Страница:
Может быть, именно потому, что у него не было никаких профессиональных амбиций, что он не стремился никому ничего доказывать и самоутверждаться, просто спокойно и по-военному чётко исполнял поручение, всё с первых уроков покатилось ровно и гладко. Чтобы вспомнить школьный курс естествознания, хватило нескольких ночей в библиотеке. Правда, Эмили потом ругалась, что ему нельзя было утомляться, что он опять зелёный как покойник, но ничего, не развалился, случалось и дольше не спать. С учениками тоже не возникло проблем. К третьему курсу их уже успевали приучить уважать командный голос, сам же Веттели за время службы овладел этим инструментом в совершенстве. Прав оказался Токслей: те же новобранцы, не лучше, не хуже. Вполне управляемые, если не впадать с ними в крайности: не делать неоправданных поблажек, но и не требовать невыполнимого. В общем, с парнями он поладил легко, и скоро стал замечать признаки их доброго отношения. Это было приятно.
Но девочек Веттели поначалу опасался, ведь их в числе новобранцев не случалось никогда.
Особенно не по себе ему стало, когда, проходя мимо группы старшеклассниц, услышал за спиной, приглушённо:
– Ой, смотрите, смотрите, кто это?
– Это новый учитель, ведёт естествознание вместо мистера Скотта.
– Ах, какая прелесть! Шарма-ан! Он и у нас будет вести?
– Нет, у нас врачиха. Он только у мальчиков и малышей.
– Ну-у! Почему-у? Такой хорошенький! Вечно нам не везёт! – и, мечтательно, – Ах, если бы его нам поставили, уж я бы тогда…
А в ответ насмешливо:
– Вот именно поэтому нам его и не ставят!..
Да что же это такое! – разозлился он тогда, не то на глупых девиц, не то на себя самого. Как же перестать быть «хорошеньким»? Уж и мантия с шапочкой не спасают! Отпустить, разве, бороду и усы? По школьному уставу не положено. Обриться наголо? Будут торчать уши, выйдет ещё глупее. Ограничился тем, что вспомнил детство – купил в деревенской лавке безобразные очки в металлической оправе с простыми стёклами. Но выдержал в них только один день, потом где-то потерял.
К счастью, скоро выяснилось, что маленькие девочки от новобранцев отличаются не так уж сильно, с ними тоже можно ладить. Тем более, что до пугающих пестиков и тычинок оставался почти целый триместр.
Сложнее было с новыми коллегами: большинство держалось подчёркнуто холодно, общение было чисто формальным. Кажется, настоящие учителя считали, что он не их поля ягода. И были правы, поэтому он не обижался и не пытался ничего изменить, лишь наблюдал за ними со стороны, с интересом и удовольствием, как за одним из колоритных проявлений чудесной гринторпской жизни.
Учителей, не считая его самого, лейтенанта Токслея – тоже новичка, но уже успевшего вписаться в гринторпскую компанию, мисс Фессенден, ступившую на педагогическую стезю невольно и ненадолго, и профессора Инджерсолла, читавшего выпускному классу философию, было двадцать человек, и все они представлялись Веттели персонами чрезвычайно незаурядными.
К примеру, мистер Харрис, преподававший математику у мальчиков, удивлял своей страстной увлечённостью овощеводством. Под окнами его комнаты было разбито несколько грядок, самых аккуратных и ухоженных из всех, что Веттели доводилось встречать. На них до сих пор что-то росло, не смотря на осеннюю пору. И каждый вечер, сразу после пятичасового чая мистер Харрис, облачённый, независимо от погоды, в короткий дождевик и резиновые сапожки, выходил в свой импровизированный огородик и копался в нём ровно два часа: что-то полол, рыхлил, окучивал, унавоживал… За навозом он специально ходил в деревню с маленьким, почти игрушечным ведёрком. Токслей не раз предлагал коллеге привезти целый мешок на грузовом прицепе директорского венефикара. Но мистеру Харрису нужен был не всякий навоз, а какой-то особенный, он лично его выбирал. И одними только уличными грядками его сельскохозяйственная деятельность не ограничивалась. Собственную комнату он превратил в подобие оранжереи: там под мощными лампами зрели перцы, томаты и баклажаны, зеленели перья лука и кочаны цветной капусты, а по окну вились огуречные плети, усыпанные весёленькими жёлтыми цветками.
Мистер Харрис был единственным, кто удостоил Веттели визитом в первый же рабочий день. Правда, внимание оказалось небескорыстным, и явился математик не один, а в компании с авокадо. Он так и сказал с порога:
– Вы Веттели, наш новый сотрудник? А это авокадо. Будем знакомы!
– Очень рад знакомству с вашим авокадо, сэр, – вежливо поклонился Веттели, стараясь сдержать предательски рвущийся наружу смех и выдать его за любезную улыбку, – но нельзя ли узнать и ваше имя?
– А! Я Харрис. Кит Мармадюк Харрис, но теперь не о том. Авокадо! Видите, какой у него бледный вид и вытянутый стволик? Это нехватка света! Нам нужен свет!
– Я могу вам чем-то помочь? – осведомился Веттели осторожно, он уже начал сомневаться, в здравом ли его гость уме.
– Ну, разумеется, можете! – вскричал Мармадюк Харрис с нотками раздражения в голосе. – Иначе зачем бы я тащил горшок в такую даль? Разве вы не заметили, какой у вас светлый кабинет? Южная сторона! Это надо понимать, раз вы собираетесь учить бедных детей естествознанию! Авокадо будет очень хорошо на южной стороне… То есть, летом оно пострадало бы от прямого солнца, но теперь уже осень, так что всё будет в порядке, можете не беспокоиться.
Меньше всего в этой жизни Веттели беспокоили климатические предпочтения чужих авокадо, но Харриса это не смущало, он продолжал своё:
– Ваш, с позволения сказать, предшественник, не умеет ценить природу, даром что имеет к ней некоторое отношение. В классном помещении она ему почему-то мешает. Но я вижу, вы совсем другой человек и не будете возражать… Угу… – он по хозяйски оглядел помещение, и указал пальцем на учебный скелет. – Так! Ну-ка, уберите от окна эти мощи… А во-он ту подставку тащите сюда. Ближе, ближе к подоконнику. И кафедру свою отодвиньте, не то будете задевать крону локтём… Вот здесь мы будем жить! – он водрузил своё сокровище на приготовленное место и отошёл на шаг, полюбоваться. – Здесь нам будет хорошо… Но имейте в виду, вам придётся следить, чтобы дети не трогали листья. Вообще не подпускайте близко этих маленьких варваров. Больше от вас ничего не требуется, осуществлять уход я буду сам…Да! – вспомнил уже в дверях. – Не вздумайте устраивать сквозняки! Помните: авокадо – нежное растение! – погрозил пальцем и ушёл, не прощаясь.
– Ну, что ж, будем знакомы, – меланхолически вздохнул Веттели, глядя ему вослед. – Берти, это авокадо. Авокадо, это Берти. Надеюсь, его общество не покажется вам слишком грубым. Он приложит все силы, чтобы никогда не задевать вас локтем…
А вскоре после этого странного эпизода ему пришлось свести личное знакомство с ещё одним из новых коллег, притом уже по собственной инициативе.
Хорошо, что в тот момент шёл урок у мальчиков, иначе визгу было бы гораздо больше. Да он и сам едва не вскрикнул, когда прямо из классной доски на пол хлынул целый поток слизи. Была она густой, вязкой, грязно-зелёного цвета, но при всём своём внешнем безобразии имела одно неоспоримое достоинство – пахла сиренью. И было её очень, очень много. Дети с воплями полезли на столы, и Веттели не стал им за это пенять. Героически подавив естественное желание последовать их примеру и взгромоздиться на учительский стол, он решительным шагом направился к выходу, рискуя по дороге остаться без обуви – слизь всё прибывала.
Источник её он вычислил сразу: за стеной находилась магическая лаборатория.
Так уж исторически сложилось, что обычно магию преподают мужчины. Услышишь «маг» – и в уме сразу возникнет образ худого старца с высоким челом, орлиным носом, кустистыми бровями и мудрым взглядом не по возрасту молодых глаз. Но из гринторпской лаборатории на стук выглянул отнюдь не старец, и даже не старуха, а моложавая женщина лет сорока пяти, невысокая, плотная, очень энергичная и решительная. Вдобавок, она была сердита, и от этого её тёмные, с лёгкой проседью волосы, стояли дыбом вокруг головы и шевелились, как змеи, ясно давая понять: должность может называться как угодно, но ведьма – она и есть ведьма.
– Что такое, молодой человек? У меня урок! Лабораторная по материализации, разве можно отвлекать! Я же не рукоделие преподаю! Зайдите позже! – она хотела захлопнуть дверь перед его носом, пришлось помешать ногой.
– Простите, мэм, но у меня тоже урок. И от вас к нам лезет… – он запнулся, подбирая нужное слово, – субстанция. Зелёная. И её много! – и прибавил для солидности. – Никакой возможности продолжать работу.
– Что?! – ведьма взглянула с недоумением, ещё не понимая, кто он такой и что к чему, а потом схватилась за голову, – Ах, батюшки!.. – и унеслась прочь.
– Дэлия Смолил, что ты творишь?! Почему у тебя портал открыт?! – долетело до Веттели из глубины лаборатории. – Хорошо, вбок пошло! А если бы вниз? Забыла, что под нами кабинет профессора Инджерсолла?!
Веттели пожал плечами и вернулся в класс, чувствуя себя несколько уязвлённым. Лично он не видел ничего хорошего в том, что «пошло вбок», и решил пожаловаться на мисс Брэннстоун – так её звали – нет, не начальству, конечно, это было не в его принципах, а мистеру Харрису. Пусть знает, какой опасности было подвергнуто его авокадо!
Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда ещё доведётся так развлечься?
А после уроков она пришла к нему сама – мириться.
– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось не свет одновременно!
– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.
– Значит, вы меня поймёте! – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто, Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?
– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден всё было так же просто, и он мог бы звать её Эмили вслух…
В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже тёплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.
Заметим, однако, что, не смотря на лёгкий нрав, женский пол и чрезвычайно молодой для человека её профессии возраст, профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии, и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой её научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.
Зато он любил литературу во всех её проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему невзлюбил Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.
Это был молодой человек, всего на пару лет старше Веттели. Очень томный, очень нежный – мог дать сто очков вперёд любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлён в какие-то неведомые дали, и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий, почти женский голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил причёску чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные, пушистые, вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.
В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»
Ещё ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межрёберная невралгия.
Стихи Огастеса Гаффина были такими же странными, как он сам: изящные, мелодичные, но лишённые очевидного смысла. При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.
Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его доже формальным приветствием, лишь нервно передёргивал плечами и отворачивался.
Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла премудрая ведьма. Это произошло в тот день, когда после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нём красный шёлковый бантик.
Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились как к Гаффину – тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?!
– Добрые боги, Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? – он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. – А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!
– Нет!!! – это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. – Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… – чуть не брякнул лишнего. – Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.
Агата весело рассмеялась в ответ.
– А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.
Вот ещё новость!
– Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. У меня нет белых перчаток и межрёберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью. Я не рождался красивее Огастеса Гаффина!
– Он ещё будет спорить с женщиной, кто красивее! – авторитетно возразила ведьма. – Уж, наверное, я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик, – она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», и вообще, питала к нему материнские чувства. – Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.
Она ехидно хихикнула и ушла, а Веттели стянул злосчастное украшение с карандаша и спрятал поглубже в карман, чтобы потом избавиться от него незаметно. Но вдруг передумал, и повязал бантик на ствол авокадо. Кажется, оно осталось довольно. Пришёл мистер Харрис, взглянул на свое приукрашенное растение, фыркнул: «Что за нелепые затеи!», но ленточку не снял. Значит, тоже понравилось.
Но вернёмся к загадочной обмолвке «у меня есть…». Да, к тому времени Веттели, пожалуй, уже имел право если не говорить вслух, то по крайней мене, думать так об Эмили Фессенден, ведь именно в его компании она проводила большую часть своего досуга.
Начало этому было положено в пятницу. Она сама заглянула в класс сразу после занятий.
– Добрый день, лорд Анстетт! – она нарочно его так называла, поддразнивала. – Помнится, вы обещали показать мне говорящих фей! Ловлю вас на слове.
– Весь к вашим услугам, леди, – церемонно раскланялся Веттели. – Я буду счастлив сдержать слово, но только в том случае, если у вас отыщется пустой аптечный пузырёк.
Мисс Фессенден озадаченно подняла кверху красивые брови.
– Какая связь между феями и аптечными пузырьками?
Связь была прямая. Стоило ему вспомнить «Гвиневру», вгрызающуюся крошечными зубками в жёсткую, горькую как хина, ядовито-оранжевую ягоду, как по коже ползла целая россыпь мурашек. К тому же не хотелось являться в гости с пустыми руками.
… Если честно, то он с самого начала сомневался в серьезности приглашения, и чем ближе они с Эмили подходили к заветному месту, тем меньше он надеялся застать там фею. Слишком уж легкомысленной особой она ему показалась, такая о событиях недельной давности наверняка и не вспомнит. Ну и пусть, прогулка с мисс Фессенден того стоит.
Он оказался не прав. «Гвиневра» по-прежнему сидела на сове, и вид у неё был недовольный.
– А! – возвестила она вместо приветствия. – Явились! С утра, между прочим, дожидаюсь!
Эмили побледнела и попятилась. Похоже, до этого момента она так и продолжала считать его рассказ шуткой.
– Простите, мисс, – поспешил извиниться Веттели, прочно усвоивший из няниных рассказов, что рассерженные феи бывают чрезвычайно опасны. – К сожалению, с утра мы никак не могли прийти, у нас были уроки.
– Знаю, – неожиданно легко согласилась фея. – Видела. Бестолковое занятие. Неужели вы надеетесь, что эти глупые маленькие уродцы, с которыми вы возитесь каждый день, смогут стать хоть немного умнее?
– Конечно, смогут, – возразил Веттели, хотя его самого нередко посещали те же сомнения. – Они вырастут и поумнеют.
Фея скептически повела бровью.
– Да? Ты так думаешь? Ну-ну… А что думает твоя дама? Почему она молчит? Только не сочиняй, будто она глухонемая, всё равно не поверю. Ещё сегодня утром она прекрасно умела разговаривать… Конечно, можно предположить, что её успел сразить апоплексический удар, но боюсь, она для такого события слишком молода.
Разумеется, Эмили после таких слов молчать перестала.
– Не было у меня никакого удара! – возмущённо опровергла она.
– Рада за тебя, Эмили Джейн Фессенден, – серьёзно кивнула фея. – Конечно, не самое красивое имя, но ничего, будем как-нибудь знакомы. Я Гвиневра. С чем пожаловали?
– С повидлом! – поспешил вмешаться Веттели, ему показалось, что дамская беседа приобретает какое-то нежелательное направление. – Вот! – он протянул фее аптечную склянку. – Сливовое.
– Ах! – фея всплеснула руками и так порывисто вскочила на ноги, что каменная сова под ней недовольно щёлкнула клювом. – Повидло! Сливовое! С ума сойти! Не первую сотню лет я живу на свете, и до сих пор ни одна живая душа не догадалась угостить меня повидлом! Да! Я в тебе не ошиблась, Норберт Реджинальд Веттели!.. – и, обращаясь к Эмили, – видишь его? Не в каждом столетии на свет рождаются такие толковые парни! Учти это, и не обижай его больше.
– Разве я его обижала? – искренне удивилась та.
– Нет, – нехотя признала фея. – Пока нет. Но вдруг захочешь?
– Не захочу, – пообещала Эмили и улыбнулась очень нежно.
«Гвиневра» смерила её взглядом, полным недоверия, но тут же сменила гнев на милость.
– Обещаешь? Ну, ладненько! Тогда подойди, я скажу тебе на ухо что-то полезное… Только не вздумай вообразить, будто я не умею летать, просто с банкой неудобно, – в её крошечных ручках аптечный пузырёк в самом деле казался огромной, тяжёлой банкой. – … А ты не подслушивай! Это наши девичьи секреты. Лучше всего отправляйся домой, а Эмили Джейн догонит тебя по дороге.
…Она догнала его почти сразу – секретничали девушки недолго – и заявила с большой убеждённостью:
– Всё-таки феи – очень странные существа, вы не находите? Между прочим, в следующую пятницу она рассчитывает на яичницу с беконом.
Через пару дней в комнату Веттели явился Токслей, и принёс с небольшой свёрток.
– Это вам подарок на новоселье. Одна от меня, одна от мисс Фессенден.
В свёртке оказались две фарфоровые собаки, точно такие, как он хотел: крупные, белые, мохнатые, с несколькими крупными пятнами на спине и груди, с тёмными свисающими ушами, с тёмными приплюснутыми носами, делавшими их немного похожими на сов. Они сидели в одинаковых позах, и одна являлась как бы зеркальным отражением другой.
– Уж не знаю почему, но мисс Фессенден решила, что эти зверюги вам абсолютно необходимы!
– Она не ошиблась, я давно о таких мечтал! Действительно, отличный подарок! Спасибо, лейтенант!.. Взгляните, как хорошо смотрятся!
Токслей бросил довольно равнодушный взгляд на комод и понимающе кивнул:
– Приятные детские воспоминания?
– Вроде того, – согласился Веттели, чтобы не вдаваться в детали. Если честно, никаких воспоминаний с этими фигурками у него связано не было. Просто увидел случайно на витрине баргейтского антикварного магазинчика, когда слонялся по городу одинокий и неприкаянный – и понравились.
– Как же об этом узнала Фессенден? – вдруг заинтересовался Токслей. – Вы ей рассказывали?
– Разумеется, нет! – рассмеялся Веттели. – Просто она – очень проницательная девушка, буквально мысли читает!
На самом деле он, конечно, догадывался, откуда ветер дует, кто именно в Гринторпе умеет читать мысли.
– А знаете, капитан, по-моему она к вам неравнодушна. Всё расспрашивала меня о вас…
Ох! – сердце Веттели упало. – Вы ведь не рассказывали ей про меня ничего плохого?
Токслей взглянул на него с искренним недоумением.
– Интересно, чего такого «плохого» я мог про вас рассказать?
Веттели отчего-то смутился.
– Ну… там, на фронте, мы творили много страшного.
– О-о! Вы это так воспринимаете? – теперь лейтенант смотрел на своего бывшего командира с сочувствием, как на человека, не вполне здорового. – Да, нелегко вам живётся на свете, капитан!
– А как же ещё это воспринимать? – пришёл черёд Веттели удивляться.
– Вообще-то, подавляющее большинство считает, что «там, на фронте» мы совершали подвиги, – ответил лейтенант сухо.
– Возможно. Но мы-то с вами понимаем, что это не так, – Веттели стало грустно. Лучше было вовсе не начинать этот разговор. Будто окопной гарью потянуло. – Думаю, когда-нибудь кто-нибудь призовёт нас к ответу за всё, что мы творили. Может, боги, может какие-нибудь тайные силы, не знаю…
Реакция Токслея была неожиданной – он расхохотался.
– Что? К ответу? Вас? Да не смешите меня, капитан! Сколько вам было, когда застрелился ваш отец? Восемнадцать исполнилось, нет? Если бы вы в ту пору не командовали взводом в Махаджанапади, а оставались на родине, вам бы назначили опекуна. Если бы лорд Анстетт оставил вам наследство, вы бы даже не имели права им распоряжаться. Ребёнком вы были бы, мальчиком вроде тех, что мы сейчас учим. И вы хотите взять на себя ответственность за все ужасы войны?
Да, с такой позиции он своё положение ещё не рассматривал – в голову не приходило. Опекун! Надо же, нелепица какая! Некоторое время Веттели молчал, стараясь переварить услышанное и представить свою жизнь «если бы». Но вместо этого воображение нарисовало забавную картину, как командир их роты, капитан Стаут, отдаёт лейтенанту Веттели приказ составить схему дислокации противника, но тут вдруг объявляется опекун в чёрном смокинге, в цилиндре и с тросточкой: «Э, нет, господа! Молодой лорд Анстетт не может идти в ночную разведку. Он ещё не достиг совершеннолетия!»
– …Не забивайте голову ерундой, капитан, это не доведёт до добра! Мы с вами просто выполняли приказы. И если уж вы не были героем в этой войне, тогда я вообще не понимаю, что такое «герой»!
Очень легко убедить человека в том, в чём он хочет быть убеждённым. Веттели стоило большого труда не поддаться гладким речам и приятным мыслям. Ведь всё это – и возраст, и подчинённое положение – только отговорки, призванные усыпить собственную совесть.
Не может быть героем тот, кто воевал на чужой земле.
Наверное, именно поэтому война не хотела его отпускать, настигала даже здесь, в идиллически-мирном Гринторпе, как ни гнал её от себя, как ни старался забыть.
…Школа стала на уши перед Самайном. Пришло известие: на шестой день праздника Гринторп почтит своим визитом королева Матильда.
Веттели был единственным человеком не усматривающим в этом ничего сверхъестественного и вообще, сколь-нибудь интересного: Эрчестер её величество посещала два, а то и три раза в год – дежурное мероприятие. Но на Гринторп такая немыслимая честь обрушилась впервые, и на собрании профессор Инджерсолл высказался в таком духе, что все должны костьми лечь, но в грязь лицом не ударить. И началась обычная подготовительная суета, которую Веттели не любил ещё со своих школьных лет. Всё как всегда: по коридорам и залам снуют ошалелые уборщики, из кухни проистекают ароматы, способные свести с ума даже богов, школьный хор денно и нощно разучивает торжественные гимны, бледные учителя готовят речи (из общего числа которых хорошо, если половина будет произнесена, остальные не уложатся в регламент), старшекурсники репетируют спектакль по мотивам средневековой прозы, младшие путано декламируют стихи. Вдобавок, нельзя и о самом празднике забывать, ведь королева королевой, а боги богами. Потому в школьном дворе громоздятся поленницы для будущих костров, в деревенской пекарне заказываются рогатые хлеба, потому что своя кухня уже не справляется, во всех кладовых громоздятся корзины репы,[4] яблок и орехов, к ним (к яблокам и орехам, а не к репе) подбираются бессовестные мальчишки и даже некоторые бессовестные девчонки, а начальство почему-то никак не может решить, откуда пригласить друида – из Эльчестера или Фексфорда, потому что свой, гринторпский, в школу не пойдёт, он на всю деревню один.
Но девочек Веттели поначалу опасался, ведь их в числе новобранцев не случалось никогда.
Особенно не по себе ему стало, когда, проходя мимо группы старшеклассниц, услышал за спиной, приглушённо:
– Ой, смотрите, смотрите, кто это?
– Это новый учитель, ведёт естествознание вместо мистера Скотта.
– Ах, какая прелесть! Шарма-ан! Он и у нас будет вести?
– Нет, у нас врачиха. Он только у мальчиков и малышей.
– Ну-у! Почему-у? Такой хорошенький! Вечно нам не везёт! – и, мечтательно, – Ах, если бы его нам поставили, уж я бы тогда…
А в ответ насмешливо:
– Вот именно поэтому нам его и не ставят!..
Да что же это такое! – разозлился он тогда, не то на глупых девиц, не то на себя самого. Как же перестать быть «хорошеньким»? Уж и мантия с шапочкой не спасают! Отпустить, разве, бороду и усы? По школьному уставу не положено. Обриться наголо? Будут торчать уши, выйдет ещё глупее. Ограничился тем, что вспомнил детство – купил в деревенской лавке безобразные очки в металлической оправе с простыми стёклами. Но выдержал в них только один день, потом где-то потерял.
К счастью, скоро выяснилось, что маленькие девочки от новобранцев отличаются не так уж сильно, с ними тоже можно ладить. Тем более, что до пугающих пестиков и тычинок оставался почти целый триместр.
Сложнее было с новыми коллегами: большинство держалось подчёркнуто холодно, общение было чисто формальным. Кажется, настоящие учителя считали, что он не их поля ягода. И были правы, поэтому он не обижался и не пытался ничего изменить, лишь наблюдал за ними со стороны, с интересом и удовольствием, как за одним из колоритных проявлений чудесной гринторпской жизни.
Учителей, не считая его самого, лейтенанта Токслея – тоже новичка, но уже успевшего вписаться в гринторпскую компанию, мисс Фессенден, ступившую на педагогическую стезю невольно и ненадолго, и профессора Инджерсолла, читавшего выпускному классу философию, было двадцать человек, и все они представлялись Веттели персонами чрезвычайно незаурядными.
К примеру, мистер Харрис, преподававший математику у мальчиков, удивлял своей страстной увлечённостью овощеводством. Под окнами его комнаты было разбито несколько грядок, самых аккуратных и ухоженных из всех, что Веттели доводилось встречать. На них до сих пор что-то росло, не смотря на осеннюю пору. И каждый вечер, сразу после пятичасового чая мистер Харрис, облачённый, независимо от погоды, в короткий дождевик и резиновые сапожки, выходил в свой импровизированный огородик и копался в нём ровно два часа: что-то полол, рыхлил, окучивал, унавоживал… За навозом он специально ходил в деревню с маленьким, почти игрушечным ведёрком. Токслей не раз предлагал коллеге привезти целый мешок на грузовом прицепе директорского венефикара. Но мистеру Харрису нужен был не всякий навоз, а какой-то особенный, он лично его выбирал. И одними только уличными грядками его сельскохозяйственная деятельность не ограничивалась. Собственную комнату он превратил в подобие оранжереи: там под мощными лампами зрели перцы, томаты и баклажаны, зеленели перья лука и кочаны цветной капусты, а по окну вились огуречные плети, усыпанные весёленькими жёлтыми цветками.
Мистер Харрис был единственным, кто удостоил Веттели визитом в первый же рабочий день. Правда, внимание оказалось небескорыстным, и явился математик не один, а в компании с авокадо. Он так и сказал с порога:
– Вы Веттели, наш новый сотрудник? А это авокадо. Будем знакомы!
– Очень рад знакомству с вашим авокадо, сэр, – вежливо поклонился Веттели, стараясь сдержать предательски рвущийся наружу смех и выдать его за любезную улыбку, – но нельзя ли узнать и ваше имя?
– А! Я Харрис. Кит Мармадюк Харрис, но теперь не о том. Авокадо! Видите, какой у него бледный вид и вытянутый стволик? Это нехватка света! Нам нужен свет!
– Я могу вам чем-то помочь? – осведомился Веттели осторожно, он уже начал сомневаться, в здравом ли его гость уме.
– Ну, разумеется, можете! – вскричал Мармадюк Харрис с нотками раздражения в голосе. – Иначе зачем бы я тащил горшок в такую даль? Разве вы не заметили, какой у вас светлый кабинет? Южная сторона! Это надо понимать, раз вы собираетесь учить бедных детей естествознанию! Авокадо будет очень хорошо на южной стороне… То есть, летом оно пострадало бы от прямого солнца, но теперь уже осень, так что всё будет в порядке, можете не беспокоиться.
Меньше всего в этой жизни Веттели беспокоили климатические предпочтения чужих авокадо, но Харриса это не смущало, он продолжал своё:
– Ваш, с позволения сказать, предшественник, не умеет ценить природу, даром что имеет к ней некоторое отношение. В классном помещении она ему почему-то мешает. Но я вижу, вы совсем другой человек и не будете возражать… Угу… – он по хозяйски оглядел помещение, и указал пальцем на учебный скелет. – Так! Ну-ка, уберите от окна эти мощи… А во-он ту подставку тащите сюда. Ближе, ближе к подоконнику. И кафедру свою отодвиньте, не то будете задевать крону локтём… Вот здесь мы будем жить! – он водрузил своё сокровище на приготовленное место и отошёл на шаг, полюбоваться. – Здесь нам будет хорошо… Но имейте в виду, вам придётся следить, чтобы дети не трогали листья. Вообще не подпускайте близко этих маленьких варваров. Больше от вас ничего не требуется, осуществлять уход я буду сам…Да! – вспомнил уже в дверях. – Не вздумайте устраивать сквозняки! Помните: авокадо – нежное растение! – погрозил пальцем и ушёл, не прощаясь.
– Ну, что ж, будем знакомы, – меланхолически вздохнул Веттели, глядя ему вослед. – Берти, это авокадо. Авокадо, это Берти. Надеюсь, его общество не покажется вам слишком грубым. Он приложит все силы, чтобы никогда не задевать вас локтем…
А вскоре после этого странного эпизода ему пришлось свести личное знакомство с ещё одним из новых коллег, притом уже по собственной инициативе.
Хорошо, что в тот момент шёл урок у мальчиков, иначе визгу было бы гораздо больше. Да он и сам едва не вскрикнул, когда прямо из классной доски на пол хлынул целый поток слизи. Была она густой, вязкой, грязно-зелёного цвета, но при всём своём внешнем безобразии имела одно неоспоримое достоинство – пахла сиренью. И было её очень, очень много. Дети с воплями полезли на столы, и Веттели не стал им за это пенять. Героически подавив естественное желание последовать их примеру и взгромоздиться на учительский стол, он решительным шагом направился к выходу, рискуя по дороге остаться без обуви – слизь всё прибывала.
Источник её он вычислил сразу: за стеной находилась магическая лаборатория.
Так уж исторически сложилось, что обычно магию преподают мужчины. Услышишь «маг» – и в уме сразу возникнет образ худого старца с высоким челом, орлиным носом, кустистыми бровями и мудрым взглядом не по возрасту молодых глаз. Но из гринторпской лаборатории на стук выглянул отнюдь не старец, и даже не старуха, а моложавая женщина лет сорока пяти, невысокая, плотная, очень энергичная и решительная. Вдобавок, она была сердита, и от этого её тёмные, с лёгкой проседью волосы, стояли дыбом вокруг головы и шевелились, как змеи, ясно давая понять: должность может называться как угодно, но ведьма – она и есть ведьма.
– Что такое, молодой человек? У меня урок! Лабораторная по материализации, разве можно отвлекать! Я же не рукоделие преподаю! Зайдите позже! – она хотела захлопнуть дверь перед его носом, пришлось помешать ногой.
– Простите, мэм, но у меня тоже урок. И от вас к нам лезет… – он запнулся, подбирая нужное слово, – субстанция. Зелёная. И её много! – и прибавил для солидности. – Никакой возможности продолжать работу.
– Что?! – ведьма взглянула с недоумением, ещё не понимая, кто он такой и что к чему, а потом схватилась за голову, – Ах, батюшки!.. – и унеслась прочь.
– Дэлия Смолил, что ты творишь?! Почему у тебя портал открыт?! – долетело до Веттели из глубины лаборатории. – Хорошо, вбок пошло! А если бы вниз? Забыла, что под нами кабинет профессора Инджерсолла?!
Веттели пожал плечами и вернулся в класс, чувствуя себя несколько уязвлённым. Лично он не видел ничего хорошего в том, что «пошло вбок», и решил пожаловаться на мисс Брэннстоун – так её звали – нет, не начальству, конечно, это было не в его принципах, а мистеру Харрису. Пусть знает, какой опасности было подвергнуто его авокадо!
Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда ещё доведётся так развлечься?
А после уроков она пришла к нему сама – мириться.
– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось не свет одновременно!
– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.
– Значит, вы меня поймёте! – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто, Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?
– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден всё было так же просто, и он мог бы звать её Эмили вслух…
В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже тёплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.
Заметим, однако, что, не смотря на лёгкий нрав, женский пол и чрезвычайно молодой для человека её профессии возраст, профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии, и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой её научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.
Зато он любил литературу во всех её проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему невзлюбил Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.
Это был молодой человек, всего на пару лет старше Веттели. Очень томный, очень нежный – мог дать сто очков вперёд любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлён в какие-то неведомые дали, и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий, почти женский голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил причёску чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные, пушистые, вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.
В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»
Ещё ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межрёберная невралгия.
Стихи Огастеса Гаффина были такими же странными, как он сам: изящные, мелодичные, но лишённые очевидного смысла. При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.
Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его доже формальным приветствием, лишь нервно передёргивал плечами и отворачивался.
Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла премудрая ведьма. Это произошло в тот день, когда после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нём красный шёлковый бантик.
Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились как к Гаффину – тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?!
– Добрые боги, Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? – он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. – А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!
– Нет!!! – это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. – Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… – чуть не брякнул лишнего. – Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.
Агата весело рассмеялась в ответ.
– А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.
Вот ещё новость!
– Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. У меня нет белых перчаток и межрёберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью. Я не рождался красивее Огастеса Гаффина!
– Он ещё будет спорить с женщиной, кто красивее! – авторитетно возразила ведьма. – Уж, наверное, я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик, – она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», и вообще, питала к нему материнские чувства. – Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.
Она ехидно хихикнула и ушла, а Веттели стянул злосчастное украшение с карандаша и спрятал поглубже в карман, чтобы потом избавиться от него незаметно. Но вдруг передумал, и повязал бантик на ствол авокадо. Кажется, оно осталось довольно. Пришёл мистер Харрис, взглянул на свое приукрашенное растение, фыркнул: «Что за нелепые затеи!», но ленточку не снял. Значит, тоже понравилось.
Но вернёмся к загадочной обмолвке «у меня есть…». Да, к тому времени Веттели, пожалуй, уже имел право если не говорить вслух, то по крайней мене, думать так об Эмили Фессенден, ведь именно в его компании она проводила большую часть своего досуга.
Начало этому было положено в пятницу. Она сама заглянула в класс сразу после занятий.
– Добрый день, лорд Анстетт! – она нарочно его так называла, поддразнивала. – Помнится, вы обещали показать мне говорящих фей! Ловлю вас на слове.
– Весь к вашим услугам, леди, – церемонно раскланялся Веттели. – Я буду счастлив сдержать слово, но только в том случае, если у вас отыщется пустой аптечный пузырёк.
Мисс Фессенден озадаченно подняла кверху красивые брови.
– Какая связь между феями и аптечными пузырьками?
Связь была прямая. Стоило ему вспомнить «Гвиневру», вгрызающуюся крошечными зубками в жёсткую, горькую как хина, ядовито-оранжевую ягоду, как по коже ползла целая россыпь мурашек. К тому же не хотелось являться в гости с пустыми руками.
… Если честно, то он с самого начала сомневался в серьезности приглашения, и чем ближе они с Эмили подходили к заветному месту, тем меньше он надеялся застать там фею. Слишком уж легкомысленной особой она ему показалась, такая о событиях недельной давности наверняка и не вспомнит. Ну и пусть, прогулка с мисс Фессенден того стоит.
Он оказался не прав. «Гвиневра» по-прежнему сидела на сове, и вид у неё был недовольный.
– А! – возвестила она вместо приветствия. – Явились! С утра, между прочим, дожидаюсь!
Эмили побледнела и попятилась. Похоже, до этого момента она так и продолжала считать его рассказ шуткой.
– Простите, мисс, – поспешил извиниться Веттели, прочно усвоивший из няниных рассказов, что рассерженные феи бывают чрезвычайно опасны. – К сожалению, с утра мы никак не могли прийти, у нас были уроки.
– Знаю, – неожиданно легко согласилась фея. – Видела. Бестолковое занятие. Неужели вы надеетесь, что эти глупые маленькие уродцы, с которыми вы возитесь каждый день, смогут стать хоть немного умнее?
– Конечно, смогут, – возразил Веттели, хотя его самого нередко посещали те же сомнения. – Они вырастут и поумнеют.
Фея скептически повела бровью.
– Да? Ты так думаешь? Ну-ну… А что думает твоя дама? Почему она молчит? Только не сочиняй, будто она глухонемая, всё равно не поверю. Ещё сегодня утром она прекрасно умела разговаривать… Конечно, можно предположить, что её успел сразить апоплексический удар, но боюсь, она для такого события слишком молода.
Разумеется, Эмили после таких слов молчать перестала.
– Не было у меня никакого удара! – возмущённо опровергла она.
– Рада за тебя, Эмили Джейн Фессенден, – серьёзно кивнула фея. – Конечно, не самое красивое имя, но ничего, будем как-нибудь знакомы. Я Гвиневра. С чем пожаловали?
– С повидлом! – поспешил вмешаться Веттели, ему показалось, что дамская беседа приобретает какое-то нежелательное направление. – Вот! – он протянул фее аптечную склянку. – Сливовое.
– Ах! – фея всплеснула руками и так порывисто вскочила на ноги, что каменная сова под ней недовольно щёлкнула клювом. – Повидло! Сливовое! С ума сойти! Не первую сотню лет я живу на свете, и до сих пор ни одна живая душа не догадалась угостить меня повидлом! Да! Я в тебе не ошиблась, Норберт Реджинальд Веттели!.. – и, обращаясь к Эмили, – видишь его? Не в каждом столетии на свет рождаются такие толковые парни! Учти это, и не обижай его больше.
– Разве я его обижала? – искренне удивилась та.
– Нет, – нехотя признала фея. – Пока нет. Но вдруг захочешь?
– Не захочу, – пообещала Эмили и улыбнулась очень нежно.
«Гвиневра» смерила её взглядом, полным недоверия, но тут же сменила гнев на милость.
– Обещаешь? Ну, ладненько! Тогда подойди, я скажу тебе на ухо что-то полезное… Только не вздумай вообразить, будто я не умею летать, просто с банкой неудобно, – в её крошечных ручках аптечный пузырёк в самом деле казался огромной, тяжёлой банкой. – … А ты не подслушивай! Это наши девичьи секреты. Лучше всего отправляйся домой, а Эмили Джейн догонит тебя по дороге.
…Она догнала его почти сразу – секретничали девушки недолго – и заявила с большой убеждённостью:
– Всё-таки феи – очень странные существа, вы не находите? Между прочим, в следующую пятницу она рассчитывает на яичницу с беконом.
Через пару дней в комнату Веттели явился Токслей, и принёс с небольшой свёрток.
– Это вам подарок на новоселье. Одна от меня, одна от мисс Фессенден.
В свёртке оказались две фарфоровые собаки, точно такие, как он хотел: крупные, белые, мохнатые, с несколькими крупными пятнами на спине и груди, с тёмными свисающими ушами, с тёмными приплюснутыми носами, делавшими их немного похожими на сов. Они сидели в одинаковых позах, и одна являлась как бы зеркальным отражением другой.
– Уж не знаю почему, но мисс Фессенден решила, что эти зверюги вам абсолютно необходимы!
– Она не ошиблась, я давно о таких мечтал! Действительно, отличный подарок! Спасибо, лейтенант!.. Взгляните, как хорошо смотрятся!
Токслей бросил довольно равнодушный взгляд на комод и понимающе кивнул:
– Приятные детские воспоминания?
– Вроде того, – согласился Веттели, чтобы не вдаваться в детали. Если честно, никаких воспоминаний с этими фигурками у него связано не было. Просто увидел случайно на витрине баргейтского антикварного магазинчика, когда слонялся по городу одинокий и неприкаянный – и понравились.
– Как же об этом узнала Фессенден? – вдруг заинтересовался Токслей. – Вы ей рассказывали?
– Разумеется, нет! – рассмеялся Веттели. – Просто она – очень проницательная девушка, буквально мысли читает!
На самом деле он, конечно, догадывался, откуда ветер дует, кто именно в Гринторпе умеет читать мысли.
– А знаете, капитан, по-моему она к вам неравнодушна. Всё расспрашивала меня о вас…
Ох! – сердце Веттели упало. – Вы ведь не рассказывали ей про меня ничего плохого?
Токслей взглянул на него с искренним недоумением.
– Интересно, чего такого «плохого» я мог про вас рассказать?
Веттели отчего-то смутился.
– Ну… там, на фронте, мы творили много страшного.
– О-о! Вы это так воспринимаете? – теперь лейтенант смотрел на своего бывшего командира с сочувствием, как на человека, не вполне здорового. – Да, нелегко вам живётся на свете, капитан!
– А как же ещё это воспринимать? – пришёл черёд Веттели удивляться.
– Вообще-то, подавляющее большинство считает, что «там, на фронте» мы совершали подвиги, – ответил лейтенант сухо.
– Возможно. Но мы-то с вами понимаем, что это не так, – Веттели стало грустно. Лучше было вовсе не начинать этот разговор. Будто окопной гарью потянуло. – Думаю, когда-нибудь кто-нибудь призовёт нас к ответу за всё, что мы творили. Может, боги, может какие-нибудь тайные силы, не знаю…
Реакция Токслея была неожиданной – он расхохотался.
– Что? К ответу? Вас? Да не смешите меня, капитан! Сколько вам было, когда застрелился ваш отец? Восемнадцать исполнилось, нет? Если бы вы в ту пору не командовали взводом в Махаджанапади, а оставались на родине, вам бы назначили опекуна. Если бы лорд Анстетт оставил вам наследство, вы бы даже не имели права им распоряжаться. Ребёнком вы были бы, мальчиком вроде тех, что мы сейчас учим. И вы хотите взять на себя ответственность за все ужасы войны?
Да, с такой позиции он своё положение ещё не рассматривал – в голову не приходило. Опекун! Надо же, нелепица какая! Некоторое время Веттели молчал, стараясь переварить услышанное и представить свою жизнь «если бы». Но вместо этого воображение нарисовало забавную картину, как командир их роты, капитан Стаут, отдаёт лейтенанту Веттели приказ составить схему дислокации противника, но тут вдруг объявляется опекун в чёрном смокинге, в цилиндре и с тросточкой: «Э, нет, господа! Молодой лорд Анстетт не может идти в ночную разведку. Он ещё не достиг совершеннолетия!»
– …Не забивайте голову ерундой, капитан, это не доведёт до добра! Мы с вами просто выполняли приказы. И если уж вы не были героем в этой войне, тогда я вообще не понимаю, что такое «герой»!
Очень легко убедить человека в том, в чём он хочет быть убеждённым. Веттели стоило большого труда не поддаться гладким речам и приятным мыслям. Ведь всё это – и возраст, и подчинённое положение – только отговорки, призванные усыпить собственную совесть.
Не может быть героем тот, кто воевал на чужой земле.
Наверное, именно поэтому война не хотела его отпускать, настигала даже здесь, в идиллически-мирном Гринторпе, как ни гнал её от себя, как ни старался забыть.
…Школа стала на уши перед Самайном. Пришло известие: на шестой день праздника Гринторп почтит своим визитом королева Матильда.
Веттели был единственным человеком не усматривающим в этом ничего сверхъестественного и вообще, сколь-нибудь интересного: Эрчестер её величество посещала два, а то и три раза в год – дежурное мероприятие. Но на Гринторп такая немыслимая честь обрушилась впервые, и на собрании профессор Инджерсолл высказался в таком духе, что все должны костьми лечь, но в грязь лицом не ударить. И началась обычная подготовительная суета, которую Веттели не любил ещё со своих школьных лет. Всё как всегда: по коридорам и залам снуют ошалелые уборщики, из кухни проистекают ароматы, способные свести с ума даже богов, школьный хор денно и нощно разучивает торжественные гимны, бледные учителя готовят речи (из общего числа которых хорошо, если половина будет произнесена, остальные не уложатся в регламент), старшекурсники репетируют спектакль по мотивам средневековой прозы, младшие путано декламируют стихи. Вдобавок, нельзя и о самом празднике забывать, ведь королева королевой, а боги богами. Потому в школьном дворе громоздятся поленницы для будущих костров, в деревенской пекарне заказываются рогатые хлеба, потому что своя кухня уже не справляется, во всех кладовых громоздятся корзины репы,[4] яблок и орехов, к ним (к яблокам и орехам, а не к репе) подбираются бессовестные мальчишки и даже некоторые бессовестные девчонки, а начальство почему-то никак не может решить, откуда пригласить друида – из Эльчестера или Фексфорда, потому что свой, гринторпский, в школу не пойдёт, он на всю деревню один.