Флобер Гюстав. Искушение святого Антония

   Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел, Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.
   У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!
   Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!
   И Крепитус удаляется, испуская стон. Удар грома.
   Голос Я был богом войск, господом, господом богом!
   Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.
   Я — тот, кто спалил Содом! Я — тот, кто поглотил землю потопом! Я — тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.
   Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых; ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.
   Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.
   Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.
   Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои — с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.
   Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.
   Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах; храм мой разрушен, народ мой рассеян!
   Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!
   Голос удаляется:
   Я был богом войск, господом, господом богом!
   Наступает великое молчание, глубокая ночь.
   Антоний Все прошли. Остаюсь я!
   Говорит Некто И Иларион стоит пред ним, но — преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его, Антоний запрокидывает голову.
   Кто же ты?
   Иларион Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.
   Антоний откидывается назад.
   Скорее ты… Дьявол!
   Иларион, вперяя в него очи.
   Хочешь ты видеть его?
   Антоний уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.
   Если бы мне увидеть его однако… если бы мне увидеть его! Затем в порыве гнева:
   Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. — Да!
   Показывается раздвоенное копыто Антоний раскаивается.
   Но Дьявол вскинул его на рога и уносит

VI

   Он летит под ним, распростершись, как пловец; два широко раскрытых крыла, целиком закрывая его, кажутся облаком.
   Антоний Куда лечу я?
   Только сейчас я видел неясно образ Проклятого. Нет! туча меня уносит. Быть может, я умер и восхожу к богу?..
   Ах! как вольно дышится! Чистый воздух полнит мне душу. Никакой тяжести! никакого страдания!
   Внизу, подо мной, гроза разражается, ширится горизонт, перекрещиваются реки. Это желтоватое пятно — пустыня, эта лужа воды — океан.
   И новые океаны появляются, огромные области, неведомые мне. Вот страны черные, дымящиеся как жаровни, зона снегов, всегда затемненных туманами. Стараюсь отыскать горы, куда каждый вечер заходит солнце.
   Дьявол Солнце никогда не заходит!
   Антония не удивляет этот голос. Он кажется ему отзвуком его собственной мысли, — ответом его памяти.
   Между тем земля принимает форму шара, и он видит, как она вращается в лазури на своих полюсах, вращаясь и вокруг солнца Дьявол Итак, она — не центр мира? Людская гордость, смирись!
   Антоний Теперь я едва различаю ее. Она сливается с другими огнями.
   Небесная твердь — только звездная ткань.
   Они все подымаются.
   Ни звука! даже орлиного клекота не доносится! Ничего!.. и я склоняюсь, чтобы слышать гармонию планет.
   Дьявол Ты не услышишь их! Ты не увидишь также ни Платонова противоземья, ни Филолаева очага вселенной, ни сфер Аристотеля, ни семи небес Иудеев с великими водами над кристальным сводом!
   Антоний Снизу казался он плотным, как стена.
   А между тем я проникаю, я погружаюсь в него!
   Перед ним — луна, похожая на круглый кусок льда, наполненный неподвижным светом.
   Дьявол Она была некогда обиталищем душ. Добряк Пифагор снабдил ее даже птицами и великолепными цветами.
   Антоний Я вижу лишь пустынные равнины, с потухшими кратерами, под черным-черным небом.
   Направимся к светилам, — чье сияние мягче, — взглянуть на ангелов, держащих их в руках как факелы!
   Дьявол уносит его к звездам Они и притягивают и отталкивают друг друга одновременно. Действие каждой исходит от других и способствует им без чужого посредства, силой закона — единственной основы порядка.
   Антоний Да… да! мой ум постигает это! Такая радость выше наслаждений любви! Я задыхаюсь, ошеломленный громадностью бега.
   Дьявол Как твердь небесная, уходящая ввысь по мере твоего подъема, он будет расти с вознесением твоей мысли, — и ты будешь ощущать все большую радость от этого открытия мира, в этом расширении бесконечного.
   Антоний О! выше! выше! еще и еще!
   Светила множатся, сверкают. Млечный путь развертывается в зените, как огромный пояс с зияющими дырами; в этих разрывах его блеска простираются дали мрака Видны звездные дожди, потоки золотой пыли, сияющие шары, плавающие и растворяющиеся.
   Иногда вдруг проносится комета; затем покой бесчисленных светочей возобновляется.
   Антоний, раздвинув руки, опирается на оба рога дьявола, занимая таким образом всю ширину его крыл.
   С презрением он вспоминает о невежестве былых дней, о мелочности своих грез. Ведь вот они рядом с ним, эти сияющие шары, которые он созерцал снизу. Он различает скрещение их путей, сложность их направлений, Он видит, как они проносятся издалека и, словно камни пращи, описывают свои орбиты, чертят свои гиперболы.
   Одним взглядом он видит Южный Крест и Большую Медведицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнц в созвездии Ориона, Юпитера с четырьмя его спутниками и тройное кольцо чудовищного Сатурна. Все планеты, все звезды, которые люди позднее откроют. Его глаза наполняются их светом, его мысль переобременена вычислением их расстояний; затем голова его снова никнет.
   Какая цель всего этого?
   Дьявол Цели нет!
   Как мог бы бог иметь цель? Какой опыт мог его научить, какое размышление определить ее?
   До начала он не мог бы действовать, а теперь она была бы не нужна.
   Антоний Он создал мир, однако, сразу, словом своим!
   Дьявол Но существа, населяющие землю, являются на ней последовательно. Так же и на небе возникают новые светила, различные следствия разнообразных причин.
   Антоний Разнообразие причин есть воля божия!
   Дьявол Но допустить у бога многие волевые акты — значит допустить многие причины и разрушить его единство!
   Его воля неотделима от его сущности. Он не мор иметь другой воли, как не мог иметь другой сущности; и так как он существует вечно, то и действие вечно.
   Взгляни на солнце! С его краев вырываются высокие пламена, разбрасывая искры, которые рассеиваются, чтобы стать мирами; по ту сторону тех глубин, где ты видишь лишь ночь, другие солнца вращаются, за ними другие, и еще другие, — до бесконечности…
   Антоний Довольно! довольно! Мне страшно! я падаю в бездну.
   Дьявол останавливается и мягко покачивает его.
   Небытия нет! пустоты нет! Всюду тела, которые движутся на неподвижной основе Пространства; и так как, если бы оно было ограничено чем-либо, оно было бы уже не пространством, а телом, то у него нет пределов.
   Антоний в полном недоумении.
   Нет пределов!
   Дьявол Поднимайся в небо все выше и выше, — ты никогда не достигнешь вершины! Спускайся под землю миллиарды миллиардов веков — ты никогда не дойдешь до дна, ибо нет ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, никакого конца, и Протяженность заключена в боге, который есть вовсе не кусок пространства той или иной величины, но сама безмерность!
   Антоний медленно.
   Материя… тогда… составляла бы часть бога?
   Дьявол Почему нет? Можешь ли ты знать, где он кончается?
   Антоний Напротив, я падаю ниц, обращаюсь во прах пред его могуществом!
   Дьявол И ты мнишь его умилостивить! Ты говоришь с ним, ты украшаешь его даже добродетелью, благостью, справедливостью, милосердием, вместо того, чтобы признать, что он обладает всеми совершенствами!
   Мыслить что-нибудь вне этого — значит мыслить бога вне бога, бытие над бытием. Итак, он единственное Бытие, единственная Субстанция.
   Если бы Субстанция могла делиться, она лишилась бы своей природы, не была бы собой, бог не существовал бы более. Итак, он неделим, как бесконечность. И если бы он обладал телом, он состоял бы из частей, он не был бы уже единым, не был бы бесконечным. Итак, он не личность!
   Антоний Как? мои молитвы, мои рыдания, страдания моей плоти, мои пламенные восторги — все это направлено было ко лжи… в пространство… бесцельно, — как крик птицы, как вихрь сухих листьев!
   Он плачет.
   О, нет! Есть надо всем кто-то, какая-то великая душа, господь отец, обожаемый моим сердцем и любящий меня!
   Дьявол Ты желаешь, чтобы бог не был богом, ибо, если бы он испытывал любовь, гнев или жалость, он перешел бы от своего совершенства к совершенству большему или меньшему. Он не может снизойти до чувства, не может и вместиться в какую-нибудь форму.
   Антоний Когда-нибудь, однако, я увижу его!
   Дьявол С блаженными, — не так ли? — когда конечное будет наслаждаться бесконечным, в ограниченном месте содержащем абсолютное!
   Антоний Все равно, должен быть рай для добра, как и ад — для зла!
   Дьявол Разве требование твоего ума устанавливает закон вещей? Несомненно, зло безразлично для бога, раз земля вся покрыта им!
   По бессилию, что ли, он терпит его или по жестокосердию сохраняет?
   Думаешь ты, что он постоянно исправляет мир как несовершенное творение и надзирает за всеми движениями всех существ — от полета бабочки до человеческой мысли?
   Если он сотворил вселенную, провидение его излишне. Если Провидение существует, творение несовершенно.
   Но зло и добро касаются только тебя, — как день и ночь, удовольствие и мука, смерть и рождение, которые имеют отношение к одному уголку пространства, к особой среде, к частному интересу. Так как одно лишь бесконечное вечно, то существует Бесконечность, — вот и все!
   Дьявол постепенно вытягивает все больше и больше свои длинные крылья; теперь они покрывают все пространство.
   Антоний. Больше ничего не видит. Силы его падают.
   Ужасный холод леденит меня до глубины души. Это превосходит меру страдания! Это — как смерть, которая глубже самой смерти. Я падаю в бездонный мрак. Он входит в меня. Сознание мое разрывается от этого растяжения небытия!
   Дьявол. Но вещи доходят до тебя только чрез посредство твоего духа. Как вогнутое зеркало он искажает предметы, и у тебя нет никакого мерила проверить его точность.
   Никогда не узнать тебе вселенной в полной ее величине; следовательно, ты не можешь составить себе представления о ее причине, возыметь правильное понятие о боге, ни даже сказать, что вселенная бесконечна, ибо сначала нужно познать Бесконечное!
   Форма, быть может, — заблуждение твоих чувств, Субстанция — воображение твоей мысли.
   Если только, коль скоро мир есть вечное течение вещей, видимость не есть, напротив, самое истинное, что существует, иллюзия — единственная реальность.
   Но уверен ли ты, что видишь? уверен ли ты даже в том, что живешь? Может быть, ничего нет!
   Дьявол схватил Антония и, держа его перед собой, смотрит на него, разинув пасть, готовый его пожрать.
   Поклонись же мне и прокляни призрак, который ты называешь богом!
   Антоний подымает глаза в последнем порыве надежды. Дьявол покидает его.

VII

   Антоний приходит в себя, лежа навзничь на краю утеса. Небо начинает бледнеть.
   Что это — свет зари или лунный отблеск?
   Он пытается встать и снова падает; зубы его стучат.
   Однако я чувствую усталость… точно все кости у меня переломаны!
   Отчего?
   А! это дьявол! припоминаю; он даже повторял мне все то, что я слышал от старого Дидима о мыслях Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора о бесконечности, о творении, о невозможности познать что-либо!
   А я-то поверил, что могу соединиться с богом!
   С горьким смехом:
   О, безумие! безумие! Моя разве это вина? Молитва невыносима! Сердце мое затвердело, как камень! А когда-то оно преисполнено было любви!..
   По утрам на горизонте песок дымился, как пепел кадильницы; при закате солнца огненные цветы распускались на кресте, и среди ночи часто мне казалось, что все существа и предметы, объединенные общим молчанием, поклонялись со мной господу. О молитвенное очарование, блаженство экстаза, небесные дары! во что превратились вы!
   Вспоминается мне странствие мое с Аммоном в поисках уединенной местности для монастырей. Был последний вечер; и мы ускоряли шаг, напевая гимны, идя друг подле друга, не разговаривая. По мере того как опускалось солнце, тени наши, удлинялись, как два все выраставших обелиска, которые как бы шли перед нами. Обламывая наши посохи, мы тут и там втыкали кресты, чтобы отметить место кельи. Ночь надвигалась медленно; черные волны расползались по земле, а небо все еще было охвачено необозримым розовым сиянием.
   Ребенком я забавлялся, строя скиты из камешков. Мать, стоя около, смотрела на меня.
   Она, конечно, проклинала меня за мой уход и рвала на себе седые волосы. И ее труп остался лежать в хижине под тростниковой крышей, среди рушащихся стен. Гиена, фыркая, просовывает морду в дыру!.. Ужас! ужас!
   Рыдает Нет, Аммонария не могла ее покинуть!
   Где-то она теперь, Аммонария?
   Быть может, она в бане снимает с себя одежды одну за другой — сначала плащ, затем пояс, первую тунику, вторую, более легкую, все свои ожерелья; и пары киннамона окутывают ее нагое тело. Она ложится, наконец, на теплую мозаику. Волосы облекают ее бедра как черным руном, и, слегка задыхаясь в слишком жарком воздухе, она дышит, изогнув стан, выставив вперед груди. Ну вот!.. Восстает моя плоть! В моей тоске терзает меня еще похоть. Две муки зараз, — это слишком! Я не могу больше выносить самого себя!
   Он наклоняется и смотрит в пропасть.
   Упасть туда — значит разбиться насмерть. Нет ничего легче, как покатиться с левого бока; сделать всего одно движение! только одно.
   Тогда появляется
   Старая женщина Антоний в ужасе вскакивает. Ему кажется, что он видит свою мать воскресшею.
   Но эта женщина гораздо старше и необычайно худа Саван, завязанный вокруг головы, спадает с седыми ее волосами до самых ступней ее ног, тонких, как костыли Блеск зубов, цвета слоновой кости, оттеняет ее землистую кожу. Орбиты глаз полны мрака, и в глубине мерцают пламена, как лампады гробницы.
   Она говорит:
   Подойди. Кто тебя удерживает?
   Антоний, запинаясь.
   Я боюсь совершить грех!
   Она продолжает:
   Но ведь царь Саул убил себя! Разия, праведник, убил себя! Святая Пелагея Антиохийская убила себя! Доммина Алепская и две ее дочери, другие три святые, убили себя; и вспомни всех исповедников, которые бежали навстречу палачам в нетерпеливой жажде смерти. Дабы скорее насладиться ею, девы Милетские удушили себя шнурами. Философ Гегезий в Сиракузах так красноречиво проповедовал ее, что люди покидали лупанары и бежали в поля, чтобы повеситься. Римские патриции предают себя ей как разврату.
   Антоний Да, эта страсть сильна! Много анахоретов поддаются ей.
   Старуха Сотворишь деяние, равняющее тебя с богом, — подумай только! Он тебя создал, ты же возьмешь и разрушишь его дело — ты сам, своим мужеством, свободной волей! Наслаждение Герострата не превышало этого наслаждения. И затем твое тело достаточно издевалось над твоей душой, чтобы ты отомстил наконец! Страдать ты не будешь. Все быстро окончится. Чего ты боишься? большой черной дыры! Она ведь пуста, быть может?
   Антоний слушает, не отвечая, и с другой стороны появляется Другая женщина, молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию Но она выше ростом, белокура — точно мед, очень полна, с румянами на щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится металлическим светом; мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.
   Она шепчет:
   Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет тебя сердце и вожделение очей!
   Антоний. Какую мне найти радость? сердце мое устало, очи мои помутились!
   Она продолжает:
   Войди в Ракотисское предместье, толкни дверь, выкрашенную в голубое; и когда ты очутишься в атрии, где журчит фонтан, женщина встретит тебя — в белом шелковом пеплосе, вышитом золотом, с распущенными волосами, со смехом, подобным щелканью кроталов. Она искусна. В ласках ее ты вкусишь гордость посвящения и утоление потребности.
   Ты не знаешь также тревоги прелюбодеяний, свиданий украдкой, похищений, радости видеть нагою ту, кого уважал в одежде.
   Прижимал ли ты к груди своей девушку, любившую тебя? Вспоминаешь ли ты ее пренебрежение стыдом и угрызения совести, исчезавшие в потоке тихих слез?
   Ты можешь — ведь правда? — представить себе, как вы идете в лесу при свете луны? Вы сжимаете друг другу руки, и трепет пробегает по вашему телу; глаза ваши приближены и изливают друг в друга как бы духовные волны; сердце переполнено, оно разрывается. Какой сладостный вихрь, какое безмерное опьянение!..
   Старуха Нет надобности испытывать наслаждения, чтобы почувствовать их горечь! Достаточно взглянуть на них издали — и отвращение охватит тебя. Ты, наверно, устал от однообразия все тех же действий, от течения дней, от уродства мира, от глупости солнца!
   Антоний О, да! все, что оно освещает, не нравится мне!
   Молодая Отшельник! отшельник! ты найдешь алмазы среди камней, источники под песком, усладу в случайностях, которые презираешь; и даже есть на земле уголки, такие прекрасные, что хочется прижать их к своему сердцу.
   Старуха Каждый вечер, засыпая на ней, ты надеешься, что скоро она покроет тебя!
   Молодая Однако ты веришь в воскресение плоти, то есть в перенесение жизни в вечность!
   Покуда она говорила, старуха еще более иссохла; и над ее черепом, совсем облысевшим, летучая мышь описывает в воздухе круги. Молодая стала еще полнее. Ее платье отливает разными цветами, ноздри дрожат, она маслянисто поводит глазами.
   Первая говорит, раскрывая объятия:
   Приди: я утешение, отдых, забвение, вечная ясность!
   Вторая, предлагая свои груди:
   Я — усыпительница, радость, жизнь, неиссякаемое счастье!
   Антоний поворачивается, чтобы бежать. Каждая кладет ему руку на плечо.
   Саван распахивается и обнажает скелет Смерти.
   Платье разрывается, и под ним видно все тело Сладострастия, с тонкой талией, огромным задом и длинными волнистыми, развевающимися волосами.
   Антонии стоит неподвижно между ними обеими, оглядывая их.
   Смерть говорит ему:
   Сейчас или потом — не все ли равно! Ты принадлежишь мне, как солнца, народы, города, цари, горный снег, полевая трава. Я парю выше ястреба, мчусь быстрее газели, настигаю даже надежду, я победила самого сына божия!
   Сладострастие Не противься: я всемогуща! леса оглашаются моими вздохами, волны колеблются моими движениями, добродетель, мужество, благочестие тают в благоухании моих уст. Я сопутствую человеку во всех его поступках, — и у порога могилы он оборачивается ко мне!
   Смерть Я открою тебе то, что ты старался уловить при свете факелов на лице мертвецов или когда ты блуждал по ту сторону Пирамид, в тех великих песках, образовавшихся из людских останков. Время от времени осколок черепа шевелился под твоей сандалией. Ты брал горсть праха, сыпал его между пальцами — и твоя мысль, слившись с ним, погружалась в небытие.
   Сладострастие Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Стремятся к встречам, которые ужасают. Куют цепи, которые проклинают. Откуда идут чары блудниц, сумасбродство грез, безмерность моей печали?
   Смерть Моя ирония превосходит всякую другую! Похороны царей, истребление народа вызывают судороги наслаждения; и войны ведут под музыку, с султанами, со знаменами, с золотыми сбруями, устраивают торжества, дабы лучше почтить меня.
   Сладострастие Мой гнев стоит твоего. Я вою, кусаюсь. У меня предсмертный пот и вид трупа.
   Смерть Своей серьезностью ты мне обязана, — обнимемся!
   Смерть хохочет, Сладострастие ревет. Они обхватывают одна другую и поют вместе:
   Я ускоряю разложение материи!
   Я облегчаю рассеяние зародышей!
   Ты разрушаешь, дабы я возобновляла!
   Ты зачинаешь, дабы я разрушала!
   Усиль мое могущество!
   Оплодотвори мое гниение!
   И их голоса, раскаты которых оглашают весь горизонт, достигают такой силы, что Антоний падает навзничь.
   Толчки, время от времени, заставляют его приоткрывать глаза; и в окружающем мраке он начинает различать какое-то чудовище.
   Перед ним череп в венке из роз. Он возглавляет женское туловище перламутровой белизны. Внизу — усеянный золотыми точками саван образует как бы хвост; и все тело извивается, подобно гигантскому червю, выпрямившемуся во весь рост. Видение бледнеет, испаряется.
   Антоний встает.
   Опять это был дьявол, и в двойственном своем виде — дух блуда и дух разрушения.
   Ни тот, ни другой меня не страшит. Я отвергаю счастье, и я чувствую себя вечным.
   Да, смерть — только призрак, покров, местами прикрывающий непрерывность жизни.
   Но раз Субстанция едина, почему же формы разнообразны?
   Где-то должны существовать первообразы, которых лишь подобиями являются тела. Если бы их можно было увидать, мы познали бы связь материи с мыслью, в чем и состоит Бытие!
   Эти-то образы и были начертаны в Вавилоне на стене храма Бела; они же были изображены на мозаике в гавани Карфагена. Я сам иной раз наблюдал в небе как бы формы духов. Те, кто странствуют по пустыне, встречают животных, превосходящих всякое воображение…
   И вот перед ним, по другую сторону Нила, появляется Сфинкс.
   Он вытягивает свои лапы, шевелит повязками на лбу и ложится на живот.
   Скача, летая, извергая пламя из ноздрей и ударяя по крыльям своим драконьим хвостом, кружит и лает зеленоглазая Химера.
   Кольца ее волос, откинутые на сторону, путаются в шерсти ее поясницы, а с другого бока свешиваются до земли и движутся при качании всего ее тела.
   Сфинкс недвижим и глядит на Химеру.
   Сюда, Химера! остановись!
   Химера. Нет, никогда!
   Сфинкс. Не бегай так быстро, не залетай так высоко, не лай так громко!
   Химера. Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты всегда нем!
   Сфинкс. Перестань извергать пламена мне в лицо и выть мне в уши: тебе не расплавить моего гранита!
   Химера. Тебе не словить меня, страшный сфинкс!
   Сфинкс. Ты слишком безумна, чтобы остаться со мной!
   Химера .Ты слишком тяжел, чтобы поспеть за мною!
   Сфинкс. Но куда же ты мчишься так быстро?
   Химера. Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам, я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч; волоча хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.
   Сфинкс. Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.
   Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, — мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.
   Химера. Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные решения.
   Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.
   Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий. Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю на него и душу.
   Сфинкс. Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.
   Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и они, обессиленные, падают навзничь.
   Антоний начинает дрожать Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч Сфинкс О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!