Филиппов Виктор. Воздухоплаватели

   А тут подоспевает новая задача: создать минное заграждение по переднему краю Старого Петергофа с выходом к заливу - до Мартышкино.
   Название-то какое - Мартышкино. Это забавляет саперов. А работать приходится в труднейших условиях - впритык с фашистами. Передний-то край проходит всего лишь по оврагу меж Старым и Новым Петергофом. Работаем, конечно, осторожно, не спеша. Морозище - руки к железу липнут, а ведь неосторожный, пусть даже приглушенный, звук металла в ночи слыхать далеко. И мины необходимо ставить скрытно, по возможности так, чтобы снег, каким лежал с вечера, таким и оставался под утро. Надо сделать и схемы их размещения кроки, чтобы при необходимости разминировать проход для разведчиков.
   Выполняем мы эту работу с самыми опытными саперами. Я определяю места установки, командир взвода составляет кроки. Пока все идет неплохо. Минное поле уже спускается к заливу. И тут трагический случай...
   Сапер, как известно, ошибается только раз. И кто теперь может точно сказать, почему так вышло, что именно тогда помешало, но неожиданный взрыв сотряс ночную тишину. Не стало сапера. Бойцу, который ставил капсюли и подавал ему мины, оторвало руку. Меня и командира взвода контузило.
   Вот так, мгновенно, мы обнаружили себя. Темнота вмиг пришла в движение, озарилась огненными всполохами. Противник начал обстрел. Удрученные нелепой гибелью одного из нас и ранением другого, мы укрылись среди старых деревьев и развалин. Работать вновь удается лишь через несколько дней. Противник берет это место под особый надзор. но с заданием мы управляемся в срок.
   Интересная встреча произошла у меня в те трудные дни боевой работы на ораниенбаумском плацдарме. Как-то, в начале февраля, я получаю задание сделать проходы в минных полях у деревни Калище для партизан, которые уходили в тыл врага. Черед пару дней их предстояло встретить и вновь закрыть проходы минами. На задание идем вчетвером. Я беру с собой отчетные карточки по минным полям местности, на продскладе получаю сухой паек, и вдруг в глаза бросается удивительно знакомое лицо начпрода. Я копаюсь в своей памяти, поспешно перебирая знакомых по институту, по работе, по боям на Дубровке... Ну никак не вспомнить. А лицо-то знакомое! Нет, не могу я ошибиться: видел не раз и эту напускную его важность, и легкую, озорную улыбку. Я пропускаюсвоих товарищей, топчусь и топчусь на месте, топчется на месте и моя память. Решаюсь наконец спросить у самого начпрода.
   Тот, привычно не удивляясь, деловито швыряет на весы очередную порцию вяленой конины и как бы между делом, по-будничному отвечает:
   - Виктора Набутова все ребята знают, а вот Набутов - мало кого из вас...
   Вот так встреча, конечно же это он! Передо мной не кто иной, как любимый вратарь нашего ленинградского футбола.
   Через пару дней я снова иду за пайком. Но - увы! - пайки выдает другой начпрод. Он и оповещает меня о том, что Виктора Набутова отозвали в Ленинград. Зачем, куда именно - кто знает!..
   Об этом я узнал в Первомайские праздники 1942 года, уже лежа в госпитале. Вдруг слышу по радио репортаж: футбол! И проходит он не где-нибудь в далекой стране, на чужом континенте, а здесь, рядом, на ленинградском стадионе. И в воротах - Виктор Набутов. Все мы, кто мог ходить, протискиваемся поближе к темной тарелке динамика, что висит на стене палаты, и настроение у каждого по-настоящему праздничное. Вот так-то, знайте наших! Ленинград жив, живет и будет жить! Вон, даже в футбол играем...
   Этот матч будет транслироваться и для немцев: пусть уразумеют себе да намотают на ус, что нет страха и подавленности в нашем городе, что жизнь продолжается.
   Но это будет потом, а пока что предстоит ответственное дело, которое надо выполнять, как того требует обстановка. А обстановка, прямо скажем, складывалась не лучшим образом.
   Ораниенбаумский плацдарм хотя был и невелик в размерах - всего-то около шестидесяти километров но берегу залива, - но имел немалое значение в обороне Ленинграда. Этот плацдарм не только прикрывал подступы к Кронштадту на суше, но и боями местного значения оттягивал на себя не такие уж и малые силы врага. И потому мы так кропотливо и настойчиво день ото дня все строили и строили оборонительные сооружения. Строили в осатанелый мороз, строили в пургу, не по принуждению, а осознанно выкладывая все свои силы.
   Враг не сможет прорвать нашу оборону и захватить плацдарм. Потом, уже в начале 1944 года, именно с этого плацдарма войска 2-й ударной армии нанесут гитлеровцам сокрушительный удар и вместе с войсками 42-й армии, которая действовала от Пулковских высот, к 27 января полностью снимут блокаду Ленинграда. Будет в той победе и наш скромный вклад.
   * * *
   Стрелка Васильевского острова. Построенный в начале прошлого века огромный прямоугольный корпус бывшего гостиного двора, где в последнее время размещался исторический факультет Ленинградского университета, с начала войны превратился в эвакуационный госпиталь № 1012.
   Еще в Кронштадте моряк-хирург, осмотрев мои ноги, снял с них почерневшие ткани, удалил обмороженные ткани на суставах. И вот тогда, на операционном столе, меня охватила тоска. На миг я увидел себя тем беспомощным инвалидом, взывающим к состраданию прохожих, какого доводилось иногда встречать на улицах.
   Очевидно разгадав мои мысли, моряк-хирург бодро заметил:
   - Э, да ты счастливчик! Легко отделался. Кости есть - мясо нарастет!
   Впервые за последние десять - двенадцать суток моряки нас покормили хорошим, а главное, горячим ужином и подкрепили положенным наркомовским пайком. А обмороженных и раненых все подвозили и подвозили. После перевязок, операций и ужина людей тут же отправляли в Ленинград, на Васильевский, где многим прямо с дороги пришлось вновь ложиться на операционный стол.
   Так началась для меня госпитальная жизнь в блокированном фронтовом городе. В палате нас было шестеро. Лежали два моряка с тяжелыми ранениями. Одному ампутировали ногу до колена. Он очень мучился, нервничал. Нельзя было оставаться спокойным, глядя на его страдания, и мы чувствовали себя тягостно, пока моряка не перевели в палату к тяжелобольным.
   В госпитале, несмотря на все блокадные трудности, обслуживание было исключительным. На всю жизнь осталась благодарная память о хирурге П. Муратове, врачах Грачеве, Булашевиче, медсестре Лобановой, санитарке Дарье Петровой, которую мы уважительно звали тетя Даша. Кормили нас, конечно, по-тыловому. Обычно суп, в котором, как шутили, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, а на второе - небольшой кусочек мяса со свеклой или чечевицей, но поначалу есть не хотелось даже и этого. Все лежали молча, почти не разговаривали. Каждый как бы отключился от внешнего мира, ушел в себя, в свои недуги и переживания, в свои надежды на скорое выздоровление.
   Я не столько переживал случившееся (в критический момент диагноз хирурга "кости есть - мясо нарастет" подействовал, пожалуй, лучше многих лекарств), сколько вновь и вновь возвращался памятью к смерти родителей. Меня не переставало преследовать даже во сне то жуткое впечатление от блокадного Ленинграда, которое произвели на меня несколько морозных январских дней, проведенных в городе...
   На фронте, до госпиталя, я часто получал письма из дома, где остались отец, мать и сестра. Писал в основном отец. Он всегда был оптимистом и писать старался жизнеутверждающе, с верой в то, что мы вот-вот прорвем блокаду и все наладится. И как бы мимоходом говорил о том, что жить стало тяжело, голодно. Как правило, в конце каждого письма отец воодушевлял меня и всех моих товарищей на стойкость.
   А вот в последнем письме, в конце января, хотя и было оно все таким же жизнеутверждающим, руку отца я узнал с трудом. Чувствовалось, что каждая строчка стоила ему немалых усилий.
   Я показал это письмо командиру полка, и тот разрешил недельный отпуск проведать родителей. Со мной отпустили еще двух бойцов (фамилии не помню). Получив сухой паек и отпускные билеты-удостоверения, на полковой машине, которая шла на склады за довольствием, мы добрались до Ораниенбаума. На пирсе комендант пристроил нас на Попутную телегу до Кронштадта. Там переночевали у моряков в казарме - они специально выделили комнату для таких, как мы, "транзитных пассажиров".
   А вот дальше добираться стало труднее. Шли пешком. На Лисьем Носу переночевали. В первой же избе нас приняли, как родных, напоили кипятком, уложили спать. После нелегкого дня пешего пути было отрадно ощущать заботу и человечность хозяев.
   До Старой деревни ехали на чем придется - кто только не останавливался на наше голосование! Далее пошли через Неву по проторенной глубоко в снегу узкой тропинке. И здесь мы увидели то, что вряд ли забудется до конца жизни.
   То слева, то справа лежали замерзшие трупы. В морозной тишине, казалось, единственно живым было поскрипывание снега под ногами. Разогретые от быстрой ходьбы наши потные спины под шинелями будто кто окатил ледяной водой, отчего перехватило дыхание. В ясном морозном дне повеяло какой-то жутью.
   Возле берега, у проруби, закоченели два трупа с протянутыми к воде руками - так и не дотянулись, а старик, не обращая внимания на замерзших, силился зачерпнуть воды небольшим детским ведерком.
   Мы набрали ему воды, и то немногое, что услышали от него по дороге о блокадном городе, не укладывалось в воображении...
   Воздушные рабочие войны
   Формирование 1-го воздухоплавательного дивизиона аэростатов артиллерийского наблюдения. Немного истории. Мои новые боевые товарищи
   Итак, я на Поклонной горе. Шесть сараев - хозяйство воздухоплавателя Вавилонова. Здесь и штаб дивизиона, и место расположения личного состава.
   В одном из сараев бывшего совхоза разыскал и представился начальнику штаба дивизиона. Высокий, чуть сутулящийся шатен, капитан М. М. Черкасов уже знал о моем назначении. И по тому, как он выслушал меня, как дружески просто улыбнулся, не соблюдая особой субординации, почувствовалось, что штабная работа ему не очень-то по душе. Однако командиру дивизиона капитан представил меня, как того требовал устав, строго и официально.
   Виктор Васильевич Вавилонов, поначалу так же официально обращаясь ко мне, коротко поставил задачу: предстояло как можно быстрее войти в курс дела и взять на себя оперативную работу штаба. Черкасову он предложил ознакомить меня со всем хозяйством, техникой дивизиона, потом, улыбнувшись так хорошо знакомой мне сдержанно-застенчивой улыбкой, не преминул напомнить:
   - Да покормите как следует прибывшего из госпиталя старшего лейтенанта - два месяца питался по тыловой норме.
   И здесь, в штабе, в дружеской беседе с Вавилоновым я узнал, что в целях организации контрбатарейной борьбы с артиллерией противника Главное управление командующего артиллерией Красной Армии (ГУКАРТ) сформировало 1-й воздухоплавательный дивизион аэростатов артиллерийского наблюдения (1-й ВДААН) в составе шести отрядов и оперативно подчинило его штабу артиллерии фронта.
   Нам предстояло закрепить эти отряды за артиллерийскими частями в зависимости от предполагаемых операций фронта, руководить их боевой работой, понятно, заботиться и о пополнении личного состава, обеспечении подразделений техникой, газом, приборами, картами, парашютами. Для нас выделили молодых командиров-артиллеристов, несколько специалистов из служб аэростатов заграждения - метеорологов, газодобывателей.
   - Теперь, - сказал под конец Вавилонов, - наша задача как можно быстрее провести реорганизацию дивизиона и отрядам приступить к боевой работе.
   Так я начал знакомство с этой необычной для меня войсковой частью.
   ...До начала войны мои будущие фронтовые друзья несли службу по охране госграницы на Карельском перешейке.
   22 июня сорок первого года три воздухоплавательных отряда принимают первые удары врага. Но в те тревожные дни летной работой они почти что не занимались. Так, 32-й отдельный воздухоплавательный отряд стойко сдерживал с соседними частями яростные атаки противника и неожиданно попал в окружение недалеко от станции Терийоки. Лишь немногим удалось пробиться к своим. Возглавлял группу капитан М. Черкасов. 31-й отряд под командованием капитана Суровова с боями отошел к заранее укрепленному району, где враг нарвался на такое жесткое сопротивление наших частей, что тут же и остановился.
   Война как война: первые бои, первые потери. Но и первые уроки, крупицы боевого опыта. Так, например, вскрылись серьезные недостатки в организации воздухоплавателей, слабая подвижность отрядов. Ведь для того чтобы обслужить только один аэростат БД, кроме участников подъема и техники требовались вспомогательные службы. Нельзя было обойтись без газодобывательной станции, без транспортного взвода, без метеорологов, санитаров. В то же время всей этой необходимой надстройке только в одном воздухоплавательном отряде не создать и половины загруженности, которую она может выдюжить. А частые передислокации отрядов, почти беспорядочное перезакрепление их от одной артчасти к другой могут ли дать должный эффект в работе? Словом, боевая обстановка диктовала свои требования, и выход вскоре нашелся. Это создание дивизиона - ВДААН.
   О боевой работе аэростатов наблюдения мало известно до сих пор. Когда мне приходится рассказывать о том, как воевали воздухоплаватели нашего дивизиона, то часто повторяется один и тот же вопрос:
   - А разве у аэростатов были корзины с наблюдателями?
   Все дело в том, что небо больших городов защищали от налетов вражеской авиации отряды АЗ (аэростатов заграждения). Поднятые в воздух, они создавали тросовое заграждения, и самолеты противника, из-за опасности налететь на тросы, вынуждены были подниматься выше аэростатов, что, естественно, снижало точность прицельного бомбометания.
   Ленинградцы часто видели, как днем, так и ночью, в распоротом лучами прожекторов небе именно аэростаты заграждения. Само собой разумеется, никаких наблюдателей они не поднимали, и хотя сделали многое для охраны неба, но в разведке целей противника и корректировке огня наших батарей не участвовали.
   И когда в дивизионе Вавилонова вторым помощником начальника штаба, или, как его называли, ПНШ-2, был назначен старший лейтенант М. Скачков. Вместе с начальником штаба наперебой Михаил просвещал меня по своему хозяйству.
   - Мы, воздухоплаватели, - глаза артиллерии, - говорил он. - Без нас им трудновато. Попробуй не поднять в воздух наблюдателя! Тут же - звонки, требования...
   - А фашист, тот наоборот! - смеялся Черкасов. - Только увидит аэростат - начинает усиленно обстреливать и подъемную площадку, и аэростат в воздухе. Нервничает. Здесь мы для них - помеха!
   Разные и внешне, и по складу характера, мои новые боевые товарищи казались мне в чем-то схожими и милыми людьми. А схожими, наверное, мы были все вместе в одном - в своей целеустремленности к делу, в желании принести ему наибольшую пользу и в яростном нежелании быть на этой войне, как говорится, сбоку припеку.
   Именно в силу этого нежелания Михаил Черкасов тяготился штабной работой и рвался в отряд. "К настоящему делу!" - как он говорил. Участник финской войны, наш начальник штаба имел немалый боевой опыт. Отчаянная смелость и выдержка помогли ему в начале войны выйти во главе отряда из окружения и пробиться к нашим войскам.
   Воздухоплаватель со стажем, Черкасов в конце концов добился своего. В начале октября он был назначен командиром третьего отряда нашего дивизиона.
   Его тезка, Михаил Скачков, оказался, напротив, прирожденным талантливым штабным работником - требовательным, вдумчивым, аккуратным. В дивизионе Скачкова уважали, хотя, что греха таить, не всем нравилась его требовательность. Казавшаяся подчас неуместной во фронтовых условиях педантичность иных, бывало, просто бесила, но в то же время вежливость, мягкий юмор Михаила располагали к себе. Разница в годах (а я был старше его лет на двенадцать) не помешала нам стать хорошими друзьями. И как тяжело переживали потом в дивизионе его неожиданную гибель. Впрочем, бывает ли на войне гибель неожиданной...
   Познакомился я в первый же день появления в дивизионе еще с двумя профессиональными воздухоплавателями. Один из них - старший лейтенант С. Джилкишиев, казах по национальности. В хитроватом прищуре чуть раскосых глаз Саида, во всей его небольшой, даже щупловатой, фигуре, да и в самой манере держать себя, сразу угадывался человек, который, как говорится, прошел огни, воды и медные трубы.
   Его товарищ - Владимир Судаков. Он - секретарь партийного бюро отряда.
   Разговорились. Выяснилось, что оба командира в воздухоплавательных частях с тридцатых годов.
   - Можно сказать, асы своего дела, - говорит Черкасов. - Володя, например, крупный специалист по охране памятников...
   И тут я узнаю интересную историю, связанную с делами человека, о котором, пожалуй, никто даже из ленинградцев не знает.
   ...Тонкие, устремленные ввысь иглы Петропавловки и Адмиралтейства, золотой шлем Исаакиевского собора - гордость нашего города. В те грозные дни они притягивали внимание фашистов, как ориентиры для бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Ленсовет принял меры по защите исторических памятников города.
   Защитная окраска купола Исаакиевского собора особых трудностей не представляла, а вот с иглой Адмиралтейства дело обстояло намного сложнее. Единственный был выход - зачехлить иглу. Но как?
   Поручили это дело спортсменам-альпинистам. А в помощь им, по просьбе Государственной инспекции по охране памятников, командование Ленинградского фронта выделило опытного воздухоплавателя Владимира Судакова.
   - Вам, Владимир Григорьевич, прежде чем начнут работу альпинисты, надо суметь закрепить на верхушке шпиля блок и перекинуть через него канат, объяснили Судакову. - Справитесь? Все необходимое мы приготовили.
   Судаков еще при подходе подметил приготовленные баллоны с водородом, коллектор, оболочку аэростата, запакованную в конверт. По конверту сразу определил, что это БД - тысячекубовый. Конечно же, он не годится для такого, можно сказать, ювелирного дела.
   "Нужен шар-прыгунок с подвесным сиденьем", - решает он и предлагает достать его на заводе "Красный треугольник".
   - И кроме того, - обращается он к руководителю работ, - разрешите взять бойцов из отряда. Они имеют опыт подъемов.
   На другой день Судаков опробывает аэростат - поднимается на крышу главного здания, оттуда перелетает на балкон, к основанию шпиля. С земли шар за оттяжки направляют сержанты Пивоваров, Гущин, Сакович.
   Непривычно смотреть на Адмиралтейство сверху, но очень уж оно красиво. Чуть ниже балкона башня украшена скульптурами. С земли-то они кажутся малюсенькими, а тут впервые вот так, нос к носу. Пытается Володя Судаков разобраться, какой же ветер символизирует каждая из скульптур. Где тут норд, где ост, а где зюйд, вест? Черт его разберет! Все перепуталось в голове.
   Стихии перепутались в тот день не только в голове Судакова. Казалось, и наяву они повздорили между собой. Порывистые ветры то слева, то справа, то прямо в лицо - швыряют легкий шар из стороны в сторону. И вправду прыгунок! Нет возможности подняться выше. Приходится спускаться.
   Погода не лучше и на следующий день. "Этак ведь можно просто разбиться, - прикидывает Судаков. - Каким бы ловкачом ни был, а ветром швырнет на стену - и готов..." Тогда воздухоплаватель решает дежурить на балконе Адмиралтейства круглосуточно и при первом же затишье попытаться взять кораблик "на абордаж". Но попытки нескольких дней подняться на иглу пропадают впустую. Никак не дает она себя обуздать.
   И вот на рассвете 19 сентября Судаков вновь в воздухе. Отталкиваясь ногами от шпиля с наветренной стороны, он все ближе и ближе подбирается к его верхушке. И когда первый холодный луч солнца скользит, отражаясь багряным светом в парусах кораблика, Володя прочно привязывает себя к верхушке иглы, затем, пообвыкнув минуту и уняв учащенное дыхание, начинает установку блока на перекрестье короны. Десятки глаз внизу в безмолвном ожидании следят за каждым его движением. Но трудно что разглядеть в рассветной блеклой пелене. А Володя уже пропускает через блок канат и дает команду закрепить его концы на балконе. Их тут же закрепляют, и Володя спускается по канату вниз, тем самым как бы наглядно заверяя всех я надежности проделанной работы.
   Короткий перекур, немногословные, но участливые вопросы, одобряющие советы, вперемежку с незлобивой руганью в адрес стихий, символы которых, кажется, со злостью взирают на Судакова - зачем их прячут? Ведь сами-то стихии начинают разгуливаться вовсю в поднебесье. Но, как говорится, делу время...
   Судаков крепит на аэростате небольшой чехол для кораблика, и шар-прыгунок вновь сдается на семидесятиметровую высоту. Там воздухоплаватель упирается ногами в корону и цепко хватается за кораблик, а тот, как флюгер, вертится во все стороны, словно норовистый конь пытается сбросить надоедливого седока. И никак не изловчится Судаков накрыть его чехлом - сшит он тютелька в тютельку, под размер. Ну что ты будешь делать?!
   Приходится, отогрев дыханием руки, достать нож, подрезать по швам парусину. Затем Судаков выбирает момент секундного затишья и набрасывает чехол на кораблик. Есть! Теперь остается подвязать его у основания, чтобы не растрепало парусину. Удается и это. Порядок! Теперь можно немножко и расслабиться. Облегченный вздох. Сразу как-то и потеплее вроде стало, и ветер вроде подобрел, не шпыняет в бока, а лишь ласково овевает разгоряченное лицо. А хорошо-то как, черт побери, успокоясь, окинуть взглядом город сверху и набрать полные легкие свежего, еще не испоганенного пороховой гарью утреннего воздуха! Еще один полный вздох напоследок, и Судаков дает команду выбирать. Она тут же выполняется.
   Теперь подоспевает и очередь альпинистов блеснуть своим мастерством. И они не заставляют себя ждать. Сноровисто натягивают на иглу гигантский маскхалат, но Володе с его командой некогда любоваться их работой. Они уже хлопочут у Инженерного замка. Здесь располагается госпиталь, но разве это может остановить фашистов? Смешно даже подумать о проявлении гуманности с их стороны, и потому замку тоже необходимы ставшие "модными" для блокадного города маскировочные одежды. И вновь подъем. И вновь Судаков - как былинка на холодном ветру. Кажется, еще один порыв - и унесет невесть куда. Только былинка эта особая - не к земле клонится, а из последних сил тянется все выше и выше - упрямая былинка.
   ...Проходит несколько дней, и неожиданно вызывают Судакова на Фонтанку, в Госинспекцию по охране памятников. Там зачитывают приказ об объявлении благодарности всем участникам этих необычных "абордажей" и награждают солидной денежной премией. Володе - две тысячи рублей, сержанту Пивоварову шестьсот, а красноармейцам - по четыреста. Конечно, радости много, но вопроса о Том, на что их потратить, практически не стояло: о каких покупках, о каких удовольствиях, которые можно приобрести за деньги, разговор?! Даже не слова, а взгляды каждого решают назначение этих денег - они перечисляются в фонд обороны...
   - Однако еще один ас появился, - свел разговор в шутку Саид Джилкишиев, кивнув на дверь.
   Все почему-то улыбнулись. Я оглянулся и увидел в ее проеме тоже жизнерадостно улыбающегося молодого лейтенанта.
   - Кириков Евгений Александрович, - с несколько наигранной бравадой представился он и тут же напустил на себя крайнюю занятость. - Извините, дела. - И ушел.
   Но разговор оживился, стал более непринужденным.
   - Знаете, как он появился в отряде? - как бы поясняя мне причину общего оживления, начал Судаков. - В сороковом году Евгений поступил в Третье ленинградское артучилище. Успел проучиться год, а с июня сорок первого - в бой...
   Вот что я узнал далее из рассказа Судакова.
   За два месяца войны курсанты "прошли" в боях второй и третий курсы. Оставшимся в живых присвоили звание "лейтенант" и направили в резерв. В резерве Кириков пробыл всего четыре дня. Получив назначение в 31-й воздухоплавательный отряд, он попал в экипаж Джилкишиева.
   И вот на следующий день спозаранку Джилкишиев дает своему подчиненному инструкцию по устройству аэростата наблюдения:
   - Изучишь назубок.
   Встретились за завтраком.
   - Как инструкция? - спрашивает Саид.
   - Все.
   - Что - "все"?
   - Изучил.
   - Как это?
   - Как приказано, назубок, товарищ старший лейтенант. - И Кириков пожал плечами: мол, чему здесь удивляться?!
   После завтрака никто не уходил. Все с нетерпеливым любопытством дожидались, как требовательный, подчас до жестокости педантичный Джилкишиев будет гонять новичка.
   - Ну что, начнем, пожалуй, - выдержав паузу, мягко, нараспев начал командир экипажа.
   - Как отвечать, товарищ старший лейтенант, на выдержку или по параграфам?
   - С самого начала и серьезно. Здесь не цирк! - вскипел Джилкишиев. Заметнее стал его казахский акцент.
   Кириков изобразил старательную ученическую серьезность и... слово в слово повторил инструкцию.
   - Ай, молодец, лейтенант! - не удержался Джилкишиев.
   - Я еще не то могу, - пообещал довольный собой Кириков.
   Но командир экипажа хвалить своего подчиненного больше не собирался, по опыту зная, что лишние похвалы молодым лейтенантам не всегда уместны - они расслабляют волю, иногда придают и ненужную на войне самоуверенность, поэтому предложил: