Фильчаков Владимир. Эксперимент N 1

   Она встала, подбросила в огонь еще несколько палок и легла рядом с Ним. Натянула на себя одеяло. Он завозился, что-то промычал. Она устала. Там Она никогда не уставала - точнее - так не уставала. Там Она ничего не делала, только бегала, играла, купалась... А здесь... Рожать будешь в муках - вспомнилось почему-то. В муках... Ладно, посмотрим. В муках... Она уже знает, что такое боль, значит рожать будет больно? Хотелось бы, чтобы было не очень больно. Или совсем не больно. В муках... Страшно... Не так чтобы очень страшно... страшновато... Ничего, посмотрим.
   * * *
   Исполнитель.
   На Бумаге было написано... каллиграфическим почерком, чернилами, и, скорее всего, гусиным пером, следующее:
   Город Черноземск. Улица Котельщиков, дом 32, квартира 3.
   Объект - 1: Семаков Геннадий Павлович. 15 лет. Ученик девятого "А" класса средней школы N 4.
   Родители: мать Семакова Анастасия Георгиевна, 45 лет, шпалоукладчик на железной дороге. Отец в данном городе не проживает и отношения к Объекту - 1 не имеет.
   Объект - 2: Книга.
   Дата: 12 мая 19... года.
   Цель: контакт Объекта - 1 и Объекта - 2.
   Ну вот, подумал я. Устраивай контакт Семакова Геннадия Павловича, пятнадцати лет с какой-то книгой. Я посмотрел на стол. Книга уже лежала там. Большая, черная, старинная. В кожаном переплете и с серебряными почерневшими застежками. Я привстал, чтобы посмотреть название. "Магия". Латинскими буквами. Вытеснено золотом. Я вздохнул и принялся искать пепельницу. Пепельницу мне удалось обнаружить на втором кресле. Она была тяжелая, бронзовая, в виде свирепого орла, распластавшего крылья. В ней было три смятых окурка. Я водрузил пепельницу на стол, смял Бумагу и положил между крыл. Бумага сразу вспыхнула и быстро сгорела. Я поворошил пепел пальцем, брезгливо поморщился, вытер палец о кисть на персидском халате и взял книгу...
   Глава 3. Дети.
   - Ты так думаешь?
   - Вмешательство необходимо, решительно необходимо. Посуди сам - ты не дал вмешаться, когда произошло первое убийство; когда произошло первое отцеубийство; когда началась первая война. Ты говорил: так и должно быть, не вмешивайся, дай им самим во всем разобраться. Я не вмешивался. Я ждал. Я терпеливо ждал! А теперь не знаю слов, чтобы себя обругать. Все с самого начала было не так. Войны следуют одна за одной. Они убивают. Причем убивают не только солдат - это бы куда ни шло, они убивают женщин и детей. Стариков! Они жгут поселения, они грабят, они насилуют. Они развратничают. Уму непостижимо - что они выдумали для услаждения плоти. Они притесняют друг друга. Кто-то из них бесится с жиру - это их выражение - а кто-то голодает. От голода умирают дети! Это ужасно. Я понимаю - Эксперимент. Я предвижу все твои возражения. Я наизусть знаю все твои аргументы. Они убеждают меня, что мое желание вмешаться и хоть что-то поправить - это не более чем эмоции. Но я имею право на эмоции! Я не могу равнодушно смотреть на плоды наших трудов. Они погубят сами себя и Эксперимент будет провален. Я не хочу этого. Я не могу это допустить. Это выше моих сил. Пойми меня правильно.
   - Я очень хорошо тебя понимаю. Более того - мне самому многое не нравится. Вот ты говоришь - вмешаться. Хорошо. Как?
   - Как? Вот давай и обсудим - как.
   - Лично ты что предлагаешь? Напугать их? Внушить им мысль о том, что нам с тобой что-то не нравится и мы намерены принять меры? Или публично наказать некоторых особо неприятных тебе, а остальных заставить смотреть? А как наказать? Выпороть? Поставить к позорному столбу и закидать камнями? Распять на столбах, как у них практикуется? Или наслать мор, засуху, голод? Две трети умрут, а остальные зарекутся грешить? Или препарирвать их, каждого в отдельности и сделать из них праведников? Что именно ты предлагаешь?
   - Вздор! Ничего подобного я и не думал. Это все твои методы. Напугать их не сложно. Их надо учить. Дать им закон, который они исполняли бы беспрекословно. Не из страха наказания, а из уважения к закону.
   - Чудесно. И они сразу же исправятся?
   - Ну почему же сразу. Пройдет какое-то время...
   - И ты думаешь, что все они будут свято блюсти такой закон?
   - Ну почему же все. Хотя бы треть и ...
   - А две трети будут продолжать убивать, насиловать и угнетать?
   - Не спорю - вопрос сложный. Но придумать что-то все-таки надо. Терпеть больше невозможно.
   - Хорошо. Я согласен - равновесие нарушено и его нужно как-то выправить. Возможно - я ошибался, когда не давал тебе вмешиваться. В принципе - я не против закона. Вот только как ты собираешься им его дать? Спустишься на площади и начнешь вещать?
   - Ты все смеешься, а дело серьезное.
   - Да - серьезное. У них и так полно всяких суеверий и верований, и стоит тебе...
   - Я не собираюсь высаживаться на площади. Достаточно показаться одному из них, у меня есть на примете такой человек - они ему верят.
   - Чепуха. Он сойдет с ума и они перестанут ему верить.
   - Он не сойдет с ума. Я не собираюсь показываться в своем настоящем обличье.
   - Он - ученый человек?
   - В некоторой степени - да, он ученый человек.
   - Значит, он в некоторой степени сумасшедший. И тем не менее, тем не менее... Все-таки, я не хотел бы, чтобы ты общался с ними напрямую. Ты понимаешь - почему. Нельзя ли как-нибудь подсунуть им этот закон?
   - Нельзя. Они должны уверовать в закон. И если закон дам я, они уверуют в него. Только так. Если ты видишь более подходящий путь скажи.
   - ... Пожалуй, ты прав. Хоть и не нравится мне все это, но, пожалуй, ты прав.
   * * *
   Теофей сидел на большом, не остывшем еще камне, и горестно кивал трясущейся седой головой в такт своим мыслям. Он стар. Он очень стар. Почему выбор пал на него? Он мудр. Пусть. Ему верят. Пусть. Да, ему пока верят. Станут ли верить дальше? Как на него посмотрел Саав, когда услышал, что Бог требует построить для него, Бога, ковчег. Саав ничего не сказал, но ему и не нужно было ничего говорить - все было написано у него на лице. И Дорония посмотрела почти так же. И Вул. И расходились они все понурые какие-то, печальные. Дескать, совсем спятил старик. Однако за дело они все-таки взялись. С неохотой, но взялись. Ковчег почти готов. Завтра он будет совсем готов. А послезавтра...
   Теофей посмотрел на запад. Солнце давно село и с востока надвигалась тьма. Ему стало холодно, он поежился, но уходить не хотелось. Он, Теофей, обманул их. Обманул Саава, Доронию, Вула. Обманул всех. Бог вовсе не требовал постройки ковчега. Бог ничего не требовал. Это была его, Теофея, идея - построить ковчег. Ну как же - разве можно разговаривать с Богом где-то кроме как в ковчеге? Нельзя. Он помотал головой, вытер рукавом слезящиеся глаза. Никак нельзя. Будь на его месте Саав... Нет, Саав еще молод и неразумен. Как бы поступил на его месте Саав? Или Вул? Трудно сказать. Вул в два раза старше Саава, но Теофей не знал, как поступил бы Вул, потому что Вул в два раза моложе Теофея. Да и важно ли это - как поступили бы Вул и Саав? Не Вулу и Сааву Бог доверил быть Проводником, а ему, Теофею, и Теофей сам решает. Вот он решил построить для Бога ковчег. А если при этом он обманул жителей деревни... Нехорошо. Обманывать нехорошо. Стать Проводником и обманывать... Но теперь уже поздно. Прийти к ним и сказать, что Бог вовсе не просил ковчега... Признаться во лжи... Они ничего не скажут, только утвердятся в мысли, что совсем выжил из ума старый Теофей. А может быть, кто-нибудь и скажет. Вот Приум, например. Да, Приум непременно что-нибудь скажет. Хотя бы вот : "А куда ковчег будем девать?" На него шикнут, и все. Мол, не перечь старому человеку. Мол, каким еще ты станешь, когда доживешь до таких лет. Нет, прийти и сказать такое немыслимо. Невозможно такое сказать. Да и не надо такое говорить. Обманул так обманул. Теперь молчи. Да и потом - где же с Богом разговаривать?
   Интересно - а можно ли прожить жизнь и ни разу не согрешить? Ни разу... Никого никогда не обмануть, никого никогда не унизить. Не согрешить ни разу... Холодно... Нет! Не холодно совсем. Что это он вообразил? Не холодно, а страшно. Ведь если то, что он видел в снах - не более чем сны... Страшно даже подумать об этом... Что же получается если это были только сны, тогда ему придется продолжать лгать? Продолжать строить ковчег, подгонять, чтоб поторопились? Или признаться в том, что он, Теофей, действительно выжил из ума? Бррр! Невозможно в этом признаться, невозможно! Никто, конечно, не покажет на него пальцем, никто не захихикает, но он-то будет знать, что не захихикают только потому, что будут сдерживаться. Из уважения к нему, значит. А может быть и захихикает кто-нибудь. И стоит ему, Теофею, на этого, захихикавшего, посмотреть, как у того сделается постное лицо. Дескать что? Я ничего. Ну а за глаза... Ох-ох-ох!
   Но не может же быть, чтобы это были просто сны. Ведь никогда же с ним ничего подобного не было. А тут - свет. И не то чтобы просто свет - как от солнца, например, а такой свет, что проникает в самую глубь и просвечивает насквозь. И Голос... Ласковый такой... Он, Теофей, не помнит, чтобы с ним так ласково говорили. Да нет, эта ласка не в интонациях Голоса, она откуда-то извне, и обволакивает, обволакивает... Непостижимая ласка, нечеловеческая... Нет! Не может это быть простыми снами! Невозможно!.. Теофей осекся. Кажется, последние слова он прокричал вслух. Он подслеповато прищурился, оглядел сгущающиеся сумерки нет ли кого поблизости, не слышал ли кто? Сердце забилось толчками, в горле встал комок. Если услышат, что он, Теофей, сомневается, тогда... Не хочется думать об этом... Горько думать об этом... Почему выбор пал на него? Он стар, немощен и не честен. Обманывал ли он когда-нибудь раньше? Обманывал. Обманывал! Грешен. Грешен! Так почему же выбор пал на него? Не потому ли, что другие более грешны? Как замолить грехи? Как задобрить Бога, который, конечно же, знает, что он, Теофей - грешен? Надо принести ему в жертву козленка. И не одного. Самого лучшего вина. Теофей смутился. Разве Бог пьет вино? Разве Бог ест мясо? Нет, не годится. Он еще подумает над этим... Он еще подумает...
   Ноги затекли. Теофей с трудом встал, сделал несколько неуверенных шагов, плотнее запахнулся в длинную серую накидку и побрел прочь, оскальзываясь и спотыкаясь.
   * * *
   Он заставил их втащить ковчег на гору. Видно было, что им не хочется тащить, но они подчинились. Тащить было тяжело, мужчины часто менялись. Женщины с дарами шли позади. Теофей бегал туда-сюда, совершенно запыхался и боялся теперь только одного - как бы сердце не выскочило из горла, где оно пребывало со вчерашнего вечера. Его суета была совершенно не нужна, и он понимал это, но ничего поделать не мог. Если бы он остановился, его начала бы бить крупная дрожь - такая крупная, что кто-нибудь обязательно заметил бы, а ему не хотелось, чтобы кто-то видел как он волнуется и боится. Когда, наконец, ковчег установили на вершине и можно было остановиться, Теофей не остановился. Он продолжал сновать туда-сюда, никого не подпускал к дарам, которые женщины сложили у входа в ковчег, а мужчины порывались внести внутрь, погнал всех вниз, свирепея в душе от того, что люди так медлительны и неповоротливы.
   Очень скоро он остался один на вершине, но и тогда не остановился, проверял в последний раз, все ли в порядке, хотя все было в абсолютном порядке, просто не могло быть что-то не в порядке. А, собственно, в каком порядке? Он сам определил, что должен быть такой и такой порядок, Бог его ни о чем не просил, то есть не требовал, разве Бог может просить. В сотый раз перекладывая дары, разложенные им в ковчеге, он пытался заставить себя сесть и спокойно ждать, и не мог. И только тогда, когда он почувствовал, что взвинчен до предела, что если он сейчас же, сию минуту не сядет, то умрет, только тогда он сел внутри ковчега и неподвижными глазами уставился на дверь. Он не мигал и скоро слезы потекли по дряблым щекам - он не вытирал их.
   - Я здесь, Теофей, - тихо сказал Голос и Теофей сильно вздрогнул и принялся озираться. Не увидев никого, он решил, что ему послышалось, вытер глаза рукавом парадной накидки и снова уставился на дверь.
   - Я здесь, Теофей, - тихо повторил Голос. Теофей снова огляделся и хрипло сказал:
   - Где?
   - Здесь. Ты меня не видишь, но это не существенно.
   Тогда Теофей вскочил, постоял немного, дико вращая глазами, рухнул на четвереньки, сильно стукнув головой об пол, и застыл в таком положении, ни жив, ни мертв.
   - Ну-ну, - сказал Голос. - Встань. Я хочу видеть твое лицо.
   * * *
   - Итак?
   - Он был страшно возбужден, постоянно падал на колени, стучал головой об пол. По-моему, многого он толком не понял.
   - А что ты от него хотел? Чтобы он воспринял с ясным лицом и улыбкой на устах? Для него общение с тобой может оказаться катастрофическим и придется подыскивать другую кандидатуру.
   - Не думаю, в конце беседы он почти успокоился, и говорил вполне осмысленно. Он просит чуда.
   - Чуда? Ну да, ну да. Иначе соплеменники ему просто не поверят. Что же, яви им чудо. Например, перенеси этот... как его...
   - Ковчег.
   - Да, ковчег. Перенеси его в деревню. Или еще что-нибудь придумай. Поэффектней. Уж вмешиваться, так вмешиваться. Кстати, зачем они принесли ковчег на вершину? И вообще - зачем ковчег?
   - Насколько я понял, он считает, что со мной нельзя разговаривать нигде, кроме как в ковчеге. В этом он твердо убежден. А вершину горы я сам ему назначил. Как место встречи.
   - Хм... Стоило ли так трудиться? Я имею в виду ковчег.
   - Он считает, что стоило.
   - Ладно. Это их дело. Пусть строят ковчеги, таскают их по горам, если им так хочется. Когда следующий сеанс?
   - Через день. Думаю, к тому времени он окончательно придет в себя.
   - Да-да. Если это вообще возможно.
   * * *
   Ковчег мягко качнуло и Теофей взмахнул руками, чтобы не упасть. Он постоял минуту, прислушиваясь к своим ощущениям. Было хорошо. Снаружи раздался Голос:
   - Слушайте Теофея... Слушайте Теофея... Слушайте Теофея...
   Теофей знал, что там, за стенами ковчега стоят изумленные соплеменники. С выпученными глазами. С открытыми ртами. Ковчег, который они полдня несли на вершину горы, в мгновение ока оказался посреди деревни. И сейчас он, Теофей, откроет дверь и выйдет с торжественным выражением лица и объявит людям Закон, и люди будут внимать ему молча, с безграничным доверием и почтением. Нет, торжественное выражение никак не получалось - губы сами собой складывались в счастливую улыбку. Теофея просто распирало от счастья. Он даже сжал лицо руками - нет! И пусть, подумал он. Пусть видят, что он счастлив и горд. Он, Теофей Проводник - счастлив и горд. И он открыл дверь.
   * * *
   Теофей сидел на своем любимом камне и мучился. Он глодал себя, он ругал себя самыми страшными словами, он терзал свою душу. Он опять обманул. Он посмел исказить Закон. Он добавил кое-что от себя. Как это произошло? Кто потянул его за язык? Он вспоминал свои последние слова из той памятной речи перед сельчанами и ему было нестерпимо стыдно. Как посмел его мерзкий язык произнести эти слова? Тогда, стоя рядом с ковчегом, глядя в глаза то Сааву, то Доронии, он произнес эти проклятые слова, и когда смысл их дошел до него, тут же облился холодным потом. Этих слов не было в голове - откуда же они взялись? Не иначе, как Лукавый попутал. Он, только он! Ему было страшно. Как Бог отнесется к этим словам? Теофей полагал, что Бог не одобрит его самодеятельности, значит - накажет нерадивого Проводника. Как? И когда? Теофей принялся обдумывать сказанные им тогда слова. Но ведь ничего особенного в этих словах нет. Бог и сам мог их сказать. Может быть Бог просто забыл их сказать? Ведь это правильные слова? Нет в них ничего плохого, ничего такого, что расходилось бы с Законом. Точнее - одна маленькая закавыка все-таки есть, но ведь она же маленькая, малюсенькая, на нее и внимания обращать не стоит, это же чепуха. Стоп! Что значит - чепуха? В Законе не может быть чепухи! Закон - это такая штука, что в нем просто не может быть чепухи. По определению. Ему не стоит обманывать себя, он допустил оплошность, преступную оплошность. Но ведь он не виноват это Лукавый, это от него. Откуда же еще могли взяться эти проклятые слова, как не от Лукавого? И потом - уже поздно. Слова вошли в уши людей и навеки остались в них. Их уже не убрать. Никого уже не убедить в том, что на эти слова не нужно обращать внимания, что они - отсебятина, навеянная Лукавым. Значит - снова ложь, снова грех. И никуда не уйти от греха - он повсюду. И стоит только показаться, что вот - ушел от греха, зарекся, а грех тут как тут.
   Люди считают Теофея честнейшим человеком, они просто не допускают мысли о том, что он лгун. Это не может прийти им в голову, а если кто-то посторонний намекнет об этом, люди закидают такого камнями. Такое было, и не однажды. Да-да, одного даже забили насмерть, и эта смерть на его, Теофея, совести. На его совести много грехов, но люди считают его праведником, особенно теперь, когда он стал Проводником. Теперь авторитет его непререкаем и, возможно, еще не одного несчастного, усомнившегося в Теофее, забьют досмерти. И эти смерти лягут на совесть. Сколько еще ляжет на совесть! Ведь жить еще долго, несмотря на то, что он уже стар. Еще долго будут ходить паломники, чтобы поклониться святому старцу, чтобы своими глазами увидеть святого старца, ковчег, гору, своими ушами услышать Закон из уст святого старца и разнести по миру увиденное и услышанное. И те проклятые слова пойдут путешествовать по миру! Теофей закрыл лицо ладонями. Стыдно. Нестерпимо стыдно. Он, Теофей, святой старец, разговаривавший с самим Богом, Теофей, которому заглядывают в рот, ловя каждое слово, боясь пропустить, не услышать - обыкновенный грешник. Конечно, по сравнению с любым другим человеком - Теофей безгрешен. Он никого никогда не убил, не обворовал, не ограбил. Он не прелюбодействовал. И никогда явно не лгал. Он значительно менее грешен, чем остальные, настолько, что для обыкновенного человека его грехи - что капля в море, но сам-то он прекрасно понимает, что дело не в количестве грехов, и даже не в качестве ... Нельзя быть менее грешным, можно быть либо безгрешным, либо грешным. А безгрешным, судя по всему, может быть только Бог...
   Теофей сидел так уже очень долго. Краем глаза он видел паломников, толпящихся в отдалении под деревьями. Они не решались беспокоить старца. Они почтительно ожидали, когда он пресытится уединением и можно будет подойти, преклонить колени, облобызать ноги, невнятно произнести несколько слов и сесть поблизости. Теофей протяжно вздохнул, подвигал мышцами лица, придавая ему подобающее выражение, и мановением руки подозвал паломников.
   * * *
   Исполнитель.
   Книга была на латыни. Я посидел немного, соображая, как обыкновенный русский мальчишка будет ее читать. Это что же, друзья мои, он знает латынь? Я, например, латыни не знал. Нет-нет, кое-какие крылатые фразы, конечно... Я наморщил лоб, вспоминая. Ах, да! Stultorum infinitus est numerus (Число глупцов бесконечно). Это про меня, то есть, про таких как я. Вот, значит как. Попадет, значит, эта кожаная книга в руки Семакова Геннадия - и что? Ему, стало быть, захочется ее читать? А если он не знает латыни - он должен ее, латынь, изучить? Я покачал головой. Мне, например, эту книгу читать нисколько не хотелось. Точнее, читать-то, может быть и хотелось, но нисколько не хотелось изучать латынь. Вот именно этим я и отличаюсь от Семакова Геннадия. Именно поэтому мне никто никаких книг не подкладывает, и от меня ничего не ждут. Именно поэтому мною никто не интересуется, даже налоговая полиция. Кстати, почему мною не интересуется налоговая полиция? Потому что у меня все документы в порядке. Откуда доходы - пожалуйста, декларация! Заплатил ли налог - пожалуйста, квитанция! Мною не интересуются женщины. Точнее - очень интересуются, но не в том смысле, в каком мне бы хотелось. Они очень интересуются моими деньгами, а в особенности тем, как бы оттяпать их у меня, да побольше.
   Я встал, швырнул книгу на кресло и побрел в ванную. Ванная у меня... А, к черту! В зеркале отразилось мое лицо. Зауряднейшее лицо. Такое лицо никакую женщину заинтересовать не может. Волосы жидкие, торчат во все стороны, как их не приглаживай и не расчесывай, даром что стригусь я у самого дорогого парикмахера. Нос длинный, крапчатый. Цвет лица - серый. На шее, под подбородком - родинка, больше похожая на бородавку. Отвратная морда. Не лицо, а именно морда...
   Я вышел из ванной и побрел по комнатам, с ненавистью глядя на предметы мебели. Тумбочки, комоды, пуфики, подушки, невероятных размеров диван. На кой черт, спрашивается, мне этот диван? И на кой черт мне эта даже не двуспальная, а четырехспальная кровать? Надо купить к ней балдахин, как у восточных падишахов, - с издевкой подумал я.
   Кто я был когда-то? Простой инженер. Инженер... Это слово приобрело в России издевательский смысл. Скоро этим словом будут ругать подростков. Да. Простой инженер. До реформы я худо - бедно влачил существование, но вот после реформы... Я вспомнил времена, когда мне шесть месяцев не платили зарплату и содрогнулся. Зато когда я дорвался до денег, да не просто до денег, а до больших денег, друзья мои, тут-то меня и прорвало. Я начал тратить. Вот эта квартира, друзья мои, стоит столько, сколько простому инженеру не заработать и за две жизни. А обстановка - в два раза больше. Я одевался в таких магазинах, где даже после деноминации на ценниках осталось много нулей. Я летал на выходные в Париж. И что? И ничего.
   Я плюхнулся в кресло и принялся листать книгу в поисках картинок. Картинки были, но, противу ожиданий, совсем не те, которые в этой книге должны быть. Что я ожидал увидеть? Древнего алхимика в черном плаще с коническим колпаком на голове, делающего пассы над ретортой, в которой ртуть превращается в золото; кабалистические знаки, отгоняющие злых духов и ведьм; волшебника, творящего заклинания; старую каргу над чаном, в котором варится приворотное зелье. Что-нибудь еще в этом духе. Ничего похожего в книге не было. Были же какие-то непонятные чертежи, была изображена неизвестная машина в разрезе и масса формул. О, формул в книге было значительно больше, чем текста. Причем формул таких, каких я, инженер, и неплохой, кстати, инженер, никогда не видел.
   Чепуха! Это же древняя книга, там обозначения отличны от общепринятых сейчас. И чертежи нарисованы по древним правилам. Я закрыл книгу и покачал головой. Вот возьму и не поеду ни в какой Черноземск! Вот возьму, засяду в библиотеке, обложусь учебниками латыни - есть же такие учебники? - прочитаю книгу и сделаю что-нибудь такое... этакое...
   Дурак! Нигде ты не засядешь, ничто ты не прочитаешь. Души прекрасные порывы... Мечты... Зачем мне это? Помнится, еще до реформы я изобрел одну штуку... Гордился... Был удовлетворен... А что за это получил? Премию в размере семидесяти рублей пятнадцати копеек и бумажку с гербовой печатью. Нет, друзья мои, семьдесят рублей и пятнадцать копеек в те времена были для меня подарком судьбы, я не спорю. А еще дороже было удовлетворение, самоутверждение - дескать, вот я какой умный. А теперь...
   Я потянулся к телефону, набрал номер, послушал короткие гудки. Справочная, конечно, занята. Она всегда занята. Сидит там стареющая девушка - "Я-одна-а-вас-много", надоест ей отвечать, она снимет трубку и болтает с другой стареющей девушкой. Я поставил телефон на автодозвон и стал вспоминать, что я хотел сегодня утром сделать. А, я позавтракать забыл. Я поплелся на кухню.
   Домработницы у меня не было. Раньше я нанимал домработниц, преимущественно молодых девушек, но все они только о том и думали, как забраться ко мне в постель, и я их всех разогнал. Надо бы нанять какую-нибудь добродетельную матрону лет этак шестидесяти с гаком. Нет, ну их! Я и сам могу о себе позаботиться, надо же чем-то занимать время.
   Телефон дозвонился, когда я запихивал в рот бутерброд с ветчиной и сыром. Бутерброд был большой, а рот - маленький, поэтому я послушал, как стареющая девушка с ненавистью прокричала: "Алло! Алло!" и продолжал жевать. Только позавтракав и выкурив сигарету я снова набрал номер. До Черноземска можно добраться только поездом. И с пересадкой. Я плюнул с досады и стал собираться.
   Глава 4. Безумец.
   Авраам проснулся с головной болью, опухший, не выспавшийся. Уже пятую ночь подряд его тревожили странные сны. В этих снах приходил к нему Бог и спрашивал: - Авраам, любишь ли ты меня? Авраам падал во сне на колени, истово стучал лбом о землю, тщился уверить Господа в том, что да, любит, всем сердцем, больше себя самого, больше жизни своей, но, как казалось Аврааму, Господь не верил ему. Нет, во сне Господь уверял Авраама, что верит, что понимает его, Авраама, любовь, но сам Авраам догадывался, что не сумел убедить Господа в своей любви окончательно. Иначе почему же Бог каждую ночь переспрашивает?
   Авраам исхудал, стал тревожен и все больше и больше времени проводил в молитвах. Жена и дети смотрели на него с жалостью, а по селению распространился слух, что Авраам сошел с ума. Проводя время в молитвах, Авраам плакал, рвал на себе волосы, посыпал голову пеплом, стремясь уверить Господа в своей искренней любви и почитании, но Господь не хотел слышать его, точнее, это Авраам уверил себя в том, что Господь не хочет слышать его. Ему казалось, что Господь требует доказательств. И это нашло подтверждение в очередном сне. Господь явился к нему в образе сверкающего облака, такого яркого, что Авраам закрыл глаза, чтобы не ослепнуть, и в который раз вопросил:
   - Авраам, любишь ли ты меня?
   - Люблю, Господи! - прижимая руки к груди, отвечал Авраам.
   - Сильно ли ты любишь меня?
   - Так сильно, что не могу выразить это словами. Язык мой скуден, я не нахожу слов для выражения моей любви к тебе, Господи.