В конце концов супружескую связь благословил ребе по иудейскому обычаю. Молодые рассматривали это как досадную скучную формальность, необходимую для того, чтобы они были поселены в ссылке вместе. Впрочем, Троцкий в мемуарах явно преуменьшает силу своих тогдашних чувств по отношению к Александре. Это было связано, по всей видимости, и с тем, что позже их брак распался и что к моменту написания воспоминаний он был уже женат на другой женщине, Наталье Седовой. По понятным причинам Троцкий теперь писал о Соколовской исключительно как о товарище по революционной борьбе: «Александра Львовна занимала одно из первых мест в южнорусском рабочем союзе. Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтобы не быть поселенными врозь, мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме»[154].
На самом деле на свиданиях Лев обнаруживал трогательную нежность по отношению к своей невесте, а потом жене, и нежность эта проявилась также во время этапа по железной дороге в Иркутск. Зив вспоминает, что конвой обращался с ними «хорошо, и это путешествие было довольно приятным»: «Нас из вагона все время не выпускали и к нам никого не впускали. Бронштейн, однако, ни к чему не обнаруживал никакого интереса. Он весь был поглощен А. Соколовской»[155].
О том, что его сын вступил в конце концов в брак, Давид Бронштейн какое-то время не знал. Вместе с женой он вскоре обратился с ходатайством по месту ссылки к иркутскому генерал-губернатору, чтобы тот воспрепятствовал предполагаемой женитьбе. В прошении говорилось, что девица Соколовская старше Льва на десять лет (на всякий случай разница в возрасте была преувеличена), что она сбила его с пути и хочет сочетаться с ним браком, чтобы продолжить пагубное свое воздействие. «Мы, родители, опасаемся, что этот брак угрожает нашему сыну полной нравственной гибелью, и мы уверены, что без влияния Соколовской он исправится и по отбытии наказания возвратится в семью и сделается полезным гражданином»[156]. Было, однако, уже поздно. Александра и Лев отправлялись в ссылку как законные супруги, и иркутское начальство ничего поделать с этим не могло.
2. Усть-Кут и Верхоленск. «Восточное обозрение»
На самом деле на свиданиях Лев обнаруживал трогательную нежность по отношению к своей невесте, а потом жене, и нежность эта проявилась также во время этапа по железной дороге в Иркутск. Зив вспоминает, что конвой обращался с ними «хорошо, и это путешествие было довольно приятным»: «Нас из вагона все время не выпускали и к нам никого не впускали. Бронштейн, однако, ни к чему не обнаруживал никакого интереса. Он весь был поглощен А. Соколовской»[155].
О том, что его сын вступил в конце концов в брак, Давид Бронштейн какое-то время не знал. Вместе с женой он вскоре обратился с ходатайством по месту ссылки к иркутскому генерал-губернатору, чтобы тот воспрепятствовал предполагаемой женитьбе. В прошении говорилось, что девица Соколовская старше Льва на десять лет (на всякий случай разница в возрасте была преувеличена), что она сбила его с пути и хочет сочетаться с ним браком, чтобы продолжить пагубное свое воздействие. «Мы, родители, опасаемся, что этот брак угрожает нашему сыну полной нравственной гибелью, и мы уверены, что без влияния Соколовской он исправится и по отбытии наказания возвратится в семью и сделается полезным гражданином»[156]. Было, однако, уже поздно. Александра и Лев отправлялись в ссылку как законные супруги, и иркутское начальство ничего поделать с этим не могло.
2. Усть-Кут и Верхоленск. «Восточное обозрение»
Поезд с арестантским вагоном отправился из Москвы на восток, в направлении Иркутска 3 мая 1900 г. В ряде городов заключенных перегружали, причем нередко подолгу держали в местных пересыльных тюрьмах. К окончательному месту ссылки прибыли только через полгода, глубокой осенью. Этим окончательным местом оказалось довольно большое село Усть-Кут на реке Лене. В селе было около сотни изб. Вокруг прекрасная дикая природа. «Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежали золотые прииски. Отблеск золота играл по всей Лене»[157], – вспоминал Троцкий.
Но сам характер сельского быта и нравов, с которыми Лев столкнулся вблизи впервые (в доме отца он жил в господском, хотя и сравнительно скромном доме), вызывал не только самые отрицательные мысли, но и чувство глубокой тоски. Бронштейн и Соколовская воочию узнали, что такое идиотизм сельской жизни. «Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. …Весною и осенью село утопало в грязи»[158].
По-видимому, уже в то время у будущего Троцкого зародилась стойкая неприязнь к тогдашнему деревенскому быту, к жизни села вообще. Он не раз будет говорить и писать о значении крестьянского движения в русской революции, но все эти заявления станут сопровождаться теми или иными оговорками, в какой-то мере явно навеянными личным опытом. Во всяком случае, Бронштейн убеждался, что рассчитывать на создание некой политической организации, в которой крестьянство будет играть более или менее самостоятельную роль, не приходится. Сочувствуя крестьянству, всячески желая, чтобы его материальный уровень повысился, а нравы и культура хотя бы в какой-то степени развивались в направлении приближения к городским эталонам, Лев все более отчетливо понимал, что это может быть достигнуто только усилиями просвещенных людей. Во время ссылки он причислял к таковым не только революционеров, но и либерально настроенных «легальных марксистов». Через много лет, в начале 1923 г., Троцкий так описывал свое пребывание в Усть-Куте: «В Сибири, в Усть-Куте, мы жили на одной квартире с польским сапожником Микшей. Это был прекрасный товарищ, внимательный, заботливый, великолепный повар, но он выпивал, и чем дальше, тем больше. Время делилось между хозяйственной работой и чтением. Рубка дров, подметание, мойка посуды, помощь Микше по кухне. Чтение было очень разнообразно: Маркс, социалистическая литература, художественные произведения мировой литературы… Литературная работа – особенно ночью. Нередко до 5 – 6 часов утра… Однажды мне не выдали почту в почтовом отделении. Я бурно запротестовал. Меня приговорили к трем рублям штрафа. Извещение это меня застало в Верхоленске, откуда я вскоре бежал. Так три рубля штрафа не были уплачены, в числе многих других моих долгов царизму»[159].
В Усть-Куте Александра 14 (27) марта 1901 г. родила девочку, зачатую еще на одной из пересылок. Новорожденную назвали Зиной. Чтобы как-то облегчить себе быт, супруги попытались было переселиться по легко полученному разрешению иркутского генерал-губернатора восточнее, на реку Илим, где у них были знакомые. Там Лев недолгое время прослужил конторщиком у купца. Но однажды Бронштейн, скорее всего задумавшись о высоких материях или о социальных делах, совершил непозволительную ошибку, записав фунт краски как пуд, и тут же был с позором выдворен со служебного места. Впрочем, верный себе, Троцкий в воспоминаниях изображает дело так, будто ушел со службы сам: «Моя репутация была подорвана, и я взял расчет». Лютой зимой пришлось возвратиться в Усть-Кут. «На коленях у меня была десятимесячная девочка. Она дышала через меховую трубу, сооруженную над ее головой. На каждой остановке мы с тревогой извлекали девочку из ее оболочки. Путешествие прошло все же благополучно»[160], – вспоминал Троцкий.
Еще через непродолжительное время Бронштейну удалось получить разрешение на перемещение в Верхоленск – крохотный уездный городок, но все же место, где имелась колония образованных ссыльных, где были люди, с которыми можно было общаться, обсуждать политические проблемы, вырабатывать общую точку зрения или же ожесточенно спорить. Это была та питательная среда, без которой Лев не мог существовать. Настроение ссыльных поддерживали и переходившие из поколения в поколение рассказы (подчас и легенды) об истории ссылки, центром которой был этот городок. Существовал даже термин: Верхоленская ссылка. Здесь в свое время побывали и декабристы, и, позже, участники Польского национально-освободительного восстания 1863 г.
В своих воспоминаниях Троцкий рассказывал, что своего рода «аристократию» среди ссыльных составляли старые народники, которые находились в ссылке долгие годы и смогли как-то устроиться. Особый слой составляли молодые марксисты. Именно здесь Лев познакомился с 27-летним Моисеем Соломоновичем Урицким[161], который разделял марксистские взгляды. Вместе с Троцким Урицкий примет участие в революционных событиях в Петербурге в 1905 г., вместе с ним станет членом «межрайонной» социал-демократической группы, а затем, в 1917 г., большевиком. После Октябрьского переворота Урицкий возглавит Петроградскую чрезвычайную комиссию в тогдашней столице и будет убит в 1918 г. молодым эсером.
Другим верхоленским знакомым оказался еще более молодой 23-летний Феликс Эдмундович Дзержинский[162] – польский социал-демократ, будущий председатель всесильной и кровавой Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК), а затем ее преемника – Объединенного государственного политического управления (ОГПУ), один из организаторов и исполнителей красного террора. Троцкий вспоминал, как «темной весенней ночью, у костра, на берегу широко разлившейся Лены Дзержинский читал свою поэму на польском языке. Лицо и голос были прекрасны, но поэма была слаба. Сама жизнь этого человека стала суровейшей из поэм»[163]. Назвать жизнь руководителя красного террора и советской карательной системы «суровой поэмой», будучи исключенным из партии, снятым со всех постов и к тому же высланным из страны, мог только такой оторванный от жизни теоретик революции, как Троцкий.
Судьбы ссыльных складывались совершенно по-разному. Бывали случаи самоубийства, кое-кто в тоске спивался. Бронштейна, как и некоторых его единомышленников-марксистов, спасали умственная работа, бесконечные споры и дискуссии, публицистическая деятельность. Но как бы то ни было, они пока еще не стали сухарями-догматиками, хотя именно в этом направлении развивалась ментальность новых марксистов, а оставались молодыми людьми, стремившимися разнообразить свой скучный быт. Большой популярностью у ссыльной молодежи пользовались спортивные игры, особенно крокет, дававший возможность проявить ловкость, находчивость, собранность, причем «и тут, как всюду и во всем остальном, где ему так или иначе предоставлялся случай проявить свою индивидуальность, Бронштейн органически не переносил соперников… и одержать победу над ним в крокете было самым верным средством приобрести злейшего врага»[164].
Понятно, что Лев сразу же включился в ожесточенные споры ссыльных. Бывший член «Народной воли» Н.Н. Фрейлих рассказывал видному советскому историку и идеологу Е.М. Ярославскому, какое глубокое впечатление на него и других народников произвел Троцкий в ссылке одним из докладов своей «красочностью, яркостью, истовостью»[165]. Ярославский, ставший затем одержимым сталинским подхалимом, горько сожалел, что в свое время почти восторженно воспроизвел отдельные этапы революционного пути Троцкого. Очевидно, с полным основанием Ярославский полагал, что этого факта при первом удобном случае Сталину будет достаточно, чтобы объявить его «врагом народа» и жестоко с ним расправиться. Однако в годы чисток Ярославского не тронули.
Именно в Верхоленске Лев стал овладевать квалификацией профессионального журналиста. С тревогой и неуверенностью он послал первые свои корреспонденции в выходившую в Иркутске еще с 1882 г. газету «Восточное обозрение». Это было провинциальное, но довольно солидное издание, основанное писателем, историком, путешественником и краеведом Н.М. Ядринцевым, в котором сотрудничали легальные народники и легальные марксисты.
«Восточное обозрение» имело очень небольшой штат постоянных сотрудников, но это были люди, чьи статьи удовлетворяли высоким требованиям газеты. Издателем газеты с 1894 г. был либерал Иван Иванович Попов, бывший революционный народник и даже член ЦК партии «Народная воля», позже примкнувший к кадетам. Основную практическую работу по выпуску газеты проводил секретарь редакции B.C. Ефремов, также бывший революционный народник, терпимо относившийся к марксистам. Хотя ссыльным было категорически запрещено публиковаться в прессе, Ефремов шел на риск, требуя лишь, чтобы они печатались под псевдонимами[166]. Власти нередко делали «предупреждения» газете и даже закрывали ее на определенный срок, после чего газета открывалась снова. Она выходила до 1906 г., когда в конце концов издание было запрещено правительством[167].
Троцкий вспоминал, что он был «поддержан редакцией». Действительно, в «Восточном обозрении» одна за другой стали появляться его корреспонденции, а затем и более солидные статьи. Бронштейн начал с материалов деревенской тематики. Подписывать их своим настоящим именем было явно нецелесообразно и по соображениям собственной безопасности перед местными полицейскими властями, и с точки зрения интересов газеты, а возможно, еще потому, что в Восточной Сибири нежелательно было подписывать статьи еврейской фамилией. Наудачу раскрыв итальянский словарь, Лев обнаружил там вполне подходящий, с его точки зрения, термин – antidoto (противоядие) и, слегка переиначив его, превратился в Антида Ото. Псевдоним Антид Ото станет одним из основных в его публицистической практике на протяжении многих лет.
Первая корреспонденция в «Восточном обозрении» появилась в октябре 1900 г. Называлась она длинно: «Малозаметный, но весьма важный винтик в государственной машине»[168]. Речь здесь шла об элементарной «социальной клеточке» российского государственного строя – сельском обществе, или сельской общине. Используя, в частности, произведения своего любимого писателя Глеба Ивановича Успенского, автор показывал дифференциацию, усложнение функций и внутренних взаимоотношений в этой «клетке» и усиление ее взаимодействия со всем общественным организмом.
Но это были общие рассуждения, навеянные тем, что Антид Ото прочитал о деревне Европейской России. В Сибири же земских учреждений не было вообще, а все дела вершились волостными писарями. В корреспонденции приводилась опись «книг» и «дел» этого низового чиновника, показывавшая, что подобные лица не только «заведовали» всеми делами, вплоть до мелочей быта, но были всевластными господами в сибирской деревне, а представляемые деревенским писарем «наполовину фиктивные цифры идут по начальству, подвергаются обработке, ложатся в основу многих официальных и земских статистических обозрений и исследований, которые составляют в свою очередь предмет ожесточенной полемики отечественных публицистов»[169].
Бронштейн продолжал ту же тему земства и в следующей корреспонденции[170]. Теперь он высказывал вполне определенное мнение, что введение в Сибири земских учреждений есть лишь вопрос времени, что земское самоуправление является не измышлением «публицистов непохвального образа мыслей», а категорическим и естественным требованием жизни, что земство является органом необходимым и «займет подобающее ему место в обороте всероссийской жизни». Автор отмечал, что «бессословность» уже существующих земств является весьма относительной, ибо крестьянское и вообще недворянское представительство в них совершенно незначительно. Высказывалось требование, чтобы двери земских собраний были широко открыты представителям народных масс. «Только в таком случае земское обложение станет самообложением, после чего упреки по адресу земства в мотовстве и расточительности будут равносильны упрекам в самообирании…»
Цикл из четырех статей под общим названием «Обыкновенное деревенское»[171] был посвящен разнообразным больным вопросам сельского быта, непосредственным свидетелем которого являлся автор. Фактически это были корреспонденции с места действия. Здесь рассматривались и «медицинская беспомощность» сибирской деревни, и сельская «тюремка», в которую запирали буянов, психических больных и бесприютных инвалидов. Шла речь об издевательствах безграмотных, озлобленных, пьяных крестьян над своими беспомощными женами, которые подвергались свирепым избиениям, о примитивизме церковно-приходской школы, а также, вновь и вновь, о проблемах всесословной волости.
«Об одном старом вопросе» – так называлась статья, трактовавшая вопросы женской эмансипации[172]. Публицист отвергал «вульгарный феминизм», обращая внимание на социальную стратификацию женщин: «То, чем женщина одного класса пользуется с избытком, для женщины другого класса является лишь идеалом». Только в этой статье, да еще в крохотной заметке о том, что фабричных рабочих «оскорбляют обыском» перед тем, как они выходят за ворота предприятия после окончания рабочего дня[173], можно выискать слабые указания на марксистское мировоззрение автора. Все остальные статьи носили общедемократический и общекультурный характер. Эти работы отличались знанием предмета и соответствующей публицистической и социологической литературы, в том числе на иностранных языках. Порой даже казалось, что Антид Ото чрезмерно щеголяет владением немецкого и французского языков, перечислением имен известных зарубежных общественных деятелей, их произведений и их позиций. Правда, за исключением отдельных неудачных мест все отсылки «к авторитетам» звучали обоснованно и существенно подкрепляли аргументацию автора. Изложение было ярким, подчас красочным и даже красивым. Иногда, впрочем, Лев увлекался образностью стиля, использовал длинные и несколько запутанные обороты, а красивость статьи оказывалась на грани безвкусного китча. Это, однако, были вполне естественные издержки творческой манеры начинающего журналиста, которые отчасти станут манерой письма и зрелого Троцкого.
Важной положительной стороной большинства корреспонденций по социально-политическим вопросам было не просто глубокое знание материала, а использование личных наблюдений нравов восточносибирской деревни, автобиографических элементов, выдержек из собственных бесед с крестьянами, а также мелкими сельскими чиновниками, деревенскими учителями и т. д. Главным содержательным моментом рассмотренного цикла статей были осуждение сословности, открытой или же скрытой, призыв к модернизации села, естественно на базе развития производительных сил и распространения культурных навыков и знаний, то есть на путях капиталистического развития.
В еще большей степени общедемократическое содержание относилось к значительно большему по количеству и разнообразию проблематики циклу публикаций, посвященных социальным аспектам художественной культуры и смежным вопросам, которые появлялись в «Восточном обозрении» с января 1901 г. Здесь молодой автор ставил и пытался разрешить с точки зрения собственного понимания марксистской этической теории вечные вопросы человеческой жизни – оптимизм и пессимизм, любовь и вражда, дружба и предательство, смерть и вечность и многое-многое другое. Но постоянно доминировала у него тема взаимоотношений личности и общества, причем, разумеется, акцент делался на долге индивидуума перед массой, на оправданности и необходимости самопожертвования во имя высоких идей социальной справедливости.
Через много лет, в середине 20-х гг., сортируя статьи из «Восточного обозрения» для включения их в соответствующий том своего собрания сочинений, Троцкий разбил их на четыре раздела: «От дворянина к разночинцу», «Будни», «На задворках публицистики» и «Перед первой революцией». Эта разбивка была несколько искусственной. В частности, название последнего раздела совершенно не соответствовало его реальному содержанию, да и по времени довольно далеко отстояло от 1905 г. В действительности более или менее четко выделялись группы статей, посвященных творчеству писателей-классиков и представителей новейших тенденций в художественной литературе, общим вопросам социологии литературно-художественного творчества, бытовым вопросам. Всего в «Восточном обозрении» было опубликовано примерно 30 статей Бронштейна по культурной проблематике. Среди них были и краткие заметки, и обширные публикации, появлявшиеся с продолжением. Некоторые материалы были сочтены редакцией настолько острыми, что не увидели света, например статья 1901 г. «История литературы, г. Боборыкин и русская критика», опубликованная в собрании сочинений по рукописи из архива Троцкого[174]. Это была предельно острая оценка книги беллетриста и литературоведа П.Д. Боборыкина о европейском романе[175].
С этой книгой, писал Антид Ото, «случился совершенно исключительный казус: ее никто, кроме самого автора, не понял». Далее следовали сопровождаемые примерами утверждения о «неуклюжих повторениях», «топтании на одном месте вместо аргументирования», утверждение, что «за гераклитовой темнотой изложения отнюдь не скрывается гераклитова глубина мысли». Грубые и безапелляционные суждения понадобились Льву для того, чтобы отвергнуть «благонамеренно-умеренную мещанскую пошлость» в критике, как и в беллетристике, «провозгласить необходимость слияния историко-литературного исследования и публицистической критики в единое целое в сочетании с эстетической оценкой конкретных художественных произведений». Столь решительный напор юного автора оказался неприемлемым для «Восточного обозрения», и статья не увидела света.
Еще одной статьей, оставшейся неопубликованной, был небольшой этюд под заголовком «Нечто о сомнамбулизме». В этом фрагменте шла речь о таком состоянии, при котором человек способен во сне или наяву совершать некие действия, неосмысленные или полуосмысленные, но иногда направленные на осуществление определенной цели. Однако автор рассматривал сомнамбулизм отнюдь не как медицинский или же психологический факт. Он высокомерно и довольно неуклюже высмеивал тех, кто, по его мнению, занимаются совершенно ненужным делом, вплоть до филателистов, которые, по его словам, отдают себя делу «совершенно бескорыстному и в высокой степени бессмысленному и бесцельному, словом, идеально чистому водотолчению»[176].
Пожалуй, «водотолчением» занимался и сам автор этой статьи, действительно не заслуживающей публикации. Однако подавляющее большинство статей, направленных Троцким в «Восточное обозрение», встретили положительный отклик редакции и теплый прием читателей, несмотря на неочевидные и нестандартные оценки автора. Так, статья о В.А. Жуковском являлась весьма спорной оценкой русского романтизма, который Бронштейн характеризовал как «средство не улучшения жизни, а малодушного бегства от нее», как «мечтательную апатию». Но в то же время в очерке выражалось безоговорочное согласие с мнением В.Г. Белинского о том, что без Жуковского мы не имели бы Пушкина. «Это страшно много, и нужно уметь быть за это благодарным», – заключал автор[177].
Но сам характер сельского быта и нравов, с которыми Лев столкнулся вблизи впервые (в доме отца он жил в господском, хотя и сравнительно скромном доме), вызывал не только самые отрицательные мысли, но и чувство глубокой тоски. Бронштейн и Соколовская воочию узнали, что такое идиотизм сельской жизни. «Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. …Весною и осенью село утопало в грязи»[158].
По-видимому, уже в то время у будущего Троцкого зародилась стойкая неприязнь к тогдашнему деревенскому быту, к жизни села вообще. Он не раз будет говорить и писать о значении крестьянского движения в русской революции, но все эти заявления станут сопровождаться теми или иными оговорками, в какой-то мере явно навеянными личным опытом. Во всяком случае, Бронштейн убеждался, что рассчитывать на создание некой политической организации, в которой крестьянство будет играть более или менее самостоятельную роль, не приходится. Сочувствуя крестьянству, всячески желая, чтобы его материальный уровень повысился, а нравы и культура хотя бы в какой-то степени развивались в направлении приближения к городским эталонам, Лев все более отчетливо понимал, что это может быть достигнуто только усилиями просвещенных людей. Во время ссылки он причислял к таковым не только революционеров, но и либерально настроенных «легальных марксистов». Через много лет, в начале 1923 г., Троцкий так описывал свое пребывание в Усть-Куте: «В Сибири, в Усть-Куте, мы жили на одной квартире с польским сапожником Микшей. Это был прекрасный товарищ, внимательный, заботливый, великолепный повар, но он выпивал, и чем дальше, тем больше. Время делилось между хозяйственной работой и чтением. Рубка дров, подметание, мойка посуды, помощь Микше по кухне. Чтение было очень разнообразно: Маркс, социалистическая литература, художественные произведения мировой литературы… Литературная работа – особенно ночью. Нередко до 5 – 6 часов утра… Однажды мне не выдали почту в почтовом отделении. Я бурно запротестовал. Меня приговорили к трем рублям штрафа. Извещение это меня застало в Верхоленске, откуда я вскоре бежал. Так три рубля штрафа не были уплачены, в числе многих других моих долгов царизму»[159].
В Усть-Куте Александра 14 (27) марта 1901 г. родила девочку, зачатую еще на одной из пересылок. Новорожденную назвали Зиной. Чтобы как-то облегчить себе быт, супруги попытались было переселиться по легко полученному разрешению иркутского генерал-губернатора восточнее, на реку Илим, где у них были знакомые. Там Лев недолгое время прослужил конторщиком у купца. Но однажды Бронштейн, скорее всего задумавшись о высоких материях или о социальных делах, совершил непозволительную ошибку, записав фунт краски как пуд, и тут же был с позором выдворен со служебного места. Впрочем, верный себе, Троцкий в воспоминаниях изображает дело так, будто ушел со службы сам: «Моя репутация была подорвана, и я взял расчет». Лютой зимой пришлось возвратиться в Усть-Кут. «На коленях у меня была десятимесячная девочка. Она дышала через меховую трубу, сооруженную над ее головой. На каждой остановке мы с тревогой извлекали девочку из ее оболочки. Путешествие прошло все же благополучно»[160], – вспоминал Троцкий.
Еще через непродолжительное время Бронштейну удалось получить разрешение на перемещение в Верхоленск – крохотный уездный городок, но все же место, где имелась колония образованных ссыльных, где были люди, с которыми можно было общаться, обсуждать политические проблемы, вырабатывать общую точку зрения или же ожесточенно спорить. Это была та питательная среда, без которой Лев не мог существовать. Настроение ссыльных поддерживали и переходившие из поколения в поколение рассказы (подчас и легенды) об истории ссылки, центром которой был этот городок. Существовал даже термин: Верхоленская ссылка. Здесь в свое время побывали и декабристы, и, позже, участники Польского национально-освободительного восстания 1863 г.
В своих воспоминаниях Троцкий рассказывал, что своего рода «аристократию» среди ссыльных составляли старые народники, которые находились в ссылке долгие годы и смогли как-то устроиться. Особый слой составляли молодые марксисты. Именно здесь Лев познакомился с 27-летним Моисеем Соломоновичем Урицким[161], который разделял марксистские взгляды. Вместе с Троцким Урицкий примет участие в революционных событиях в Петербурге в 1905 г., вместе с ним станет членом «межрайонной» социал-демократической группы, а затем, в 1917 г., большевиком. После Октябрьского переворота Урицкий возглавит Петроградскую чрезвычайную комиссию в тогдашней столице и будет убит в 1918 г. молодым эсером.
Другим верхоленским знакомым оказался еще более молодой 23-летний Феликс Эдмундович Дзержинский[162] – польский социал-демократ, будущий председатель всесильной и кровавой Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК), а затем ее преемника – Объединенного государственного политического управления (ОГПУ), один из организаторов и исполнителей красного террора. Троцкий вспоминал, как «темной весенней ночью, у костра, на берегу широко разлившейся Лены Дзержинский читал свою поэму на польском языке. Лицо и голос были прекрасны, но поэма была слаба. Сама жизнь этого человека стала суровейшей из поэм»[163]. Назвать жизнь руководителя красного террора и советской карательной системы «суровой поэмой», будучи исключенным из партии, снятым со всех постов и к тому же высланным из страны, мог только такой оторванный от жизни теоретик революции, как Троцкий.
Судьбы ссыльных складывались совершенно по-разному. Бывали случаи самоубийства, кое-кто в тоске спивался. Бронштейна, как и некоторых его единомышленников-марксистов, спасали умственная работа, бесконечные споры и дискуссии, публицистическая деятельность. Но как бы то ни было, они пока еще не стали сухарями-догматиками, хотя именно в этом направлении развивалась ментальность новых марксистов, а оставались молодыми людьми, стремившимися разнообразить свой скучный быт. Большой популярностью у ссыльной молодежи пользовались спортивные игры, особенно крокет, дававший возможность проявить ловкость, находчивость, собранность, причем «и тут, как всюду и во всем остальном, где ему так или иначе предоставлялся случай проявить свою индивидуальность, Бронштейн органически не переносил соперников… и одержать победу над ним в крокете было самым верным средством приобрести злейшего врага»[164].
Понятно, что Лев сразу же включился в ожесточенные споры ссыльных. Бывший член «Народной воли» Н.Н. Фрейлих рассказывал видному советскому историку и идеологу Е.М. Ярославскому, какое глубокое впечатление на него и других народников произвел Троцкий в ссылке одним из докладов своей «красочностью, яркостью, истовостью»[165]. Ярославский, ставший затем одержимым сталинским подхалимом, горько сожалел, что в свое время почти восторженно воспроизвел отдельные этапы революционного пути Троцкого. Очевидно, с полным основанием Ярославский полагал, что этого факта при первом удобном случае Сталину будет достаточно, чтобы объявить его «врагом народа» и жестоко с ним расправиться. Однако в годы чисток Ярославского не тронули.
Именно в Верхоленске Лев стал овладевать квалификацией профессионального журналиста. С тревогой и неуверенностью он послал первые свои корреспонденции в выходившую в Иркутске еще с 1882 г. газету «Восточное обозрение». Это было провинциальное, но довольно солидное издание, основанное писателем, историком, путешественником и краеведом Н.М. Ядринцевым, в котором сотрудничали легальные народники и легальные марксисты.
«Восточное обозрение» имело очень небольшой штат постоянных сотрудников, но это были люди, чьи статьи удовлетворяли высоким требованиям газеты. Издателем газеты с 1894 г. был либерал Иван Иванович Попов, бывший революционный народник и даже член ЦК партии «Народная воля», позже примкнувший к кадетам. Основную практическую работу по выпуску газеты проводил секретарь редакции B.C. Ефремов, также бывший революционный народник, терпимо относившийся к марксистам. Хотя ссыльным было категорически запрещено публиковаться в прессе, Ефремов шел на риск, требуя лишь, чтобы они печатались под псевдонимами[166]. Власти нередко делали «предупреждения» газете и даже закрывали ее на определенный срок, после чего газета открывалась снова. Она выходила до 1906 г., когда в конце концов издание было запрещено правительством[167].
Троцкий вспоминал, что он был «поддержан редакцией». Действительно, в «Восточном обозрении» одна за другой стали появляться его корреспонденции, а затем и более солидные статьи. Бронштейн начал с материалов деревенской тематики. Подписывать их своим настоящим именем было явно нецелесообразно и по соображениям собственной безопасности перед местными полицейскими властями, и с точки зрения интересов газеты, а возможно, еще потому, что в Восточной Сибири нежелательно было подписывать статьи еврейской фамилией. Наудачу раскрыв итальянский словарь, Лев обнаружил там вполне подходящий, с его точки зрения, термин – antidoto (противоядие) и, слегка переиначив его, превратился в Антида Ото. Псевдоним Антид Ото станет одним из основных в его публицистической практике на протяжении многих лет.
Первая корреспонденция в «Восточном обозрении» появилась в октябре 1900 г. Называлась она длинно: «Малозаметный, но весьма важный винтик в государственной машине»[168]. Речь здесь шла об элементарной «социальной клеточке» российского государственного строя – сельском обществе, или сельской общине. Используя, в частности, произведения своего любимого писателя Глеба Ивановича Успенского, автор показывал дифференциацию, усложнение функций и внутренних взаимоотношений в этой «клетке» и усиление ее взаимодействия со всем общественным организмом.
Но это были общие рассуждения, навеянные тем, что Антид Ото прочитал о деревне Европейской России. В Сибири же земских учреждений не было вообще, а все дела вершились волостными писарями. В корреспонденции приводилась опись «книг» и «дел» этого низового чиновника, показывавшая, что подобные лица не только «заведовали» всеми делами, вплоть до мелочей быта, но были всевластными господами в сибирской деревне, а представляемые деревенским писарем «наполовину фиктивные цифры идут по начальству, подвергаются обработке, ложатся в основу многих официальных и земских статистических обозрений и исследований, которые составляют в свою очередь предмет ожесточенной полемики отечественных публицистов»[169].
Бронштейн продолжал ту же тему земства и в следующей корреспонденции[170]. Теперь он высказывал вполне определенное мнение, что введение в Сибири земских учреждений есть лишь вопрос времени, что земское самоуправление является не измышлением «публицистов непохвального образа мыслей», а категорическим и естественным требованием жизни, что земство является органом необходимым и «займет подобающее ему место в обороте всероссийской жизни». Автор отмечал, что «бессословность» уже существующих земств является весьма относительной, ибо крестьянское и вообще недворянское представительство в них совершенно незначительно. Высказывалось требование, чтобы двери земских собраний были широко открыты представителям народных масс. «Только в таком случае земское обложение станет самообложением, после чего упреки по адресу земства в мотовстве и расточительности будут равносильны упрекам в самообирании…»
Цикл из четырех статей под общим названием «Обыкновенное деревенское»[171] был посвящен разнообразным больным вопросам сельского быта, непосредственным свидетелем которого являлся автор. Фактически это были корреспонденции с места действия. Здесь рассматривались и «медицинская беспомощность» сибирской деревни, и сельская «тюремка», в которую запирали буянов, психических больных и бесприютных инвалидов. Шла речь об издевательствах безграмотных, озлобленных, пьяных крестьян над своими беспомощными женами, которые подвергались свирепым избиениям, о примитивизме церковно-приходской школы, а также, вновь и вновь, о проблемах всесословной волости.
«Об одном старом вопросе» – так называлась статья, трактовавшая вопросы женской эмансипации[172]. Публицист отвергал «вульгарный феминизм», обращая внимание на социальную стратификацию женщин: «То, чем женщина одного класса пользуется с избытком, для женщины другого класса является лишь идеалом». Только в этой статье, да еще в крохотной заметке о том, что фабричных рабочих «оскорбляют обыском» перед тем, как они выходят за ворота предприятия после окончания рабочего дня[173], можно выискать слабые указания на марксистское мировоззрение автора. Все остальные статьи носили общедемократический и общекультурный характер. Эти работы отличались знанием предмета и соответствующей публицистической и социологической литературы, в том числе на иностранных языках. Порой даже казалось, что Антид Ото чрезмерно щеголяет владением немецкого и французского языков, перечислением имен известных зарубежных общественных деятелей, их произведений и их позиций. Правда, за исключением отдельных неудачных мест все отсылки «к авторитетам» звучали обоснованно и существенно подкрепляли аргументацию автора. Изложение было ярким, подчас красочным и даже красивым. Иногда, впрочем, Лев увлекался образностью стиля, использовал длинные и несколько запутанные обороты, а красивость статьи оказывалась на грани безвкусного китча. Это, однако, были вполне естественные издержки творческой манеры начинающего журналиста, которые отчасти станут манерой письма и зрелого Троцкого.
Важной положительной стороной большинства корреспонденций по социально-политическим вопросам было не просто глубокое знание материала, а использование личных наблюдений нравов восточносибирской деревни, автобиографических элементов, выдержек из собственных бесед с крестьянами, а также мелкими сельскими чиновниками, деревенскими учителями и т. д. Главным содержательным моментом рассмотренного цикла статей были осуждение сословности, открытой или же скрытой, призыв к модернизации села, естественно на базе развития производительных сил и распространения культурных навыков и знаний, то есть на путях капиталистического развития.
В еще большей степени общедемократическое содержание относилось к значительно большему по количеству и разнообразию проблематики циклу публикаций, посвященных социальным аспектам художественной культуры и смежным вопросам, которые появлялись в «Восточном обозрении» с января 1901 г. Здесь молодой автор ставил и пытался разрешить с точки зрения собственного понимания марксистской этической теории вечные вопросы человеческой жизни – оптимизм и пессимизм, любовь и вражда, дружба и предательство, смерть и вечность и многое-многое другое. Но постоянно доминировала у него тема взаимоотношений личности и общества, причем, разумеется, акцент делался на долге индивидуума перед массой, на оправданности и необходимости самопожертвования во имя высоких идей социальной справедливости.
Через много лет, в середине 20-х гг., сортируя статьи из «Восточного обозрения» для включения их в соответствующий том своего собрания сочинений, Троцкий разбил их на четыре раздела: «От дворянина к разночинцу», «Будни», «На задворках публицистики» и «Перед первой революцией». Эта разбивка была несколько искусственной. В частности, название последнего раздела совершенно не соответствовало его реальному содержанию, да и по времени довольно далеко отстояло от 1905 г. В действительности более или менее четко выделялись группы статей, посвященных творчеству писателей-классиков и представителей новейших тенденций в художественной литературе, общим вопросам социологии литературно-художественного творчества, бытовым вопросам. Всего в «Восточном обозрении» было опубликовано примерно 30 статей Бронштейна по культурной проблематике. Среди них были и краткие заметки, и обширные публикации, появлявшиеся с продолжением. Некоторые материалы были сочтены редакцией настолько острыми, что не увидели света, например статья 1901 г. «История литературы, г. Боборыкин и русская критика», опубликованная в собрании сочинений по рукописи из архива Троцкого[174]. Это была предельно острая оценка книги беллетриста и литературоведа П.Д. Боборыкина о европейском романе[175].
С этой книгой, писал Антид Ото, «случился совершенно исключительный казус: ее никто, кроме самого автора, не понял». Далее следовали сопровождаемые примерами утверждения о «неуклюжих повторениях», «топтании на одном месте вместо аргументирования», утверждение, что «за гераклитовой темнотой изложения отнюдь не скрывается гераклитова глубина мысли». Грубые и безапелляционные суждения понадобились Льву для того, чтобы отвергнуть «благонамеренно-умеренную мещанскую пошлость» в критике, как и в беллетристике, «провозгласить необходимость слияния историко-литературного исследования и публицистической критики в единое целое в сочетании с эстетической оценкой конкретных художественных произведений». Столь решительный напор юного автора оказался неприемлемым для «Восточного обозрения», и статья не увидела света.
Еще одной статьей, оставшейся неопубликованной, был небольшой этюд под заголовком «Нечто о сомнамбулизме». В этом фрагменте шла речь о таком состоянии, при котором человек способен во сне или наяву совершать некие действия, неосмысленные или полуосмысленные, но иногда направленные на осуществление определенной цели. Однако автор рассматривал сомнамбулизм отнюдь не как медицинский или же психологический факт. Он высокомерно и довольно неуклюже высмеивал тех, кто, по его мнению, занимаются совершенно ненужным делом, вплоть до филателистов, которые, по его словам, отдают себя делу «совершенно бескорыстному и в высокой степени бессмысленному и бесцельному, словом, идеально чистому водотолчению»[176].
Пожалуй, «водотолчением» занимался и сам автор этой статьи, действительно не заслуживающей публикации. Однако подавляющее большинство статей, направленных Троцким в «Восточное обозрение», встретили положительный отклик редакции и теплый прием читателей, несмотря на неочевидные и нестандартные оценки автора. Так, статья о В.А. Жуковском являлась весьма спорной оценкой русского романтизма, который Бронштейн характеризовал как «средство не улучшения жизни, а малодушного бегства от нее», как «мечтательную апатию». Но в то же время в очерке выражалось безоговорочное согласие с мнением В.Г. Белинского о том, что без Жуковского мы не имели бы Пушкина. «Это страшно много, и нужно уметь быть за это благодарным», – заключал автор[177].