голосом продолжал:
– Не о нем думал, а о тебе, чтобы ты красивые платья могла надевать, пить дорогие вина, на рысаках гонять… ты, ты!.. Э! Да что там толковать! – Он взмахнул рваными кистями широкого обшлага черкески и присел на накрытый ковром диван. После напряженного молчания, глухо откашлявшись, добавил: – Я тут останусь. Мне в этом отрепье самому на себя глядеть тошно… Как вор, задами к собственному дому крался… Ты иди распорядись, хотя нет… я хочу еще два слова молвить.
– Говори уж все сразу, – унимая зябкую во всем теле дрожь, не глядя на него, проговорила Зинаида Петровна.
– Я хочу, чтобы ты поменьше юбками крутила и меня и сына не позорила. Это не Петербург, куда ты бежать с этим мизгирем собиралась…
– Я тебе не позволю об этом говорить! Слышишь?
– Да не визжи! – крикнул Печенегов. – Знаю, кто ты такая. Говорю тебе, что ты живешь в станице. Казаки за беспутство никого не милуют… Имей в виду, суд мой будет короткий. Теперь уж каторгой меня не запугаешь. Помни, у нас, у казаков, есть свой закон, ты его знаешь: голова будет на земле, а суд на небе…
– Ты… мне… О боже мой! – только и смогла выговорить Зинаида Петровна. Встретившись с блестевшими под мохнатыми бровями желтоватыми глазами, она попятилась и бесшумно выскользнула за дверь.
Поздно вечером, попарившись в бане, плотно закусив и отоспавшись. Печенегов, обласкав смущенного, но обрадованного Владимира, с грубоватой нежностью сказал ему:
– Ну вот, ты и мужчина и офицер. Дождался я наконец. Теперь можно с тобой разговаривать и как с сыном и как с товарищем. Я знаю, что тебе говорили обо мне много плохого, но ты не должен строго судить родителя, тем паче, что узнаешь, зачем я все это делал и для кого…
– Мне ничего не говорили о тебе плохого. Мне много рассказывал о тебе Кирьяк, и он всегда говорил о тебе хорошее. А если бы кто позволил сказать о тебе дурное, я бы с ним посчитался, – напыщенно заявил Владимир.
– Кирьяка я не раз из беды выручал, и не за что ему меня хулить. За все, что я сделал, сам перед богом буду грехи замаливать. Скажу тебе одно: в жизни люди грызутся между собой, как собаки из-за лучшей кости, каждый выбирает поаппетитнее, посытней. Я тоже дрался и буду драться за свою косточку… А ты поживешь с мое и узнаешь, батенька мой, как она достается, эта сладкая косточка.
Высокий, грузный отец в новом серого цвета мундире, с еще не старым лицом в глазах Владимира стал олицетворять собой силу и мужество. Хорунжий выглядел перед отцом совсем мальчиком. Многое в их мыслях и чаяниях совпадало, и оба почувствовали это. Богатство и власть – вот к чему рвался опять Филипп Печенегов. О том же давно уже мечтал и его сын.
На другой день рано утром Филипп Никанорович отправился представляться своему старому товарищу, станичному атаману Гордею Туркову. Он застал его за обедом.
– Слышал, ета, ишо вчера и попервоначалу не поверил! Истинный крест, не поверил, – раздирая спутанные пегие усы и выбирая застрявшие в них рыбьи кости, говорил Турков. В душе он не очень был рад появлению бывшего войскового старшины, от которого было немало хлопот, да и побаиваться приходилось этого ни перед чем не останавливающегося человека.
Печенегов держал себя с достоинством, точно он снова был войсковым старшиной и не было у него позади ни позорного суда за присвоение казенных денег и взятки, ни тюрьмы, ни ссылки, ни кражи войсковых, казачьих и киргизских лошадей. Многое о нем знал шиханский правитель Гордей Турков, но уже многое перезабыл, да и не осуждал особенно, зная старозаветную поговорку, что в мире один бог без греха.
– Ну-с, рассказывай, Филипп Миканорыч, где жил-поживал, какие царства-государства воевал.
– Хватит с меня, Гордей Севастьяныч, того, как я у япошек бритые черепашки шашкой пробовал да в Хиву походом ходил с Ермолаем Кузьмичом…
– А кто это Ермолай Кузьмич… тоже каторжник али как?
– Так выражаться о генерале станичному атаману, по-моему, непристойно-с. Он царев слуга-с и не нам чета.
– Да я, того-етова… Все, дурак, позабыл, все!
От строгих слов Печенегова Гордей Севастьянович опешил. Его поразила не столько высокая генеральская должность бывшего начальника Печенегова, сколько словоерсы, которых он боялся больше всего на свете. Когда в станицу приезжало какое-нибудь высокое начальство и, обращаясь к нему, добавляло в конце многих слов официальное «с», Туркова начинало бросать в дрожь. Ему казалось, что все каверзы, какие могут существовать на свете, кроются именно в этой букве.
– Такие вещи забывать нельзя-с! Так можно, батенька мой, напрасно пострадать за здорово живешь. Я тоже вот по навету пострадал, а потом господа судьи разобрались и извинение изволили принести. Вот-с можешь прочесть. Тебе и доверяю…
С этими словами Печенегов достал из кармана купленную им при освобождении на выигранные в карты деньги бумагу. Турков документ читать не стад, а только замахал руками и стал торопливо из графина наливать настойку.