Страница:
— В Вильно, — закончил он свой рассказ, — я долго не задержался: как-то неловко было. Покинул счастливых кашубов, ибо можно славить бога и где-нибудь еще, и нашел свою поляну около Валь-де-Буа. О женщинах перестал думать.
— А Агнешка?
— Сдержала слово и не вышла замуж. Только…
Глаза Станислава едва заметно заморгали. Мне показалось при свете костра, что я прочел в них какое-то отражение тревоги, печали и стыда.
— Что «только»?
— Только она, — тихим, угасшим голосом ответил траппер, — не ушла в монастырь. Осталась навсегда в Ренфру, в доме священника…
Индейцы давно уже улеглись в своей палатке. Время отдыхать. Ночь наступила холодная, дрожь пробирает до костей. Прежде чем лечь, Станислав наваливает в костер топливо.
— Чтобы отогнать холод и горести, — грустно улыбается он.
32. ОХОТНИЧИЙ РАЙ
33. МЕДВЕДИЦА
34. «ГДЕ ЖЕ ОНА, ЭТА ИДИЛЛИЯ?»
— А Агнешка?
— Сдержала слово и не вышла замуж. Только…
Глаза Станислава едва заметно заморгали. Мне показалось при свете костра, что я прочел в них какое-то отражение тревоги, печали и стыда.
— Что «только»?
— Только она, — тихим, угасшим голосом ответил траппер, — не ушла в монастырь. Осталась навсегда в Ренфру, в доме священника…
Индейцы давно уже улеглись в своей палатке. Время отдыхать. Ночь наступила холодная, дрожь пробирает до костей. Прежде чем лечь, Станислав наваливает в костер топливо.
— Чтобы отогнать холод и горести, — грустно улыбается он.
32. ОХОТНИЧИЙ РАЙ
Утром следующего дня густой туман окутывает лес и озеро. Мрачный и безнадежный встает день, который потом чудесно распогодится и преподнесет нашим изумленным взорам столько великолепных сюрпризов. День славы этих лесов.
Из лагеря выступаем на рассвете, в тумане, в мрачном настроении. Так же, как и вчера, нас в лодке трое: оба индейца и я. Станислав снова остается в лагере. И так же, как вчера, первую часть пути мы плывем по озеру Смелой Щуки. В том месте, где вчера вечером мы увидели лосиху, наше появление вспугивает стаю диких уток. Их семь. Непрошеные мокрохвостки взлетают со страшным шумом и, крякая, кружат над нами. Пронзительное кряканье воспринимаем как удар бича: оно грубо врывается в тишину утра и тревожит все вокруг. Наконец утки . скрываются вдали.
Вскоре поднимается легкий ветерок и в несколько минут разгоняет туман. Видимость улучшается. На небосклоне с востока появляется солнце, и в первых его чистых алых лучах мы черпаем бодрость. К счастью, утки не встревожили остальных зверей: вон впереди, на мели посреди протоки, стоя почти по колена в воде, спокойно пьет лось. С первого взгляда можно подумать, что это взрослый самец. Увы, мы уже издалека видим, что это молодой бычок. Малыш не стоит выстрела. Я откладываю ружье.
Индейцы снова вызывают мое удивление. Они гребут так осторожно, что только на расстоянии тридцати метров лось замечает нашу лодку и с перепугу забывает о бегстве. Смотрит на нас как зачарованный.
— Стреляйте вы! — шепчу я индейцам и делаю едва заметный приглашающий жест в направлении животного.
Нет, стрелять они не будут, отвечает Джон: не хотят пугать выстрелом другого, лучшего зверя. Я с благодарностью принимаю их предупредительность. Понимаю, что это благородное самопожертвование: среди индейцев Обижуана сейчас ощущается острая нехватка мяса и вообще продовольствия.
В конце концов лось трогается с места и удаляется. Делает он это медленно, не спеша, как бы не ощущая грозящей ему опасности. Словно еще не знает людей. Джон объясняет, что последний раз люди проплывали здесь год назад.
Вскоре речка заканчивается в болоте. Приходится перетаскивать лодку через перешеек в следующее озеро. Такой волок часто становится пыткой для гребцов, так как водораздел очень широк, а багаж слишком тяжел. Но этим способом через неминуемые волоки можно пересечь всю Канаду, переходя из реки в реку.
На сей раз нам предстоит пройти только сто шагов. Тут растет кустарник — сумах со странными, красными, как кровь, гроздьями ягод. Это любимая пища лесных куропаток. И впрямь две куропатки вспархивают у нас из-под ног и отлетают на несколько шагов. Мы даже не смотрим на них.
Новое озеро площадью более двух квадратных километров не имеет названия. Нет его и на карте. Зато оно отличается одной особенностью. Во многих местах, словно грозящие кому-то огромные пищали, из воды торчат сухие стволы мертвых деревьев высотой в несколько метров. Это затопленный лес, лес мертвецов. Плывем здесь с удвоенной осторожностью. Недолго и до беды. Если задеть ствол, подгнивший снизу, то он может потерять свое шаткое равновесие и, падая, затопить лодку.
Джон показывает мне на берег. Во впадине, среди поваленных стволов, виден хребет лося.
— Cow27. Лосиха! — говорит индеец, хотя я не понимаю, как он определил это. Головы животного не видно.
Из любопытства подплываем ближе. Тихий треск нашей лодки, задевшей ветку, предостерегает лося. Зверь быстро поднимает голову: действительно, самка. Она встревожена и таращит на нас изумленные глаза. Ее мучает сомнение: враги это или дружественные существа? В конце концов, проявляя испуг, она начинает отступать, крича тревожно: уэ, уэ…
На этот крик отзывается вблизи такой же голос, и теперь мы понимаем испуг лосихи: из-за бурелома появляется небольшой лосенок-сосунок и, жалобно мыча, бежит за матерью. Оба исчезают в лесу.
Но ненадолго. Вскоре лосиха появляется одна и, вызывающе мыча, приближается к берегу. Уши прижала к голове, словно злой конь, шерсть на хребте взъерошилась. При этом она вытягивает шею и высокомерно ставит длинные ноги: все ее поведение выдает воинственные намерения. Готова броситься на нас.
Не надо, оскорбленная мать! Мы уходим… Сильными гребками весел индейцы выводят лодку на середину озера. Близкая встреча с лосихой грозит неприятностью, если с ней ее детеныш.
Снова волок. На этот раз нужно переносить лодку почти на километр по болоту, поросшему буйной травой и маленькими елочками. Несколько раз встречаем глубокие следы в траве, непохожие на прежние следы лосей, более широкие. У самого большого из них индейцы останавливаются. Здесь утром проходил крупный медведь. Медведей много в окрестности. Все их следы ведут в одном направлении — к высоким холмам, поднимающимся левей, наискосок от нас.
— Медвежьи горы! — говорит Джон и смотрит на них задумчиво.
Выйдя из чащи, мы останавливаемся у широкого залива, за которым голубеет большое озеро. Это озеро Чапмен, окруженное Медвежьими горами.
Джон просит, чтобы я разглядел в бинокль темное пятно, движущееся на противоположном берегу залива. Смотрю и вижу: лосиха.
Садимся в каноэ, плывем. Медвежьи горы вырастают перед нами, все более отчетливые и высокие. Ближайшая из них возвышается над уровнем оэгера метров на двести. Ее покрывает великолепный густой бор, кое-где испещренный светлыми шрамами голых скал. На самой вершине зеленеет открытая поляна, залитая полуденным солнцем. Там, должно быть, красиво: вершина манит к себе.
— Я хотел бы побывать там, наверху, — говорю Джону.
— Хорошо. Поднимемся.
Обогнув широкий полуостров, подплываем к подножию горы и высаживаемся. Взбираемся. В некоторых местах приходится карабкаться на четвереньках, но вообще-то подъем легкий: среди деревьев немало голых мест, невидимых снизу. Через час, вспотев, достигаем вершины.
Зрелище, которое я ожидал. У подножия нашей горы темнеет изогнутое полумесяцем озеро Чапмен с заливом, вдоль которого все еще бредет лосиха. Несколько в стороне Безымянное озеро, где произошла неприятная встреча с самкой и лосенком. Дальше к северу озеро Мармет. Лишь полуострова с нашим ла — герем не видно — он слишком далеко.
Под нами всюду лес — безбрежная густая зелень лесов. Море зелени, а на этом море светлые острова: озера. Только глядя с горы, познаешь истинную сущность леса, явственно видишь его основную особенность — бескрайность, ощущаешь всеми чувствами, почти осязаешь его величие, его бесконечность. Лес, на который я гляжу, беспределен. И благоухает.
Снизу долетает порыв ветра и обдает нас сильным ароматом смолы, хорошо мне знакомым, упоительным запахом пихты. Это радостный привет, знак благожелательности. Разогретые сентябрьским солнцем, леса пахнут смолой.
У индейцев соколиные глаза. Замечают зверя и просят меня посмотреть в бинокль — туда, на северный берег озера Чапмен. Смотрю и вижу лосиху. Немного ближе, рядом с песчаной полосой, — лосиха с лосенком. А с той стороны, на поляне? Тоже лосиха! А, чтоб вас черти побрали! Одни самки с телятами… Это же настоящее бабье царство! На восемь встреченных нами сегодня лосей — только один самец, да и тот маленький, жалкий.
Пока Лизим разжигает костер и готовит завтрак из захваченных с собой продуктов, Джон тихим, несколько гортанным голосом рассказывает мне о тайнах лосей.
Он говорит: солнце все еще греет, ночи теплые, не пришло еще время. Самцы есть, но они скрываются в чаще: спят лениво и пока спокойны. Период сближения еще не наступил. Рогатые великаны выйдут из чащи, когда в них забурлит кровь, когда их потянет к самкам. Тогда они начнут тревожно трубить, искать самок и бродить по лесам. Это случится, когда наступит первая по — настоящему морозная ночь. В эту ночь, возможно, покажется в небе большое полярное сияние. А до тех пор пока оно не покажется, самцов не будет, и охотиться не имеет смысла. Поэтому Джон и Лизим завтра покинут нас и уедут к своим, в Обижуан. Они возвратятся после первого заморозка. Это произойдет скоро. Через несколько дней, через неделю, может быть через две.
Во время рассказа Джона порывы теплого ветра из долин все время приносят сильный запах смолы. Я вдруг понимаю безмерную, почти неземную безмятежность, разлитую повсюду вокруг: в благоуханном осеннем воздухе, на солнечных склонах холмов, в тихих, словно прильнувших к земле лесах, но прежде всего среди пасущихся внизу лосих, полных спокойствия и доверчивости. Под нами спокойствие рая. Рая? Да! Усиленно и настойчиво возникает мысль, что именно здесь можно было бы жить счастливо, в нерушимом согласии с самим собой и с природой, именно здесь можно было бы быть тихим, добрым и сильным человеком — без потрясений, без дурных страстей…
И объемлет человеческую душу еще одно чувство: необыкновенное, властное чувство свободы. Весь этот лесной край, на много бессчетных миль охваченный нашим взором, открыт нам — мы можем упиваться его могучим очарованием до пресыщения, купаться в его богатствах, питаться вволю всем, что он дает. Безлюдный, он сейчас наша исключительная собственность. Можем созерцать эти чудеса, словно они наши, и, насытившись, в любую минуту уйти без сожаления.
Не знаю, влияние ли это такого чистого воздуха и его просто фантастической свежести, только ясно, что человеком здесь овладевают упоительная радость и невозможная где-либо еще бодрость.
Вдруг Джон, толкнув меня, показывает на склон соседней горы: черное пятно показалось там в зарослях и пропало. Всего мгновение, но и его достаточно, «чтобы быстрее забилось мое сердце и меня снова охватила жажда убийства.
На склоне появился медведь.
Из лагеря выступаем на рассвете, в тумане, в мрачном настроении. Так же, как и вчера, нас в лодке трое: оба индейца и я. Станислав снова остается в лагере. И так же, как вчера, первую часть пути мы плывем по озеру Смелой Щуки. В том месте, где вчера вечером мы увидели лосиху, наше появление вспугивает стаю диких уток. Их семь. Непрошеные мокрохвостки взлетают со страшным шумом и, крякая, кружат над нами. Пронзительное кряканье воспринимаем как удар бича: оно грубо врывается в тишину утра и тревожит все вокруг. Наконец утки . скрываются вдали.
Вскоре поднимается легкий ветерок и в несколько минут разгоняет туман. Видимость улучшается. На небосклоне с востока появляется солнце, и в первых его чистых алых лучах мы черпаем бодрость. К счастью, утки не встревожили остальных зверей: вон впереди, на мели посреди протоки, стоя почти по колена в воде, спокойно пьет лось. С первого взгляда можно подумать, что это взрослый самец. Увы, мы уже издалека видим, что это молодой бычок. Малыш не стоит выстрела. Я откладываю ружье.
Индейцы снова вызывают мое удивление. Они гребут так осторожно, что только на расстоянии тридцати метров лось замечает нашу лодку и с перепугу забывает о бегстве. Смотрит на нас как зачарованный.
— Стреляйте вы! — шепчу я индейцам и делаю едва заметный приглашающий жест в направлении животного.
Нет, стрелять они не будут, отвечает Джон: не хотят пугать выстрелом другого, лучшего зверя. Я с благодарностью принимаю их предупредительность. Понимаю, что это благородное самопожертвование: среди индейцев Обижуана сейчас ощущается острая нехватка мяса и вообще продовольствия.
В конце концов лось трогается с места и удаляется. Делает он это медленно, не спеша, как бы не ощущая грозящей ему опасности. Словно еще не знает людей. Джон объясняет, что последний раз люди проплывали здесь год назад.
Вскоре речка заканчивается в болоте. Приходится перетаскивать лодку через перешеек в следующее озеро. Такой волок часто становится пыткой для гребцов, так как водораздел очень широк, а багаж слишком тяжел. Но этим способом через неминуемые волоки можно пересечь всю Канаду, переходя из реки в реку.
На сей раз нам предстоит пройти только сто шагов. Тут растет кустарник — сумах со странными, красными, как кровь, гроздьями ягод. Это любимая пища лесных куропаток. И впрямь две куропатки вспархивают у нас из-под ног и отлетают на несколько шагов. Мы даже не смотрим на них.
Новое озеро площадью более двух квадратных километров не имеет названия. Нет его и на карте. Зато оно отличается одной особенностью. Во многих местах, словно грозящие кому-то огромные пищали, из воды торчат сухие стволы мертвых деревьев высотой в несколько метров. Это затопленный лес, лес мертвецов. Плывем здесь с удвоенной осторожностью. Недолго и до беды. Если задеть ствол, подгнивший снизу, то он может потерять свое шаткое равновесие и, падая, затопить лодку.
Джон показывает мне на берег. Во впадине, среди поваленных стволов, виден хребет лося.
— Cow27. Лосиха! — говорит индеец, хотя я не понимаю, как он определил это. Головы животного не видно.
Из любопытства подплываем ближе. Тихий треск нашей лодки, задевшей ветку, предостерегает лося. Зверь быстро поднимает голову: действительно, самка. Она встревожена и таращит на нас изумленные глаза. Ее мучает сомнение: враги это или дружественные существа? В конце концов, проявляя испуг, она начинает отступать, крича тревожно: уэ, уэ…
На этот крик отзывается вблизи такой же голос, и теперь мы понимаем испуг лосихи: из-за бурелома появляется небольшой лосенок-сосунок и, жалобно мыча, бежит за матерью. Оба исчезают в лесу.
Но ненадолго. Вскоре лосиха появляется одна и, вызывающе мыча, приближается к берегу. Уши прижала к голове, словно злой конь, шерсть на хребте взъерошилась. При этом она вытягивает шею и высокомерно ставит длинные ноги: все ее поведение выдает воинственные намерения. Готова броситься на нас.
Не надо, оскорбленная мать! Мы уходим… Сильными гребками весел индейцы выводят лодку на середину озера. Близкая встреча с лосихой грозит неприятностью, если с ней ее детеныш.
Снова волок. На этот раз нужно переносить лодку почти на километр по болоту, поросшему буйной травой и маленькими елочками. Несколько раз встречаем глубокие следы в траве, непохожие на прежние следы лосей, более широкие. У самого большого из них индейцы останавливаются. Здесь утром проходил крупный медведь. Медведей много в окрестности. Все их следы ведут в одном направлении — к высоким холмам, поднимающимся левей, наискосок от нас.
— Медвежьи горы! — говорит Джон и смотрит на них задумчиво.
Выйдя из чащи, мы останавливаемся у широкого залива, за которым голубеет большое озеро. Это озеро Чапмен, окруженное Медвежьими горами.
Джон просит, чтобы я разглядел в бинокль темное пятно, движущееся на противоположном берегу залива. Смотрю и вижу: лосиха.
Садимся в каноэ, плывем. Медвежьи горы вырастают перед нами, все более отчетливые и высокие. Ближайшая из них возвышается над уровнем оэгера метров на двести. Ее покрывает великолепный густой бор, кое-где испещренный светлыми шрамами голых скал. На самой вершине зеленеет открытая поляна, залитая полуденным солнцем. Там, должно быть, красиво: вершина манит к себе.
— Я хотел бы побывать там, наверху, — говорю Джону.
— Хорошо. Поднимемся.
Обогнув широкий полуостров, подплываем к подножию горы и высаживаемся. Взбираемся. В некоторых местах приходится карабкаться на четвереньках, но вообще-то подъем легкий: среди деревьев немало голых мест, невидимых снизу. Через час, вспотев, достигаем вершины.
Зрелище, которое я ожидал. У подножия нашей горы темнеет изогнутое полумесяцем озеро Чапмен с заливом, вдоль которого все еще бредет лосиха. Несколько в стороне Безымянное озеро, где произошла неприятная встреча с самкой и лосенком. Дальше к северу озеро Мармет. Лишь полуострова с нашим ла — герем не видно — он слишком далеко.
Под нами всюду лес — безбрежная густая зелень лесов. Море зелени, а на этом море светлые острова: озера. Только глядя с горы, познаешь истинную сущность леса, явственно видишь его основную особенность — бескрайность, ощущаешь всеми чувствами, почти осязаешь его величие, его бесконечность. Лес, на который я гляжу, беспределен. И благоухает.
Снизу долетает порыв ветра и обдает нас сильным ароматом смолы, хорошо мне знакомым, упоительным запахом пихты. Это радостный привет, знак благожелательности. Разогретые сентябрьским солнцем, леса пахнут смолой.
У индейцев соколиные глаза. Замечают зверя и просят меня посмотреть в бинокль — туда, на северный берег озера Чапмен. Смотрю и вижу лосиху. Немного ближе, рядом с песчаной полосой, — лосиха с лосенком. А с той стороны, на поляне? Тоже лосиха! А, чтоб вас черти побрали! Одни самки с телятами… Это же настоящее бабье царство! На восемь встреченных нами сегодня лосей — только один самец, да и тот маленький, жалкий.
Пока Лизим разжигает костер и готовит завтрак из захваченных с собой продуктов, Джон тихим, несколько гортанным голосом рассказывает мне о тайнах лосей.
Он говорит: солнце все еще греет, ночи теплые, не пришло еще время. Самцы есть, но они скрываются в чаще: спят лениво и пока спокойны. Период сближения еще не наступил. Рогатые великаны выйдут из чащи, когда в них забурлит кровь, когда их потянет к самкам. Тогда они начнут тревожно трубить, искать самок и бродить по лесам. Это случится, когда наступит первая по — настоящему морозная ночь. В эту ночь, возможно, покажется в небе большое полярное сияние. А до тех пор пока оно не покажется, самцов не будет, и охотиться не имеет смысла. Поэтому Джон и Лизим завтра покинут нас и уедут к своим, в Обижуан. Они возвратятся после первого заморозка. Это произойдет скоро. Через несколько дней, через неделю, может быть через две.
Во время рассказа Джона порывы теплого ветра из долин все время приносят сильный запах смолы. Я вдруг понимаю безмерную, почти неземную безмятежность, разлитую повсюду вокруг: в благоуханном осеннем воздухе, на солнечных склонах холмов, в тихих, словно прильнувших к земле лесах, но прежде всего среди пасущихся внизу лосих, полных спокойствия и доверчивости. Под нами спокойствие рая. Рая? Да! Усиленно и настойчиво возникает мысль, что именно здесь можно было бы жить счастливо, в нерушимом согласии с самим собой и с природой, именно здесь можно было бы быть тихим, добрым и сильным человеком — без потрясений, без дурных страстей…
И объемлет человеческую душу еще одно чувство: необыкновенное, властное чувство свободы. Весь этот лесной край, на много бессчетных миль охваченный нашим взором, открыт нам — мы можем упиваться его могучим очарованием до пресыщения, купаться в его богатствах, питаться вволю всем, что он дает. Безлюдный, он сейчас наша исключительная собственность. Можем созерцать эти чудеса, словно они наши, и, насытившись, в любую минуту уйти без сожаления.
Не знаю, влияние ли это такого чистого воздуха и его просто фантастической свежести, только ясно, что человеком здесь овладевают упоительная радость и невозможная где-либо еще бодрость.
Вдруг Джон, толкнув меня, показывает на склон соседней горы: черное пятно показалось там в зарослях и пропало. Всего мгновение, но и его достаточно, «чтобы быстрее забилось мое сердце и меня снова охватила жажда убийства.
На склоне появился медведь.
33. МЕДВЕДИЦА
Как ошпаренные вскакиваем мы с травы и напряженными взглядами впиваемся в лесную чащу на склоне соседней горы. Неужели, скрываясь, медведь заметил нас? Вряд ли: ветер благоприятствует нам — он дует в нашу сторону. Но мы напрасно всматриваемся — медведь спрятался. Его скрыли пихты и густой кустарник.
С пальцем на курке, ступая как можно тише, спускаемся вниз шагов на триста. На том месте, где мы видели медведя, находим многочисленные следы. Взглядом и слухом стараемся проникнуть в чащу. Ничего! Мы находимся на полпути между вершиной и берегом озера. Белая поверхность воды поблескивает под нами между ветвями деревьев. Всюду глубокая тишина, на всем склоне ничто не шелохнется.
Индейцы обнаруживают нечто важное. Оживленно шепчутся между собой и снова осматривают следы. Джон разъясняет мне, что здесь проходил не один, а три медведя. А точнее, медведица с двумя довольно большими пестунами. Надо быть начеку. Медведица в подобных случаях становится опасным врагом и часто первой бросается на человека.
Осторожно, потихоньку пробираемся мы сквозь подлесок по звериному следу. Под одним из деревьев обнаруживаем довольно обильные медвежьи испражнения. Джон дотрагивается рукой и отмечает с удовлетворением:
— Теплые.
Хотя звери бродят где-то рядом с нами и следует предполагать, что их ничто не встревожило, нам все-таки трудно их догнать. Через минуту следы выводят нас на полянку шириной примерно в сто шагов и, пересекая ее по самой середине, исчезают на той стороне, в лесу. Останавливаемся на краю поляны в безопасном укрытии.
Преследовать дальше не стоит, заявляет Джон. И предлагает такой план действий: медведи наверняка бредут вдоль озера — между берегом и цепью высот. Лизим быстро сбежит вниз, сядет в лодку, выплывет на озеро и, быстро продвинувшись на добрую милю, высадится и преградит им путь. Почуяв впереди человека, медведи непременно повернут обратно и придут к нам по собственному следу. Будем ждать их здесь. В сторону они наверняка не свернут: с одной стороны у них озеро, а с другой — горы с открытыми вершинами и видимыми издалека полянами. Стало быть, если они вернутся, то лишь вдоль опушки, прямо на нас.
План кажется приемлемым. Лизим бежит вниз, а мы — Джон и я — остаемся, наблюдая за поляной.
Наступившую тишину вдруг нарушают отдаленные звуки: то треск деревьев, то повторяющийся хруст. Джон судорожно хватает меня за плечо и сдавленным голосом шепчет:
— Медведи ломают деревья и ищут там личинок!..
С любопытством вслушиваюсь в эти звуки, но с еще большим удивлением смотрю на дрожащую руку индейца и на его лицо. Джон взволнован. Мне это кажется непонятным сюрпризом: неужели индейца до такой степени встревожила близость медведей? Внезапно спрашиваю его:
— А что, индейцы кри все еще верят, что у медведя человеческая душа?
Застигнутый врасплох, Джон отдергивает руку и пытается скрыть свое замешательство. Сбивчиво и шутливо отвечает, что прежде среди индейцев были распространены разные суеверия, но теперь — хо-хо! — многое изменилось. Джон первым отверг старые суеверия и, например, уже не жертвует первого бобра, убитого в начале года, духам природы, а сдирает с него шкуру и с выгодой продает белым… Пользуясь случаем, Джон поучительно замечает, что запрещение охотиться на бобров не распространяется на индейцев.
Это правда, что Джон — незаурядный индеец. Так говорил Френкленд, характеризуя Джона как прогрессивного человека и одного из умнейших индейцев кри.
Долгое время в лесу царит глухая тишина. Треск ломаемого дерева прекратился. Только назойливые осы жужжат над ухом. Лесная тишь навевает мучительную неуверенность, и с каждой новой минутой растет опасение, что мы ждем напрасно, что медведи ушли далеко и теперь уже не вернутся…
Высоко в небе летят три вороны. По всей видимости, они шатаются без всякой цели, время от времени лая, как собаки. Да, да, именно лая! Забавная вещь: здешние вороны лают, как собаки. Буквально так: гав, гав, гав…
Пролетают над нами, потом над поляной, затем над лесом. Но вот что-то меняется: вороны несколько раз пролаяли по-своему, как бы встревоженные чем — то, и вдруг умолкли. Умолкли надолго.
Джон толкает меня — на этот раз легко, почти незаметно — и, улыбаясь, показывает на удирающих ворон: — Они увидели медведя!..
Снова воцаряется спокойствие. Оно длится добрых пятнадцать минут. Потом над нашими головами, там, где летели вороны, появляются две сойки, blue jays. Эти лесные повесы и крикуньи всегда орут во все горло, если замечают на земле что-нибудь необычное. Мы следим за их полетом и внимательно прислушиваемся. Но птицы разочаровывают нас. Знать, они не видят внизу никаких зверей. Над лесом сойки пролетают спокойно и молчаливо. Либо медведей нет, либо они хорошо укрылись.
Послеполуденное солнце клонится все ниже к западу. В эту пору дня канадские белки весело играют среди ветвей. Каждую минуту раздается их громкая трескотня: трррр, трррр… Одну белку мы слышим где-то внизу, у самого озера, вторую ближе — по ту сторону поляны, в том месте, где уходят в чащу следы медведей.
Но вот голос ближней белки меняется. Она начинает быстро, прерывисто чмокать, потом громко фукает, затем свистит: пух-циик, пух-циик. Заметила что-то, возбуждена и громко разглашает свою тайну. Выдает присутствие крупного зверя. Она ругает его, поносит и предостерегает других. Неистовствует. Лес полон ее крика.
Сердце мое громко стучит.
На опушке растут высокие папоротники, не позволяющие заглянуть вглубь. Один из кустов, взметнувшийся выше других великолепным двухметровым султаном, внезапно сильно встряхивается и колышется. Теперь я знаю: медведи вернулись. Они остановились перед поляной. Проходят долгие томительные минуты. Тем временем папоротник выпрямился и вновь неподвижен. У нас глаза вылезают из орбит от напряжения. Но зверей все еще не видно.
Как бы вознаграждая нас за часы напряженного ожидания, последующие события разыгрываются с молниеносной быстротой. Легкий треск ветки. Не там, впереди, где мы ждали, а рядом, слева, значительно ближе. Три черных клубка мелькают среди деревьев, пробегают крадучись, но резво, боком к нам. Я стреляю в первого из них, который побольше. Спуская курок, уже чувствую, что промазал. Второй выстрел лучше. Попал! Медведь валится словно подкошенный и бессильно скатывается по склону. Дышит тяжело.
Два других медведя, а вернее, медвежонка, обалдев от ужаса, топчутся как шальные. Потом удирают.
Раненый медведь грызет корни и страшно хрипит. Когтями раздирает землю. Я подбегаю и с расстояния в несколько шагов всаживаю ему пулю в затылок. Страшные лапы слабеют. Хрипение прекращается. Последним судорожным движением медведь впивается зубами в ствол дерева и остается в этой позе: с оскаленными зубами, с вывалившимся языком — черный, косматый, грозный, величественный.
Меня охватывает внезапная радость: есть добыча! Это медведица. Вторая пуля перебила ей позвоночник. Пестуны тем временем ушли недалеко. Спрятались в соседних кустах. Оттуда неожиданно доносится их громкий крик. Это не рычание, не бормотание, а именно крик. Они громко плачут и жалуются. Плач душераздирающий, пронзительный. Он треплет нервы. Так же горько плачут человеческие дети, когда их обижают.
Сначала я слушаю, удивленный, потом моя радость гаснет; просыпается совесть, в сердце закрадывается горечь. Псякрев! Скверно я поступил! Не надо было убивать мать.
Медвежата не умолкают: плачут навзрыд. В конце концов меня охватывает бешенство. Зарядив ружье, бегу в лес. К счастью, медвежата чутки. Удирают незаметно в глубь чащи и лишь на дальних склонах разражаются новым приступом отчаяния. Оставляю их в покое.
Когда, разбитый и подавленный, возвращаюсь на поляну, то останавливаюсь как вкопанный: Джон! Недавно он хвастался своей прогрессивностью, и вот — прорвало его. Он обходит медведицу каким-то торжественным, ритуальным шагом, машет в ее сторону руками и что-то оживленно говорит ей: вероятно, таин — ственные заклинания. Суровая сосредоточенность отражается на его лице.
Когда я, кашлянув, медленно подхожу, Джон умолкает и возвращается к действительности. Снова становится Джоном Ай-зерхоффом, гражданином» доминиона Канады»и проводником, мягко и стыдливо улыбается. Он быстро притрагивается к медведице и показывает, старательно и толково разъясняя:
— Пуля раздробила хребет. Сюда вот вошла, а вышла отсюда… Это был смертельный выстрел… Вторая пуля…
Говорит громко, усердно, больше чем нужно, как бы стараясь замаскировать и скрыть свой стыд.
Не скрывай, Джон! Это я стыжусь!..
Индеец, догадывающийся о муках моей совести, старается успокоить меня, не зная, что этим невольно усиливает мой стыд.
— Это ничего. Пестуны, которые удрали, довольно большие… Они теперь и сами проживут…
Не в этом дело, Джон, не только в этом.
На следующий день утром я отправляюсь на озеро ловить рыбу и… новое приключение — на этот раз с большой щукой, которую я вытаскиваю из глубины только с помощью индейцев! Вернувшись в лагерь, делим перед отъездом Джона и Лизима мясо медведицы. Индейцы получают львиную долю, мы оставляем себе только один окорок и лапы.
— Нам хватит на несколько дней, — говорит Станислав. — Больше нам не нужно, а то испортится в тепле…
Меня радует, что мы можем помочь индейскому поселку продовольствием.
Станислав вешает мясо на ближайшую пихту в тени ветвей, чтобы сохранить его как от лучей солнца, так и от малых хищников; рядом сохнет выделанная шкура. Потом, распростившись с индейцами, Станислав и я отплываем на охоту.
День погожий и солнечный: настоящее «бабье лето». Снова плывем по тому же маршруту, что и вчера, — через озеро Смелой Щуки до самого волока. Утро давно прошло, поэтому нас не удивляет, что зверя не видно и не слышно. На портаже высаживаемся. Берега Безымянного озера пустынны, насколько хватает глаз. Решаем вернуться в лагерь, но перед этим отдохнуть на красивой поляне с видом на озеро.
Вокруг баюкающая тишина. На поляну, в каких-нибудь ста шагах от нас, вышли два зайца. Они, точно так же как и мы, радуются солнышку, скачут туда — сюда и едят траву.
Но вот оба навостряют уши и застывают. В воздухе промелькнуло что-то. Ястреб! Нападает сверху!.. Зайцы обращаются в бегство. Они делают резкие повороты, бросаются то вправо, то влево, ускользая от хищника. Но, прежде чем зайцы достигают леса, ястреб когтями впивается в одного из них. Бьет его клювом и крыльями. Раздается отчаянный вопль убиваемого.
— Обычный конец… — с сочувствием говорит Станислав. Еще не конец! Второй заяц, вместо того чтобы удирать в чащу и спасать свою жизнь, ведет себя беспримерно. Он смело нападает на хищника! Подпрыгивает вверх и сильным ударом передних лап сбивает птицу на землю. Освобожденная жертва делает скачок. Ястреб взмывает и устремляется в новую атаку, но на секунду опаздывает: зайцы скрылись в кустах!
— «Трусливый как заяц»… — говорю я. Поговорка, наверняка не относящаяся к этому зайцу. Он — герой!
— Канадские зайцы, — не без хвастовства отвечает Станислав, — совсем не такие, как европейские.
На обратном пути рассказывает мне о здешних зайцах. Это беляки, обитающие в лесах повсюду и носящие зимой белые шубки. Обильно размножаясь, они составляют основную пищу малых крылатых и четвероногих хищников — филинов, лисиц и куниц. Этим, вероятно, объясняется сравнительно большое количество пушных зверей в канадских лесах. Каждые несколько лет — некоторые утверждают, что каждые семь, — зайцев становится так много, что они превращаются в подлинное бедствие: к отчаянию трапперов, зайцы часто попадаются в капканы, поставленные на ценного зверя, и доводят многих охотников до разорения. Только поставят капканы — через час во всех оказываются противные грызуны.
Но именно в эти периоды зайцев поражают убийственные эпидемии. Внезапно превращаясь в настоящие скелеты, почти все они гибнут. На каждом шагу человек натыкается на их трупы, обильно разбросанные по земле, а иногда лежащие кучами в десять-двадцать штук. После этого года два зайцев в лесу не видно, и лисиц становится меньше. Потом зайцы снова размножаются до размеров бедствия, и цикл повторяется.
С пальцем на курке, ступая как можно тише, спускаемся вниз шагов на триста. На том месте, где мы видели медведя, находим многочисленные следы. Взглядом и слухом стараемся проникнуть в чащу. Ничего! Мы находимся на полпути между вершиной и берегом озера. Белая поверхность воды поблескивает под нами между ветвями деревьев. Всюду глубокая тишина, на всем склоне ничто не шелохнется.
Индейцы обнаруживают нечто важное. Оживленно шепчутся между собой и снова осматривают следы. Джон разъясняет мне, что здесь проходил не один, а три медведя. А точнее, медведица с двумя довольно большими пестунами. Надо быть начеку. Медведица в подобных случаях становится опасным врагом и часто первой бросается на человека.
Осторожно, потихоньку пробираемся мы сквозь подлесок по звериному следу. Под одним из деревьев обнаруживаем довольно обильные медвежьи испражнения. Джон дотрагивается рукой и отмечает с удовлетворением:
— Теплые.
Хотя звери бродят где-то рядом с нами и следует предполагать, что их ничто не встревожило, нам все-таки трудно их догнать. Через минуту следы выводят нас на полянку шириной примерно в сто шагов и, пересекая ее по самой середине, исчезают на той стороне, в лесу. Останавливаемся на краю поляны в безопасном укрытии.
Преследовать дальше не стоит, заявляет Джон. И предлагает такой план действий: медведи наверняка бредут вдоль озера — между берегом и цепью высот. Лизим быстро сбежит вниз, сядет в лодку, выплывет на озеро и, быстро продвинувшись на добрую милю, высадится и преградит им путь. Почуяв впереди человека, медведи непременно повернут обратно и придут к нам по собственному следу. Будем ждать их здесь. В сторону они наверняка не свернут: с одной стороны у них озеро, а с другой — горы с открытыми вершинами и видимыми издалека полянами. Стало быть, если они вернутся, то лишь вдоль опушки, прямо на нас.
План кажется приемлемым. Лизим бежит вниз, а мы — Джон и я — остаемся, наблюдая за поляной.
Наступившую тишину вдруг нарушают отдаленные звуки: то треск деревьев, то повторяющийся хруст. Джон судорожно хватает меня за плечо и сдавленным голосом шепчет:
— Медведи ломают деревья и ищут там личинок!..
С любопытством вслушиваюсь в эти звуки, но с еще большим удивлением смотрю на дрожащую руку индейца и на его лицо. Джон взволнован. Мне это кажется непонятным сюрпризом: неужели индейца до такой степени встревожила близость медведей? Внезапно спрашиваю его:
— А что, индейцы кри все еще верят, что у медведя человеческая душа?
Застигнутый врасплох, Джон отдергивает руку и пытается скрыть свое замешательство. Сбивчиво и шутливо отвечает, что прежде среди индейцев были распространены разные суеверия, но теперь — хо-хо! — многое изменилось. Джон первым отверг старые суеверия и, например, уже не жертвует первого бобра, убитого в начале года, духам природы, а сдирает с него шкуру и с выгодой продает белым… Пользуясь случаем, Джон поучительно замечает, что запрещение охотиться на бобров не распространяется на индейцев.
Это правда, что Джон — незаурядный индеец. Так говорил Френкленд, характеризуя Джона как прогрессивного человека и одного из умнейших индейцев кри.
Долгое время в лесу царит глухая тишина. Треск ломаемого дерева прекратился. Только назойливые осы жужжат над ухом. Лесная тишь навевает мучительную неуверенность, и с каждой новой минутой растет опасение, что мы ждем напрасно, что медведи ушли далеко и теперь уже не вернутся…
Высоко в небе летят три вороны. По всей видимости, они шатаются без всякой цели, время от времени лая, как собаки. Да, да, именно лая! Забавная вещь: здешние вороны лают, как собаки. Буквально так: гав, гав, гав…
Пролетают над нами, потом над поляной, затем над лесом. Но вот что-то меняется: вороны несколько раз пролаяли по-своему, как бы встревоженные чем — то, и вдруг умолкли. Умолкли надолго.
Джон толкает меня — на этот раз легко, почти незаметно — и, улыбаясь, показывает на удирающих ворон: — Они увидели медведя!..
Снова воцаряется спокойствие. Оно длится добрых пятнадцать минут. Потом над нашими головами, там, где летели вороны, появляются две сойки, blue jays. Эти лесные повесы и крикуньи всегда орут во все горло, если замечают на земле что-нибудь необычное. Мы следим за их полетом и внимательно прислушиваемся. Но птицы разочаровывают нас. Знать, они не видят внизу никаких зверей. Над лесом сойки пролетают спокойно и молчаливо. Либо медведей нет, либо они хорошо укрылись.
Послеполуденное солнце клонится все ниже к западу. В эту пору дня канадские белки весело играют среди ветвей. Каждую минуту раздается их громкая трескотня: трррр, трррр… Одну белку мы слышим где-то внизу, у самого озера, вторую ближе — по ту сторону поляны, в том месте, где уходят в чащу следы медведей.
Но вот голос ближней белки меняется. Она начинает быстро, прерывисто чмокать, потом громко фукает, затем свистит: пух-циик, пух-циик. Заметила что-то, возбуждена и громко разглашает свою тайну. Выдает присутствие крупного зверя. Она ругает его, поносит и предостерегает других. Неистовствует. Лес полон ее крика.
Сердце мое громко стучит.
На опушке растут высокие папоротники, не позволяющие заглянуть вглубь. Один из кустов, взметнувшийся выше других великолепным двухметровым султаном, внезапно сильно встряхивается и колышется. Теперь я знаю: медведи вернулись. Они остановились перед поляной. Проходят долгие томительные минуты. Тем временем папоротник выпрямился и вновь неподвижен. У нас глаза вылезают из орбит от напряжения. Но зверей все еще не видно.
Как бы вознаграждая нас за часы напряженного ожидания, последующие события разыгрываются с молниеносной быстротой. Легкий треск ветки. Не там, впереди, где мы ждали, а рядом, слева, значительно ближе. Три черных клубка мелькают среди деревьев, пробегают крадучись, но резво, боком к нам. Я стреляю в первого из них, который побольше. Спуская курок, уже чувствую, что промазал. Второй выстрел лучше. Попал! Медведь валится словно подкошенный и бессильно скатывается по склону. Дышит тяжело.
Два других медведя, а вернее, медвежонка, обалдев от ужаса, топчутся как шальные. Потом удирают.
Раненый медведь грызет корни и страшно хрипит. Когтями раздирает землю. Я подбегаю и с расстояния в несколько шагов всаживаю ему пулю в затылок. Страшные лапы слабеют. Хрипение прекращается. Последним судорожным движением медведь впивается зубами в ствол дерева и остается в этой позе: с оскаленными зубами, с вывалившимся языком — черный, косматый, грозный, величественный.
Меня охватывает внезапная радость: есть добыча! Это медведица. Вторая пуля перебила ей позвоночник. Пестуны тем временем ушли недалеко. Спрятались в соседних кустах. Оттуда неожиданно доносится их громкий крик. Это не рычание, не бормотание, а именно крик. Они громко плачут и жалуются. Плач душераздирающий, пронзительный. Он треплет нервы. Так же горько плачут человеческие дети, когда их обижают.
Сначала я слушаю, удивленный, потом моя радость гаснет; просыпается совесть, в сердце закрадывается горечь. Псякрев! Скверно я поступил! Не надо было убивать мать.
Медвежата не умолкают: плачут навзрыд. В конце концов меня охватывает бешенство. Зарядив ружье, бегу в лес. К счастью, медвежата чутки. Удирают незаметно в глубь чащи и лишь на дальних склонах разражаются новым приступом отчаяния. Оставляю их в покое.
Когда, разбитый и подавленный, возвращаюсь на поляну, то останавливаюсь как вкопанный: Джон! Недавно он хвастался своей прогрессивностью, и вот — прорвало его. Он обходит медведицу каким-то торжественным, ритуальным шагом, машет в ее сторону руками и что-то оживленно говорит ей: вероятно, таин — ственные заклинания. Суровая сосредоточенность отражается на его лице.
Когда я, кашлянув, медленно подхожу, Джон умолкает и возвращается к действительности. Снова становится Джоном Ай-зерхоффом, гражданином» доминиона Канады»и проводником, мягко и стыдливо улыбается. Он быстро притрагивается к медведице и показывает, старательно и толково разъясняя:
— Пуля раздробила хребет. Сюда вот вошла, а вышла отсюда… Это был смертельный выстрел… Вторая пуля…
Говорит громко, усердно, больше чем нужно, как бы стараясь замаскировать и скрыть свой стыд.
Не скрывай, Джон! Это я стыжусь!..
Индеец, догадывающийся о муках моей совести, старается успокоить меня, не зная, что этим невольно усиливает мой стыд.
— Это ничего. Пестуны, которые удрали, довольно большие… Они теперь и сами проживут…
Не в этом дело, Джон, не только в этом.
На следующий день утром я отправляюсь на озеро ловить рыбу и… новое приключение — на этот раз с большой щукой, которую я вытаскиваю из глубины только с помощью индейцев! Вернувшись в лагерь, делим перед отъездом Джона и Лизима мясо медведицы. Индейцы получают львиную долю, мы оставляем себе только один окорок и лапы.
— Нам хватит на несколько дней, — говорит Станислав. — Больше нам не нужно, а то испортится в тепле…
Меня радует, что мы можем помочь индейскому поселку продовольствием.
Станислав вешает мясо на ближайшую пихту в тени ветвей, чтобы сохранить его как от лучей солнца, так и от малых хищников; рядом сохнет выделанная шкура. Потом, распростившись с индейцами, Станислав и я отплываем на охоту.
День погожий и солнечный: настоящее «бабье лето». Снова плывем по тому же маршруту, что и вчера, — через озеро Смелой Щуки до самого волока. Утро давно прошло, поэтому нас не удивляет, что зверя не видно и не слышно. На портаже высаживаемся. Берега Безымянного озера пустынны, насколько хватает глаз. Решаем вернуться в лагерь, но перед этим отдохнуть на красивой поляне с видом на озеро.
Вокруг баюкающая тишина. На поляну, в каких-нибудь ста шагах от нас, вышли два зайца. Они, точно так же как и мы, радуются солнышку, скачут туда — сюда и едят траву.
Но вот оба навостряют уши и застывают. В воздухе промелькнуло что-то. Ястреб! Нападает сверху!.. Зайцы обращаются в бегство. Они делают резкие повороты, бросаются то вправо, то влево, ускользая от хищника. Но, прежде чем зайцы достигают леса, ястреб когтями впивается в одного из них. Бьет его клювом и крыльями. Раздается отчаянный вопль убиваемого.
— Обычный конец… — с сочувствием говорит Станислав. Еще не конец! Второй заяц, вместо того чтобы удирать в чащу и спасать свою жизнь, ведет себя беспримерно. Он смело нападает на хищника! Подпрыгивает вверх и сильным ударом передних лап сбивает птицу на землю. Освобожденная жертва делает скачок. Ястреб взмывает и устремляется в новую атаку, но на секунду опаздывает: зайцы скрылись в кустах!
— «Трусливый как заяц»… — говорю я. Поговорка, наверняка не относящаяся к этому зайцу. Он — герой!
— Канадские зайцы, — не без хвастовства отвечает Станислав, — совсем не такие, как европейские.
На обратном пути рассказывает мне о здешних зайцах. Это беляки, обитающие в лесах повсюду и носящие зимой белые шубки. Обильно размножаясь, они составляют основную пищу малых крылатых и четвероногих хищников — филинов, лисиц и куниц. Этим, вероятно, объясняется сравнительно большое количество пушных зверей в канадских лесах. Каждые несколько лет — некоторые утверждают, что каждые семь, — зайцев становится так много, что они превращаются в подлинное бедствие: к отчаянию трапперов, зайцы часто попадаются в капканы, поставленные на ценного зверя, и доводят многих охотников до разорения. Только поставят капканы — через час во всех оказываются противные грызуны.
Но именно в эти периоды зайцев поражают убийственные эпидемии. Внезапно превращаясь в настоящие скелеты, почти все они гибнут. На каждом шагу человек натыкается на их трупы, обильно разбросанные по земле, а иногда лежащие кучами в десять-двадцать штук. После этого года два зайцев в лесу не видно, и лисиц становится меньше. Потом зайцы снова размножаются до размеров бедствия, и цикл повторяется.
34. «ГДЕ ЖЕ ОНА, ЭТА ИДИЛЛИЯ?»
Когда мы пристаем к берегу вблизи нашего лагеря, нас ждет неожиданность. Там лежит вытащенное на песок каноэ с навесным мотором.
— Неужели индейцы вернулись? — спрашиваю, заинтригованный.
— Это не их каноэ! — возражает Станислав. — Приехал кто-то другой.
— Значит, у нас гость?..
— Кажется, да…
Не успеваем мы пройти несколько десятков шагов, отделяющих нас от лагеря, как из-за деревьев появляется человек. Сразу можно узнать француза: черные живые глаза, невысокая фигура, весело улыбающееся, как бы сконфуженное лицо, проворные движения. Нашему гостю, очевидно, около сорока лет. Удивляют выступающие скулы и сжатые губы: они не столько французские, сколько индейские.
Пришелец вежливо представляется: Жан Mopeпа. Он инженер-гидротехник на службе у компании по строительству больших плотин в нижнем течении реки Св. Маврикия. Сейчас обследует озера, питающие реку, носящие название водохранилище Гуэн. Сегодня встретил по дороге знакомых индейцев — Джона и Лизима, которые указали ему местонахождение лагеря. Вот уже несколько дней он не беседовал с людьми, поэтому решил заглянуть сюда. Не помешал ли нам?
Разумеется, не помешал. Мы заверяем его, что он le bienvenu28. Приглашаем его в лагерь и сразу же включаем в работу: втроем готовим обед. Главное блюдо — медвежатина.
По-видимому, Джон наговорил о нас французу всякую всячину: что я пишу книги, что я дружественно расположен к индейцам.
— Моя бабка была индианкой… — немного робея, признается Морепа. — Я метис.
И добавляет с улыбкой:
— Так же, как Луи Риль.
— Вы имеете в виду известного бунтовщика XIX века? — спрашиваю его.
— Да. Но бунтовщиком называли его только враги. Мы — никогда.
Он говорил это без обиды и вежливо, но серьезно и решительно.
Морепа выходец из Манитобы. Молодым приехал с запада в Квебек учиться и остался там. Он начитан, обладает ясным умом. Быстрые искорки в его глазах вспыхивают не без причины. Он приобрел обширные знания о Канаде и ее истории, но особенно о прошлом индейцев и метисов. Знания эти не укрывает под спудом. — Весьма разговорчив, но не назойлив. Отличается редкой у таких рассказчиков чертой: знает, когда умолкнуть.
— Мы народ побежденный… — неожиданно говорит после долгого молчания.
Кого он, собственно, имеет в виду? Французов? Индейцев? — Ни тех, ни других, — отвечает Жан. — Метисов.
— Вы называете метисов народом?
— Вот именно! — живо отвечает он. — В прошлом столетии был период, когда появился в Канаде новый народ — отличный от других, — народ французских метисов. Он зародился там, на западе, в Манитобе и Саскачеване. Но ему не дали развиться. Пришли грубые насильники, покорили, убили тело, растоптали душу…
— Неужели индейцы вернулись? — спрашиваю, заинтригованный.
— Это не их каноэ! — возражает Станислав. — Приехал кто-то другой.
— Значит, у нас гость?..
— Кажется, да…
Не успеваем мы пройти несколько десятков шагов, отделяющих нас от лагеря, как из-за деревьев появляется человек. Сразу можно узнать француза: черные живые глаза, невысокая фигура, весело улыбающееся, как бы сконфуженное лицо, проворные движения. Нашему гостю, очевидно, около сорока лет. Удивляют выступающие скулы и сжатые губы: они не столько французские, сколько индейские.
Пришелец вежливо представляется: Жан Mopeпа. Он инженер-гидротехник на службе у компании по строительству больших плотин в нижнем течении реки Св. Маврикия. Сейчас обследует озера, питающие реку, носящие название водохранилище Гуэн. Сегодня встретил по дороге знакомых индейцев — Джона и Лизима, которые указали ему местонахождение лагеря. Вот уже несколько дней он не беседовал с людьми, поэтому решил заглянуть сюда. Не помешал ли нам?
Разумеется, не помешал. Мы заверяем его, что он le bienvenu28. Приглашаем его в лагерь и сразу же включаем в работу: втроем готовим обед. Главное блюдо — медвежатина.
По-видимому, Джон наговорил о нас французу всякую всячину: что я пишу книги, что я дружественно расположен к индейцам.
— Моя бабка была индианкой… — немного робея, признается Морепа. — Я метис.
И добавляет с улыбкой:
— Так же, как Луи Риль.
— Вы имеете в виду известного бунтовщика XIX века? — спрашиваю его.
— Да. Но бунтовщиком называли его только враги. Мы — никогда.
Он говорил это без обиды и вежливо, но серьезно и решительно.
Морепа выходец из Манитобы. Молодым приехал с запада в Квебек учиться и остался там. Он начитан, обладает ясным умом. Быстрые искорки в его глазах вспыхивают не без причины. Он приобрел обширные знания о Канаде и ее истории, но особенно о прошлом индейцев и метисов. Знания эти не укрывает под спудом. — Весьма разговорчив, но не назойлив. Отличается редкой у таких рассказчиков чертой: знает, когда умолкнуть.
— Мы народ побежденный… — неожиданно говорит после долгого молчания.
Кого он, собственно, имеет в виду? Французов? Индейцев? — Ни тех, ни других, — отвечает Жан. — Метисов.
— Вы называете метисов народом?
— Вот именно! — живо отвечает он. — В прошлом столетии был период, когда появился в Канаде новый народ — отличный от других, — народ французских метисов. Он зародился там, на западе, в Манитобе и Саскачеване. Но ему не дали развиться. Пришли грубые насильники, покорили, убили тело, растоптали душу…