— А фади для всех мальгашей одинаково?
— Нет, — каждое племя имеет собственное фади, распространяемое на членов этой общины. Но роды, семьи и даже отдельные люди имеют еще свои собственные фади, отличные от других. Рисовое поле у подножия горы Амбихимицинго — фади только для рода заникавуку.
— А кто устанавливает фади? Как они возникают? Где их источник?
Вопрос щекотливый, и большинство моих гостей считает, что фади ввели духи предков.
В истории рисового поля, о котором рассказывалось выше, вопрос ясен, — всем известно, как возникло фади. Но другие?
— Источники?.. — говорит кто-то из стариков. — Источники, откуда черпается мудрость племени, трудно обнаружить, они ушли в глубину прошлого. Ты видишь, вазаха, большую реку Антанамбалану? Течет огромная масса воды, но ведь образовалась она в горах из тысячи мелких, неизвестных источников. Нет человека, который сосчитал бы их и изведал. Как не изведана эта река, так не изведано наше фади…
В разговор вступает учитель Рамасо и рассказывает о значении фокон'олоны. Фокон'олона — административный совет деревни. Все взрослое население деревни выбирает старшину, который занимается всеми общественными делами и благосостоянием односельчан. В старину фокон'олона была важной общественной организацией у мальгашей. Французы, завоевав Мадагаскар, отменили ее. Но сейчас французские власти снова восстановили фокон'олону как самое низшее и основное звено колониальной администрации. В древние времена, когда фокон'олона в первую очередь защищала интересы всей деревни и имела громадный опыт в бытовых делах, она, несомненно, создавала правила и запреты, которые со временем приобретали божественные свойства и важность теперешних фади.
Конечно, в Амбинанитело тоже есть фокон'олона. Возглавляет ее староста
— мпиадиды, что буквально значит «стерегущий подчинение законам».
— А кто ваш мпиадиды? — спрашиваю.
— Безаза, — отвечает Рамасо.
— Жаль, что он ко мне не заходит. Нужно будет его пригласить.
— Безаза, — шепчет мне на ухо Джинаривело, — теперь глава рода цияндру.
— А, тогда другое дело…
Гостям надоело слушать о мальгашских делах, и, когда учитель закончил рассказ а значении фо-кон'олоны, они попросили меня рассказать о Европе. Их постоянное удивление вызывает магический белый пух — снег.
Жители Амбинанитело никогда не видели и не увидят снега. Здесь круглый год стоит тропическая жара, достигающая тридцати градусов в тени, и только иногда, в более холодные ночи, она спадает до двадцати пяти. Рассказ о зимнем пейзаже в Польше вызывает у моих гостей трепет восторга и ужаса. Они не могут представить поля, покрытые слоем снега, обнаженные деревья, кусты, сгибающиеся под снежным покровом.
Так же им непонятно, что такое лед. Ведь это невероятно, чтобы река превратилась в твердую глыбу, по которой можно ходить, как по земле, и что при этом ужасно холодно.
— Вы подумайте! — воскликнул один из гостей. — На реке Антанамбалана — лед, и мы можем переходить по ней на другую сторону, в Рантаватобе, как по суше.
Да это же сказка! Вымысел! Неплохая шутка!..
Все хохочут, но склонны признать, что в далекой Европе действительно свирепствует такой удивительный климат.
А учителя Рамасо больше всего интересуют политические и общественные взаимоотношения в Европе. Какие государства сейчас в дружбе или ссоре, как живут рабочие, действительно ли сейчас столько безработных, как об этом доходят слухи? Но и он, видевший только город Тананариве с населением в сто тысяч человек, не может понять, что есть многомиллионные города и люди там не умирают с голоду, даже если происходит заминка в доставке продовольствия.
— Многие там голодают, но только по другой причине.
Рамасо внимательно посмотрел на меня и, подумав, спросил:
— А вы были в Советском Союзе?
— Нет.
Один из гостей, Манахицара, относится ко мне дружески. У него густая шевелюра и поэтическая душа. Если Джинаривело поклонник леса, то Манахицара весь во власти легенд о лесах и лесных обитателях. Он знает их столько, что мог бы выкладывать целыми днями. Сейчас он пытается рассказать сказку о смерти крокодила, но другие мешают ему, они предпочитают узнать о Европе. В водах Мадагаскара водится такое множество крокодилов, что они стали истинным бедствием для населения. Многочисленные рассказы о них поучительны и дают представление об интеллекте местного жителя. Я заступаюсь за Манахицару и прошу начать рассказ. Дважды просить его не приходится.
Один крокодил был королем реки, а все другие звери в воде и на суше должны были платить ему дань. Никогда не было известно, кто из подданных достоин очередной чести быть сожранным своим владыкой, чья жизнь будет принесена в жертву королю. Но однажды крокодил испустил дух. Повсюду, на реке и на земле, слышались вопли, как это всегда бывает, когда умирает король. Все живое сбежалось, чтобы поплакать над мертвым телом и устроить достойные королевского величества похороны. И только жаба не явилась. Не захотела плакать. Звери, возмущенные таким неуважением к праху, послали делегацию с требованием немедленно прибыть к месту, где находятся останки. «Пожалуй, я приду, — ответила жаба, — но только на похороны». В день погребения собралась громадная толпа. Все звери подходили к покойнику, били челом и провозглашали славу крокодилу. Настала очередь жабы. Она приблизилась и смело крикнула: «О, какую огромную тушу мы выкормили, э-э-э! О, какой мощный хвост нас хлестал! О, какие длинные зубы пожирали нас, э-э-э! Теперь уже ничего нам не сделает мерзкий обжора! Теперь нам ничто не страшно!» Услыхав такие дерзкие слова, звери задрожали от страха и что есть силы бросились удирать. Все ждали, что дух крокодила вот-вот лишит жизни богохульную жабу, но ничего не случилось. Это она, независимая душа, была настоящей королевой реки. Могущество умершего крокодила было создано страхом других животных.
Рассказ Манахицары всем понравился, он задел близкие их чувствам струны. С незапамятных времен Мадагаскар был ареной многочисленных набегов. Иноземные завоеватели порабощали туземцев. Господство захватчиков было деспотичным и славилось кровавыми расправами. Сюда наезжали арабы, йеменские евреи, персы, индусы, позже португальцы, голландцы, англичане, французы, пираты многих европейских наций и даже американские пираты. Последние врывались с запада и занимались главным образом омерзительным промыслом — охотой на рабов. В конце концов прочное место на Мадагаскаре заняли французы и навязали Мадагаскару свою колониальную систему. Но до того, как остров стал колонией, основное племя ховов создало в XIX веке королевство Мадагаскар, в котором господствующая верхушка властвовала над собственным народом и другими побежденными племенами с не меньшей жестокостью, чем иноземные захватчики.
Поэтому легенда Манахицары о тиране-крокодиле нашла живой отклик в душах моих гостей, а речь дерзкой жабы доставила им истинное удовольствие. Сказка полна мудрой аналогии с их настоящей жизнью.
— Смелая жаба! — воскликнул учитель Рамасо. — Правильно поступила, разоблачив хищного крокодила. Но сказка не должна на этом кончаться. В ней не хватает главного.
— Чего? — полюбопытствовал мальгаш.
— В реке появится новый крокодил и станет пожирать зверей так же, как его предшественник.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь, — говорит Манахицара.
— Крокодил крокодилом и останется, — бросает другой мальгаш.
— Неправда! Вы слышали, что могущество крокодила длилось ровно столько, сколько страх заставлял других животных быть беспомощными. Рассказ должен иметь продолжение: крокодил пожирал одну за другой свои жертвы, потому что звери шли в одиночку, не помогали друг другу. Жаба должна научить, что, только объединившись, они будут непобедимы. Жаба должна объединить все живое, и когда появится новый крокодил, его встретит боевое содружество прежних жертв. Такое должно быть продолжение сказки о короле-крокодиле.
Наступило выразительное молчание.
— В том, что сказал Рамасо, есть правда, — промолвил Джинаривело.
— Нет, — каждое племя имеет собственное фади, распространяемое на членов этой общины. Но роды, семьи и даже отдельные люди имеют еще свои собственные фади, отличные от других. Рисовое поле у подножия горы Амбихимицинго — фади только для рода заникавуку.
— А кто устанавливает фади? Как они возникают? Где их источник?
Вопрос щекотливый, и большинство моих гостей считает, что фади ввели духи предков.
В истории рисового поля, о котором рассказывалось выше, вопрос ясен, — всем известно, как возникло фади. Но другие?
— Источники?.. — говорит кто-то из стариков. — Источники, откуда черпается мудрость племени, трудно обнаружить, они ушли в глубину прошлого. Ты видишь, вазаха, большую реку Антанамбалану? Течет огромная масса воды, но ведь образовалась она в горах из тысячи мелких, неизвестных источников. Нет человека, который сосчитал бы их и изведал. Как не изведана эта река, так не изведано наше фади…
В разговор вступает учитель Рамасо и рассказывает о значении фокон'олоны. Фокон'олона — административный совет деревни. Все взрослое население деревни выбирает старшину, который занимается всеми общественными делами и благосостоянием односельчан. В старину фокон'олона была важной общественной организацией у мальгашей. Французы, завоевав Мадагаскар, отменили ее. Но сейчас французские власти снова восстановили фокон'олону как самое низшее и основное звено колониальной администрации. В древние времена, когда фокон'олона в первую очередь защищала интересы всей деревни и имела громадный опыт в бытовых делах, она, несомненно, создавала правила и запреты, которые со временем приобретали божественные свойства и важность теперешних фади.
Конечно, в Амбинанитело тоже есть фокон'олона. Возглавляет ее староста
— мпиадиды, что буквально значит «стерегущий подчинение законам».
— А кто ваш мпиадиды? — спрашиваю.
— Безаза, — отвечает Рамасо.
— Жаль, что он ко мне не заходит. Нужно будет его пригласить.
— Безаза, — шепчет мне на ухо Джинаривело, — теперь глава рода цияндру.
— А, тогда другое дело…
Гостям надоело слушать о мальгашских делах, и, когда учитель закончил рассказ а значении фо-кон'олоны, они попросили меня рассказать о Европе. Их постоянное удивление вызывает магический белый пух — снег.
Жители Амбинанитело никогда не видели и не увидят снега. Здесь круглый год стоит тропическая жара, достигающая тридцати градусов в тени, и только иногда, в более холодные ночи, она спадает до двадцати пяти. Рассказ о зимнем пейзаже в Польше вызывает у моих гостей трепет восторга и ужаса. Они не могут представить поля, покрытые слоем снега, обнаженные деревья, кусты, сгибающиеся под снежным покровом.
Так же им непонятно, что такое лед. Ведь это невероятно, чтобы река превратилась в твердую глыбу, по которой можно ходить, как по земле, и что при этом ужасно холодно.
— Вы подумайте! — воскликнул один из гостей. — На реке Антанамбалана — лед, и мы можем переходить по ней на другую сторону, в Рантаватобе, как по суше.
Да это же сказка! Вымысел! Неплохая шутка!..
Все хохочут, но склонны признать, что в далекой Европе действительно свирепствует такой удивительный климат.
А учителя Рамасо больше всего интересуют политические и общественные взаимоотношения в Европе. Какие государства сейчас в дружбе или ссоре, как живут рабочие, действительно ли сейчас столько безработных, как об этом доходят слухи? Но и он, видевший только город Тананариве с населением в сто тысяч человек, не может понять, что есть многомиллионные города и люди там не умирают с голоду, даже если происходит заминка в доставке продовольствия.
— Многие там голодают, но только по другой причине.
Рамасо внимательно посмотрел на меня и, подумав, спросил:
— А вы были в Советском Союзе?
— Нет.
Один из гостей, Манахицара, относится ко мне дружески. У него густая шевелюра и поэтическая душа. Если Джинаривело поклонник леса, то Манахицара весь во власти легенд о лесах и лесных обитателях. Он знает их столько, что мог бы выкладывать целыми днями. Сейчас он пытается рассказать сказку о смерти крокодила, но другие мешают ему, они предпочитают узнать о Европе. В водах Мадагаскара водится такое множество крокодилов, что они стали истинным бедствием для населения. Многочисленные рассказы о них поучительны и дают представление об интеллекте местного жителя. Я заступаюсь за Манахицару и прошу начать рассказ. Дважды просить его не приходится.
Один крокодил был королем реки, а все другие звери в воде и на суше должны были платить ему дань. Никогда не было известно, кто из подданных достоин очередной чести быть сожранным своим владыкой, чья жизнь будет принесена в жертву королю. Но однажды крокодил испустил дух. Повсюду, на реке и на земле, слышались вопли, как это всегда бывает, когда умирает король. Все живое сбежалось, чтобы поплакать над мертвым телом и устроить достойные королевского величества похороны. И только жаба не явилась. Не захотела плакать. Звери, возмущенные таким неуважением к праху, послали делегацию с требованием немедленно прибыть к месту, где находятся останки. «Пожалуй, я приду, — ответила жаба, — но только на похороны». В день погребения собралась громадная толпа. Все звери подходили к покойнику, били челом и провозглашали славу крокодилу. Настала очередь жабы. Она приблизилась и смело крикнула: «О, какую огромную тушу мы выкормили, э-э-э! О, какой мощный хвост нас хлестал! О, какие длинные зубы пожирали нас, э-э-э! Теперь уже ничего нам не сделает мерзкий обжора! Теперь нам ничто не страшно!» Услыхав такие дерзкие слова, звери задрожали от страха и что есть силы бросились удирать. Все ждали, что дух крокодила вот-вот лишит жизни богохульную жабу, но ничего не случилось. Это она, независимая душа, была настоящей королевой реки. Могущество умершего крокодила было создано страхом других животных.
Рассказ Манахицары всем понравился, он задел близкие их чувствам струны. С незапамятных времен Мадагаскар был ареной многочисленных набегов. Иноземные завоеватели порабощали туземцев. Господство захватчиков было деспотичным и славилось кровавыми расправами. Сюда наезжали арабы, йеменские евреи, персы, индусы, позже португальцы, голландцы, англичане, французы, пираты многих европейских наций и даже американские пираты. Последние врывались с запада и занимались главным образом омерзительным промыслом — охотой на рабов. В конце концов прочное место на Мадагаскаре заняли французы и навязали Мадагаскару свою колониальную систему. Но до того, как остров стал колонией, основное племя ховов создало в XIX веке королевство Мадагаскар, в котором господствующая верхушка властвовала над собственным народом и другими побежденными племенами с не меньшей жестокостью, чем иноземные захватчики.
Поэтому легенда Манахицары о тиране-крокодиле нашла живой отклик в душах моих гостей, а речь дерзкой жабы доставила им истинное удовольствие. Сказка полна мудрой аналогии с их настоящей жизнью.
— Смелая жаба! — воскликнул учитель Рамасо. — Правильно поступила, разоблачив хищного крокодила. Но сказка не должна на этом кончаться. В ней не хватает главного.
— Чего? — полюбопытствовал мальгаш.
— В реке появится новый крокодил и станет пожирать зверей так же, как его предшественник.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь, — говорит Манахицара.
— Крокодил крокодилом и останется, — бросает другой мальгаш.
— Неправда! Вы слышали, что могущество крокодила длилось ровно столько, сколько страх заставлял других животных быть беспомощными. Рассказ должен иметь продолжение: крокодил пожирал одну за другой свои жертвы, потому что звери шли в одиночку, не помогали друг другу. Жаба должна научить, что, только объединившись, они будут непобедимы. Жаба должна объединить все живое, и когда появится новый крокодил, его встретит боевое содружество прежних жертв. Такое должно быть продолжение сказки о короле-крокодиле.
Наступило выразительное молчание.
— В том, что сказал Рамасо, есть правда, — промолвил Джинаривело.
ГРОЗНОЕ ФАДИ
На следующий день после этого разговора я навестил учителя в его хижине, которая стояла в центре деревни против обширного школьного здания. Рамасо я не застал, но его вади, жена, приветливо пригласила меня зайти и подождать мужа: его позвали к внезапно заболевшей женщине, но он, наверно, скоро вернется. Я вошел и сел на стул, стоявший у стены. Тем временем вади куда-то вышла. В хижине две комнатки, стены которых, так же как и в нашей хижине, сооружены из густо сплетенных волокон растения фалафа. Среди более чем скромной обстановки выделялись стол, покрытый бумагой, и над ним полка. Полка для этих мест несколько необычная. Это скорее шкафчик с дверцей, запирающейся на ключ. Дверца сейчас приоткрыта, и видны книги.
Меня одолело любопытство. Я подошел и взял первую попавшуюся книгу. «Тартарен из Тараскона», — прочел я французское название на обложке и с нежностью взглянул на старую знакомую, забредшую в столь отдаленные места. Книга тонковата. Вероятно, популярное сокращенное издание. Перелистываю страницы, сразу видно, что текст изменен и как будто переделан. Но что это? Читаю подчеркнутую, вероятно, самим Рамасо фразу: «В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.
Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой».
Это «Тартарен из Тараскона»? Странный Тартарен! Листаю дальше, снова подчеркнутое карандашом место. «Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток
— от Запада».
В высшей степени заинтригованный, заглядываю в начало книги и здесь нахожу отгадку: за обманчивой обложкой «Тартарена из Тараскона» скрывается титульный лист подлинной брошюры: К.Маркс и Ф.Энгельс, «Коммунистический манифест».
Так вот оно что! Значит, бурное историческое течение добралось и до этого затерявшегося мадагаскарского селения, пребывавшего, как мне до сих пор ошибочно казалось, в вековом безнадежном омертвении среди рисовых полей и безлюдных гор. Житель колонии, читающий «Коммунистический манифест», и читающий, как это видно из подчеркнутых мест, с увлечением, — личность по-настоящему опасная для колонизаторов. Теперь мне стало понятно, почему Рамасо с такой неприязнью отнесся к нашему появлению в Амбинанитело. Он опасался белых людей, связанных в его представлении с колониальным режимом.
Я положил книгу на место и задумался: хорошо ли быть чрезмерно любопытным и вторгаться в чужую тайну? Но искушение было слишком велико. Я заглянул в другую книгу с обернутой в бумагу обложкой. На многих страницах пометки, сделанные красным карандашом. Книга озаглавлена: «О праве наций на самоопределение». Автор — Ленин.
Беру с полки следующий том. И здесь читателем сделано много пометок. Одной фразе Рамасо, по-видимому, придавал особое значение — она была несколько раз жирно подчеркнута в конце одной страницы и в начале другой.
«Великое мировое значение Октябрьского переворота в том, главным образом, и состоит, что он:
1) расширил рамки национального вопроса, превратив его из частного вопроса о борьбе с национальным гнетом в Европе в общий вопрос об освобождении угнетенных народов, колоний и полуколоний от империализма…»
Это слова Иосифа Сталина. В следующей брошюре, «Международный характер Октябрьской революции», тоже принадлежащей перу Сталина, Рамасо сделал многочисленные пометки — увы, на мальгашском языке — с тремя восклицательными знаками в конце. Подчеркнутое рядом с пометками место в брошюре звучит так:
«…Октябрьская революция открыла новую эпоху, эпоху колониальных революций, проводимых в угнетенных странах мира в союзе с пролетариатом, под руководством пролетариата».
Необычная в хижине мальгаша библиотека и все подчеркнутые в книгах места, относящиеся к проблемам колониальных народов, не оставляли сомнений в духовном облике учителя Рамасо: это борец за освобождение своего народа от ига колониализма. Пути освобождения он видит в идеях, выдвинутых Октябрьской революцией.
Я сидел задумавшись, держа в руке последнюю брошюру, и не заметил, как кто-то вошел в хижину. Рамасо. Слишком поздно положить книжку на место. Впрочем, к чему? Рамасо мгновенно понял, что произошло. Ужас мелькнул в его глазах. Он остановился посреди хижины, ошеломленный, онемевший, почти без сознания.
Хочу его подбодрить и смотрю на него как можно доброжелательней. Брошюру заботливо устанавливаю на полку.
— Я посмотрел вашего «Тартарена из Тараскона»… — говорю, шутливо подмигнув глазом.
Но он прерывает меня и умоляюще произносит:
— Скажите, вазаха, ведь вы честный человек, не правда ли?
— Да.
— В таком случае прошу сказать откровенно, что вы намерены предпринять?
У Рамасо суровое и выжидающее выражение лица.
— Прежде всего я намерен, — стараюсь говорить совсем непринужденно, — намерен просить вас, Рамасо, улыбнуться. К чему такое мрачное лицо?
Учитель делает мягкий жест рукой, как бы желая превозмочь овладевшее им напряжение, и берет себя в руки.
— Простите, — говорит он сдавленным полушепотом.
— Нет, — перебиваю я. — Это вы меня простите за то, что я вторгся в вашу тайну. Но я не так уж виноват. Ваша вади велела мне дожидаться вас здесь, шкафчик был открыт, и я ничего дурного не имел в виду, заглянув в ваши книги…
— Так вы не донесете на меня колониальным властям? — спрашивает Рамасо, пристально глядя на меня.
— Нет, — улыбнулся я. — Я не доносчик, и к тому же слишком ценю вас и ваши взгляды… Неужели вы думаете, Рамасо, что каждый европеец, приехавший к вам, обязательно должен быть приспешником колониализма и империализма?
— До сих пор так это и было.
— Значит, я исключение. Впрочем, должен напомнить, что я не француз, а совсем другой национальности.
— Знаю.
— И я принадлежу к народу, лучшие сыны которого обычно шли рука об руку с теми, кто сражался за свободу.
Рамасо кивком головы согласился. В хижине воцарилось молчание. Меня очень интересует, каким образом эти книги попали к учителю. Осторожно, чтобы не вызвать недоверия, прошу его ответить на этот вопрос.
— Подробностей я никому не могу открыть, даже собственной жене, — говорит Рамасо. — Во всяком случае могу вас заверить, на Мадагаскаре я не одинок и всюду на важнейших участках находятся мои товарищи. А как эти книги попали на остров? Многие матросы французских судов, которые приходят на Мадагаскар, состоят в партии. И вот, понимаете…
Затем, перейдя на другую тему, Рамасо предостерегающим голосом напоминает:
— В скором времени, может быть завтра, может быть послезавтра, возвращается в Амбинанитело шеф кантона Раяона.
— Раяона происходит из племени ховов? — спрашиваю я.
— Да. Он чужой нам и как человек другого племени и как чиновник колониальной администрации.
— Не беспокойтесь. Никому, кроме моего товарища Богдана, я не скажу ни слова, а за Богдана я ручаюсь.
— Благодарю вас.
Мне тут же припомнился аналогичный случай. Несколько дней назад старый Джинаривело рассказал мне о раздорах между родами заникавуку и цияндру. Тогда я, так же как и сегодня, должен был торжественно клясться и уверять в своей лояльности. Когда же изменится положение и к нам с доверием и дружбой будет относиться вся деревня, а не горстка жителей?
Рамасо запирает на ключ шкафчик с книгами и ключ кладет в карман.
— Динамит, — с улыбкой говорит он, показывая глазами на полку, — который в свое время взорвет всю колониальную систему.
— Однако пока это только грозное фади, — добавляю я.
— Но фади, — говорит с усмешкой Рамасо, — грозное для администраторов, а не для мальгашей.
Меня одолело любопытство. Я подошел и взял первую попавшуюся книгу. «Тартарен из Тараскона», — прочел я французское название на обложке и с нежностью взглянул на старую знакомую, забредшую в столь отдаленные места. Книга тонковата. Вероятно, популярное сокращенное издание. Перелистываю страницы, сразу видно, что текст изменен и как будто переделан. Но что это? Читаю подчеркнутую, вероятно, самим Рамасо фразу: «В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.
Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой».
Это «Тартарен из Тараскона»? Странный Тартарен! Листаю дальше, снова подчеркнутое карандашом место. «Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток
— от Запада».
В высшей степени заинтригованный, заглядываю в начало книги и здесь нахожу отгадку: за обманчивой обложкой «Тартарена из Тараскона» скрывается титульный лист подлинной брошюры: К.Маркс и Ф.Энгельс, «Коммунистический манифест».
Так вот оно что! Значит, бурное историческое течение добралось и до этого затерявшегося мадагаскарского селения, пребывавшего, как мне до сих пор ошибочно казалось, в вековом безнадежном омертвении среди рисовых полей и безлюдных гор. Житель колонии, читающий «Коммунистический манифест», и читающий, как это видно из подчеркнутых мест, с увлечением, — личность по-настоящему опасная для колонизаторов. Теперь мне стало понятно, почему Рамасо с такой неприязнью отнесся к нашему появлению в Амбинанитело. Он опасался белых людей, связанных в его представлении с колониальным режимом.
Я положил книгу на место и задумался: хорошо ли быть чрезмерно любопытным и вторгаться в чужую тайну? Но искушение было слишком велико. Я заглянул в другую книгу с обернутой в бумагу обложкой. На многих страницах пометки, сделанные красным карандашом. Книга озаглавлена: «О праве наций на самоопределение». Автор — Ленин.
Беру с полки следующий том. И здесь читателем сделано много пометок. Одной фразе Рамасо, по-видимому, придавал особое значение — она была несколько раз жирно подчеркнута в конце одной страницы и в начале другой.
«Великое мировое значение Октябрьского переворота в том, главным образом, и состоит, что он:
1) расширил рамки национального вопроса, превратив его из частного вопроса о борьбе с национальным гнетом в Европе в общий вопрос об освобождении угнетенных народов, колоний и полуколоний от империализма…»
Это слова Иосифа Сталина. В следующей брошюре, «Международный характер Октябрьской революции», тоже принадлежащей перу Сталина, Рамасо сделал многочисленные пометки — увы, на мальгашском языке — с тремя восклицательными знаками в конце. Подчеркнутое рядом с пометками место в брошюре звучит так:
«…Октябрьская революция открыла новую эпоху, эпоху колониальных революций, проводимых в угнетенных странах мира в союзе с пролетариатом, под руководством пролетариата».
Необычная в хижине мальгаша библиотека и все подчеркнутые в книгах места, относящиеся к проблемам колониальных народов, не оставляли сомнений в духовном облике учителя Рамасо: это борец за освобождение своего народа от ига колониализма. Пути освобождения он видит в идеях, выдвинутых Октябрьской революцией.
Я сидел задумавшись, держа в руке последнюю брошюру, и не заметил, как кто-то вошел в хижину. Рамасо. Слишком поздно положить книжку на место. Впрочем, к чему? Рамасо мгновенно понял, что произошло. Ужас мелькнул в его глазах. Он остановился посреди хижины, ошеломленный, онемевший, почти без сознания.
Хочу его подбодрить и смотрю на него как можно доброжелательней. Брошюру заботливо устанавливаю на полку.
— Я посмотрел вашего «Тартарена из Тараскона»… — говорю, шутливо подмигнув глазом.
Но он прерывает меня и умоляюще произносит:
— Скажите, вазаха, ведь вы честный человек, не правда ли?
— Да.
— В таком случае прошу сказать откровенно, что вы намерены предпринять?
У Рамасо суровое и выжидающее выражение лица.
— Прежде всего я намерен, — стараюсь говорить совсем непринужденно, — намерен просить вас, Рамасо, улыбнуться. К чему такое мрачное лицо?
Учитель делает мягкий жест рукой, как бы желая превозмочь овладевшее им напряжение, и берет себя в руки.
— Простите, — говорит он сдавленным полушепотом.
— Нет, — перебиваю я. — Это вы меня простите за то, что я вторгся в вашу тайну. Но я не так уж виноват. Ваша вади велела мне дожидаться вас здесь, шкафчик был открыт, и я ничего дурного не имел в виду, заглянув в ваши книги…
— Так вы не донесете на меня колониальным властям? — спрашивает Рамасо, пристально глядя на меня.
— Нет, — улыбнулся я. — Я не доносчик, и к тому же слишком ценю вас и ваши взгляды… Неужели вы думаете, Рамасо, что каждый европеец, приехавший к вам, обязательно должен быть приспешником колониализма и империализма?
— До сих пор так это и было.
— Значит, я исключение. Впрочем, должен напомнить, что я не француз, а совсем другой национальности.
— Знаю.
— И я принадлежу к народу, лучшие сыны которого обычно шли рука об руку с теми, кто сражался за свободу.
Рамасо кивком головы согласился. В хижине воцарилось молчание. Меня очень интересует, каким образом эти книги попали к учителю. Осторожно, чтобы не вызвать недоверия, прошу его ответить на этот вопрос.
— Подробностей я никому не могу открыть, даже собственной жене, — говорит Рамасо. — Во всяком случае могу вас заверить, на Мадагаскаре я не одинок и всюду на важнейших участках находятся мои товарищи. А как эти книги попали на остров? Многие матросы французских судов, которые приходят на Мадагаскар, состоят в партии. И вот, понимаете…
Затем, перейдя на другую тему, Рамасо предостерегающим голосом напоминает:
— В скором времени, может быть завтра, может быть послезавтра, возвращается в Амбинанитело шеф кантона Раяона.
— Раяона происходит из племени ховов? — спрашиваю я.
— Да. Он чужой нам и как человек другого племени и как чиновник колониальной администрации.
— Не беспокойтесь. Никому, кроме моего товарища Богдана, я не скажу ни слова, а за Богдана я ручаюсь.
— Благодарю вас.
Мне тут же припомнился аналогичный случай. Несколько дней назад старый Джинаривело рассказал мне о раздорах между родами заникавуку и цияндру. Тогда я, так же как и сегодня, должен был торжественно клясться и уверять в своей лояльности. Когда же изменится положение и к нам с доверием и дружбой будет относиться вся деревня, а не горстка жителей?
Рамасо запирает на ключ шкафчик с книгами и ключ кладет в карман.
— Динамит, — с улыбкой говорит он, показывая глазами на полку, — который в свое время взорвет всю колониальную систему.
— Однако пока это только грозное фади, — добавляю я.
— Но фади, — говорит с усмешкой Рамасо, — грозное для администраторов, а не для мальгашей.
РАЯОНА, ШЕФ КАНТОНА
В деревню возвратился из объезда шеф кантона — староста и приступил к своим обязанностям в большом доме рядом с нами. Во дворе дома теперь полно людей. Жители долины с обоих берегов реки приходят платить налоги.
Староста, молодой человек из главного племени ховов, давних владык Мадагаскара, прибыл сюда из самой Тананариве. Как и всякий хова, он горд и всегда приятно улыбается. Фигура у него щуплая, лицо некрасивое, кожа светлая, как у японцев. У него есть жена, красивая темная девушка из местного племени бецимизараков. Племя подарило ему девушку в качестве выкупа и действенного талисмана для смягчения налогов. Шеф кантона — единственный представитель французских властей в долине Амбинанитело — сила и хозяин. Он окончил в столице административное отделение школы La Myre de Vilers. У него проницательные живые глаза, он хорошо говорит по-французски, а думает по-ховски; вьется и сгибается под тяжестью невероятного честолюбия. Хочет быть образцом европейской цивилизации. Он многого достиг, но в голове у него сплошная путаница.
Под вечер он приходит ко мне с визитом, попивает ром и незаметно изучает мое лицо. Он знает все — знает, что я ищу следы Беневского, а Богдан
— птиц и насекомых. Обо всем доложили ему наши соседи.
После второй рюмки он доверительно рассказывает о своей миссии в долине: внедрять цивилизацию среди бецимизараков, на которых, разумеется, смотрит несколько свысока и старается им привить добропорядочные нравы.
— Какие именно? — допытываюсь со всей благожелательностью.
Раяона немного озадачен моим вопросом и, задумавшись, теребит рукой губу.
— Какие? — повторяет. — Ну, хотя бы добросовестно работать, ведь они невозможные лентяи. Совершенно не хотят понять, какие материальные и моральные блага дает труд.
Чувствую, шеф кантона пропитан философией белых наставников.
— Как же вы внедряете хорошие нравы? — пытаюсь добраться до сути.
— Разными способами. Отличная школа для них — общественные работы, так называемые трестации, потом…
— Подушный налог, — подсказываю.
Раяона слишком сообразителен, чтобы не понять скрытой иронии.
— Пожалуй, — подхватывает храбро, — и подушный налог тоже. Что поделаешь, на таких мероприятиях покоится структура всякого государства; без них наступила бы анархия… Возвращаясь же к нашим бецимизаракам, должен сказать: прежде всего я борюсь с их пороком — пьянством.
В этом шеф кантона прав. Алкоголь, привитый европейцами четыреста лет назад людям племени бецимизараков, стал для них истинным бедствием. Торговые суда чаще всего приставали к восточному побережью Мадагаскара, и спиртные напитки были основным товаром, завозимым сюда.
— Да вы апостол-трезвенник?! — шутливо говорю, глядя на его рюмку с ромом.
Вдруг Раяона охватывает какая-то стыдливая робость. Он все сказал, и больше уже ничего не приходит ему в голову.
— Остальное доскажет вам учитель Рамасо.
Я внимательно посмотрел на шефа, пытаясь отгадать его мысли. Но маска равнодушия на его лице не дает возможности добраться до сути. На мой вопросительный взгляд хова ответил:
— Учитель прививает им добропорядочность, учит читать, писать, считать, обучает французскому языку и при помощи молодежи влияет на родителей.
Интересно, догадывается ли шеф кантона, какие политические взгляды исповедует учитель? Мне кажется, что нет. Раяона молча выпивает третью рюмку. После четвертой замечает на столе пачку польских газет. Его лицо внезапно проясняется, и он учтиво просит дать ему все газеты.
— Все?
— Да, все-все, как можно больше! — горячо просит он.
Я даю ему те, что уже прочитал от корки до корки; другие храню как бесценное сокровище. Пятую рюмку я по-дружески не советую пить, но он, упрямый и честолюбивый, должен выпить. Выпивает и… не выдерживает. Ему нехорошо. Мутит. Ослабевшего, почти без памяти отвожу гостя домой.
На следующий день рано утром, чуть ли не на рассвете, доносится громкий голос старосты. Он что-то приказывает домашним и своему заместителю. Его отрывистый голос звучит внушительно; деревня должна знать, что шеф кантона трезв, как никогда, и с утра на ногах. К завтраку он присылает мне письмо, отпечатанное на машинке, — извиняется за вчерашнее. Потом заводит граммофон и ставит пластинки самого торжественного и религиозного содержания. Граммофон замаливает его грехи.
В течение дня выяснилось, почему Раяона воспылал такой любовью к моим газетам, — цивилизация и гигиена. В стороне стоит уборная. Раньше можно было пользоваться листьями или вообще ничем не пользоваться. Но теперь Раяоне нужна бумага. А чтобы церемонии придать более солидный вид, он каждый раз прибегает к целехонькой газете — двум развернутым листам. Раяона знает, что прогресс цивилизации определяется количеством использованной бумаги.
На другой день я не на шутку рассердился: жертвой цивилизации стали «Ведомости литерацке» — богатый номер, посвященный Японии, я не успел досмотреть его. Объем и глянцевая бумага, вероятно, были чересчур сильным соблазном для шефа. Исчезновение я заметил слишком поздно, когда газета уже была использована.
Через неделю «цивилизация» снова напомнила о себе.
Из Амбохибола, деревни на другой стороне реки, один туземец принес мне любопытного, хотя и обыкновенного зверька — танрека. Это еж, весь усеянный щетинистыми шипами, самый большой из семейства ежей и даже из всего рода насекомоядных. Вид этот, между прочим, хранит великую тайну: ближайший родственник танрека живет по ту сторону земли, на острове Куба. Как он туда попал, одни боги ведают. Тайну хранят мрачные космические катастрофы и неразгаданная история зверька.
Я уже давно хотел иметь живого танрека и очень обрадовался, когда его принесли, но тут же вздрогнул от возмущения. Какая жестокость! Мальгаш привязал танрека за нижние зубы и тащит полузадушенное животное с чуть ли не вырванной челюстью. Пропащий инвалид.
К тому же мальгаш разоделся, как на маскарад. На нем немыслимые штаны, шелковая рубаха, дорогая шляпа и осеннее французское пальто из плотного материала, ужасно смешное в тропическую жару. Все осматривали пришельца с подлинным изумлением.
— Пять франков! — крикнул напыщенный франт и бросил танрека к моим ногам.
Пять франков за танрека — цена так же высока и нелепа, как и осеннее пальто. Этот человек потерял ощущение действительности.
Вокруг нас собирается толпа зевак. Среди них бедняк, на котором только набедренная повязка. Бедный, но, вероятно, хороший человек подошел к танреку, освободил его от пут и нежно стал гладить. Обессиленный зверек даже не пытался удирать.
Я фотографирую бедняка с танреком и даю ему за это пять франков — неслыханный дар. А владельцу зверька предлагаю только один франк. Бедняк, услыхав это, заливается громким смехом, извивается, приседает, не может сдержать бешеного восторга. Другие жители деревни присоединяются к нему и тоже хохочут до упаду. И только хозяин несчастного танрека сжимает в бессильном гневе кулаки и, возмущенный, летит к старосте жаловаться.
— Это неправильно! — говорит спокойно и с достоинством Раяона. — Где же пропорция, где смысл? — И объясняет мне, что голыш — прощелыга и бродяга, а хозяин танрека — богатый и солидный человек, ему причитается соответствующая плата, он человек цивилизованный…
Плохо, что я не надел шлема и стоял с непокрытой головой на солнцепеке. Неожиданно во мне закипает бешенство, и я взрываюсь:
— Цивилизация — это прежде всего доброе сердце!..
И внезапно обрываю. Не могу говорить дальше. Я хотел прочесть нотацию двум коричневым людям, хотел их пристыдить — и не могу: пафос улетучился. Я слишком высоко забрался.
В самом деле, что-то не так. Лучше надеть шлем на голову, улыбнуться и принять неизбежный ход событий. Посмеяться над забавной карикатурой и порадоваться, что «цивилизация» в Амбинанитело приходит именно в такой форме, а не в другой, более опасной.
Староста, молодой человек из главного племени ховов, давних владык Мадагаскара, прибыл сюда из самой Тананариве. Как и всякий хова, он горд и всегда приятно улыбается. Фигура у него щуплая, лицо некрасивое, кожа светлая, как у японцев. У него есть жена, красивая темная девушка из местного племени бецимизараков. Племя подарило ему девушку в качестве выкупа и действенного талисмана для смягчения налогов. Шеф кантона — единственный представитель французских властей в долине Амбинанитело — сила и хозяин. Он окончил в столице административное отделение школы La Myre de Vilers. У него проницательные живые глаза, он хорошо говорит по-французски, а думает по-ховски; вьется и сгибается под тяжестью невероятного честолюбия. Хочет быть образцом европейской цивилизации. Он многого достиг, но в голове у него сплошная путаница.
Под вечер он приходит ко мне с визитом, попивает ром и незаметно изучает мое лицо. Он знает все — знает, что я ищу следы Беневского, а Богдан
— птиц и насекомых. Обо всем доложили ему наши соседи.
После второй рюмки он доверительно рассказывает о своей миссии в долине: внедрять цивилизацию среди бецимизараков, на которых, разумеется, смотрит несколько свысока и старается им привить добропорядочные нравы.
— Какие именно? — допытываюсь со всей благожелательностью.
Раяона немного озадачен моим вопросом и, задумавшись, теребит рукой губу.
— Какие? — повторяет. — Ну, хотя бы добросовестно работать, ведь они невозможные лентяи. Совершенно не хотят понять, какие материальные и моральные блага дает труд.
Чувствую, шеф кантона пропитан философией белых наставников.
— Как же вы внедряете хорошие нравы? — пытаюсь добраться до сути.
— Разными способами. Отличная школа для них — общественные работы, так называемые трестации, потом…
— Подушный налог, — подсказываю.
Раяона слишком сообразителен, чтобы не понять скрытой иронии.
— Пожалуй, — подхватывает храбро, — и подушный налог тоже. Что поделаешь, на таких мероприятиях покоится структура всякого государства; без них наступила бы анархия… Возвращаясь же к нашим бецимизаракам, должен сказать: прежде всего я борюсь с их пороком — пьянством.
В этом шеф кантона прав. Алкоголь, привитый европейцами четыреста лет назад людям племени бецимизараков, стал для них истинным бедствием. Торговые суда чаще всего приставали к восточному побережью Мадагаскара, и спиртные напитки были основным товаром, завозимым сюда.
— Да вы апостол-трезвенник?! — шутливо говорю, глядя на его рюмку с ромом.
Вдруг Раяона охватывает какая-то стыдливая робость. Он все сказал, и больше уже ничего не приходит ему в голову.
— Остальное доскажет вам учитель Рамасо.
Я внимательно посмотрел на шефа, пытаясь отгадать его мысли. Но маска равнодушия на его лице не дает возможности добраться до сути. На мой вопросительный взгляд хова ответил:
— Учитель прививает им добропорядочность, учит читать, писать, считать, обучает французскому языку и при помощи молодежи влияет на родителей.
Интересно, догадывается ли шеф кантона, какие политические взгляды исповедует учитель? Мне кажется, что нет. Раяона молча выпивает третью рюмку. После четвертой замечает на столе пачку польских газет. Его лицо внезапно проясняется, и он учтиво просит дать ему все газеты.
— Все?
— Да, все-все, как можно больше! — горячо просит он.
Я даю ему те, что уже прочитал от корки до корки; другие храню как бесценное сокровище. Пятую рюмку я по-дружески не советую пить, но он, упрямый и честолюбивый, должен выпить. Выпивает и… не выдерживает. Ему нехорошо. Мутит. Ослабевшего, почти без памяти отвожу гостя домой.
На следующий день рано утром, чуть ли не на рассвете, доносится громкий голос старосты. Он что-то приказывает домашним и своему заместителю. Его отрывистый голос звучит внушительно; деревня должна знать, что шеф кантона трезв, как никогда, и с утра на ногах. К завтраку он присылает мне письмо, отпечатанное на машинке, — извиняется за вчерашнее. Потом заводит граммофон и ставит пластинки самого торжественного и религиозного содержания. Граммофон замаливает его грехи.
В течение дня выяснилось, почему Раяона воспылал такой любовью к моим газетам, — цивилизация и гигиена. В стороне стоит уборная. Раньше можно было пользоваться листьями или вообще ничем не пользоваться. Но теперь Раяоне нужна бумага. А чтобы церемонии придать более солидный вид, он каждый раз прибегает к целехонькой газете — двум развернутым листам. Раяона знает, что прогресс цивилизации определяется количеством использованной бумаги.
На другой день я не на шутку рассердился: жертвой цивилизации стали «Ведомости литерацке» — богатый номер, посвященный Японии, я не успел досмотреть его. Объем и глянцевая бумага, вероятно, были чересчур сильным соблазном для шефа. Исчезновение я заметил слишком поздно, когда газета уже была использована.
Через неделю «цивилизация» снова напомнила о себе.
Из Амбохибола, деревни на другой стороне реки, один туземец принес мне любопытного, хотя и обыкновенного зверька — танрека. Это еж, весь усеянный щетинистыми шипами, самый большой из семейства ежей и даже из всего рода насекомоядных. Вид этот, между прочим, хранит великую тайну: ближайший родственник танрека живет по ту сторону земли, на острове Куба. Как он туда попал, одни боги ведают. Тайну хранят мрачные космические катастрофы и неразгаданная история зверька.
Я уже давно хотел иметь живого танрека и очень обрадовался, когда его принесли, но тут же вздрогнул от возмущения. Какая жестокость! Мальгаш привязал танрека за нижние зубы и тащит полузадушенное животное с чуть ли не вырванной челюстью. Пропащий инвалид.
К тому же мальгаш разоделся, как на маскарад. На нем немыслимые штаны, шелковая рубаха, дорогая шляпа и осеннее французское пальто из плотного материала, ужасно смешное в тропическую жару. Все осматривали пришельца с подлинным изумлением.
— Пять франков! — крикнул напыщенный франт и бросил танрека к моим ногам.
Пять франков за танрека — цена так же высока и нелепа, как и осеннее пальто. Этот человек потерял ощущение действительности.
Вокруг нас собирается толпа зевак. Среди них бедняк, на котором только набедренная повязка. Бедный, но, вероятно, хороший человек подошел к танреку, освободил его от пут и нежно стал гладить. Обессиленный зверек даже не пытался удирать.
Я фотографирую бедняка с танреком и даю ему за это пять франков — неслыханный дар. А владельцу зверька предлагаю только один франк. Бедняк, услыхав это, заливается громким смехом, извивается, приседает, не может сдержать бешеного восторга. Другие жители деревни присоединяются к нему и тоже хохочут до упаду. И только хозяин несчастного танрека сжимает в бессильном гневе кулаки и, возмущенный, летит к старосте жаловаться.
— Это неправильно! — говорит спокойно и с достоинством Раяона. — Где же пропорция, где смысл? — И объясняет мне, что голыш — прощелыга и бродяга, а хозяин танрека — богатый и солидный человек, ему причитается соответствующая плата, он человек цивилизованный…
Плохо, что я не надел шлема и стоял с непокрытой головой на солнцепеке. Неожиданно во мне закипает бешенство, и я взрываюсь:
— Цивилизация — это прежде всего доброе сердце!..
И внезапно обрываю. Не могу говорить дальше. Я хотел прочесть нотацию двум коричневым людям, хотел их пристыдить — и не могу: пафос улетучился. Я слишком высоко забрался.
В самом деле, что-то не так. Лучше надеть шлем на голову, улыбнуться и принять неизбежный ход событий. Посмеяться над забавной карикатурой и порадоваться, что «цивилизация» в Амбинанитело приходит именно в такой форме, а не в другой, более опасной.
ПИРАТЫ И ЛЮБОВЬ
Буйная природа Амбинанитело подчинена железным законам извечной борьбы нового со старым. Ветви растений тянутся к солнцу и с безудержной силой и яростью сталкивают в тень все, что росло здесь вчера; давят, убивают, стирают в порошок. Уничтожающая мощь природы все сметает на своем пути, не щадит ничего ни в мире растений, ни в сознании людей. Давние события, которые некогда потрясали целые племена, удивительно быстро исчезают в волнах забвения.
Иногда лишь в каком-то обрывке разговора случайно, на мгновение приоткроется клочок тайны. След, затерянный поколениями в дебрях запутанных легенд и непонятных фади, внезапно, на секунду, становится реальным фактом.
Где-то на дереве вблизи моей хижины послышался голос мальгашского дрозда — дронго.
— Он — фади! — предостерегает меня Джинаривело, показывая на птицу. — Никогда не стреляй в дронго.
Оказывается, дронго некогда спас жителей долины от смерти или рабства. Своим криком он направил преследователей по ложному следу.
Иногда лишь в каком-то обрывке разговора случайно, на мгновение приоткроется клочок тайны. След, затерянный поколениями в дебрях запутанных легенд и непонятных фади, внезапно, на секунду, становится реальным фактом.
Где-то на дереве вблизи моей хижины послышался голос мальгашского дрозда — дронго.
— Он — фади! — предостерегает меня Джинаривело, показывая на птицу. — Никогда не стреляй в дронго.
Оказывается, дронго некогда спас жителей долины от смерти или рабства. Своим криком он направил преследователей по ложному следу.