Фитт Мэри. Смерть и приятные голоса (= Губительно приятные голоса)

   Коронер внимательно посмотрел на свидетеля:
   - Так вы исключаете возможность несчастного случая?
   - Да сэр, категорически исключаю,- твердо заявил Маллет.
   Я поразился тому, что на этот раз коронера нисколько не рассердило "абстрактное предположение". Я взглянул на женщину, которой был сделан строгий выговор за то, что она посмела назвать вещи своими именами. Но, вероятно, она попросту не заметила оскорбительной непоследовательности коронера и даже не обиделась. Это было как-то нелогично, но я решил, что такова уж людская натура, и, возможно, эта непредсказуемость и делает всякого человека интересным, всегда.
   Но тут, когда мы все навострили уши, с нетерпением ожидая продолжения, коронер решил завершить допрос Маллета. Честное слово, это все выглядело так, будто они с ним заранее договорились. Еще два-три вопросика, потом снова присяжным была представлена возможность что-то спросить, и через минуту старший полицейский офицер Маллет покинул свидетельское место, нам же оставалось только гадать, что у него на уме. Теперь уже я знал, что вызовут не меня, и оказался прав. Была названа фамилия полицейского врача Фицбрауна.
   Его выступление было кратким. Он сообщил, что жертвой убийства стал молодой человек несколько ниже среднего роста, упитанный, но не очень тяжелый: тело покойного, освобожденное от одежды, весило около десяти стоунов {Один стоун равен 14 фунтам или 6,35 кг}. Причиной смерти стало внутреннее кровотечение и шок, судя по характеру пулевой раны. Стреляли в спину, пуля прошла ниже уровня легких и сердца и вышла наружу под шестым ребром, о чем уже только что сообщил офицер Маллет. Крови было немного, что лишний раз подтверждает: пуля прошла навылет. Ожогов у краев раны не обнаружено. Смерть не была мгновенной: пораженный пулей упал ничком и, падая, инстинктивно хватался за ветки, так как в кулаке у него нашли целую горсть листьев. Его перетащили из другого места, и умер он уж там, где потом было обнаружено тело. Внутреннее кровотечение тоже не было обильным. Стрелявший наверняка целился в сердце, но промахнулся. Тем не менее преступнику удалось достичь своей цели, хотя, как правило, подобные сквозные ранения не приводят к летальному исходу. Моментальный шок от выстрела, от удара пули, потерпевший падает, вероятно парализованный болью и страхом, и в таком состоянии его протаскивают десять ярдов и кладут под вышеупомянутый куст.
   Доктор Фицбраун не был готов назвать точное время смерти; но, по его мнению, таковая произошла не менее чем за восемь часов до вскрытия, которое было произведено примерно в семь часов утра.
   Доктора отпустили. Положив на стол руки, сцепленные в замок, коронер произнес знакомый рефрен:
   - Итак, если у присяжных возникли вопросы...
   Я подумал, что теперь это уже очевидная и бессмысленная формальность и что далее он попросит их вынести вердикт, но тут Маллет поднялся со своего места и, подойдя к коронеру, что-то прошептал ему на ухо. "Ну вот,обрадовался я,- хотя бы Маллет не забыл о том, кто им нашел тело", хотя уже понимал, что мое выступление тоже будет скорее формальным, чем необходимым. Предыдущие свидетели уже разобрали по косточкам всю историю. И мне придется довольствоваться ролью жалкого статиста. Тем не менее я внутренне собрался и приготовился к выходу на сцену...
   - Джеймс Алстон!- вот что я услышал на этот раз.
   Джим медленно побрел к свидетельскому месту. Он старательно храбрился, но у левого угла его рта часто-часто подергивался мускул. Присягу он произнес невразумительно, но на последовавшие вопросы отвечал четко и членораздельно.
   - Покойный, приходившийся вам сводным братом,- начал коронер,- встретил свою кончину ночью в среду, одиннадцатого апреля. По моим сведениям, вы никогда не встречались со своим братом и узнали о его существовании лишь после смерти вашего отца.
   - Да, к сожалению,- со злостью произнес Джим.
   Коронер пристально на него посмотрел.
   - Что означает ваша реплика, почему "к сожалению"?
   - Я имел в виду вот что,- ответил Джим тем же злобным тоном,- если бы раньше узнали о его существовании, то, по крайней мере, для нас не было бы таким шоком узнать, что отец переписал завещание, сделав Хьюго своим наследником.
   Коронер недовольно поджал губы.
   - Эти подробности не имеют отношения к предмету сегодняшнего дознания,напомнил он,- и я бы попросил...
   - Имеют, и самое прямое!- грубо оборвал его Джим.- Человек, стрелявший в Хьюго, хотел от него избавиться, разве не так? А избавиться от него он хотел потому, что Хьюго имел законное право получить дом, верно? Потому все сразу подумали, что это я его... пока я не рассказал полиции про...
   Коронер предупреждающе поднял вверх худую, всю в синих жилках ладонь.
   - Джеймс Алстон,- строго произнес он,- позвольте вам напомнить, что дознание веду я, и потрудитесь отвечать только на те вопросы, которые вам заданы. Как выяснилось, вы располагаете информацией, которая могла бы помочь нам установить точное время смерти вашего брата. Но вы не сообщили ее полиции при первом допросе, а именно - утром двенадцатого апреля. Почему вы этого не сделали?
   - Ну, я...- Джим потупился,- я не был уверен, поэтому, и я подумал... Я испугался, что кого-то подведу под обвинение... кого-то, кого я никогда ни при каких обстоятельствах не стал бы подозревать, и тем более обвинять.
   Взгляд коронера стал откровенно негодующим. Любое сокрытие фактов, даже из лучших побуждений, он считал недопустимым. Я взглянул на присяжных: это единое существо тоже осуждало поведение Джима, но каждый из них по отдельности, скорее всего, ему сочувствовал, и на его месте, возможно, поступил бы точно так же.
   - Вы были обязаны при первом же опросе все рассказать,- пожурил его коронер.- Однако вы впоследствии признали эту свою грубую ошибку: полагаю, под влиянием второй трагедии.
   Коронер, глянув поверх очков, обвел глазами зал. До этого момента он ни разу не упоминал про смерть Пармура.
   - После последнего прискорбного инцидента вы по собственной инициативе сообщили полиции утаенные факты. А они таковы: вечером одиннадцатого апреля приблизительно без пяти десять вы услышали выстрел, донесшийся, как вам показалось, со стороны зарослей из рододендронов. Вы выглянули из окна наружу, но ничего примечательного не увидели.
   - Именно так,- подтвердил Джим.
   - Где вы находились в тот момент?
   - Я находился в бильярдной,- ответил Джим.- Провел там примерно час, я был один, отрабатывал удары.
   - Та часть парка, в которой растут кусты, видна из окна бильярдной?
   - Нет. Ее окна выходят на юг, это фасадная часть. И расположена комната на третьем этаже. Ну а заросли рододендроновых кустов - в юго-западной части. Кроме того, много разных деревьев и кустов растет вдоль тропинок и подъездной аллеи, из-за них еще труднее что-либо разглядеть из окон.
   - Услышав этот выстрел, вы нашли какое-нибудь объяснение для этого звука?
   - Нет. Вообще-то я подумал, что мне померещилось, что я принял за выстрел удар шара о шар, он же был совсем негромким из-за отдаленности. Возможно, это прозвучит глупо, но перепутать звуки действительно может каждый, и уж тем более точно вспомнить потом, что именно ты услышал и когда.
   - Вы утверждаете, что ничего не видели?
   - Ничего.
   - И никого?
   - И никого,- точно эхо, прозвучал ответ Джима.- По крайней мере, тогда, в первый раз. Потом я еще пару раз смотрел в окно.
   - И что же вы видели потом?
   - Видел, как кто-то прохаживался по террасе и по дорожкам, в тот вечер ярко светила луна, видимо многим захотелось прогуляться. В частности, я видел свою сестру в обществе мосье де Совиньи, но это было позже. Они вышли из дома примерно без двадцати одиннадцать и, пройдя вдоль террасы, пошли в сторону зарослей рододендронов.
   - Но это было уже намного позже того момента, когда вы услышали выстрел?
   - Безусловно. Выстрел я услышал, о чем только что сказал, без пяти минут десять.
   - Ну а до десяти вы видели кого-нибудь, кто направлялся бы в сторону зарослей? Или оттуда?
   - Да,- сказал Джим, в зале теперь напряженно следили за каждым его словом.- Я видел... я видел доктора Пармура.
   - Он шел в ту сторону или оттуда возвращался?
   - И то и то. Так получилось, что я выглянул в окно без пятнадцати десять, и увидел, как он вдоль террасы отправляется в ту сторону. Я отошел, стал снова гонять шары, через полчасика решил передохнуть и поглазеть на деревья. Подошел к окну, а там снова Пармур, он уже возвращался.
   - Он был один?- спросил коронер.
   Джим, слегка помешкав, ответил:
   - Да.
   - Значит, сначала туда шел, а потом оттуда возвращался?
   - Да!- пожалуй, слишком громко ответил Джим. Но потом его легкое замешательство прошло, и он снова стал более разговорчивым.
   - Вчера вечером, когда мне сказали, что Пармур застрелился, я сразу подумал: он и есть убийца. Потому и рассказал полиции про тот звук, который показался мне выстрелом. А до вчерашней истории мне казалось, что это нечестно - говорить про то, в чем не уверен.
   Коронер долго смотрел на него, строго и внимательно:
   - Вы жестоко заблуждались,- изрек он наконец,- ваш поступок достоин порицания. Надеюсь, со временем вы поймете, что такое долг перед обществом, и будете сочувствовать жертве насилия, а не преступнику. Есть ли вопросы у кого-нибудь из присяжных?
   Подал голос долговязый и тощий субъект с черными волосами:
   - Мне хотелось бы знать, кого свидетель боялся подвести своим признанием? Доктора Пармура или кого-то еще?
   Взгляд Джима, устремившийся на любознательного присяжного, был полон неодолимой ярости. Джим обернулся к коронеру, ища поддержки. И тот его не подвел.
   - Вопрос снят, как не имеющий отношения к предмету нашего разбирательства,- резко ответил он.- Свидетель не обязан на него отвечать.
   Джим отправился на свое место.
   Ну вот, теперь уж точно я...
   Коронер снова обвел взглядом из-под очков присяжных, потом перевернул листок с записями.
   - Ах да, конечно,- сказал он.- Для полноты картины нам следует еще выслушать молодого человека, обнаружившего тело покойного. Я вызываю Джона Джекоба Сиборна.
   Быстренько ответив всего на два-три вопроса, я подтвердил, что нашел тело. Да, именно там, где его позже увидел сэр Фредерик Лотон и полицейские. Нашел я его в пять сорок. Коронер с улыбкой поинтересовался, что я делал в парке в такую рань? И, по-моему, был вполне удовлетворен моим ответом. А я честно сказал, что был измучен бессонной ночью и поэтому решил прогуляться по свежему воздуху. Никто не воспринимал меня всерьез, даже присяжные почти меня не слушали. Через пять минут меня отпустили, и я с бьющимся сердцем и звоном в ушах поплелся к своему стулу.
   Коронер подвел итоги, проделав это самым тщательным образом. Ни одна деталь не была упущена, однако невозможно было отделаться от ощущения, что все эти факты - лишь видимая верхушка айсберга. Самому же коронеру хорошо известно и то, что скрыто под водой, но по каким-то причинам он предпочитает ревностно охранять эти тайны. Дело явно двигалось к вынесению вердикта, но в конце своей длинной речи коронер коснулся смерти Пармура и сказал, что результаты предстоящего дознания могут иметь самое прямое отношение к проблемам сегодняшним, поэтому он предлагает перенести разбирательство на более поздний срок, когда в нем смогут принять участие и другие свидетели.
   В общем, нас отпускали до поры, до времени на волю. Джиму, как теперешнему главе семьи, пришлось остаться, чтобы оформить разрешение на похороны. Поэтому нам с Марселем пришлось возвращаться без него. За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом.
   Когда мы разворачивались, чтобы въехать в ворота, я взглянул на трех каменных обезьянок, усевшихся на вершине одной из колонн: одна из них, прикрывавшая узкой ладошкой рот, честное слово, хохотала над нами.
   Глава 23
   Остаток дня - а это была суббота - прошел в полном унынии.
   Я никак не мог заставить себя выйти на улицу, потому что меня безумно тянуло повидаться с Эвелин, но она не появлялась. Видимо, она пока не оправилась от шока и не хотела, чтобы ее беспокоили. Урсула в столовую все же спускалась, но была очень бледной и отрешенной, и почти все время молчала. Джим все еще не появлялся, он был занят организацией похорон своего сводного брата, которого никогда в жизни не видел. Сэр Фредерик, наверное, отбыл в Лондон, и теперь должен был появиться лишь через несколько дней. Мне подумалось, что он мог бы найти пару минут для того, чтобы поблагодарить меня, ведь я столько для него сделал, но на это рассчитывать не приходилось. Марселя тоже не было видно, он не выходил даже к трапезам. Урсула снова удалялась в свою комнату или отправлялась посмотреть, как идут дела, обычно возложенные на Эвелин, я же оставался с Биддолфами, которые общались исключительно друг с другом, демонстративно меня не замечая.
   Днем прибыл на велосипеде полицейский и вручил мне уведомление: я должен в качестве свидетеля прибыть на дознание по факту смерти Хилари Пармура, назначенное на понедельник. Я спросил у этого парня, будут ли приглашены остальные, на что тот ответил, едва ли. Мне хотелось хоть с кем-нибудь все обсудить, парень был вроде бы не из вредных, и я повел его на кухню и попросил повариху дать нам пару бутылочек пива. Когда мы расположились со стаканами за столом, он уверил меня, что дознание будет абсолютно формальным, и каких-либо сюрпризов мне бояться не стоит. В принципе, признался парень, коронера вполне устраивает версия полиции: самоубийство на почве убийства, и потому вердикт уже ясен заранее: самоубийство. Еще этот малый сказал, что полиция совсем не стремится тащить на допрос обитателей имения Алстон-холл. Там, скорее всего, будут родственники покойного и адвокат его жены. Меня им пришлось вызвать, потому что я обнаружил тело и позвонил в участок, но мое присутствие тоже чистая формальность, так уж полагается.
   - Это понятно,- с горечью отозвался я.- А та леди, которая в последний раз видела доктора Пармура живым, ее тоже вызывают?
   - Если даже и вызывают, то опять же только для протокола,- ответил вездесущий констебль.- Скорее всего, они уже взяли у нее показания. Потому что эта барышня собирается уезжать.
   - Что-что?- вырвалось у меня.- Но я подумал, что полицейские просто решили поменьше ее тревожить, она ведь больна.
   - Может, оно и так,- согласился парень, допивая пиво. Затем он встал и, поправив ремень, добавил: - Но, насколько я понял, вся штука в том, что леди собралась отбыть за границу. Лично я не позволил бы свидетелю уехать до тех пор, пока не собраны все показания. Но для богатых существуют особые правила, они делают то, что удобно им.
   Констебль ушел, оставив меня наедине с моими думами. Обида на Эвелин и злость росли. Я все более четко осознавал, что она бросила меня ради Марселя. В сущности, я ее не винил. В конце концов, мне ли с ним тягаться, да и что я мог ей предложить? А он, возможно, даже на ней женится, если, конечно, она будет действовать с умом, найдет нужную тактику. Мне было горько ее терять, душа моя ныла от боли, но, как это ни парадоксально, отчаянию примешивалось чувство явного облегчения. Теперь я снова был вольным странником, ни о ком больше не нужно думать, мучиться, считая каждую минуту до встречи, изнемогать от тоски. Теперь не нужно будет объясняться с родителями, которые наверняка не одобрили бы мой выбор. В какой-то момент я поймал себя на том, что мне обидно расставаться не столько с самой Эвелин, сколько со сладостной грезой. Как бы то ни было, я решил, что имею право по крайней мере выслушать объяснение, мне надоело, что все вокруг помыкают мной как хотят. Я был распален гневом и обидой, но решил потерпеть до обеда. Если эта обманщица за это время не появится или не пришлет хотя бы записку, поднимусь наверх и непременно попытаюсь с ней увидеться, черт с ними с приличиями. Да, я был основательно расстроен словами констебля, и с каждой минутой меня все больше удручало подозрительное исчезновение Марселя.
   Решение-то я принял, однако при мысли о том, что Эвелин наверняка встретит меня упорным молчанием и почти наверняка рассердится, сердце мое зачастило, а к щекам прилила кровь. Я вспомнил, какое это непредсказуемое и непостижимое создание: посмотришь - сама доброта, кротость и отзывчивость, но иногда... что ж, глупо было перед собой притворяться... да, иногда она была холодна и равнодушна, как каменная стена. Но лишь сейчас, в эти горькие минуты я осознал, что Эвелин всегда вызывала во мне не только желание защитить ее, такую трогательную, хрупкую и беззащитную, но и страх, смешанный с недоумением. А теперь еще я по ее милости оказался в идиотском положении: сама принимала мои ухаживанья и даже согласилась признать нашу тайную помолвку. И вдруг нате вам: совершенно случайно я узнаю, что мне дали отставку, причем без всякого предупреждения. Если я потребую объяснения, меня наверняка обвинят в назойливости. Если же промолчу, она потихоньку упорхнет, ну а я останусь в дураках.
   Я бродил по дому, по коридорам, по лестницам и лестничным площадкам, вверх-вниз, туда-сюда, от нечего делать слонялся по необжитым частям дома. Эти заброшенные спальни были покрыты толстым слоем пыли, на потолках и стенах темнели разводы от сырости, а края ковров были источены прожорливой молью. Боже мой, каким же роскошным был когда-то этот домина! Чувствовалось, что прежде тут жили на широкую ногу! Наверняка всюду сновали десятки слуг и веселились когорты гостей! Теперь лишь пятая часть дома использовалось, а все остальные помещения были в плачевном состоянии. Испытывал ли я сожаление? Трудно сказать. Конечно, было жаль, что такой добротный замечательный дом доведен до полного упадка. Но сокрушаться о том, что Джим и Урсула не могут позволить себе нанять полсотни слуг, чтобы с еще большим комфортом наслаждаться бездельем и ублажать своих друзей, таких же бездельников? Нет, их мне точно не было жаль. Господи, и что тогда на меня нашло? Почему я вбил себе в голову, что буду счастлив среди всей этой ветхой загубленной роскоши, если вдруг стану ее владельцем?
   Ускорив шаг, я поспешил убраться из этих руин, вернуться в обитаемую зону. Никого не было видно, все разбрелись по своим комнатам, кто отдыхать, кто обдумывать все эти бесконечные напасти. Странное дело, где бы я ни находился, в какую бы дверь ни заглядывал, мне почему-то казалось, что я сейчас увижу Пармура. Увижу, как он сидит в кресле, сложив на груди кисти с длинными крепкими пальцами, дремлет или улыбается своим мыслям, вытянув вперед и скрестив коротковатые мощные ноги с маленькими ступнями. Или как он стоит опершись спиной о камин, а сзади на каминной полке - неизменный стаканчик с виски. Да, это и в самом деле было странно. Пока этот человек был жив, я едва его замечал, а теперь я, сам толком того не осознавая, всюду его искал и скучат по нем.
   Скучал, слишком мягко сказано. Его образ буквально меня преследовал: то вспоминалось, как он понимающе мне подмигивает, то лукавая улыбка, то как он звучным своим баритоном обстоятельно рассказывает мне о своем падении. И о своем отчаянии. Рассказывает с усталой усмешкой, сквозь которую, однако, пробивалась щемящая боль. А потом перед моим мысленным взглядом возникла неподвижная темная фигура на той скамье у пруда, заросшего лилиями, и мысок начищенного ботинка, в котором мягко отражался серебристый лунный свет. При всем своем неодолимом безволии и безалаберности доктор умудрился не огрубеть душой, остаться добрым малым. В принципе, я запросто мог представить, как однажды, не выдержав бесконечных терзаний из-за своих неудач, Пармур схватил пистолет и застрелился. Но представить себе, чтобы такой человек мог прокрасться к черному выходу, а потом окольными путями пробраться к кустам и залечь там, выжидая, когда на дорожке появится другой неудачник, во многом схожий с ним самим, простодушный меланхолик Хьюго? Чтобы Хилари Пармур мог выстрелить ему в спину ради благополучия Урсулы Алстон, а значит, в какой-то степени, и своего собственного? Ради этого белого слона {По легенде, один из королей Сиама, желая разорить неугодного подданного, подарил ему священного белого слона, на содержание которого уходило много денег}, именуемого Алстон-холл?
   Нет! Возможно, Пармур был бездельником и мотом, хотя это еще вопрос, справедливо ли так называть человека, жившего на правах гостя, пусть даже и долго, в доме женщины, возомнившей, что она в него влюблена. Но если я хоть немного разбираюсь в людях, он был бездельником совершенно безобидным. Его бедой было отсутствие силы воли, но подлости, жестокости и алчности в его натуре не было. А в том, что он тут торчал, или, точнее говоря, постоянно откладывал свой отъезд, виновата Урсула. Но как только она к нему охладела, если она действительно охладела, разве он не покинул этот дом? Увы, выбрав для этого свой собственный страшный путь... И все-таки... я снова будто наяву увидел Пармура, на этот раз рядом с патефоном, с улыбкой взиравшего на нас, танцующих. И все-таки неужели он решился на такое только из-за холодности Урсулы? Что-то мне не очень в это верилось.
   Наконец подползло время обеда. Однако ни Эвелин, ни Марсель так и не появились. Урсула пришла, и я даже подумал, что можно обойтись без унизительных сцен, оставить Эвелин в покое, лучше бы все узнать от Урсулы. Посидим с ней на террасе, как в тот вечер, когда мы вместе курили. Однако Урсула сразу же после еды убежала к себе и больше не появлялась. Я заметил, что глаза у нее красные - заплаканные. Может быть, и ей теперь всюду мерещился старина Пармур? Скорее даже нехотя я тоже отправился наверх искать Эвелин, откладывать дальше было уже просто некуда.
   Совсем тихонечко постучавшись в дверь, я прижался к ней ухом. Никакого ответа. Я постучался снова, чуть громче. Затем я осмелился приоткрыть дверь, подумав, вдруг Эвелин спит, и я своим стуком могу нечаянно ее разбудить. Я увидел пустую, аккуратно заправленную кровать. На стеганом покрывале были разложены вещи: жакеты, юбки, чулки, шелковое белье, а на полу рядом с кроватью стоял раскрытый чемодан, наполовину заполненный. Я захлопнул дверь, как будто наткнулся на змеиное гнездо, и меня только что укусила гадюка. Значит, это правда! Она собралась уезжать, ни слова не сказав мне, хотя я готов был пожертвовать ради нее своей карьерой! За кого же они меня тут принимают? Как они вообще смеют так со мной обращаться?
   Чуть не лопнув от злости, я развернулся и рысью помчался назад, к апартаментам Марселя, расположенным напротив моей спальни. На этот раз я стучался без всякого стеснения и, выждав секунды две, не больше, сам нахально распахнул дверь. Я нисколько не удивился, увидев Марселя стоящим у камина и взирающим на Эвелин, которая сидела в кресле и не сводила глаз с его пригожего лица. Оба уставились на меня с таким видом, будто в комнату ворвался незнакомец.
   - Прошу прощения за беспокойство,- злобно выпалил я,- но, полагаю, я имею право получить объяснение.
   Эвелин посмотрела на меня округлившимися глазами, потемневшими от ужаса. Она страшно побледнела, но я не испытывал ни малейшей жалости.
   - Объяснение чего?- переспросил Марсель, свирепо оскалившись.- Ты как всегда в своем репертуаре: врываешься без спроса и требуешь отчета.
   - Я не с тобой говорю,- отрезал я,- я обращаюсь к Эвелин.- Я перевел взгляд на Эвелин.- Это правда, что ты скоро уезжаешь из этого дома?
   Эвелин продолжала молча на меня смотреть. Этот тревожный, почти умоляющий взгляд еще день назад тронул бы меня до слез, но теперь... Я только сейчас заметил, насколько странно и нелепо выгладит это страдальческое выражение, будто грубо намалеванные морщины на детском личике. Она решила, что здешняя жизнь слишком сложна, это было ясно, и она нашла, как ей казалось, самый легкий способ избавиться от тягот. И еще мне было ясно, что она сделала окончательный выбор, и отговаривать ее бесполезно. Я тоже неотрывно смотрел в эти синие очи, вероятно смотрел слишком сурово, так как она отвела взгляд и снова обернулась к Марселю. Я подумал, что ей удалось подцепить наконец желанную добычу. И надеялся, что Эвелин хорошо попортит своему спасителю нервы, он с ней еще хлебнет горя. Теперь я не мог понять, чем она меня так приворожила и почему так внезапно исчезла вся моя влюбленность, почему я не испытываю ничего, кроме благодарности за непредвиденное избавление? Подумать только, я едва не взвалил на плечи эту обузу! На всю жизнь! Поистине неисповедимы пути наших ошибок и заблуждений...
   Марсель сделал шажок вперед, готовый броситься на ее защиту, и начал что-то говорить, но я его оборвал:
   - Все нормально, старик. Я просто так зашел, по-свойски,- сказал я ему уже почти добродушно.- Очень уж расстроился, что Эвелин скоро уедет. Ну и на здоровье, раз ей так удобнее. Просто я подумал, могла бы мне сказать, по старой дружбе.- Я невольно заметил, что говорю о ней в третьем лице, как будто Эвелин действительно ребенок или не совсем нормальная особа, не способная трезво оценивать свои поступки.
   Марселю мой дружеский тон не понравился. Даже еще сильнее, чем прежний, ехидный и злобный. Он резко вскинул голову и напряженным голосом произнес:
   - Эвелин уезжает завтра, со мною. Я уже говорил тебе, что хочу дать ей приют в доме моих родителей. Она едет туда по собственному желанию, можешь не сомневаться.- Он вдруг замолчал, и я впервые увидел на его лице смущенное выражение.- Уверен, что тебя порадует эта новость,- произнес он как-то слишком уж осторожно,- я решил жениться на Эвелин.
   - Вот и отлично!- обрадовался я.- Это в корне меняет ситуацию. Я сразу понял, что ты обречен.