На шоссе – ни следа ночных патрулей или спящих водителей, так что объедков тоже не предвидится. Лишь асфальт, а к югу – цель ее странствия. Зариа.
Уже несколько дней она видела город, распластавшийся по равнине, шагала к его минаретам и мечетям, мучительно вращала землю, притягивала его к себе. Но город не приближался, навечно застыл в недоступности – иллюзией, рожденной из трепещущего жара и ходьбы, которая с каждым днем все медленнее и неувереннее. Все труднее вращать ногами земной шар. Солнце всползло на небеса, и Зариа вновь появилась, затем исчезла, скользнула за далекие холмы и деревца, потерялась на заднем плане, за терновником и акациями.
Дорога вытолкнула ее к армейскому блокпосту; дыхание перехватило, она придержала канистру. Еще рано, на шоссе тихо. Она зашагала мимо ограждения, наспех сооруженного солдатами, – доски, перетянутые конопляной веревкой, поверх залитых бетоном нефтяных бочек, – ступала неслышно, глаза долу. На обочине под лихим углом припарковался одинокий армейский грузовик, выкрашенный камуфляжной зеленью, – в джунглях Дельты было бы уместнее. На циновках в кузове спали солдаты.
Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:
– Хой! Ты чо делать?
Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.
Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:
– Ты чо делать? Грузовик лазь!
Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.
Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.
Вскоре цистерна прогрохотала мимо, окутав ее облаком меловой пыли. Она снова невидимка.
Надо опасаться бывших альмаджири – уличных мальчишек, что звериными стаями ошивались по стоянкам и под эстакадами. Альмаджири – младшие дети из нищих семей, попрошайки и мародеры, нередко вырастали профессиональными ворами и вольными головорезами. Годам к тринадцати многие уже состояли в стихийных наемных армиях. К их услугам прибегали равно вымогатели и политики, склонные к фальсификациям. И едва под ложечкой начал разбухать страх, она заметила нескольких таких альмаджири – патрулируют периметр, небрежно закинув на плечо доски с гвоздями. Она улизнула, пока ее не заметили; уж лучше, давя в себе панику, толкаться в людских толпах. Уличная шпана ревниво охраняет территорию, а оживленная автостоянка явно прибрана к рукам и размечена, вплоть до конкретных парковок автобусов и такси.
Надо пробираться дальше в город.
Шоссе вело через Сабон-Гари, расползшийся «район чужаков», где обитали разношерстные пришлецы и неверные – христиане с юга, представители мелких языческих кланов, торговцы-йоруба и поденщики-тив.
Говорят, в Сабон-Гари практикуют черную магию; говорят, от страшных заклинаний джуджу человеком овладевает кровожадное безумие. В ларьках Сабон-Гари, возмутительно плюя на запреты шариата, подают просяное вино и джин из-под полы. На растяжках у дверей рекламируют пиво «Гульдер» и эль «Стар», сверху от руки написано: «ВЕСЕЛИТЕСЬ ВСЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ!» и «ОСВЕЖИТЕСЬ ПРОХЛАДА ДЛЯ ГОСТЕЙ». Даже она умела разгадать эти шифры. В шариатских штатах алкоголь запрещен, но в анклавах Сабон-Гари против него не возражали. Таких чужачек, как она, еще поискать, но в Сабон-Гари ей не место, и она это понимала.
День клонился к вечеру, движение стопорилось, водители в бессильной ярости давили на гудки. Шоссе Королевы Елизаветы II огибало шариатский суд – сердце сжалось, когда она проходила мимо, еле сдержалась, чтоб не побежать.
Напротив суда – гомон и гам гостиничного бара. Вот закон шариата, а вот греховность Запада, игнорируют друг друга изо всех сил. Она пошла вдоль гостиничной ограды; из бара просочилась мешанина иностранных слов, размеченная внезапными взрывами хохота. Нигерийские бизнесмены с христианского юга или торговцы из Ганы; может, и парочка розоволицых батаури, которых прочие нигерийцы называли ойибо. Она слыхала, глупые и неразборчивые батаури швыряются деньгами, точно лепестками сухими. Найти бы какого батаури, бизнесмена, погрязшего в богохульстве и питии, – может, удастся поймать на жалость, выманить пару-тройку найр… Она подобралась ближе, но охранник заметил, устремился наперехват, заорал сердито, и она поспешно отступила.
Неподалеку от гостиницы, на небольшом рынке грузная женщина приглядывала за фруктовым прилавком. Богатая, судя по платку и браслетам. Нахмурилась, увидев девушку, но подпустила ближе. Та тихонько заговорила на хауса, голос пропыленный, ладони протянуты умоляюще.
– Фаранта зучия[11], – прошептала она. – Фаранта зучия…
– Дон'ме?[12] – спросила женщина.
– Дон'ме? – сказала девушка. – Дон'ме? – И в ответ обхватила ладонью живот, взглянула женщине в глаза.
Торговка фыркнула, но затем почти неуловимо указала подбородком на перезрелое манго на земле у ларька. Упавшее манго, от сладости распухшее, сплошь покрытое мушками. Торговка отвернулась, и девушка опустилась на колени, опасно балансируя канистрой, схватила эту сочную тяжесть.
Она съежилась под какой-то дверью, жадно съела манго, прямо с кожурой. На этой сладости она протянет еще несколько шагов; а она не упадет, пока в силах сделать следующий шаг.
День утекал. Под умирающим солнцем глина и бетон Зарии светились красной ржавью. Толпы возвращались по домам, пытаясь обогнать темноту, и она пошла за ними через железную дорогу, по балочному мосту над рекою Кубани цвета чая с молоком.
И вошла в Тудун-Вада, колониальный район, выстроенный британцами, – величественные поблекшие фасады. Конторы к вечеру пустели, зажигались лампы в забегаловках. «Здесь небезопасно». Нутром почуяла, принялась искать убежище. Нашла укрытие у воды, на заболоченном берегу – замусоренный пустырь, поделенный на кукурузные грядки. Прохлюпала по траве, сторонясь голосов и хоженых тропинок, нашла приют в сгоревшем остове такси-«пежо», свернулась калачиком – здесь она переждет очередную ночь.
Весь вечер мимо проплывал мужской хохот, голоса – а потом вдруг хохот приблизился. Голоса прямо возле «пежо». Пауза, потом вдруг грохот мочи по дверце. Девушка обхватила ладонями живот, чтоб его успокоить, словно трепет внутри ее выдавал; подождала, пока все пройдет. Голоса звучали реже, дальше; наконец остался лишь шепот ветра и чавканье козы неподалеку.
Она провалилась в сон, точно труп в колодец.
Она подошла к воде, искупалась в укромной заводи. Перебрала палые кукурузные початки вдоль берега. Никак не сваришь, вымачивать некогда, но она все равно сунула несколько початков в складки одежды; пожует зерна, если придется, – может, тело обманется, решит, что его накормили.
Мягкий свет затопил эти мускусные берега, и она по тропинке пошла к мосту. Сонные улицы полны прихожан, мужчин в белых одеждах, в расшитых такиях.
Над крышами сухо сипел петух. Она вошла в Старый город – стены омыты утренним светом, солнце наделяет их текстурой и теплом. Эти стены простояли тысячу лет. Крошатся, это правда, и однако грозны. Латаные, чем-то подпертые, наверху пасутся козы, на бурых грязных вершинах в потрепанных палатках ютятся сквоттеры; стены Зарии – не бастионы, скорее курганы. И однако же стоят – свидетельством прошлого, обильного торговлей и войнами. Амина, королева Зарии, что возвела эти стены, когда-то правила империей, простиравшейся до самой реки Нигер. И куда бы ни шли ее войска, везде она строила города, возводила крепостные стены – крепости рибат, укрепления бирни.
«За этими стенами прятались от нас».
Из памяти всплыл теткин голос. Девушка в индиго не впервые оказалась здесь, под этими стенами, в этом городе. Южнее ее родные и не бывали – они тогда еще пробавлялись торговлей, а она была ребенком. «С караваном, наверное». От фламинго Була-Тура на севере до крошащихся глиняных стен, окружающих Старый город Зарии; с тех пор пределы странствий ее клана неуклонно сжимались.
Она закинула голову, взглянула на стену, потянулась, прижала к ней ладонь. Удивилась, до чего стена прохладна. Сверху рыхлая, но внутри прочна. Вспомнила, как въезжала в Старый город, раскачиваясь на верблюде, – наверное, все-таки на лошади. Первая дочь младшей жены – старшие жены ее баловали, она была общей внучкой. Помнила, как лязгали котлы и кастрюли, стукаясь о лошадиные бока, помнила рулоны ткани, певучий смех, крики теток. Они смеялись, въезжая в ворота. «За этими стенами прятались от нас. А мы приехали. Мы здесь».
Было время, ее народ вырвал контроль над солевой торговлей у хауса и фула, даже у королевства Сокото, в своих руках держал всю сахельскую торговлю до самого Тимбукту. «Султаны Сокото страшились пыли наших лошадей».
Конники в краю медлительных верблюдов. Сахельские львы. «Мы были налетчики. Мы были купцы – независимые, вольные. Вольных стены не остановят». Она шла по Старому городу, и слова звенели в ней эхом. Но она не хуже прочих знала, что львы северных саванн давно исчезли, живут только в народных песнях и далеких заказниках. Прошлое старело, ее сородичи уходили прочь, и наконец прошлое обернулось историей, далеким шепотом, точно голоса за стеною.
«Счет богатству мы ведем скотом. Но было время, когда оно измерялось золотом».
На пустыре дети гоняли футбольный мяч – развевались одежки, – а бабки выбивали ночную пыль из свалявшихся ковров. Матери и дочери вручную отжимали белье на задних дворах, муэдзин все звал на молитву.
Вслед за потоком мужчин в белом она пришла на широкий двор. Территория дворца эмира. Ворота эмира, эта плита почета, выложены керамической плиткой; ее она тоже помнила – причудливое сплетение узоров знакомо ей, как ночная греза. Нижний двор еще в тени, но солнечный луч уже нащупал мозаику по верхнему краю, и глина сияла, будто подсвеченная вышивка. Будто ножны, инкрустированные драгоценностями.
– Вперед! Шевелитесь!
У ворот за толпою надзирала стража эмира, заскорузлые люди в алых халатах и тюрбанах. Юноши, поспешая мимо, пихнули ее в спину; она придержала канистру, успокоила себя, утешилась собственной незначительностью. Толпы проталкивались к мечети, повсюду шныряли ласточки. Мечеть – прямо напротив дворца; минареты и купол уже блистали солнцем.
Она сюда пришла не случайно, не просто так увязалась за верующими. Держась подальше от дверей, не желая преступать границы, она остановилась в узком проулке, где шаги и тела поневоле замедлялись. Поставила канистру на землю, застыла, сложив руки, выставив ладони, шепотом напоминая прохожим о том, что подаяние – столп веры ничем не хуже молитвы.
– Закят[13], – шептала она. – Фаранте зучия. Закят.
Мужчины в широких шароварах и жилетах-размахайках шагали мимо – ткань чопорно бела, парадные такии плотно натянуты на головы. Большинство не слышали ее мольбы – или же притворялись. Кто-то морщился, кто-то злился. Но несколько добрых душ залезли в глубокие карманы, на ходу сунули ей несколько кобо или смятую найру – осторожно, чтоб не коснуться ее руки.
Трубный глас. Суета в дальнем дворе. Сам эмир пробирался из дворца в мечеть – еженедельная прогулка по людному двору, черный тюрбан плывет над толпою. О появлении эмира возвестила пушка – одинокий гулкий залп. Свита, стражники в алых тюрбанах, распихивали людей у него с дороги, а эмир складывал руки, принимал пожелания доброго здравия и долголетия, терпеливо кивал торопливым повествованиям о личных делах неотложного свойства, благосклонно улыбался. На один миг безумия ей захотелось пробиться сквозь давку, кинуться эмиру в ноги, просить милости; но толпа чересчур плотна, а она слишком ослабела. Скопище верующих потекло со двора в мечеть, а она снова пристроила канистру на голове и зашагала дальше.
Где пятничные молитвы, там и пятничные уроки. На школьном дворе в Старом городе мальчишки в летних рубашках и шортах и девочки в длинных, безукоризненно чистых платьях собрались под ближайшим деревом – в руках таблички, все смеются, толкаются, – и учитель взирал на них поверх очков-полумесяцев и хмурился, молча призывая к тишине.
Уже несколько дней она видела город, распластавшийся по равнине, шагала к его минаретам и мечетям, мучительно вращала землю, притягивала его к себе. Но город не приближался, навечно застыл в недоступности – иллюзией, рожденной из трепещущего жара и ходьбы, которая с каждым днем все медленнее и неувереннее. Все труднее вращать ногами земной шар. Солнце всползло на небеса, и Зариа вновь появилась, затем исчезла, скользнула за далекие холмы и деревца, потерялась на заднем плане, за терновником и акациями.
Дорога вытолкнула ее к армейскому блокпосту; дыхание перехватило, она придержала канистру. Еще рано, на шоссе тихо. Она зашагала мимо ограждения, наспех сооруженного солдатами, – доски, перетянутые конопляной веревкой, поверх залитых бетоном нефтяных бочек, – ступала неслышно, глаза долу. На обочине под лихим углом припарковался одинокий армейский грузовик, выкрашенный камуфляжной зеленью, – в джунглях Дельты было бы уместнее. На циновках в кузове спали солдаты.
Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:
– Хой! Ты чо делать?
Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.
Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:
– Ты чо делать? Грузовик лазь!
Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.
Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.
Вскоре цистерна прогрохотала мимо, окутав ее облаком меловой пыли. Она снова невидимка.
34
Мой дорогой Генри,
Касательно перевода денег на ваш счет. Боюсь, у нас загвоздка…
35
Когда она входила в Зарию, движение стало плотнее – в город стекались побитые легковушки и хрипящие автобусы. На окраине она совершила опасливый набег на автостоянку, втиснутую под виадук. Разносчики с высоченными грудами товаров на головах расхаживали меж грузовиков и междугородных автобусов, распевали зазывно, пререкались с пассажирами.Надо опасаться бывших альмаджири – уличных мальчишек, что звериными стаями ошивались по стоянкам и под эстакадами. Альмаджири – младшие дети из нищих семей, попрошайки и мародеры, нередко вырастали профессиональными ворами и вольными головорезами. Годам к тринадцати многие уже состояли в стихийных наемных армиях. К их услугам прибегали равно вымогатели и политики, склонные к фальсификациям. И едва под ложечкой начал разбухать страх, она заметила нескольких таких альмаджири – патрулируют периметр, небрежно закинув на плечо доски с гвоздями. Она улизнула, пока ее не заметили; уж лучше, давя в себе панику, толкаться в людских толпах. Уличная шпана ревниво охраняет территорию, а оживленная автостоянка явно прибрана к рукам и размечена, вплоть до конкретных парковок автобусов и такси.
Надо пробираться дальше в город.
Шоссе вело через Сабон-Гари, расползшийся «район чужаков», где обитали разношерстные пришлецы и неверные – христиане с юга, представители мелких языческих кланов, торговцы-йоруба и поденщики-тив.
Говорят, в Сабон-Гари практикуют черную магию; говорят, от страшных заклинаний джуджу человеком овладевает кровожадное безумие. В ларьках Сабон-Гари, возмутительно плюя на запреты шариата, подают просяное вино и джин из-под полы. На растяжках у дверей рекламируют пиво «Гульдер» и эль «Стар», сверху от руки написано: «ВЕСЕЛИТЕСЬ ВСЕ ДЛЯ ГОСТЕЙ!» и «ОСВЕЖИТЕСЬ ПРОХЛАДА ДЛЯ ГОСТЕЙ». Даже она умела разгадать эти шифры. В шариатских штатах алкоголь запрещен, но в анклавах Сабон-Гари против него не возражали. Таких чужачек, как она, еще поискать, но в Сабон-Гари ей не место, и она это понимала.
День клонился к вечеру, движение стопорилось, водители в бессильной ярости давили на гудки. Шоссе Королевы Елизаветы II огибало шариатский суд – сердце сжалось, когда она проходила мимо, еле сдержалась, чтоб не побежать.
Напротив суда – гомон и гам гостиничного бара. Вот закон шариата, а вот греховность Запада, игнорируют друг друга изо всех сил. Она пошла вдоль гостиничной ограды; из бара просочилась мешанина иностранных слов, размеченная внезапными взрывами хохота. Нигерийские бизнесмены с христианского юга или торговцы из Ганы; может, и парочка розоволицых батаури, которых прочие нигерийцы называли ойибо. Она слыхала, глупые и неразборчивые батаури швыряются деньгами, точно лепестками сухими. Найти бы какого батаури, бизнесмена, погрязшего в богохульстве и питии, – может, удастся поймать на жалость, выманить пару-тройку найр… Она подобралась ближе, но охранник заметил, устремился наперехват, заорал сердито, и она поспешно отступила.
Неподалеку от гостиницы, на небольшом рынке грузная женщина приглядывала за фруктовым прилавком. Богатая, судя по платку и браслетам. Нахмурилась, увидев девушку, но подпустила ближе. Та тихонько заговорила на хауса, голос пропыленный, ладони протянуты умоляюще.
– Фаранта зучия[11], – прошептала она. – Фаранта зучия…
– Дон'ме?[12] – спросила женщина.
– Дон'ме? – сказала девушка. – Дон'ме? – И в ответ обхватила ладонью живот, взглянула женщине в глаза.
Торговка фыркнула, но затем почти неуловимо указала подбородком на перезрелое манго на земле у ларька. Упавшее манго, от сладости распухшее, сплошь покрытое мушками. Торговка отвернулась, и девушка опустилась на колени, опасно балансируя канистрой, схватила эту сочную тяжесть.
Она съежилась под какой-то дверью, жадно съела манго, прямо с кожурой. На этой сладости она протянет еще несколько шагов; а она не упадет, пока в силах сделать следующий шаг.
День утекал. Под умирающим солнцем глина и бетон Зарии светились красной ржавью. Толпы возвращались по домам, пытаясь обогнать темноту, и она пошла за ними через железную дорогу, по балочному мосту над рекою Кубани цвета чая с молоком.
И вошла в Тудун-Вада, колониальный район, выстроенный британцами, – величественные поблекшие фасады. Конторы к вечеру пустели, зажигались лампы в забегаловках. «Здесь небезопасно». Нутром почуяла, принялась искать убежище. Нашла укрытие у воды, на заболоченном берегу – замусоренный пустырь, поделенный на кукурузные грядки. Прохлюпала по траве, сторонясь голосов и хоженых тропинок, нашла приют в сгоревшем остове такси-«пежо», свернулась калачиком – здесь она переждет очередную ночь.
Весь вечер мимо проплывал мужской хохот, голоса – а потом вдруг хохот приблизился. Голоса прямо возле «пежо». Пауза, потом вдруг грохот мочи по дверце. Девушка обхватила ладонями живот, чтоб его успокоить, словно трепет внутри ее выдавал; подождала, пока все пройдет. Голоса звучали реже, дальше; наконец остался лишь шепот ветра и чавканье козы неподалеку.
Она провалилась в сон, точно труп в колодец.
36
А когда пробудилась, ей предстала красота: плач муэдзина призывал верных с высот минарета.Она подошла к воде, искупалась в укромной заводи. Перебрала палые кукурузные початки вдоль берега. Никак не сваришь, вымачивать некогда, но она все равно сунула несколько початков в складки одежды; пожует зерна, если придется, – может, тело обманется, решит, что его накормили.
Мягкий свет затопил эти мускусные берега, и она по тропинке пошла к мосту. Сонные улицы полны прихожан, мужчин в белых одеждах, в расшитых такиях.
Над крышами сухо сипел петух. Она вошла в Старый город – стены омыты утренним светом, солнце наделяет их текстурой и теплом. Эти стены простояли тысячу лет. Крошатся, это правда, и однако грозны. Латаные, чем-то подпертые, наверху пасутся козы, на бурых грязных вершинах в потрепанных палатках ютятся сквоттеры; стены Зарии – не бастионы, скорее курганы. И однако же стоят – свидетельством прошлого, обильного торговлей и войнами. Амина, королева Зарии, что возвела эти стены, когда-то правила империей, простиравшейся до самой реки Нигер. И куда бы ни шли ее войска, везде она строила города, возводила крепостные стены – крепости рибат, укрепления бирни.
«За этими стенами прятались от нас».
Из памяти всплыл теткин голос. Девушка в индиго не впервые оказалась здесь, под этими стенами, в этом городе. Южнее ее родные и не бывали – они тогда еще пробавлялись торговлей, а она была ребенком. «С караваном, наверное». От фламинго Була-Тура на севере до крошащихся глиняных стен, окружающих Старый город Зарии; с тех пор пределы странствий ее клана неуклонно сжимались.
Она закинула голову, взглянула на стену, потянулась, прижала к ней ладонь. Удивилась, до чего стена прохладна. Сверху рыхлая, но внутри прочна. Вспомнила, как въезжала в Старый город, раскачиваясь на верблюде, – наверное, все-таки на лошади. Первая дочь младшей жены – старшие жены ее баловали, она была общей внучкой. Помнила, как лязгали котлы и кастрюли, стукаясь о лошадиные бока, помнила рулоны ткани, певучий смех, крики теток. Они смеялись, въезжая в ворота. «За этими стенами прятались от нас. А мы приехали. Мы здесь».
Было время, ее народ вырвал контроль над солевой торговлей у хауса и фула, даже у королевства Сокото, в своих руках держал всю сахельскую торговлю до самого Тимбукту. «Султаны Сокото страшились пыли наших лошадей».
Конники в краю медлительных верблюдов. Сахельские львы. «Мы были налетчики. Мы были купцы – независимые, вольные. Вольных стены не остановят». Она шла по Старому городу, и слова звенели в ней эхом. Но она не хуже прочих знала, что львы северных саванн давно исчезли, живут только в народных песнях и далеких заказниках. Прошлое старело, ее сородичи уходили прочь, и наконец прошлое обернулось историей, далеким шепотом, точно голоса за стеною.
«Счет богатству мы ведем скотом. Но было время, когда оно измерялось золотом».
На пустыре дети гоняли футбольный мяч – развевались одежки, – а бабки выбивали ночную пыль из свалявшихся ковров. Матери и дочери вручную отжимали белье на задних дворах, муэдзин все звал на молитву.
Вслед за потоком мужчин в белом она пришла на широкий двор. Территория дворца эмира. Ворота эмира, эта плита почета, выложены керамической плиткой; ее она тоже помнила – причудливое сплетение узоров знакомо ей, как ночная греза. Нижний двор еще в тени, но солнечный луч уже нащупал мозаику по верхнему краю, и глина сияла, будто подсвеченная вышивка. Будто ножны, инкрустированные драгоценностями.
– Вперед! Шевелитесь!
У ворот за толпою надзирала стража эмира, заскорузлые люди в алых халатах и тюрбанах. Юноши, поспешая мимо, пихнули ее в спину; она придержала канистру, успокоила себя, утешилась собственной незначительностью. Толпы проталкивались к мечети, повсюду шныряли ласточки. Мечеть – прямо напротив дворца; минареты и купол уже блистали солнцем.
Она сюда пришла не случайно, не просто так увязалась за верующими. Держась подальше от дверей, не желая преступать границы, она остановилась в узком проулке, где шаги и тела поневоле замедлялись. Поставила канистру на землю, застыла, сложив руки, выставив ладони, шепотом напоминая прохожим о том, что подаяние – столп веры ничем не хуже молитвы.
– Закят[13], – шептала она. – Фаранте зучия. Закят.
Мужчины в широких шароварах и жилетах-размахайках шагали мимо – ткань чопорно бела, парадные такии плотно натянуты на головы. Большинство не слышали ее мольбы – или же притворялись. Кто-то морщился, кто-то злился. Но несколько добрых душ залезли в глубокие карманы, на ходу сунули ей несколько кобо или смятую найру – осторожно, чтоб не коснуться ее руки.
Трубный глас. Суета в дальнем дворе. Сам эмир пробирался из дворца в мечеть – еженедельная прогулка по людному двору, черный тюрбан плывет над толпою. О появлении эмира возвестила пушка – одинокий гулкий залп. Свита, стражники в алых тюрбанах, распихивали людей у него с дороги, а эмир складывал руки, принимал пожелания доброго здравия и долголетия, терпеливо кивал торопливым повествованиям о личных делах неотложного свойства, благосклонно улыбался. На один миг безумия ей захотелось пробиться сквозь давку, кинуться эмиру в ноги, просить милости; но толпа чересчур плотна, а она слишком ослабела. Скопище верующих потекло со двора в мечеть, а она снова пристроила канистру на голове и зашагала дальше.
Где пятничные молитвы, там и пятничные уроки. На школьном дворе в Старом городе мальчишки в летних рубашках и шортах и девочки в длинных, безукоризненно чистых платьях собрались под ближайшим деревом – в руках таблички, все смеются, толкаются, – и учитель взирал на них поверх очков-полумесяцев и хмурился, молча призывая к тишине.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента