Фильчаков Владимир. Эксперимент N 1

   Ешу горько улыбнулся.
   - Всему свое время, - сказал он. - Будут вам и чудеса.
   Симеон подобрался к Фоме, когда Учитель смотрел в другую сторону, больно ткнул неверующего в бок и громко прошептал:
   - Поклонись, дурень, поклонись ему! Фома вяло отмахнулся.
   - Поклонись, говорю! - настаивал Симеон. - Ведь если это правда, тебе потом зачтется.
   Фома с интересом взглянул на бывшего кузнеца и сказал:
   - А ты не такой дурак, Симеон, как я себе представлял. - За что получил еще один тычок под ребра. Фома встал, постоял в раздумье и подошел к Учителю.
   - Учитель, мне посоветовали поклониться тебе, дабы поклонение мое зачлось мне в будущем. "Вот упрямая тварь!" -подумал Симеон. - Я поклоняюсь тебе, - продолжал Фома, - но прошу не зачитывать это. Я не верю, но поклоняюсь. И он припал к ногам Ешу.
   - Не одинок ты в этом мире, Фома, - ответил Ешу. - Много неверующих с тобою. Встань.
   Фома встал, отошел в сторону и больше в этот день в спор не вступал.
   Они путешествовали из города в город, из селения в селение, нигде не задерживаясь больше чем на два дня. Они работали на огородах за хлеб и вино, ночевали в сараях, а иногда, когда ночь застигала их в дороге, и под открытым небом. Учитель учил, а они слушали. Большей частью учение доходило до них через споры, которые затевал зловредный Фома. Он словно стремился найти слабое место в учении, расшатать, разрушить его, а Учитель потакал ему, охотно поддерживал дискуссию и на устах его всегда появлялась улыбка, а глаза его переставали смотреть вдаль, будто он отвлекался от своих затаенных мыслей. И при этом всегда Учитель обращался не к одному Фоме, а ко всем ученикам. Однажды вышел у них следующий спор.
   - Что же, - говорил Фома, - наша вера неверна? Ведь сказано же: око за око, зуб за зуб. Или это не Бог дал нам нашу веру?
   - Не вера ваша неверна, а религия, - отвечал Учитель. - А религию вам Бог не давал, вы сами придумали ее, обставили обрядами и ритуалами и утвердились в том, что Богу она угодна. Но посудите сами, разве могут быть угодны Богу ваши жертвоприношения? Зачем Богу зарезанные козлята, вино, фрукты? А когда-то давно, в незапамятные времена, люди приносили в жертву человека. Разве угодна Богу чья-то смерть? Подумайте, обоняет ли Бог благовония, которые вы курите в храмах?
   - Что же, значит все это порушить? - желчно вопрошал Фома.
   - Зачем же рушить? Это должно разрушиться само, за ненадобностью.
   - И храмы?
   - Храмы? Храмы останутся. Человек должен знать, что есть место, куда он может прийти, чтобы стать ближе к Богу, покаяться в грехах своих и испросить прощения. Но каждый человек сам по себе - храм. Он может разговаривать с Богом и без посредства пышных и вычурных зданий. Но если ему легче говорить с Богом в храме - это его дело. Нельзя ничего отнимать у человека.
   - Хорошо, - соглашался Фома. - Вот я грешен. Все мы грешны, так мы устроены, ты сам это говорил. И я покаялся в грехах своих. И что?
   - Если ты покаялся искренне, от чистого сердца, если не лежит за твоим покаянием задняя мысль, Бог отпустит тебе грехи твои.
   - Так таки совсем отпустит?
   - Ну не наполовину же.
   - А если я кого-нибудь убил? Бог простит меня?
   - Да.
   - А если я убил тысячу человек?
   - Да.
   - А если...
   - Да. Бог любит вас, как люблю вас я. И отпускает грехи ваши.
   - Значит тот, кто покается, попадет в рай? А тот, кто не покается в ад?
   - Рай. Ад. Это не более чем слова. Нет ни ада, ни рая.
   - А что же есть? Где жарят грешников? И где наслаждаются покоем праведники?
   - Посудите сами. Человек умирает, и его душа отлетает от тела. Можно ли поджарить душу, если у нее нет органов, которые чувствуют боль? И чем может наслаждаться душа, будучи в раю, если у нее нет органов наслаждения?
   - Значит ли это, что и самый последний злодей, и самый первый праведник после смерти будут равны перед Богом?
   - Так же, как и при жизни. И потом, нет ни грешников, ни праведников, а есть грешные люди.
   - Но ведь ты не можешь отрицать, что кто-то из людей более грешен, а кто-то - менее? И все они равны? Но тогда зачем каяться?
   - Резонный вопрос. Резонный с точки зрения практичного человека. Допустим, ты не покаялся. Что же, ты так и будешь нести в себе бремя греха? Не отяжелит разве тебя оно? Не замучает ли тебя совесть? Отягощенная совесть твоя - вот твой ад. И чем дольше ты будешь нести грехи свои в себе, тем дольше будет продолжаться твой ад. Свободная и чистая совесть твоя - вот твой рай.
   - Так кто же там, после смерти?
   - Я не скажу вам. Человеку не следует знать свое будущее. Если бы я сказал вам, что ждет вас после смерти, это не принесло бы вам ни пользы, ни успокоения. Каждый воспримет это по-своему. Кто-то возгордится. Кто-то огорчится. Кто-то вознегодует. Кто-то обрадуется. Найдутся и такие, кому будет все равно. Всему свое время. Ваше - вас не минует. Земная жизнь коротка. Пройдет немного времени, и вы сами все узнаете.
   Фома затих и глаза у него сделались как у Учителя. Симеон силился понять слова Учителя. Как же это так - нет ни рая, ни ада? Ведь с детства их учили: не греши, а то попадешь в ад. Но, с другой стороны, Учитель прав - душа боли испытывать не может. А еще с одной стороны все грешны, значит всем уготован ад? Кто же тогда попадет в рай? Как все запутано! Но зато как интересно! Вот тут Фома прав - интересно! Из одного интереса можно сопровождать Учителя и внимать речам его. Однако не понравятся священникам его речи, ох как не понравятся! Как бы чего дурного не вышло. И что это Учитель задумал идти в Иерусалим? И непременно к празднику? Надо бы отговорить его. Да уж пробовал - не получается. Улыбается только, по голове гладит, а не соглашается. Мысли Симеона переключились на учеников. Ему не нравился Фома. Но к Фоме он уже привык, Фома - заядлый спорщик, его хлебом не корми, дай поспорить. Может ли Фома замыслить что-то плохое? Едва ли. Все чаще и чаще глаза Фомы делаются такими же, как у Учителя. Он раздумывает. Он силится поверить. Нет, Фома не опасен. А вот Иуда... Этот тип примкнул к группе самым последним, а Учитель сразу же доверился ему, поручил ему все хозяйственные дела. Иуда - бывший меняла. Он всю жизнь имел дело с деньгами, казалось бы - что тут раздумывать - поручи ему деньги. Денег у них было мало, можно даже сказать, вообще не было. Но иногда деньги все же появлялись. И тогда Симеон замечал в глазах Иуды горячечный блеск. Иуда всегда стремился глаза свои спрятать, просто невозможно было уловить его взгляд, глаза его соскальзывали в сторону, а когда в руках у него оказывались деньги, он становился другим. Он выпрямлялся, словно начинал чувствовать себя человеком. Он мог встретиться с тобой взглядом. И он любовно поглаживал монеты пальцами, и пальцы при этом слегка дрожали. Симеон понимал, что единственное, что Иуда может любить на этом свете - это деньги. Симеон предупреждал Учителя, но Учитель только улыбался и говорил, что Симеон, как всегда, преувеличивает, что он, Учитель, любит Иуду не меньше, чем Симеона, и что Симеону следует оставить свои страхи. Симеон горячился, отстаивал свое мнение, уверял, что он печется только о безопасности Учителя, и что он согласен полюбить Иуду всем сердцем, как проповедует Учитель, но все же было бы лучше, если бы Иуды рядом с ними не было... Все было бесполезно. В конце концов Симеон махнул рукой и отступился, но положил себе глаз не спускать с бывшего менялы.
   Еще у них в компании был бродячий поэт, певец и музыкант. Звали его Лука. Он был единственный среди учеников, кто знал грамоту. Его котомка была набита свитками пергамента и письменными принадлежностями. Едва у них появлялись деньги, Лука принимался выпрашивать монету-другую на новый кусок пергамента. Он записывал. Но записывал как-то странно. Когда Учитель говорил, он сидел и слушал, а записывать начинал по прошествии некоторого времени. Симеон однажды спросил у него напрямик, почему он записывает не сразу. Лука улыбнулся и ответил непонятно:
   - Если записать сразу, поэма не получится.
   Поэма ему... Однажды глубоким вечером Симеон подкрался к Луке сзади и вырвал пергамент.
   - Зачем тебе? - удивился Лука, - Ты же неграмотный.
   - Пойдем к Учителю, он разберет.
   Лука не сопротивлялся. Они пришли к Учителю. Ешу взял пергамент, склонился к пламени свечи, несколько минут разбирал корявые строки, потом протяжно вздохнул и молвил:
   - Прав был отец.
   Он вернул пергамент Луке, улыбнулся ему. Лука ушел. Симеон открыл было рот, но Ешу остановил его.
   - Знаю, - сказал он. - Знаю все, что ты хочешь сказать. Ты хочешь сказать, что его писания равносильны доносу, что это опасно и так далее. Но ведь мы не совершаем ничего противозаконного. Поверь мне, не его писаний следует опасаться. Пусть пишет.
   - А чего? Чего следует опасаться?
   - Ничего. Иди спать.
   Вот так всегда. Ешу не слушает его, а у него нехорошие предчувствия. Конечно, Ешу - сын Бога, и он знает, что произойдет, но почему-то Симеону кажется, что произойдет что-то скверное, и Ешу знает, что произойдет что-то скверное, но ничего не предпринимает. Симеон отправился спать и долго еще ворочался на жестком ложе, пытаясь проникнуть в замыслы Учителя. И, как всегда, ему это не удалось.
   * * *
   Исполнитель.
   Я упал в кресло и вытянул натруженные ноги. Грязный городишко Черноземск, пыльный. Надо принять ванну. Я закурил и стал вспоминать свои похождения. Прежде всего я нашел улицу Котельщиков. Она была заасфальтирована лет двадцать назад, и с той поры покрытие не ремонтировали. Несчастные автомобили ползли по дороге на пониженной скорости, объезжая выбоины. По краям тротуаров росли могучие тополя, на которых пробивались молоденькие листочки. Дома на улице Котельщиков были сплошь деревянные, двухэтажные, в такие дома подается только холодная вода, остальные удобства - на улице. Дворы огорожены тяжелыми крепкими заборами, за которыми кое-где густо лаяли матерые цепные собаки. Словом заштатная улица заштатного города. Ворота дома N 32 были открыты, в глубине двора виднелась полуразобранная "Победа", сарай, поленница, дощатый сортир, покрытый облупившейся голубоватой известкой и массивная собачья конура, возле которой грелось на солнышке чудовищных размеров лохматое создание, привязанное цепью к длинной проволоке. Возле "Победы" сидел в глубокой задумчивости мужик в замасленной телогрейке и ватных штанах, заправленных в сапоги и курил.
   Во двор я не зашел, прошел дальше по улице, остановился около ларька (стандартный набор: пиво, вино, газировка, сигареты, жвачка), спросил бутылку "Кока-колы", прислонился к стенке ларька и стал наблюдать. Никто не входил во двор и никто не выходил. "Кока-кола" кончилась, я закурил сигарету. Когда кончилась и сигарета, мне пришлось уйти - не следовало мне долго торчать на одном месте. Я побрел по улице. Где-то здесь должна быть школа N 4. Школу мне удалось обнаружить только через полчаса на параллельной улице. Это было кирпичное двухэтажное здание, оштукатуренное и выбеленное розовой известкой. В школьном дворе я увидел баскетбольную площадку, турник и полосу препятствий. Двор был пуст. Я посмотрел на часы - было без четверти одиннадцать. Урок, по-видимому, только начался. Далее я обследовал прилегающие улицы. Они были похожи на улицу Котельщиков как близнецы. На улице Коммунаров я обнаружил здание под снос: оно было не жилое, отсутствовали стекла и забор и крыша была разобрана. Впрочем, может быть оно было и не под снос, может быть его готовили к ремонту для превращения в современный провинциальный супермаркет. Очень удобно для моих целей. Я постоял несколько минут, размышляя. Пятнадцать лет - не такой возраст, чтобы лазать по заброшенным зданиям, да и интересы моего подопечного лежат совсем не в той сфере, но все же попробовать стоило. Здание было древнее, кирпичное, такие здания ломать - одно мучение. Именно в таком здании хорошо обнаружить что-нибудь интересное. Например книгу под названием "Магия". На латыни. Да. Эту идею надо обдумать. Обдумывая идею, я оказался у школы именно тогда, когда прозвенел звонок. С минуту было тихо ("Звонок не для вас, а для учителя" - вспомнилось мне), а затем школа взорвалась. Из двустворчатых дверей вывалилась ватага сорванцов, девчонок, но это все были малолетки, а ребята постарше вышли позже. Я не знал Геннадия Семакова в лицо, но почувствовал, что именно он появился в группе подростков в количестве пяти человек. Они вышли из двора, завернули за угол, и закурили. Я разглядывал Объект - 1 из-за укрытия в виде кирпичного столба школьной ограды. Белобрысый мальчишка в сереньком пиджачке, линялых джинсах и стоптанных кроссовках. И зачем же этот паренек понадобился Магистру в лице Организатора? Что ждет он от него? Ладно, положим, это не мое дело. Мое дело - выполнить задание и не рассуждать. Мое дело - организовать контакт Объекта - 1 с Объектом - 2 двенадцатого мая 19... года.
   Диспозиция мне была ясна. Контуры плана действий очерчены. Дело за тем, чтобы спрятать книгу где-нибудь в стене заброшенного дома, завлечь Объект -1 в этот дом именно двенадцатого мая и сделать так, чтобы книга вывалилась из стены под ноги Объекту. И чтобы комар носа не подточил. Я еще долго бродил по окрестностям, вынашивая план действий, пока не почувствовал усталость. Хватит. Я пообедал в ресторане под названием "Казино", выяснил, что по вечерам ресторан превращается именно в казино, подивился этому, и отправился в гостиницу.
   Глава 8. Богоубийство.
   Симеон очень боялся за Ешу, потому что тот стал говорить совсем уж крамольные речи. Так, сегодня он спорил с Фомой о государственной власти.
   - Любая власть, - говорил Ешу, - является насилием, и, следовательно, может рассматриваться только как зло. Другое дело, что без власти люди жить не могут и анархия, то есть отсутствие всякой власти приведут к кровавому хаосу. Таким образом, - говорил Ешу, - мы должны рассматривать власть как неизбежное зло. Фома горячо возражал:
   - Как же может власть быть злом? Так устроено Богом! Бог помазывает властителя на царство...
   - Бог не помазывает властителя на царство, - с улыбкой возражал Ешу. - Уверяю тебя, что ни один из властителей никогда не общался с Богом. Это придумано людьми. Любой властитель ничем не отличается от обычного человека, и оказывать ему почести как помазаннику просто грешно.
   - Но это ты так утверждаешь! - горячился Фома. - Так ли это на самом деле? Мне трудно в это поверить! Конечно, я убедился, что ты можешь творить чудеса, Ты оживлял покойников, ты исцелял калек, ты ходил по воде, ты накормил многотысячную толпу... Кстати, - вдруг остановился Фома, словно что-то вспомнив, - почему ты не накормишь нас? Ладно, ладно, мы должны питаться духовной пищей, ладно. Чудеса делать ты умеешь. Но являешься ли ты сыном Бога? Это вопрос. Может быть ты - просто маг, кудесник, преуспевший на своем поприще больше других?
   - Поверь мне, - отвечал Ешу, - я делал чудеса вовсе не для того, чтобы доказать тебе или кому бы то ни было, что я - сын Бога. Это не нуждается в доказательствах. В это нужно просто уверовать сердцем. Я делал свои чудеса просто из жалости. Я жалел этих калек, которые считают себя наказанными Богом за какие-то свои грехи, и совершенно несправедливо считают; я жалел родственников умерших, которые по-настоящему любили их; я жалел голодных... Вот ты ведь веруешь в Бога, которого ни ты, ни кто другой на Земле никогда не видел? Почему бы тебе не уверовать в Бога в образе человеческом?
   - Потому что мне легче уверовать в то, чего я никогда не видел. Ну, и потом, как же ты говоришь... Священники общаются с Богом...
   - Это обыкновенный обман. Священники имеют больше прав называть себя представителями Бога на земле только потому, что грамотны и грешат незаметно, в отличие от других людей.
   Симеону становилось то жарко, то холодно. Он обмирал, слушая этот спор, однако не забывал зорко оглядывать учеников. Все слушали, развесив уши, а Иуда просто поедал Учителя глазами. Ох, не нравится мне это, - думал Симеон, - ох, не нравится! За Учителем ходили толпы оборванцев, нищих, калек, они обращались к нему как к Богу, но Симеон знал, что они любого назовут хоть Богом, хоть кесарем, если им подать щедрую милостыню. Учитель же раздавал не милостыню, он раздавал себя, раздавал свою любовь. Симеон помнил тот случай с калекой. Ноги у него были высохшие и скрюченные, он передвигался на скрипучей тележке, отталкиваясь руками. Вид он имел действительно жалкий. Он протягивал грязную руку, прося милостыню. Учитель остановился над ним, постоял минуту, на лице у него были любовь и раздумье, и сказал:
   - Встань!
   Он сказал это властным, незнакомым голосом. Калека изменился в лице, посерел, потом побелел как мел, судорожно глотнул, пошарил вокруг себя, жалко улыбнулся и принялся вставать. Толпа взревела от восторга и кинулась к Учителю. Ученикам стоило неимоверных усилий сдержать натиск. А потом Симеон слышал, как Фома сказал:
   - Зачем ты это сделал? Будучи убогим, он зарабатывал на жизнь своим убожеством. Теперь он - здоровый человек. Раньше он ничего не делал, а теперь ему надо будет работать. Он возненавидит тебя.
   На лице Учителя снова появилось раздумье, и он ничего не ответил.
   Что это Иуда так смотрит на Учителя? Что это у него за взгляд такой? Симеон вдруг понял и поразился: Иуда смотрел на Учителя так же, как он смотрит на деньги! Что это значит? Значит ли это, что Иуда возлюбил Учителя в той же степени, в коей он возлюбил деньги? Или это значит, что он видит в Учителе источник денег? Не замышляет ли он предательства? А Лука что-то чертит на своем пергаменте, усердно чертит, а раньше он просто слушал, а записывал потом. Не замышляет ли чего этот писака? Симеону становилось плохо от этих мыслей, он чувствовал, всем сердцем чувствовал, что грядет нечто ужасное, и силился предотвратить, и его слабых сил не хватало, и он понял, что не сможет ничего сделать, что это ужасное все равно произойдет и никто и ни что не сможет помешать ему произойти, и что сам Учитель знает, что что-то произойдет и ничего не делает, словно ждет этого, как нечто предопределенное и неизбежное.
   Слава Учителя обгоняла его, и когда они пришли в Иерусалим, его встретили приветственными криками. Многие кланялись ему, многие смотрели с любопытством. В Иерусалиме всегда было полным-полно пророков, ясновидящих, магов, фокусников, факиров, гадалок, их любили, их слушали, за ними ходили по пятам и толпа пришла посмотреть на нового пророка, про которого говорили, что он и есть Мессия, предсказанный в древних книгах. И они прошли вслед за Ешу, которого теперь называли полным именем - Иисус, в храм, и Иисус начал проповедовать. Он говорил долго, очень долго. Он говорил то, что Симеон уже слышал, говорил подробно, пытаясь донести свои мысли до всех, самых непонятливых. Толпа жадно слушала, потому что таких проповедей здесь никогда не слышали. В храм набилось столько народу, сколько в нем не было, наверное, никогда. Все было хорошо, пока Иисус говорил о любви, но когда он повел крамолу о государственной власти, о священниках, о вере, в толпе раздались негодующие крики, толпа зашумела, заколыхалась, кто-то истерически завопил, что сейчас Бог разгневается и в храм ударит молния, толпа сошла с ума, поднялась паника, люди давили друг друга, их вынесло из храма людским течением, и Симеон защищал Учителя от нападок обезумевших горожан, а Учитель только грустно улыбался.
   Народу было множество, с горечью думал Симеон. Кто-нибудь обязательно донесет, среди такой толпы обязательно найдется лояльный к властям человечишко. Симеон оглядел учеников. Они выглядели растерянными. Еще бы! Говорить в узком кругу - одно дело -, а всенародно совсем другое. Когда они пришли в ночлежку, Симеон попытался было в который раз поговорить с Учителем о безопасности и в который раз Ешу только улыбнулся. Симеон с досадой махнул рукой и собирался отойти, но Ешу ласково притянул его к себе и прошептал в ухо:
   - Все идет своим чередом. Пойми ты это и не усердствуй.
   Симеон понуро поплелся к своему ложу. Так и есть. Ешу знает, что произойдет и он к этому готов. Симеон тоже готов, но по-другому - у него под хитоном спрятан кинжал. Он украл этот кинжал. Человек грешен. Но Симеон совершил этот грех во имя добра, чтобы защитить Учителя, он собирался драться за него не на живот, а на смерть. Он не даст Учителя в обиду! Сам умрет, а Учителя не даст! Симеон был готов к драке, он знал, что драка будет, и знал, что, когда драка произойдет, ему не выйти из нее живым, потому что арестовывать Ешу придут вооруженные стражники, к дракам привычные и дракам обученные. Симеон лежал, обдумывая предстоящую драку, представляя, как он налетит на стражу, как стража отступит сначала от неожиданности, а потом насядет на него... Он представлял, как он лежит, смертельно раненый, истекая кровью, и протягивает руку к Учителю. А потом - смерть...
   Постой, а где же Иуда, где этот мерзкий сребролюбец? А где Учитель? Когда же он успел выйти? Чуя недоброе, Симеон бросился к выходу, выбежал из ночлежки и увидел далеко, в конце переулка стражников в полном боевом снаряжении с факелами и среди них - Учителя. Ноги у Симеона вдруг сделались ватными, к горлу подступила дурнота. Он стоял и смотрел, как Учителя уводят, и сжимал бесполезный нож, и это было как во сне, он не мог двинуться с места, на него что-то нашло. И Учителя увели, и ночь опустились на землю, и стало пусто в переулке и стало пусто у Симеона в душе. Он выронил нож. Из глаз вдруг брызнули слезы. Он стоял и плакал, плакал от бессилия, и в голове гудели какие-то мысли, не мысли даже, а обрывки: "Увели... Драка... Где? Почему? Догнать... Отбить... Умереть..." Потом даже мыслей не стало. Он просто стоял и смотрел в сгущающийся мрак, и что-то саднило в душе, он чувствовал физическую боль, и почувствовал в себе какое-то движение, поднял в недоумении руку и увидел, что кисть сжимается в кулак и разжимается, мерно, как чужая. И тогда что-то сверкнуло в голове и он заорал. Не заорал даже, а завыл, как дикий зверь. Какой-то прохожий шарахнулся от него, в ночлежке что-то прогрохотало и стихло. И тут он увидел Иуду. Иуда приближался с той стороны, куда увели Учителя и бережно нес какой-то полотняный мешок. Симеон почувствовал, как откуда-то изнутри, из самых глубин, поднимается и заволакивает его кровавая волна, и воздуху не хватает, и он ухватил удивленного Иуду за грудки, и встряхнул так, что у Иуды мотнулась голова, и потащил в ночлежку, издавая утробное урчание. Он втащил свою ношу в комнату, где сразу началось движение, поднялся гомон, но он не слышал и не понимал, что говорили и кричали, он еще раз встряхнул Иуду и швырнул в угол. Иуда выронил мешок, в нем что-то с хрустом разбилось и по комнате пошел запах кислого молока. Симеон навис над ним как кобра с разбухшим клобуком, огромный, черный, страшный, на его руках и плечах висел кто-то, он отмахивался, и кто-то падал с грохотом, и стоял невообразимый шум, и Иуда смотрел удивленно, скорчившись на полу. Вдруг что-то щелкнуло в голове у Симеона, он выпрямился, стряхнул с себя наседающих товарищей и глухо сказал, вытянув палец в сторону растерянного Иуды:
   - Это он.
   - Что - он? Что? Что случилось?
   - Учителя... Увели... Стража... - Спазм перехватил горло и он не смог говорить. Снова все загалдели, как на базаре, а Симеон совладал наконец со своим горлом и произнес:
   - Он продал его. Сколько получил, предатель? Отвечай!
   Иуда начал, наконец, понимать, в чем дело, лицо его перекосилось, он зарылся в ладони и заплакал.
   - Сколько получил, предатель? - ревел Симеон, вяло отпихиваясь от держащих его рук. Иуда что-то бормотал, всхлипывая, и тут, когда немного стихло, Симеон услышал, что он бормочет и застыл.
   - Сволочи, - размазывая по лицу слезы, говорил Иуда, - гады, грязь... проспали Учителя, проморгали... Твари смердящие, решили, что я его продал... Да я же любил его больше, чем вы все вместе взятые, я никого никогда в своей жизни не любил, ни отца, ни мать, отца у меня нет и не было, а мать была шлюхой, ей до меня не было никакого дела, никого и никогда я не любил, а Учителя полюбил, и это ж надо вообразить, что я, я - мог его предать. Да любого из вас и всех вас вместе я бы продал и не поморщился, а его... его... Сволочи, гады, твари... Обыщите меня, - закричал он и начал вытаскивать из карманов и швырять на пол какие-то бумажки, мелкие монеты, - обыщите мешок, посмотрите, сколько я получил. Это вы его предали... Сволочи... Вы его предали, вы его упустили, он вас учил-учил, да ничему не научил... Да разве можно вас чему-нибудь научить? Вы же ублюдки, отбросы, почему именно вас он взял в ученики, не понимаю...
   Ученики молча смотрели на Иуду. Симеон стоял с открытым ртом и искаженным лицом. До него вдруг начало доходить, что Иуда не предавал Учителя, что Учителя предал именно он, Симеон, предал тогда, когда стоял на ватных ногах и смотрел, как его уводят, но он не хотел верить этому, все его существо сопротивлялось этому. Вот был Иуда, Иуда предатель, и все было просто: раздавить грязного мерзавца и утешить свою совесть, а не стало Иуды - предателя, стало гнусно и мерзко на душе, пусто, черно и грязно.
   Симеон покопался, все-таки, с надеждой, в Иудином мешке, но там были только черепки от кувшина, несколько лепешек, тощий бурдюк с вином и большой кусок овечьего сыра, скользкий от пролитого молока. Симеон выпустил мешок, посидел немного, пусто глядя перед собой. Может быть, Учителя отпустят? Ну да, конечно, его отпустят, ведь он никому не сделал зла - Симеон ухватился за эту мысль, стал лелеять ее, но в глубине сидела другая мысль, черная и зловещая: "Никто никогда не отпустит Учителя. Он совершил преступление против веры и кесаря и он должен быть казнен." И эта черная мысль выводила его из себя, пугала, нагоняла нестерпимую тоску. "Отягощенная совесть твоя - вот твой ад." Покаяться и очистить совесть свою... Бог отпустит грех твой. Да разве можно отпустить такой грех? Пусть даже Господь в беспредельной любви своей и отпустит такой грех, но уж он-то, Симеон, никогда не простит себе своего предательства, и будет жить в этом аду до самой смерти... и после смерти... Как же получилось, что он, готовый к драке, когда дошло до дела, остался на месте? Стражников было много и сражаться с ними, будучи вооруженным только кинжалом... Но ведь он был готов умереть... Почему же он не умер? Почему он до сих пор жив? И Симеон тоже зарылся в ладони и заплакал. Громко, навзрыд.