Фиалковский Конрад. Homo Divisus

   - Не следовало этого говорить, - проговорила она. - Зачем ты это сделал? Почему люди - такие...?
   - Но Кома...
   - Играла в песочнице, пишу диссертацию - ты и это говорил мне.
   - Не понимаю. Я действительно не понимаю, что ты имеешь в виду.
   Девушка собралась ответить, но вдруг застыла, и Корну, глядевшему на нее сверху, показалось, что она прислушивается к каким-то голосам. Потом она взглянула на Корна и машинально поправила волосы.
   - Итак, знар свой ты помнишь. А мышцы? Как с ними?
   - Думаю, нормально.
   - Никаких осложнений?
   Корн немного помолчал.
   - Значит, Род уже доложил тебе, что я сорвался?
   - Не расстраивайся. Временная неподвижность пальцев. Так бывает с каждым.
   - Здесь совсем не то, Кома...
   - А что же? Не можешь вспомнить?
   Он не хотел, но воспоминания нахлынули помимо его водя.
   Шахта, запах гнили, слизь...
   - Нет! Ты принуждаешь меня думать об этом! Не хочу! Слышишь?!
   Кома глядела на него, ничего не понимая.
   - Прости, - сказал он. - Почему-то вспоминается то, чего я никогда не переживал. Не мог переживать. Я никогда не был в такой лаборатории. И эта... слизь с привкусом молока...
   - И что еще?
   - Шахта, в которую я падал, обратный отсчет...
   Она подошла и коснулась его руки.
   - Не думай об этом, Стеф, - сказала она. - Ничего такого не было. Все это неправда. Порой нам снятся места, в которых мы никогда не бывали, и события, в которых никогда не принимали участия. Проснувшись, мы не можем сказать, привидилось ли нам это или происходило в действительности. Ты, Стеф, пробуждаешься от сна, долгого, многолетнего сна, - Кома наклонилась к нему и он увидел ее лицо вблизи. "Странно, - подумал он, - когда она успела подняться? Ведь только что была внизу". Ему подумалось, что тут был какой-то сбой, нарушение непрерывности во времени и пространстве. Такое бывает в стереовидении, при смене плана, но не в жизни. Он не понимал этого, и его неуверенность, по-видимому, отразилась на сигналах мозга, воспринимаемых аппаратурой, потому что кривые на экранах заструились волнами, и Кома тут же заметила это, хотя ему казалось, что она смотрит только на него.
   - Что случилось? - спросила она.
   - Ничего. Ничего особенного.
   У него не было от нее секретов, он доверял ей, она была единственным связующим звеном между миром, записанным в его мозге, и миром, его окружающим. Но не мог же он сказать этой девушке, что воспринимает ее как стереовизионное изображение, ее, чье прикосновение он все еще ощущал на своей руке.
   - И однако тебя что-то... - она на мгновение заколебалась, подыскивая нужное слово, - обеспокоило.
   Он подумал, что она совершенно точно сформулировала то, что отразили всколыхнувшиеся кривые.
   - Уверяю тебя, ничего...
   - Стеф, - сказала Кома, внимательно глядя на него, - я не могу сегодня установить с тобой полного контакта. Это скверно. Ты мне не веришь?
   - Если я кому-нибудь и верю, так это тебе.
   - Я знаю, ты думаешь о своем видении и хочешь, чтобы я тебе все разъяснила. Как, почему... А я не могу. И ты перестал мне доверять. Словно ребенок, который начинает понимать, что родители не всесильны.
   - Не шути, Кома. Я не ребенок.
   - Но механизм реакций у тебя тот же, - она вернулась к пульту управления, - а объяснить тебе всего я не могу. Что делать, ты должен с этим примириться и, несмотря ни на что, верить мне.
   Кома ждала. Конечно, следовало бы все рассказать ей, и все-таки он не рассказал. Корн понимал, что обижает девушку, которая отдает ему несколько часов ежедневно, хотя у нее наверняка есть парень, которому она говорит, что сегодня опять не может с ним встретиться, потому что у нее есть пациент, очень сложный случай, требующий много времени и внимания, и тот парень не любит его, Стефа Корна, не любит безымянного пациента Комы, попросту не любит того, чем занимается Кома без него.
   Кома выжидающе смотрела на Корна. Он понял, что обязан что-нибудь сказать.
   - Почему... почему я почувствовал вкус молока?
   - Не было никакого вкуса. Это сон, всего лишь сон, один из многих снов в твоей жизни, - лицо Комы, которое только что было четким, начало расплываться. "Я засыпаю", - подумал Корн и увидел уже не Кому, а заснеженный склон, ограниченный далеко внизу темной полосой леса, чувствовал свою скорость и сухой морозный ветер. Он зажмурился - солнце, отражаясь от снега, слепило глаза, мышцы подрагивали, амортизируя мелкие неровности ската. Впереди мелькал желтый лыжный костюм девушки, временами исчезавший в облаке снежной пыли, когда она неуловимым движением лыж меняла направление. Он догонял ее, мчась напрямик, не снижая скорости и сознавая, что где-то преступил грань собственных возможностей, с тем чувством, которое только и дает полное удовлетворение. Слева замелькали первые сосны. Неожиданно девушка скрылась, и он видел только клуб снега, все медленнее скатывавшийся вниз, а потом - неподвижную фигурку - желтое пятно и черные штришки отброшенных лыж. Он ехал прямо на нее, ощущая то тиснение в груди, которое зовется страхом. Он испугался за нее, за ту девушку, ни лица, ни имени которой не мог вспомнить, но знал, что она близка ему. Разворачиваясь, почувствовал, как тело наливается свинцом, но выдержал и погасил скорость. Припал боком на снег и, протянув руку в перчатке, откинул капюшон ее курточки. Это была Кома. Она смеялась.
   Корн проснулся. Шлем соскользнул с головы. Видно, он слишком резко шевельнулся во сне и зажимы съехали. За пультом никого не было. Он оперся о подлокотники и встал, чувствуя облегчение, которое приходит после удачного спуска, и слабость в мышцах, еще помнящих напряжение. Тепло комнаты доставило ему радость, такую же, как тепло натопленной избы, в которую входишь, отстегнув и отряхнув от снега лыжи. Он осмотрелся. Экраны были мертвы. Откуда-то из соседнего помещения донесся голос Тельпа.
   - ... я возражаю. Исследования не окончены, результаты не обработаны...
   - Прекратим ненужный спор, - проговорил кто-то голосом Комы. - Решение принято. Твоя работа...
   - Моя работа не самое главное. Он мой пациент.
   - Мой также.
   - ... в том смысле, как и любой из нас. Но его физическое состояние...
   - Тельп, ты работаешь здесь достаточно долго и знаешь, что такие решения не отменяют. Разговоры на эту тему закончены... - Кома говорила спокойно, может быть, несколько громче обычного.
   Наступило молчание, потом Корн услышал шаги. Врач вошел в комнату. Щеки его горели, Корн шевельнулся, и тогда Тельп заметил его.
   - Прощай, Стеф. Больше мы не увидимся.
   - Что-то случилось?
   - Ты уезжаешь. Вскоре тебе сообщат официально. Ты был лучшим пациентом, чем я - врачом.
   - Не понял.
   - Видишь ли, в наше время врачи одновременно и конструкторы, конструкторы рук, голов и воспоминаний. Воспоминаний пациента, разумеется. Мы не только программисты и ремонтники, как было встарь. Сейчас человека можно переконструировать, подправить так, что он сможет полететь на спутники Урана и, командуя автоматами, работать в вечном мраке и космической стуже тамошних штолен, отлично видя и не испытывая холода. Или, допустим, трудиться в морских глубинах без скафандра, словно глубоководная рыба. И быть счастливым... Но с этим труднее. Ты хотел бы быть счастливым, Стеф?
   - Считаешь, будет очень трудно?
   - Не знаю. Это зависит от тебя тоже. И я хотел бы, чтобы ты знал еще одно. Ты представляешь собой неведомую конструкцию. Медицинский эксперимент.
   - Ты уже говорил.
   - Да, но я хочу, чтобы ты это понял.
   - Эксперимент, мне думается, удачный. Я чувствую себя прекрасно.
   - Но ты стал иным. Не таким, каким был, и не таким, как другие люди.
   Корн молчал, Тельп внимательно смотрел на него.
   - Ты меня понял?
   - Не очень. Что значит "иным"? Я этого не ощущаю.
   - Не можешь ощущать, потому что не можешь вылезти из собственной шкуры и взглянуть на себя со стороны. А то, что ощущаешь, считаешь естественным. Но со временем некоторые факты убедят тебя в обратном.
   - Зачем ты это говоришь?
   - Хочу, чтобы ты знал. Ты - человек, а я, как бы то ни было, врач и обязан тебе сказать.
   - Это все?
   - Предпочитаешь не знать?
   "Не знать", - подумал Корн. Теперь-то он уже знал и его желание или нежелание не имело никакого значения.
   - В чем состоит... модификация? - спросил он.
   - Во множестве небольших корректировок, но прежде всего в том, что ты нестабилизирован. Иначе я поступить не мог. Корн.
   - Нестабилизирован?
   - Да. И можешь перестать быть неожиданно, вдруг и, возможно, бесповоротно.
   - Умереть?
   Тельп как-то странно взглянул на него.
   - Нет. Не умереть, а просто перестать быть.
   - Не понимаю. О чем ты?
   - Я обязан был тебе это сказать, обязан, иначе с человеком нельзя. И прости мне хотя бы ты, потому что я мог этого не делать, и здесь мне нет оправданий.
   Тельп отвернулся. Корн хотел схватить его за руку, но пальцы соскользнули с гладкой ткани.
   - ... нет оправданий, - еще раз повторил Тельп, и стена, раздвинувшись, пропустила его. Он вышел не оглянувшись, и, когда Корн кинулся следом, стена уже плотно закрылась и мягко, упруго оттолкнула его.
   - Тельп несколько странноват, не правда ли? - услышал он голос Комы и обернулся, но ее не было. - А ты уезжаешь в институт, где будешь работать и жить, как все люди. Это следующий этап адаптации.
   - Но он... почему он так странно говорил?
   - Возможно, хотел задержать тебя здесь подольше. Он не понимает, что ты не только пациент, но и человек. Ты не можешь неделями жить в изоляции. Тесты, плавание, беседы со мной - это еще не все. Человек должен работать, встречаться с себе подобными, созидать, быть частью человечества. Иначе он начинает думать о том, чего не было, испытывает чувство одиночества и теряет ощущение счастья.
   - Понимаю. Но то, что он говорил...
   - Говорится многое, и впоследствии об этом либо сожалеют, либо забывают. Не обижайся на него. Это крупный врач, творец, только, как у всех людей такого типа, его нестандартный разум приводит к тому, что он видит мир в искаженном свете.
   - Значит, он говорил неправду?
   - Нет. Но это была другая правда, его правда. Ведь то, что клетки твоего организма за время твоей жизни совершают несколько десятков делений, а потом жизнь прекращается - тоже правда, но разве из-за этого люди отказываются любить, радоваться солнцу? Он говорил с самим собой, а не с тобой. Корн. Это его, а не твоя проблема.
   - А что будет со мной?
   - Ты задаешь известный вопрос. Прежде ты никогда об этом не думал? Наверняка думал, просто не помнишь.
   Однако он помнил.
   Он видел отца, склоненного над бумагами в теплом кругу света от древней настольной лампы. Отец был историком и знал об удивительных вещах, которые уже тогда были прошлым, но еще жили в памяти стариков. Он был историком времен, которые связывали с началом атомной эры, атомными реакторами, испытаниями атомных бомб, времен волнений и надежд. Когда Корн однажды вошел в его комнату, за окном была ночь, пахли левкои, а деревья по другую сторону улицы заслоняли восходящую луну. Перед отцом лежал маленький пожелтевший листок бумаги, покрытый неровными рядами букв, отпечатанных на старой, еще ручной пищущей машинке. Отец поднял голову и, увидев нерешительность сына, сказал: "Иди, прочти". Корн не понял тогда этого странного стихотворения, но потом не раз перечитывал его и помнил до сего дня. "О чем это?" - спросил он тогда. "Прочти вслух", - сказал отец. Тогда он поднял листок и неокрепшим, еще не вполне мужским голосом, прочел:
   Он придет зимой, когда оттепель плавит снег,
   Или весной, когда яблоня белеет цветами,
   Или летом, когда вечер отдает тепло дня,
   А может, осенью, когда листва устилает землю,
   И опалит уста
   И выжжет очи.
   Полыхая жаром солнц,
   Обесцветит облака.
   И остановит в полете пчелу,
   И превратит в уголек муравья,
   И испепелит людей,
   Которые когда-то смеялись
   Устами, которые были,
   Глазами, которые были,
   Легкими, уже превратившимися
   В радиоактивный прах.
   А Солнце останется, и облака останутся,
   И лес распустит почки,
   И застрекочет укрытый в мураве кузнечик,
   И проскрипит мутант
   О людях, которые были,
   А потом исчезли,
   О солнцах, что горели,
   А потом угасли,
   О домах, что поднялись,
   А потом рухнули
   И звездах, которые смотрели
   На все по ночам.
   "Не понимаю, - сказал он, кончив читать. - Это неправда". "Этого не было, - сказал отец. - Но это правда тех времен". "Не понимаю, зачем ты этим занимаешься. Ведь это бессмысленно, - он говорил с убежденностью сверхзнания, присущего юности. - Теперь нет и не будет таких проблем". Отец взглянул на него как-то особенно серьезно: "Ошибаешься, сын. Только наивные представляют себе дорогу в будущее в виде автострады. Нет. Дорога эта будет трудной, крутой, но мы пройдем по ней, и только это действительно имеет значение".
   3 Он проснулся от толчка. Голова была тяжелой, как после короткого забытья в конце напряженного трудового дня. Сначала ему показалось, будто он вздремнул ночью в поезде, задержавшемся ненадолго на маленьком темном полустанке, а рывок и скрежет - просчет неловкого машиниста, слишком резко тронувшего состав. Потом, уже поняв, что это не поезд, он подумал, что такая ассоциация - далекое воспоминание о какойто поездке в детстве, и только тут сообразил - ведь он никогда не ездил по железной дороге. Может, отец когда-нибудь рассказывал о такой поездке? Он не задержался на этой мысли, потому что увидел на экране плиты посадочной площадки, а за нею горы. Полукруглый пульт управления помигал огоньками, кабина слегка покачивалась на амортизаторах, которые только что коснулись поверхности.
   - Полет закончен, - послышался голос из-за высокого подголовника. - Когда откроется выход, нажми кнопку справа от кресла, отключи блокаду и покинь стратор. Автопилот благодарит тебя за пользование его услугами. Он всегда в твоем распоряжении, - что-то щелкнуло, и левая стенка кабины поползла вниз.
   В щель проскользнул солнечный луч, стена, постепенно опускаясь, приняла горизонтальное положение, и он почувствовал, как горячий наружный воздух вытесняет холодный, климатизированный воздух кабины. Стена сложилась гармошкой, и, когда образовавшиеся ступени коснулись земли, он нажал кнопку, как велел автомат. Щурясь от яркого света. Корн спустился на бетонные плиты, его охватил сухой, горячий воздух пустыни. За прямоугольником площадки, местами осмоленной выхлопами стартующих ракет, стоял открытый вездеход, а возле него - мужчина и женщина. Женщина в белом платье без рукавов была выше мужчины, и вначале он подумал, что это Кома. Но подойдя ближе, увидел совершенно незнакомые черты. Мужчина курил трубку.
   - Я Норт. Берт Норт, - представился мужчина, - а это моя жена Эльси.
   Женщина улыбнулась, и Корн увидел ее крупные белые зубы и темные, серьезные, неулыбающиеся глаза. Мужчина подал ему руку и внимательно взглянул на него снизу ясными, почти лишенными радужной оболочки глазами.
   - А ты - Корн, наш новый манипулянт.
   - Манипулянт?
   - Ну да. Принимаешь лабораторию незабвенного Тертона, разве не так?
   - Не знаю... - ответил Корн, немного помолчав.
   Норт с интересом рассматривал его.
   - Что значит, не знаю? - спросил он наконец. - Такие вещи положено знать.
   - Кома должна была все объяснить мне уже здесь, на месте.
   - Кома? Это еще кто?
   Корн заметил, что разговор явно нервировал Норта.
   - Вероятно, какой-нибудь очередной персонификат Опекуна, - заметила Эльси. - Сейчас все больше людей получают в свое распоряжение собственные персонификаты.
   - Радуйся, что у меня его нет.
   - Ты прекрасно знаешь, что мне это безразлично, - спокойно сказала Эльси. - Мне уже давно все безразлично.
   - Ну, хорошо, хорошо, - махнул рукой Норт. - Небольшое семейное препирательство, - пояснил он, глядя на Корна. - А то, что ты сказал, вполне возможно. У нас несколько часов нет связи с Опекуном. Где-то разрыв цепи.
   - Значит, Комы нет... - проговорил Корн. "Не понимаю, о чем они, - подумал он при этом, - но ведь не могу же я приступить к работе, ничего не зная о ней".
   - Я же говорю, разрыв цепи. Ты не единственный, - Норт усмехнулся, - кто это глубоко переживает.
   - Едемте же наконец, - поторопила Эльси. - Корн наверняка не привык к таким температурам и мечтает о ванне.
   Они сели в вездеход. Вел Норт. Дорога была прямая и ровная - бетонные плиты, уложенные прямо на песок. Вскоре въехали в тень, отбрасываемую острой вершиной какой-то горы. Солнце спряталось, и Корн видел только красное небо, более красное, чем в его времена. Опустились сумерки, такие же, какие он оставил позади, в тысячах километров к северо-востоку, в институте, в котором он. Корн, перестал "ожидать". Сквозь низкое, еле слышное гудение двигателя, не такого, какими были двигатели его времени, пробивался стрекот цикад, он чувствовал на лице дуновение ветерка и улавливал в нем запах шалфея.
   - Тертон любил здешние края, - сказала Эльси. - Может, и ты полюбишь.
   - Тертон любил свою работу, - поправил Норт. - Он был лучшим из всех известных мне манипулянтов.
   - Тертон - это тот, что умер?
   - Твой предшественник, - пояснил Норт. - У него случилась авария в старой лаборатории... Видимо, защита была недостаточной.
   - Я принимаю его лабораторию?
   - Да. До сих пор она была опечатана. Полгода не могли найти замену. Только ты...
   - Я в этом не разбираюсь. Вы, конечно, не в курсе, но, кажется, совершена ошибка. Я не манипулянт.
   - Не шути. Тебя прислали по специальному решению Опекуна, а он не ошибается.
   Корн не ответил. Сумерки сгущались, пустыня понемногу теряла краски. Норт включил дальние огни. Через стекло была видна светлая полоса бетона и песок по обочинам.
   - Взгляни на огни справа. Это институт, - сказала Эльси.
   Норт резко затормозил. Корн схватился за спинку переднего сиденья.
   - Что случилось? - встревожилась Эльси.
   - Кажется, еще один из четвертого павильона, - ответил Норт, открывая дверцу.
   Корн тоже выскочил из машины и увидел посреди дороги темный предмет. Это было какое-то животное. Корн подошел ближе. В свете фар животное напоминало кошку средней величины, только вместо шерсти у нее были иглы в несколько сантиметров длиной, которые отражали свет.
   - Надо его взять, - сказала Эльси.
   - Не стоит. Не выживет, - Норт тронул ногой иглы, которые отозвались характерным металлическим звоном. - Днем у них еще есть какие-то шансы, но сейчас, кога температура упала... - он еще пошевелил животное, и Корн увидел, что у того дрогнули лапы.
   - Что это? - спросил он.
   - СМ-3. Другого названия нет. Генетически далекий потомок кошки.
   - А иглы?
   - Для излучения избытка тепла. В общем, не очень удачная биоконструкция. Практически бесполезная, не выдерживает ночных температур пустыни. У нас было еще несколько экземпляров для продолжения опытов, но я слышал, сегодня утром по чьему-то недосмотру они сбежали из клеток. Последнее, что им остается после всех экспериментов. Они жаждут свободы и... погибают. - Норт столкнул животное на обочину. - Здешним стервятникам будет неприятный сюрприз. Они не привыкли к подобным шедеврам эволюции.
   Машина двинулась. Когда они проезжали мимо, животное еще раз блеснуло в свете фар.
   - Я помню проект уничтожения малых грызунов пустыни.
   - Вот именно, - отозвался Норт. - Но... откуда ты это знаешь?
   "Действительно, откуда?" - подумал Корн, напрасно пытаясь отыскать в памяти соответствующую информацию.
   - Вероятно, кто-нибудь рассказывал там, на севере, - сказала Эльси. - Вы ведь ни о чем другом не говорите, только о своих экспериментах.
   - Маловероятно. Эксперимент носит ограниченный характер, о нем даже у нас не все знают.
   - Не помню. В самом деле, не помню, - сказал Корн, чувствуя неловкость от сознания, что ему не верят.
   - Любопытно, - заметил Норт и больше к этой теме не возвращался.
   Они остановились перед зданием, напоминавшим бетонированные бункеры, в которых Корну довелось как-то побывать еще с отцом. Тот говорил, что бункеры остались со времен войны. Война кончилась задолго до рождения отца, но Корн знал о ней много - часто говорил с отцом, когда еще был мальчиком, а в таком возрасте запоминают все, о чем говорят отцы. Он помнил, что после войны началась атомная эра, а сама война была беспощадна и жестока, как эволюция, и так же, как в процессе эволюции, в ней решался основной вопрос: жизни и развития. Больше никогда он бункеров не видел, потому что в его времена дома строили вверх, а не вкапывали в землю. В толстых, слегка наклонных стенах были пробиты широкие окна, в них горел свет.
   - Я буду здесь жить? - спросил Корн.
   - По крайней мере, пока. Займешь комнату Тертона. В глубине расположены лаборатории. Это очень старое здание, и не только снаружи. Наверху размещаются жилые комнаты в стиле прошлого века, не очень удобные. Видишь ли, - Норт замялся, - в определенном смысле Тертон был человеком со странностями. Хотел жить только здесь и здесь же хранил свой архив.
   - Но ведь...
   - Скажи ему прямо, Берт, - прервала Эльси.
   - Хорошо. Тертон просил, чтобы именно его преемник сам перенес архив и записи. Он, знаешь, иногда пользовался ручкой. Оригинал.
   - Что значит, просил?
   - Он неоднократно упоминал об этом в разговорах. Признаться, я не вижу здесь смысла, так что, если хочешь, я поселю тебя в гостинице, а завтра прикажу перенести архив в обычный павильон.
   - Берт, мы же договорились...
   - Пусть Корн решает сам. В конце концов, нельзя человека силой заставлять жить в таком помещении.
   Корн взглянул на Эльси.
   - Я поживу здесь несколько дней, - сказал он. - А там посмотрим...
   Оставшись один, он осмотрел комнату. Двустворчатые двери, какие порой можно увидеть в стереовизоре, большой дубовый письменный стол, вероятно, еще более древнее кресло, покрытое потрескавшейся, местами протертой кожей. В остальном обстановка была обычной: стереовизор, ключ к мнемотронам с большим серым экраном для чтения и калькулятор Опекуна с отверстием для знара. У Корна было такое ощущение, будто он давно знает и эти вещи, и то, что за небольшой раздвижной дверью расположена уютная спаленка с широкой кроватью и подушкой, расшитой драконами, происхождение которой он должен был бы помнить. Информация эта таилась где-то на краю его памяти, но когда он сосредоточивался, чтобы извлечь ее, она расплывалась, и он уже начал сомневаться, была ли она там вообще. Он стоял перед дверью и, когда, почувствовав его присутствие, она отошла в сторону, увидел кровать, подушку и шлем, висевший на толстом пружинном захвате, укрепленном в стене. "Шлема здесь не было", - подумал он, и только тогда сообразил, насколько абсурдна эта мысль. Он, "ожидавший" все то время, когда комнату занимал Тертон, не мог этого помнить.
   Ванная была дальше. Он дернул блузу, и она разошлась вдоль невидимого шва. Корн все еще не мог привыкнуть к этому, и подумал, что сорочка, которую он носил полвека назад, нравилась ему больше. Он уже собирался принять душ, когда динамик, расположенный где-то под потолком, тихо загудел.
   - Можно к тебе на минутку?
   Он взглянул на экран интервизора и увидел лицо Эльси.
   - Сейчас?
   - Да.
   - Пожалуйста.
   Он привел блузу в порядок, прошел в кабинет и отворил дверь. Эльси вошла и осмотрелась.
   - Наверно, ты здесь все изменишь?
   - Не знаю. Пожалуй, нет. Я еще не думал.
   - Тертон любил эту комнату. Вечерами он работал дома, а не в лаборатории, - Эльси присела в одно из двух современных удобных кресел, стоявших у стены рядом с небольшим столиком. - Принеси мне молока, пожалуйста.
   Когда он вернулся со стаканом, она стояла возле письменного стола.
   - Здесь не было никаких его бумаг? Я тебе говорила, что он иногда писал ручкой на бумаге?
   - Не было.
   - Видно, забрали после его смерти. Берт не сказал, но он никогда ничего мне не говорит.
   - Если что-нибудь обнаружу, свяжусь с тобой по интервизору, - сказал Корн.
   - Лучше не надо. Я еще приду сюда или загляну к тебе в лабораторию.
   Корн думал, что теперь-то Эльси уйдет, но она снова села, держа в руке стакан с молоком.
   - Видишь ли, Тертон был величиной. Пожалуй, единственным настоящим ученым во всем институте.
   - Слышал.
   - Не только ученым... Он не пользовался фантотроном. Считал, что человек должен жить только по-настоящему. Тебя это удивляет, как и всех, - добавила она, видя, что Корн молчит, и после паузы допила молоко. - Я хотела, чтобы ты, продолжая его исследования, хотя бы знал, что для него было самым важным, и не считал его... Впрочем, ты все равно не поймешь.
   - Не пойму?
   - Нет. Молодой манипулянт, присланный по специальному распоряжению Опекуна. Представляю себе, сколько тестов ты должен был пройти, прежде чем тебя выбрали. Всех нетипичных, которые не пользуются фантотронами и вообще не вписываются в заранее оговоренные рамки, отбраковывают уже в самом начале. Тертон всегда говорил, что здесь необходимы люди с ограниченным воображением, которые думают только о том, что делают. Другие не выдержат.
   - А Тертон?
   - Он был исключением. Талант, знания, опыт. Просто не было другого профессора, другого манипулянта, который мог бы делать все то, что делал он. А теперь здесь ты. Я представляла тебя иначе.
   - Почему?
   - После информации Опекуна. Искусственно регенерированный человек с предварительно записанной информацией.
   - О чем ты?
   - О тебе. Я ожидала что-нибудь вроде автомата, а ты... Ты оказался такой же, как все. Поэтому я и пришла.
   Он молчал. Откуда-то от желудка к горлу подступала тошнотворная волна тепла. Что-то, видимо, творилось с его лицом, потому что он заметил, как Эльси глубже втиснулась в кресло.