К счастью, рядом оказалась профессор Брэннстоун. Она очень натурально изобразила недоумение: «Как?! Мистер Харрис, разве вы не знаете? Это же древняя кельтская мистическая традиция, восходящая корнями к…»
Куда именно восходила корнями несуществующая кельтская традиция, для Веттели осталось загадкой, потому что ведьма взяла математика за локоток, и под шумок, не переставая что-то вдохновенно вещать, увела из учительской комнаты. Увязаться следом Веттели не решился, из опасения не сдержаться и смехом своим испортить всё дело. Когда же через пару уроков он пристал к Агате с расспросами, она только отмахнулась: «Милый мой, неужели вы думаете, будто я в состоянии воспроизвести весь тот бред, что несла ради поддержания мира и согласия в нашем коллективе? Ешьте-ка лучше пирог и не забивайте голову чепухой».
Пирог на этот раз был с тыквой. Восхитительный пирог. Пожалуй, стоило отнести кусочек «Гвиневре».
Идти в парк пришлось одному, Эмили оказалась занята по горло – прививала ученикам оспу. Вообще-то, она должна была делать это вместе с коллегой Саргассом. Но как назло, у кого-то их подопечных случился приступ аппендицита, доктор повёз страдальца в город, а на хрупкие плечи мисс Фессенден легла вся остальная школа.
– Не ждите меня, Берти, – велела она, выглянув из-за белой двери, украшенной красной пиявкой Диана Кехта.[5] – Теперь темнеет рано, а я ещё часа три провожусь. Передайте привет Гвиневре.
– Может, мне лучше остаться и вам помочь? – мужественно предложил Веттели, хотя в такой угрожающей близости к медицинскому кабинету чувствовал себя очень неуютно. Вот ведь странность какая: на поле боя его не пугал вид кровавых ран, но белые халаты в сочетании с запахом карболки неизменно вгоняли в дрожь.
Эмили рассмеялась.
– Я, конечно, очень вас ценю, лорд Анстетт, но боюсь, что умение прививать оспу не входит в число ваших многочисленных достоинств. Идите скорее, а то Гвиневра обидится. Вы же её знаете.
… Фея сидела на сове, и как обычно, была слегка недовольна.
– Наконец то! Жду-жду! А ОН, между прочим, ждать не станет! Идём скорее, не то пропустим!
– Кого? Кто не станет ждать? – Веттели опять ничего не понимал.
– Секрет. Но тебе понравится, такое не каждый день увидишь… Пирог? Давай! Ты ведь не станешь возражать, если я стану есть прямо на тебе? Чтобы, понимаешь, не терять время…
Веттели не успел ответить, а фея уже сидела у него на плече и с наслаждением вгрызалась в ведьмино угощение.
– Ыди, – пробормотала она с набитым ртом. – Х пруду… Тише! – она проглотила кусок. – Что ты ломишься, как дикий вепрь сквозь заповедную чащу? Крадись! Ты умеешь красться?
Красться Веттели умел. Уж чем-чем, а этим полезным навыком он за семь лет овладел в совершенстве, даже придирчивая фея была вынуждена это признать. Неслышно ступая по бурой листве – ни одна веточка не хрустнула, ни один сучок не затрещал – он добрался до небольшого пруда, вырытого в дальнем углу парка кем-то из бывших владельцев Гринторпа, не то для своей возлюбленной из народа Гуаррагед Аннон, не то для тритонов, которых он разводил в качестве хобби – на этот счёт среди местных жителей не было единодушия. С тех пор минуло больше пятисот лет, и о рукотворном происхождении водоёма уже ничто не напоминало, он идеально вписался в природный ландшафт этой части парка. Немного топкий берег порос тростником. Вода, веками настаивающаяся на опавших листьях, казалась черной, как крепкий чай. По поверхности её светлыми пятнами плавала выцветшая ряска, со дна торчали живописные коряги, напоминающие маленьких чудовищ. «Есть смысл поискать здесь морёный дуб, – отметил про себя Веттели. – Хорошо бы найти и вырезать для Эмили чёрного зверька. Ей понравится».
– Кстати об Эмили! – «Гвиневра» опять подглядывала в чужие мысли. – Почему ты сегодня один? Где твоя женщина?
– Она прививает ученика оспу, – поспешил объяснить Веттели, пока фея не обиделась.
– Да ты что! С ума сойти! – маленькая наездница подпрыгнула на его плече. – Значит, она у тебя ведьма? Странно, как же я проглядела? И потом, мне казалось, что времена, когда беззаконные ведьмы наводили ужасные моровые поветрия на города и веси, давно миновали! Чем же нашей милой Эмили так не угодили бедные малютки, что она вознамерилась их уморить? – в голосе феи звучал один лишь неподдельный интерес, и ни капли осуждения.
– Нет! – воспротестовал Веттели с жаром. – Ты неправильно поняла. Она не заражает их оспой, а наоборот, делает так, чтобы они никогда ей не заразились. Это называется «прививка».
– А-а, – протянула фея, как ему показалось, немного разочарованно. – Чего только не придумают эти люди! Век живи, век учись… В любом случае, жаль, что сегодня она не с нами. Могла бы пригодиться… конечно, если она девственница. Она девственница, ты не спрашивал?
От такого вопроса Веттели поперхнулся, поэтому ответить смог не сразу.
– Разумеется, нет! Кто же об этом спрашивает?
– Я спрашиваю, – равнодушно пожало плечами лесное создание. – Хочешь, и тебя спрошу.
– Не надо, не хочу, – поспешил отказаться Веттели. Он не желал вспоминать никакие из сторон войны, и уж тем более, обсуждать с кем-то столь личные моменты жизни.
Фея покровительственно похлопала его ладошкой по плечу, обещала великодушно.
– Ладно, не спрошу, не бойся. Я и так всё знаю.
Можно подумать, от этого ему стало легче!
Следовало бы радикально поменять тему, но любопытство взяло верх: зачем фее посреди осеннего леса (эту часть парка можно было полным основанием считать именно лесом) вдруг понадобилась девственница?
«Гвиневра» напустила на себя таинственный вид, загадочно прошипела прямо в ухо:
– Единорог! Скоро он придёт к водопою! И только девственница сможет его изловить! Нам с тобой он не дастся, не надейся!
Час от часу не легче!
– Добрые боги, зачем же нам его ловить?! Что с ним потом делать-то?!
Фея нервно заёрзала.
– Хочешь сказать, тебе в хозяйстве не нужен единорог? Ты уверен?
– Убеждён! – Веттели постарался, чтобы голос звучал как можно твёрже. – У меня и стойла для него нет, и вообще…
– Ну, может, оно и к лучшему, – не стала спорить «Гвиневра». – Тогда будем просто любоваться. Тем более, что девственницы у нас под рукой всё равно нет… Садись во-он в ту ложбинку, под куст и замри, иначе как бы он не проткнул тебя рогом. По-осени они всегда в дурном настроении.
Ждать пришлось не дольше пяти минут, потом он появился. Не пришёл – именно появился, соткался из белого, искристого тумана, повисшего над чёрной гладью пруда.
…В Такхемете водились каркаданны – близкие родичи настоящих единорогов. В них не было ровным счётом ничего романтического: крупное, рыжеватое копытное животное с кривым рогом во лбу и неуживчивым нравом. Скотина и скотина, одна из многих, служащих человеку. Судя по останкам костей, найденных на раскопках в песках и выставленных в Ганизском музее, в древние времена эти звери был так огромны и сильны, что легко могли поднять на рог слона. Современные же выродились, измельчали до размеров буйвола и были одомашнены арабами примерно в эпоху халифа Аладдина. Их и использовать стали, как буйволов, в качестве тягловой силы. Вонючего, шелудивого, с отпиленным рогом каркаданна, волокущего плуг или тяжело гружёную повозку, можно было встретить в каждой деревушке от Магриба до Машрика не реже, чем верблюда или осла, и булькающий пересвист каркадановых манков[6] неизменно вплетался в многоголосый шум любого арабского города. Поэтому если бы кто-то ещё час назад спросил бы Веттели, видел ли он когда-нибудь единорогов – тот бы с чистой совестью ответил: «Конечно, что же их не видел? Обычное дело!» Только теперь он понял, сколь велика разница между «обычным делом» и тем великолепным созданием, что предстало перед ним во всей своей ослепительно-белой, сияющей красе.
Единорог был мощным и изящным одновременно, его шерсть искрилась как иней, грива и хвост ниспадали почти до земли красивыми волнами, витой рог казался вырезанным из янтаря или сердолика, тревожно подрагивали аккуратные уши, нервно переступали не по лошадиному раздвоенные антрацитовые копыта, фиалковый глаз косил озорно и зло.
Веттели сидел, затаившись, вздохнуть не смел из страха спугнуть чуткое животное. А бояться надо было другого: застигнутые врасплох единороги бывают очень свирепы и опасны. И ещё у них очень острый нюх, особенно на порох. Неважно, сколько времени прошло – день, месяц, год – порох они учуют. Конечно, маленькая лесная фея из гринторпской глуши не могла предупредить об этом своего спутника. Откуда ей было знать, что такое порох?
…Единорог шёл, низко пригнув голову к земле. По-бычьи раздувались ноздри, из них шёл пар. Глаза налились алым. Рог был нацелен на врага.
Веттели умел оценивать опасность и находить возможные способы её избежать. Он ясно видел: теперь такой возможности нет. От заросшей орешником лощинки до ближайшего дуба было пять шагов – не добежишь.
– Гвиневра! Можешь меня уменьшить до своего роста?
– Ай! Не успею, не успею! Он уже идёт!
Он шёл, наступал неотвратимо, как сама смерть. «Наверное, это и есть расплата за грехи войны, – спокойно, отстранённо думал Веттели, не отводя взгляда от янтарного рога. – Торжество справедливости, так и должно быть. Спасибо добрым богам, что напоследок подарили мне месяц чудесной жизни… Ах, как же символично – быть убитым единорогом в туманном осеннем лесу… Жаль только, если Эмили огорчится».
Справедливость не восторжествовала, Эмили огорчаться не пришлось.
Всего шаг отделял зачарованного зверя от его жертвы, Веттели уже чувствовал его горячее дыхание. Единорог чуть приподнял голову, прицеливаясь для удара… и вдруг отпрянул в ужасе, будто ужаленный змеёй. С жалобным ржанием поднялся на дыбы, развернулся, едва не задев Веттели белым боком, и галопом помчался прочь, рассыпаясь на искры, растворяясь в тумане на скаку.
Веттели долго смотрел ему вслед. Облегчения не было – лишь недоумение. Он чувствовал себя едва ли не обманутым.
– Ты видел, видел?! – фея возбуждённо запрыгала у него на плече. – Убежал! Он тебя испугался! Испугался! Знаешь, почему? Потому что ты не человек! Ты – кто-то злой и опасный, я тогда сразу поняла!
Вот тут Веттели, наконец, почувствовал, как душу холодной липкой паутиной опутывает страх. Наверное, он заметно изменился в лице, потому что фея сочла нужным его утешить. Встала на цыпочки, дотянулась до лица, чмокнула в щёку около уха:
– Ну что ты, не расстраивайся, милый! Я же всё равно тебя люблю, какой уж есть.
С нового года работы у Веттели заметно прибавилось.
Профессор Инджерсолл, наглядно убедившись в героическом прошлом своего нового сотрудника, решил, что его бесценный воинский опыт даром пропадать не должен. Пора его уже, наконец, передавать подрастающему поколению, как было запланировано в начале. И в ноябрьском расписании Веттели не без грусти обнаружил, что к естествознанию прибавились часы военного дела на двух старших курсах.
Морочить себе голову он пока не стал: собирался начать со строевой – с неё и начал. Казалось бы, что может быть проще? Оказалось, имеется своя специфика. Солдаты никогда не задают вопроса «зачем это нужно?». Про себя, конечно, думают, но вслух сказать не осмеливаются, делают, что велено и помалкивают. А школьники – те задают. И им надо отвечать, по возможности умно и без грубостей. За прошедший месяц окружающие привыкли воспринимать лорда Анстетта как воспитанного и интеллектуального молодого человека с прекрасными манерами, не хотелось этот образ разрушать. Но как быть, если с привычной для капитана Веттели армейской реальностью он вязался плоховато?
Если кто-то из солдат всё же решился бы задать ему такой вопрос, он ответил бы прямо: строевая муштра нужна затем, чтобы у вас не было времени пить и шляться по бабам, чтобы вы научились знать своё место, чтобы отвыкли думать, а привыкли исполнять приказы, и когда придёт пора подыхать, делали это так же чётко и слажено, как поворот кругом или перестроение в шеренги. Так он бы им сказал, и это в значительной мере было бы правдой. Но для учеников подобный ответ не годился, пришлось выразиться иначе: строевая подготовка повышает воинскую дисциплину и слаженность действий солдат, учит без лишних раздумий выполнять команды.
– А почему, когда выполняешь команды, не надо раздумывать, сэр? – наивно моргая, полюбопытствовал Ангус Фаунтлери – маленькое, хилое существо, столь же чуждое всего военного, как фея Гвиневра или авокадо мистера Харриса.
– Потому что пока вы будете раздумывать, мистер Фаунтлери, вас уже успеют убить.
Утверждение было спорным и напрямую зависело от личности того, кто команды отдаёт. Но на учеников оно произвело должное впечатление, они притихли, поэтому и Веттели углубляться в тему не стал, решив, что с годами сами всё поймут, а пока пусть себе маршируют строем. Без лишних раздумий.
…Нет, не нравилось ему вести военное дело, не нравилось до отвращения. Раздражала необходимость напяливать старую форму, раздражали ученики, не попадающие в ногу и не умеющие запомнить порядок перестроений, раздражал даже собственный голос, привычно отдающий короткие строевые команды. Зарядили осенние дожди, маршировки пришлось отменить, перешли к теории, но веселее не стало. Поневоле приходилось думать о том, о чём хотелось забыть навсегда. Чуть не каждое слово, даже самое, на первый взгляд, нейтральное, тянуло за собой целую цепь тягостных воспоминаний. «Интендантом именуется должностное лицо, заведующее снабжением войск…»
Воняет кровью, воняет гарью, воняет оружейным порохом – будто где-то рядом разбилась корзина тухлых яиц, такой уж у пороха запах. Ночь выдалось прохладной, но утреннее солнце уже припекает, и через несколько часов к этому месту будет вообще невозможно подойти. Живых в лагере нет – только мёртвые. Узнать никого нельзя, ночью здесь столовались гули. Лица обглоданы до кости – песчаным гулям нравятся языки и глаза. Личных знаков ни на одном. Да что там знаки – даже мундиров нет. В лагере уже побывали местные, подчистую вымели всё, что показалось мало-мальски ценным, поэтому и трупы полуголые… Да, Такхемет – это вам не благородная Махаджанапади, здесь другие нравы…
Бумаг тоже нет, сгорели вместе с офицерским шатром. Кто здесь стоял, чей был лагерь, какого полка? По грязным подштанникам не определишь.
– Капитан! Сюда! Смотрите, сэр, кого я нашёл!
Рыхлое бело тело лежит лицом в песок, кверху голым задом. На жирной ягодице непристойная татуировка.
– Видите, сэр! – по-детски радуется солдат: удалось угодить командиру. – Это интендант Додд! Это его задница! Я сам в бане видел, такую ни с чем не спутаешь!
Да, тут уж не поспоришь – задница примечательная, сразу бросается в глаза.
Ну, вот она и нашлась – пропавшая полурота лейтенанта Пулмана…
Это было отвратительно. Веттели казалось, будто его медленно, но верно затягивает обратно трясина, из которой он только что чудом выбрался. Днём он ещё мог с этим бороться, но война пробралась в сны. Он стал просыпаться по три раза за ночь, дрожащий и мокрый как мышь. Сюжеты своих кошмаров почти не запоминал – только общее ощущение смертельной опасности, страха, крови и грязи. После таких снов наутро болела голова, и вокруг глаз ложились синие круги.
Скоро Эмили заметила неладное.
– Берти, что у вас за вид? Вы здоровы? Если вы завтра же не сходите к Саргассу, я его сама к вам приведу, так и знайте. Я не шучу.
К Саргассу он, конечно не пошёл, а пошёл к профессору Брэннстоун – не знает ли она случайно средства от дурных снов.
Ведьма смерила его скептическим взглядом и высказалась в том духе, что средство от дурных снов она «случайно» знала ещё до того, как выучилась читать и писать, и незачем было мучиться целую неделю, надо было сразу прийти. Проколола ему палец швейной булавкой, кровью вывела на белом листе бумаги огамическую букву «гетал», пробормотала трижды «Великий мир вам», бросила бумажку в камин, плюнула туда же… И Веттели, наконец, вспомнил, как профессор Мерлин ещё на третьем курсе учил их избавляться от дурных снов, и они с большим увлечением плевались профессорский камин. Так что мог бы и не беспокоить коллегу, а проделать всё самостоятельно. Вышло бы даже лучше. Потому что магия мисс Брэннстоун оказалась несоразмерно сильной. Кошмары она изгнала начисто, как потом выяснилось, на долгие-долгие годы, но вызвала странное, немного неприятное ощущение нереальности происходящего. Оно продолжалось дня три, потом постепенно прошло. Но эти три дня Веттели провёл как в полусне, и на происходящие события не сразу реагировал адекватно. Что ж, не его в том вина.
3
Куда именно восходила корнями несуществующая кельтская традиция, для Веттели осталось загадкой, потому что ведьма взяла математика за локоток, и под шумок, не переставая что-то вдохновенно вещать, увела из учительской комнаты. Увязаться следом Веттели не решился, из опасения не сдержаться и смехом своим испортить всё дело. Когда же через пару уроков он пристал к Агате с расспросами, она только отмахнулась: «Милый мой, неужели вы думаете, будто я в состоянии воспроизвести весь тот бред, что несла ради поддержания мира и согласия в нашем коллективе? Ешьте-ка лучше пирог и не забивайте голову чепухой».
Пирог на этот раз был с тыквой. Восхитительный пирог. Пожалуй, стоило отнести кусочек «Гвиневре».
Идти в парк пришлось одному, Эмили оказалась занята по горло – прививала ученикам оспу. Вообще-то, она должна была делать это вместе с коллегой Саргассом. Но как назло, у кого-то их подопечных случился приступ аппендицита, доктор повёз страдальца в город, а на хрупкие плечи мисс Фессенден легла вся остальная школа.
– Не ждите меня, Берти, – велела она, выглянув из-за белой двери, украшенной красной пиявкой Диана Кехта.[5] – Теперь темнеет рано, а я ещё часа три провожусь. Передайте привет Гвиневре.
– Может, мне лучше остаться и вам помочь? – мужественно предложил Веттели, хотя в такой угрожающей близости к медицинскому кабинету чувствовал себя очень неуютно. Вот ведь странность какая: на поле боя его не пугал вид кровавых ран, но белые халаты в сочетании с запахом карболки неизменно вгоняли в дрожь.
Эмили рассмеялась.
– Я, конечно, очень вас ценю, лорд Анстетт, но боюсь, что умение прививать оспу не входит в число ваших многочисленных достоинств. Идите скорее, а то Гвиневра обидится. Вы же её знаете.
… Фея сидела на сове, и как обычно, была слегка недовольна.
– Наконец то! Жду-жду! А ОН, между прочим, ждать не станет! Идём скорее, не то пропустим!
– Кого? Кто не станет ждать? – Веттели опять ничего не понимал.
– Секрет. Но тебе понравится, такое не каждый день увидишь… Пирог? Давай! Ты ведь не станешь возражать, если я стану есть прямо на тебе? Чтобы, понимаешь, не терять время…
Веттели не успел ответить, а фея уже сидела у него на плече и с наслаждением вгрызалась в ведьмино угощение.
– Ыди, – пробормотала она с набитым ртом. – Х пруду… Тише! – она проглотила кусок. – Что ты ломишься, как дикий вепрь сквозь заповедную чащу? Крадись! Ты умеешь красться?
Красться Веттели умел. Уж чем-чем, а этим полезным навыком он за семь лет овладел в совершенстве, даже придирчивая фея была вынуждена это признать. Неслышно ступая по бурой листве – ни одна веточка не хрустнула, ни один сучок не затрещал – он добрался до небольшого пруда, вырытого в дальнем углу парка кем-то из бывших владельцев Гринторпа, не то для своей возлюбленной из народа Гуаррагед Аннон, не то для тритонов, которых он разводил в качестве хобби – на этот счёт среди местных жителей не было единодушия. С тех пор минуло больше пятисот лет, и о рукотворном происхождении водоёма уже ничто не напоминало, он идеально вписался в природный ландшафт этой части парка. Немного топкий берег порос тростником. Вода, веками настаивающаяся на опавших листьях, казалась черной, как крепкий чай. По поверхности её светлыми пятнами плавала выцветшая ряска, со дна торчали живописные коряги, напоминающие маленьких чудовищ. «Есть смысл поискать здесь морёный дуб, – отметил про себя Веттели. – Хорошо бы найти и вырезать для Эмили чёрного зверька. Ей понравится».
– Кстати об Эмили! – «Гвиневра» опять подглядывала в чужие мысли. – Почему ты сегодня один? Где твоя женщина?
– Она прививает ученика оспу, – поспешил объяснить Веттели, пока фея не обиделась.
– Да ты что! С ума сойти! – маленькая наездница подпрыгнула на его плече. – Значит, она у тебя ведьма? Странно, как же я проглядела? И потом, мне казалось, что времена, когда беззаконные ведьмы наводили ужасные моровые поветрия на города и веси, давно миновали! Чем же нашей милой Эмили так не угодили бедные малютки, что она вознамерилась их уморить? – в голосе феи звучал один лишь неподдельный интерес, и ни капли осуждения.
– Нет! – воспротестовал Веттели с жаром. – Ты неправильно поняла. Она не заражает их оспой, а наоборот, делает так, чтобы они никогда ей не заразились. Это называется «прививка».
– А-а, – протянула фея, как ему показалось, немного разочарованно. – Чего только не придумают эти люди! Век живи, век учись… В любом случае, жаль, что сегодня она не с нами. Могла бы пригодиться… конечно, если она девственница. Она девственница, ты не спрашивал?
От такого вопроса Веттели поперхнулся, поэтому ответить смог не сразу.
– Разумеется, нет! Кто же об этом спрашивает?
– Я спрашиваю, – равнодушно пожало плечами лесное создание. – Хочешь, и тебя спрошу.
– Не надо, не хочу, – поспешил отказаться Веттели. Он не желал вспоминать никакие из сторон войны, и уж тем более, обсуждать с кем-то столь личные моменты жизни.
Фея покровительственно похлопала его ладошкой по плечу, обещала великодушно.
– Ладно, не спрошу, не бойся. Я и так всё знаю.
Можно подумать, от этого ему стало легче!
Следовало бы радикально поменять тему, но любопытство взяло верх: зачем фее посреди осеннего леса (эту часть парка можно было полным основанием считать именно лесом) вдруг понадобилась девственница?
«Гвиневра» напустила на себя таинственный вид, загадочно прошипела прямо в ухо:
– Единорог! Скоро он придёт к водопою! И только девственница сможет его изловить! Нам с тобой он не дастся, не надейся!
Час от часу не легче!
– Добрые боги, зачем же нам его ловить?! Что с ним потом делать-то?!
Фея нервно заёрзала.
– Хочешь сказать, тебе в хозяйстве не нужен единорог? Ты уверен?
– Убеждён! – Веттели постарался, чтобы голос звучал как можно твёрже. – У меня и стойла для него нет, и вообще…
– Ну, может, оно и к лучшему, – не стала спорить «Гвиневра». – Тогда будем просто любоваться. Тем более, что девственницы у нас под рукой всё равно нет… Садись во-он в ту ложбинку, под куст и замри, иначе как бы он не проткнул тебя рогом. По-осени они всегда в дурном настроении.
Ждать пришлось не дольше пяти минут, потом он появился. Не пришёл – именно появился, соткался из белого, искристого тумана, повисшего над чёрной гладью пруда.
…В Такхемете водились каркаданны – близкие родичи настоящих единорогов. В них не было ровным счётом ничего романтического: крупное, рыжеватое копытное животное с кривым рогом во лбу и неуживчивым нравом. Скотина и скотина, одна из многих, служащих человеку. Судя по останкам костей, найденных на раскопках в песках и выставленных в Ганизском музее, в древние времена эти звери был так огромны и сильны, что легко могли поднять на рог слона. Современные же выродились, измельчали до размеров буйвола и были одомашнены арабами примерно в эпоху халифа Аладдина. Их и использовать стали, как буйволов, в качестве тягловой силы. Вонючего, шелудивого, с отпиленным рогом каркаданна, волокущего плуг или тяжело гружёную повозку, можно было встретить в каждой деревушке от Магриба до Машрика не реже, чем верблюда или осла, и булькающий пересвист каркадановых манков[6] неизменно вплетался в многоголосый шум любого арабского города. Поэтому если бы кто-то ещё час назад спросил бы Веттели, видел ли он когда-нибудь единорогов – тот бы с чистой совестью ответил: «Конечно, что же их не видел? Обычное дело!» Только теперь он понял, сколь велика разница между «обычным делом» и тем великолепным созданием, что предстало перед ним во всей своей ослепительно-белой, сияющей красе.
Единорог был мощным и изящным одновременно, его шерсть искрилась как иней, грива и хвост ниспадали почти до земли красивыми волнами, витой рог казался вырезанным из янтаря или сердолика, тревожно подрагивали аккуратные уши, нервно переступали не по лошадиному раздвоенные антрацитовые копыта, фиалковый глаз косил озорно и зло.
Веттели сидел, затаившись, вздохнуть не смел из страха спугнуть чуткое животное. А бояться надо было другого: застигнутые врасплох единороги бывают очень свирепы и опасны. И ещё у них очень острый нюх, особенно на порох. Неважно, сколько времени прошло – день, месяц, год – порох они учуют. Конечно, маленькая лесная фея из гринторпской глуши не могла предупредить об этом своего спутника. Откуда ей было знать, что такое порох?
…Единорог шёл, низко пригнув голову к земле. По-бычьи раздувались ноздри, из них шёл пар. Глаза налились алым. Рог был нацелен на врага.
Веттели умел оценивать опасность и находить возможные способы её избежать. Он ясно видел: теперь такой возможности нет. От заросшей орешником лощинки до ближайшего дуба было пять шагов – не добежишь.
– Гвиневра! Можешь меня уменьшить до своего роста?
– Ай! Не успею, не успею! Он уже идёт!
Он шёл, наступал неотвратимо, как сама смерть. «Наверное, это и есть расплата за грехи войны, – спокойно, отстранённо думал Веттели, не отводя взгляда от янтарного рога. – Торжество справедливости, так и должно быть. Спасибо добрым богам, что напоследок подарили мне месяц чудесной жизни… Ах, как же символично – быть убитым единорогом в туманном осеннем лесу… Жаль только, если Эмили огорчится».
Справедливость не восторжествовала, Эмили огорчаться не пришлось.
Всего шаг отделял зачарованного зверя от его жертвы, Веттели уже чувствовал его горячее дыхание. Единорог чуть приподнял голову, прицеливаясь для удара… и вдруг отпрянул в ужасе, будто ужаленный змеёй. С жалобным ржанием поднялся на дыбы, развернулся, едва не задев Веттели белым боком, и галопом помчался прочь, рассыпаясь на искры, растворяясь в тумане на скаку.
Веттели долго смотрел ему вслед. Облегчения не было – лишь недоумение. Он чувствовал себя едва ли не обманутым.
– Ты видел, видел?! – фея возбуждённо запрыгала у него на плече. – Убежал! Он тебя испугался! Испугался! Знаешь, почему? Потому что ты не человек! Ты – кто-то злой и опасный, я тогда сразу поняла!
Вот тут Веттели, наконец, почувствовал, как душу холодной липкой паутиной опутывает страх. Наверное, он заметно изменился в лице, потому что фея сочла нужным его утешить. Встала на цыпочки, дотянулась до лица, чмокнула в щёку около уха:
– Ну что ты, не расстраивайся, милый! Я же всё равно тебя люблю, какой уж есть.
С нового года работы у Веттели заметно прибавилось.
Профессор Инджерсолл, наглядно убедившись в героическом прошлом своего нового сотрудника, решил, что его бесценный воинский опыт даром пропадать не должен. Пора его уже, наконец, передавать подрастающему поколению, как было запланировано в начале. И в ноябрьском расписании Веттели не без грусти обнаружил, что к естествознанию прибавились часы военного дела на двух старших курсах.
Морочить себе голову он пока не стал: собирался начать со строевой – с неё и начал. Казалось бы, что может быть проще? Оказалось, имеется своя специфика. Солдаты никогда не задают вопроса «зачем это нужно?». Про себя, конечно, думают, но вслух сказать не осмеливаются, делают, что велено и помалкивают. А школьники – те задают. И им надо отвечать, по возможности умно и без грубостей. За прошедший месяц окружающие привыкли воспринимать лорда Анстетта как воспитанного и интеллектуального молодого человека с прекрасными манерами, не хотелось этот образ разрушать. Но как быть, если с привычной для капитана Веттели армейской реальностью он вязался плоховато?
Если кто-то из солдат всё же решился бы задать ему такой вопрос, он ответил бы прямо: строевая муштра нужна затем, чтобы у вас не было времени пить и шляться по бабам, чтобы вы научились знать своё место, чтобы отвыкли думать, а привыкли исполнять приказы, и когда придёт пора подыхать, делали это так же чётко и слажено, как поворот кругом или перестроение в шеренги. Так он бы им сказал, и это в значительной мере было бы правдой. Но для учеников подобный ответ не годился, пришлось выразиться иначе: строевая подготовка повышает воинскую дисциплину и слаженность действий солдат, учит без лишних раздумий выполнять команды.
– А почему, когда выполняешь команды, не надо раздумывать, сэр? – наивно моргая, полюбопытствовал Ангус Фаунтлери – маленькое, хилое существо, столь же чуждое всего военного, как фея Гвиневра или авокадо мистера Харриса.
– Потому что пока вы будете раздумывать, мистер Фаунтлери, вас уже успеют убить.
Утверждение было спорным и напрямую зависело от личности того, кто команды отдаёт. Но на учеников оно произвело должное впечатление, они притихли, поэтому и Веттели углубляться в тему не стал, решив, что с годами сами всё поймут, а пока пусть себе маршируют строем. Без лишних раздумий.
…Нет, не нравилось ему вести военное дело, не нравилось до отвращения. Раздражала необходимость напяливать старую форму, раздражали ученики, не попадающие в ногу и не умеющие запомнить порядок перестроений, раздражал даже собственный голос, привычно отдающий короткие строевые команды. Зарядили осенние дожди, маршировки пришлось отменить, перешли к теории, но веселее не стало. Поневоле приходилось думать о том, о чём хотелось забыть навсегда. Чуть не каждое слово, даже самое, на первый взгляд, нейтральное, тянуло за собой целую цепь тягостных воспоминаний. «Интендантом именуется должностное лицо, заведующее снабжением войск…»
Воняет кровью, воняет гарью, воняет оружейным порохом – будто где-то рядом разбилась корзина тухлых яиц, такой уж у пороха запах. Ночь выдалось прохладной, но утреннее солнце уже припекает, и через несколько часов к этому месту будет вообще невозможно подойти. Живых в лагере нет – только мёртвые. Узнать никого нельзя, ночью здесь столовались гули. Лица обглоданы до кости – песчаным гулям нравятся языки и глаза. Личных знаков ни на одном. Да что там знаки – даже мундиров нет. В лагере уже побывали местные, подчистую вымели всё, что показалось мало-мальски ценным, поэтому и трупы полуголые… Да, Такхемет – это вам не благородная Махаджанапади, здесь другие нравы…
Бумаг тоже нет, сгорели вместе с офицерским шатром. Кто здесь стоял, чей был лагерь, какого полка? По грязным подштанникам не определишь.
– Капитан! Сюда! Смотрите, сэр, кого я нашёл!
Рыхлое бело тело лежит лицом в песок, кверху голым задом. На жирной ягодице непристойная татуировка.
– Видите, сэр! – по-детски радуется солдат: удалось угодить командиру. – Это интендант Додд! Это его задница! Я сам в бане видел, такую ни с чем не спутаешь!
Да, тут уж не поспоришь – задница примечательная, сразу бросается в глаза.
Ну, вот она и нашлась – пропавшая полурота лейтенанта Пулмана…
Это было отвратительно. Веттели казалось, будто его медленно, но верно затягивает обратно трясина, из которой он только что чудом выбрался. Днём он ещё мог с этим бороться, но война пробралась в сны. Он стал просыпаться по три раза за ночь, дрожащий и мокрый как мышь. Сюжеты своих кошмаров почти не запоминал – только общее ощущение смертельной опасности, страха, крови и грязи. После таких снов наутро болела голова, и вокруг глаз ложились синие круги.
Скоро Эмили заметила неладное.
– Берти, что у вас за вид? Вы здоровы? Если вы завтра же не сходите к Саргассу, я его сама к вам приведу, так и знайте. Я не шучу.
К Саргассу он, конечно не пошёл, а пошёл к профессору Брэннстоун – не знает ли она случайно средства от дурных снов.
Ведьма смерила его скептическим взглядом и высказалась в том духе, что средство от дурных снов она «случайно» знала ещё до того, как выучилась читать и писать, и незачем было мучиться целую неделю, надо было сразу прийти. Проколола ему палец швейной булавкой, кровью вывела на белом листе бумаги огамическую букву «гетал», пробормотала трижды «Великий мир вам», бросила бумажку в камин, плюнула туда же… И Веттели, наконец, вспомнил, как профессор Мерлин ещё на третьем курсе учил их избавляться от дурных снов, и они с большим увлечением плевались профессорский камин. Так что мог бы и не беспокоить коллегу, а проделать всё самостоятельно. Вышло бы даже лучше. Потому что магия мисс Брэннстоун оказалась несоразмерно сильной. Кошмары она изгнала начисто, как потом выяснилось, на долгие-долгие годы, но вызвала странное, немного неприятное ощущение нереальности происходящего. Оно продолжалось дня три, потом постепенно прошло. Но эти три дня Веттели провёл как в полусне, и на происходящие события не сразу реагировал адекватно. Что ж, не его в том вина.
3
Мёртвое тело лежало боком на лестничной площадке между первым и вторым этажом центрального крыла. В том, что оно именно мёртвое, у Веттели не возникло бы сомнений, даже если бы под головой несчастного не растекалась лужа крови, а из глазницы не торчало бы новомодное и дорогое вечное перо. Просто мёртвые лежат иначе, чем живые, уж в этом он научился разбираться за годы войны.
Словом, это был труп, несомненный, притом хорошо знакомый. Принадлежал он пятикласснику по имени Хиксвилл. Бульвер Элиот Хиксвилл. У пятого курса уроков было немного, некоторых учеников Веттели ещё путал, но этого запомнил сразу – очень уж он был отвратителен. Крупный – именно крупный, а не толстый, белокожий, розоволицый, с мягкими, если не сказать, мятыми чертами лица, влажным женственным ртом и невинным до глупости взглядом бесцветных глазок, он напоминал младенца-переростка. Но не внешность его вызывала у Веттели отвращение – нельзя судить человека за то, что не уродился красавцем, тут уж кому как повезёт. Тем более, что уродом его тоже нельзя было назвать, иногда люди такого типа бывают очень даже обаятельны. Но только не в нашем случае. Если бы в Гринторпе провели конкурс на самого зловредного ученика, Бульвер Хиксвилл, несомненно, занял бы все три места сразу, да ещё и гран-при взял. Похоже, в том, чтобы делать гадости окружающим он видел смысл своего существования.
Если в школе случалось что-то скверное и подлое – можно было не сомневаться, что Хиксвилл приложил к этому руку. Полный перечень его выходок занял бы не одну страницу печатного текста, поэтому вот только некоторые из них. Соседям по комнате он по ночам протыкал грелки, подлезая под одеяла длинной палкой с гвоздём. Однокурсникам пачкал тетради и вырывал страницы из книг. У младших отбирал деньги и вещи, его боялись пуще божьей кары. Ухитрялся пробираться в крыло к девочкам и писал мерзости на стене уборной. С обслугой был груб до неприличия и воровал из их комнат всё что плохо лежит, просто так, из спортивного интереса, потом просто выбрасывал. Учителям подкладывал кнопки на стул, подливал разной дряни в чернила, пачкал указки клеем. Таким способом он развлекался так до тех пор, пока не рискнул «пошутить» над профессором Брэннстоун. После этого учителя его нападкам подвергаться перестали. Почему? Об этом знали только Веттели и Эмили. Агата рассказала им как-то под большим секретом, потому что педагогический совет её действия вряд ли одобрил бы. Просто теперь в наказание за каждую новую «шутку» Хиксвилл должен был неделю мочиться в постель. («А что, занятие как раз в его стиле, – подумал тогда Веттели. – странно, что он не делал этого раньше») Жаль, что распространялось это только на самих учителей, а не на их авокадо. Веттели не знал покоя, когда на урок приходил пятый класс. Несчастное растение манило Хиксвилла как магнит, однажды он непременно бы до него добрался, если бы Веттели тоже не повёл себя непедагогично. После очередного предотвращенного покушения он показал парню заряженный холостыми риттер и мрачно сообщил, что в своё время уложил из него не одну сотню человек, не сделавших ему лично ничего дурного. Поэтому страшно подумать, что однажды случится с тем, кто будет в дурном уличён или хотя бы заподозрен. Хиксвилл ушёл из класса подавленный, и авокадо его нападкам больше не повергалось. Чего не скажешь о всей остальной школе.
Самое удивительное, что нести ответственность за содеянное Хиксвиллу приходилось довольно редко. Он умел каким-то образом подбивать других к соучастию в своих выходках. Его дружно ненавидели, но почему-то всякий раз шли у него на поводу и в результате оказывались виноватыми, а главный зачинщик оставался как бы ни при чём. Наверное, именно этим, а ещё убеждённостью добрейшего профессора Инджерсолла в том, что ребёнок тем и отличается от взрослого, что каким бы он ни был испорченным, его ещё можно исправить, и объясняется тот факт, что Хиксвилла терпели в Гринторпе вместо того, чтобы воздать ему по заслугам и с позором выгнать из школы.
Конечно, профессор Инджерсолл был замечательным человеком и отличным педагогом, но ему был не чужд некоторый идеализм. Веттели, не смотря на юный возраст, успел многое в жизни повидать, и был убеждён в другом: таких как Хиксвилл, не зависимо от числа прожитых ими лет, может исправить только виселица, потому что жаль тратить на них пулю.
Поэтому, когда он, поднимаясь утром из обеденного зала к себе в кабинет, увидел на полу окровавленное тело юного негодяя, то не испытал ничего, кроме чувства высшей справедливости. Первой пришедшей в голову мыслью было: «Боги шельму метят», а второй «Надо сказать работникам, пусть уберут труп и зароют где-нибудь во дворе, непорядок, что он тут валяется». Подумал так, и пошёл себе дальше, спокойный и равнодушный: мало ли мёртвых он видел на своём веку?…
И замер, как громом поражённый, ступеней через пять. Сердце бешено бухнуло в рёбра, в коленях возникла незнакомая слабость. До сознания, изуродованного войной и слегка замутнённого ведьминой магией, наконец, дошло: это – не фронт, это мирный, чудесный Гринторп. Это школа, а в школах не должны валяться на полу тела убитых учеников. Это невозможно, неправильно и ужасно, это потрясение основ разумного бытия.
Он вернулся к телу, стал над ним в замешательстве, не зная, как поступить.
Немедленно оповестить начальство о происшествии? Это будет правильно, но тогда придётся оставить Хиксвилла без присмотра, и на него непременно налетит кто-нибудь из детей. Скорее всего – девочки с четвёртого курса, у них сегодня ботаника. Уж им-то такое зрелище совсем ни к чему! Утащить труп в кабинет и там запереть? Нет, нельзя ничего трогать до прихода полиции – вдруг совершено преступление? Остаётся одно: дождаться учениц и послать их за старшими.
Веттели повезло. Девочки почему-то задерживались, зато снизу донеслись юношеские голоса. Четверо парней с выпускного! Отлично! Как раз то, что нам не хватало для счастья! Строевую они уже прошли, значит, способны более ли менее чётко выполнить приказ.
– Стоять, господа!
Парни застыли на месте, глядя снизу вверх с недоумением и испугом. Хоть и не в кровавых деталях, но им всё-таки видно было, что на площадке кто-то лежит. Они понимали – случилось что-то недоброе.
– Так, Глостер, останьтесь внизу, никого из учеников не пускайте на лестницу. На этаж пусть поднимаются через боковое крыло.
– Да, сэр! – Глостер на командный голос среагировал чётко, молодец.
– Орвелл, вы подниметесь в обход в мой кабинет – держите ключ! – не поймал, железо звякнуло о камень. – Сейчас на урок придут девочки, займете их до моего прихода. Пусть читают про мхи и лишайники. И боги их упаси приближаться к авокадо! Головой отвечаете!
– Есть, сэр. – Квентин Орвелл проворно скрылся за поворотом.
– Вы, Грэггсон, бегите к профессору Инджерсоллу, передайте, что я просил его немедленно прийти. Потом разыщете доктора Саргасса и мистера Коулмана, пусть тоже идут сюда как можно скорее.
Парень кивнул и умчался прочь.
– Фаунтлери, вы раздобудьте и принесите простыню.
– Да, сэр… Простыню?! Зачем? Он что… он мёр…
– Никаких вопросов, мистер Фаунтлери! Не раздумываем, исполняем приказ!
И всё-таки свалял капитан Веттели дурака! Где бы ему сообразить, что созерцать окровавленные трупы профессору Инджерсоллу доводилось не чаще, чем девочкам с четвёртого курса, и как-то подготовить бедного старика, вместо того, чтобы указать широким жестом: «Вы только посмотрите, что у нас творится» и эффектно сдёрнуть простыню. Хорошо, что по лестнице уже поднимался смотритель Коулман. Вдвоём они смогли усадить директора у стены, а подоспевший доктор Саргасс кое-как привёл его в чувство.
К чести профессора Инджерсолла, со слабостью своей он справился очень быстро, и сразу овладел ситуацией. Лестницу перекрыли и установили дежурных. Из деревни был вызван констебль, в Эльчестер послали за коронером – Токслей привёз его на директорском венефикаре. Тело после осмотра унесли в подвал, телеграфировали родным погибшего, занялись подготовкой к похоронам…
Словом, это был труп, несомненный, притом хорошо знакомый. Принадлежал он пятикласснику по имени Хиксвилл. Бульвер Элиот Хиксвилл. У пятого курса уроков было немного, некоторых учеников Веттели ещё путал, но этого запомнил сразу – очень уж он был отвратителен. Крупный – именно крупный, а не толстый, белокожий, розоволицый, с мягкими, если не сказать, мятыми чертами лица, влажным женственным ртом и невинным до глупости взглядом бесцветных глазок, он напоминал младенца-переростка. Но не внешность его вызывала у Веттели отвращение – нельзя судить человека за то, что не уродился красавцем, тут уж кому как повезёт. Тем более, что уродом его тоже нельзя было назвать, иногда люди такого типа бывают очень даже обаятельны. Но только не в нашем случае. Если бы в Гринторпе провели конкурс на самого зловредного ученика, Бульвер Хиксвилл, несомненно, занял бы все три места сразу, да ещё и гран-при взял. Похоже, в том, чтобы делать гадости окружающим он видел смысл своего существования.
Если в школе случалось что-то скверное и подлое – можно было не сомневаться, что Хиксвилл приложил к этому руку. Полный перечень его выходок занял бы не одну страницу печатного текста, поэтому вот только некоторые из них. Соседям по комнате он по ночам протыкал грелки, подлезая под одеяла длинной палкой с гвоздём. Однокурсникам пачкал тетради и вырывал страницы из книг. У младших отбирал деньги и вещи, его боялись пуще божьей кары. Ухитрялся пробираться в крыло к девочкам и писал мерзости на стене уборной. С обслугой был груб до неприличия и воровал из их комнат всё что плохо лежит, просто так, из спортивного интереса, потом просто выбрасывал. Учителям подкладывал кнопки на стул, подливал разной дряни в чернила, пачкал указки клеем. Таким способом он развлекался так до тех пор, пока не рискнул «пошутить» над профессором Брэннстоун. После этого учителя его нападкам подвергаться перестали. Почему? Об этом знали только Веттели и Эмили. Агата рассказала им как-то под большим секретом, потому что педагогический совет её действия вряд ли одобрил бы. Просто теперь в наказание за каждую новую «шутку» Хиксвилл должен был неделю мочиться в постель. («А что, занятие как раз в его стиле, – подумал тогда Веттели. – странно, что он не делал этого раньше») Жаль, что распространялось это только на самих учителей, а не на их авокадо. Веттели не знал покоя, когда на урок приходил пятый класс. Несчастное растение манило Хиксвилла как магнит, однажды он непременно бы до него добрался, если бы Веттели тоже не повёл себя непедагогично. После очередного предотвращенного покушения он показал парню заряженный холостыми риттер и мрачно сообщил, что в своё время уложил из него не одну сотню человек, не сделавших ему лично ничего дурного. Поэтому страшно подумать, что однажды случится с тем, кто будет в дурном уличён или хотя бы заподозрен. Хиксвилл ушёл из класса подавленный, и авокадо его нападкам больше не повергалось. Чего не скажешь о всей остальной школе.
Самое удивительное, что нести ответственность за содеянное Хиксвиллу приходилось довольно редко. Он умел каким-то образом подбивать других к соучастию в своих выходках. Его дружно ненавидели, но почему-то всякий раз шли у него на поводу и в результате оказывались виноватыми, а главный зачинщик оставался как бы ни при чём. Наверное, именно этим, а ещё убеждённостью добрейшего профессора Инджерсолла в том, что ребёнок тем и отличается от взрослого, что каким бы он ни был испорченным, его ещё можно исправить, и объясняется тот факт, что Хиксвилла терпели в Гринторпе вместо того, чтобы воздать ему по заслугам и с позором выгнать из школы.
Конечно, профессор Инджерсолл был замечательным человеком и отличным педагогом, но ему был не чужд некоторый идеализм. Веттели, не смотря на юный возраст, успел многое в жизни повидать, и был убеждён в другом: таких как Хиксвилл, не зависимо от числа прожитых ими лет, может исправить только виселица, потому что жаль тратить на них пулю.
Поэтому, когда он, поднимаясь утром из обеденного зала к себе в кабинет, увидел на полу окровавленное тело юного негодяя, то не испытал ничего, кроме чувства высшей справедливости. Первой пришедшей в голову мыслью было: «Боги шельму метят», а второй «Надо сказать работникам, пусть уберут труп и зароют где-нибудь во дворе, непорядок, что он тут валяется». Подумал так, и пошёл себе дальше, спокойный и равнодушный: мало ли мёртвых он видел на своём веку?…
И замер, как громом поражённый, ступеней через пять. Сердце бешено бухнуло в рёбра, в коленях возникла незнакомая слабость. До сознания, изуродованного войной и слегка замутнённого ведьминой магией, наконец, дошло: это – не фронт, это мирный, чудесный Гринторп. Это школа, а в школах не должны валяться на полу тела убитых учеников. Это невозможно, неправильно и ужасно, это потрясение основ разумного бытия.
Он вернулся к телу, стал над ним в замешательстве, не зная, как поступить.
Немедленно оповестить начальство о происшествии? Это будет правильно, но тогда придётся оставить Хиксвилла без присмотра, и на него непременно налетит кто-нибудь из детей. Скорее всего – девочки с четвёртого курса, у них сегодня ботаника. Уж им-то такое зрелище совсем ни к чему! Утащить труп в кабинет и там запереть? Нет, нельзя ничего трогать до прихода полиции – вдруг совершено преступление? Остаётся одно: дождаться учениц и послать их за старшими.
Веттели повезло. Девочки почему-то задерживались, зато снизу донеслись юношеские голоса. Четверо парней с выпускного! Отлично! Как раз то, что нам не хватало для счастья! Строевую они уже прошли, значит, способны более ли менее чётко выполнить приказ.
– Стоять, господа!
Парни застыли на месте, глядя снизу вверх с недоумением и испугом. Хоть и не в кровавых деталях, но им всё-таки видно было, что на площадке кто-то лежит. Они понимали – случилось что-то недоброе.
– Так, Глостер, останьтесь внизу, никого из учеников не пускайте на лестницу. На этаж пусть поднимаются через боковое крыло.
– Да, сэр! – Глостер на командный голос среагировал чётко, молодец.
– Орвелл, вы подниметесь в обход в мой кабинет – держите ключ! – не поймал, железо звякнуло о камень. – Сейчас на урок придут девочки, займете их до моего прихода. Пусть читают про мхи и лишайники. И боги их упаси приближаться к авокадо! Головой отвечаете!
– Есть, сэр. – Квентин Орвелл проворно скрылся за поворотом.
– Вы, Грэггсон, бегите к профессору Инджерсоллу, передайте, что я просил его немедленно прийти. Потом разыщете доктора Саргасса и мистера Коулмана, пусть тоже идут сюда как можно скорее.
Парень кивнул и умчался прочь.
– Фаунтлери, вы раздобудьте и принесите простыню.
– Да, сэр… Простыню?! Зачем? Он что… он мёр…
– Никаких вопросов, мистер Фаунтлери! Не раздумываем, исполняем приказ!
И всё-таки свалял капитан Веттели дурака! Где бы ему сообразить, что созерцать окровавленные трупы профессору Инджерсоллу доводилось не чаще, чем девочкам с четвёртого курса, и как-то подготовить бедного старика, вместо того, чтобы указать широким жестом: «Вы только посмотрите, что у нас творится» и эффектно сдёрнуть простыню. Хорошо, что по лестнице уже поднимался смотритель Коулман. Вдвоём они смогли усадить директора у стены, а подоспевший доктор Саргасс кое-как привёл его в чувство.
К чести профессора Инджерсолла, со слабостью своей он справился очень быстро, и сразу овладел ситуацией. Лестницу перекрыли и установили дежурных. Из деревни был вызван констебль, в Эльчестер послали за коронером – Токслей привёз его на директорском венефикаре. Тело после осмотра унесли в подвал, телеграфировали родным погибшего, занялись подготовкой к похоронам…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента