Фолкнер Уильям. Мистраль

Фолкнер Уильям

Мистраль

   Уильям Фолкнер
   Мистраль
   Перевод А. Кистяковского
   I
   Миланского бренди у нас осталось на донышке. Фляга была стеклянная, в кожаном чехле, - я выпил и протянул флягу Дону, и он поднял ее и наклонял до тех пор, пока в узкой прорези чехла не показалась - вкось - полоска желтой жидкости, и в это время на тропинке появился солдат в расстегнутом у ворота мундире и с велосипедом. Проходя мимо нас, солдат - молодой, с худощавым и энергичным лицом - буркнул "добрый день" и покосился на флягу. Мы смотрели, как он поднялся к перевалу, сел на велосипед, поехал вниз и скрылся из глаз.
   Дон сделал большой глоток и вылил остатки бренди. Пересохшая земля на миг потемнела и сразу же снова стала бурой. Дон вытряс последние капли.
   - Салют, - сказал он, отдавая мне флягу. - Господи, если б я только знал, что перед сном мне опять придется накачиваться этим пойлом!
   - То-то и видно, что ты уже через силу пьешь, - сказал я. - Ты, может, и рад бы не пить, да приходится, через силу. - Я убрал флягу, и мы поднялись к перевалу. Дальше тропа змеилась вниз, все еще в тени. Ясный и сухой воздух был сплошь пронизан солнцем: оно не только прогревало его и освещало, - оно растворялось в нем, яркое, яростное: воздух даже в тени казался солнечным, и в этой солнечной тени чуть дрожал перезвон - негромкий, но звучный - козьего колокольчика, скрытого за поворотом извилистой тропинки.
   - Не могу я смотреть, как ты таскаешь эту тяжесть, - сказал Дон. Поэтому и пью. Ты-то пить не можешь, а выбросить ни за что ведь не выбросишь.
   - Выбросить? - сказал я. - Это пойло обошлось мне в десять лир. Зачем, по-твоему, я их тратил?
   - А кто тебя знает, - сказал Дон. Синевато-солнечную даль долины перечеркивал темный частокол леса, рассеченный надвое лентой тропы. И где-то внизу позванивал колокольчик. Тропка поуже, круто уходящая вниз, ответвлялась от главной под прямым углом. - Он свернул сюда, - сказал Дон.
   - Кто? - спросил я. Дон показал на чуть заметные следы шин, уходящие вниз по чуть заметной тропке.
   - Понял? - сказал он.
   - Видно, главная показалась ему слишком пологой, захотелось покруче, сказал я.
   - Наверно, он здорово торопится.
   - Наверняка - раз он свернул на эту тропку.
   - А может, там, внизу, стог сена.
   - Да нет, он с разгону хочет въехать на следующий перевал, а потом вниз и опять сюда, и опять вниз и на тот, - пока у него инерция не кончится.
   - Ну да, или пока он с голоду не помрет.
   - Это точно, - сказал я. - А ты слышал, чтоб кто-нибудь помер с голоду на велосипеде?
   - Вроде нет, - сказал Дон. - А ты?
   - Тоже нет, - сказал я. Мы шли вниз по главной тропе. За поворотом мы увидели козий колокольчик. Но он висел на шее у мула, и мул, навьюченный двумя мешками, спокойно щипал траву, чуть вздергивая голову немного вбок и вверх, и колокольчик позванивал, и возле тропы стояла каменная часовня, а рядом с ней сидел мужчина в вельветовых брюках и женщина в на брошенной на шею яркой шали, и у ее ног стояла закрытая тряпицей корзина. Мы продолжали спускаться, и женщина с мужчиной смотрели на нас.
   - Добрый день, синьор, - сказал Дон. - Далеко нам еще?
   - Добрый день, синьоры, - сказала женщина. Мужчина молча смотрел на нас. У него были вылинявшие блекло-голубые глаза - как будто их долго вымачивали в воде. Женщина прикоснулась к его руке, потом чуть подняла свою, и ее пальцы вспорхнули на миг в стремительном танце. Тогда он проговорил высоким, резким, напоминающим стрекот цикады голосом:
   - Добрый день, синьоры.
   - Он глухой, - сказала женщина. - Нет, тут недалеко: вон оттуда вы уже крыши увидите.
   - Спасибо, - сказал Дон. - А то мы здорово устали. Вы не разрешите нам здесь немного передохнуть?
   - Отдыхайте, синьоры, - сказала женщина. Мы сняли вещевые мешки и сели. Косые солнечные лучи резко высвечивали часовню и спокойную, чуть стертую, чуть выветрившуюся статую в нише да два букетика увядших астр у ее подножия. Пальцы женщины снова вспорхнули в проворном танце. Другая ее рука узловатая, задубевшая - покоилась на тряпице, прикрывающей корзину. Неподвижная, застывшая в непривычном для нее покое, она казалась упокоенной навеки, мертвой. Она выглядела как протез, прикрепленный к шали, - привычный и надеваемый только по привычке. А рука со вспархивающими пальцами казалась слишком проворной и чересчур, неестественно ловкой, - как у фокусника.
   Мужчина все смотрел на нас.
   - Вы, я вижу, пешком идете, синьоры, - сказал он ломким, но однотонным голосом.
   - Si, - сказали мы. Дон вынул сигареты. Мужчина, отказываясь, слегка покачал выставленной чуть вперед рукой. Но Дон не убирал пачку. Тогда мужчина вежливо, с достоинством кивнул и попытался вытащить сигарету, но никак не мог ее ухватить. Женщина протянула руку и, вынув сигарету, отдала ее мужчине.
   Он еще раз вежливо кивнул, когда прикуривал. - Из Милана, - сказал Дон. - Это далеко отсюда.
   - Далеко, - сказала женщина. Ее пальцы вспорхнули на миг и тут же успокоились. - Он был там, - сказала она.
   - Si, я был там, синьоры, - сказал мужчина. Он, не сдавливая, держал сигарету между большим и указательным пальцем. - Надо все время быть начеку, чтоб не угодить под повозку.
   - Особенно под безлошадную, - сказал Дон.
   - Под безлошадную, - сказала женщина. - Теперь их много. Мы о них даже здесь, в горах, знаем.
   - Много, - сказал Дон. - Шастают, только увертывайся. Шшшасть! Шшшшасть!
   - Si, - сказала женщина. - Я даже здесь их видела. - Ее пальцы замелькали в косых лучах солнца. Мужчина, покуривая, спокойно смотрел на нас. - В его-то время ничего такого не было, - сказала она.
   - Я уже давно там не бывал, - сказал мужчина. - Это далеко. - Он говорил все так же: степенно и обходительно объясняя.
   - Далеко, - сказал Дон. Мы все трое курили. Мул, чуть вздергивая голову, чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. - Но ведь там мы сможем отдохнуть, - сказал Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы, за отвесным обрывом, в синеватой солнечной дымке тонула долина. - Миска супа, да немного вина, да кровать там найдется?
   Женщина смотрела на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от глухого, - его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали перед его лицом.
   - Si, - сказал он. - Si. У священника. Священник их пустит. - Он сказал что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем речь. Женщина сняла с корзины клетчатую тряпицу и вынула мех с вином. Мы с Доном вежливо кивнули мужчина в ответ тоже кивнул - и по очереди выпили.
   - А он далеко отсюда живет? - спросил Дон.
   Пальцы женщины замелькали с головокружительной быстротой. Другая ее рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.
   - Пускай они там его и подождут, - сказал мужчина. - Он глянул на нас. - Сегодня в деревне похороны, - сказал он. - Поэтому священник в церкви. Пейте, синьоры.
   Мы чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и забористое. Мул, позвякивая колокольчиком, щипал траву; его тень, огромная в косых лучах солнца, лежала на тропе.
   - Похороны, - проговорил Дон. - А кто у вас умер?
   - Он должен был жениться на воспитаннице священника, - сказала женщина. - Когда соберут урожай. У них и помолвка уже была. Богатый человек, и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.
   Мужчина смотрел на ее губы.
   - Ну, ну - дом да немного земли; это и у меня есть. Это так, ничего.
   - Он был богатый, - сказала женщина. - Потому что он был молодой и везучий. А мой - он просто ему завидовал.
   - Позавидовал, да и перестал, - сказал мужчина. - Верно, синьоры?
   - Жизнь - это хорошо, - сказал Дон. Он сказал е bello {Это хорошо ит.}.
   - Это хорошо, - сказал мужчина. Он тоже сказал е bello.
   - Так он, значит, был помолвлен с племянницей священника, - сказал Дон.
   - Она ему не племянница, - сказала женщина. - Она ему никто, просто приемыш. Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А её мать, она только что в работном доме не жила, а так почти нищая. Нет, лачужка-то у нее была - вон там, на горе. И люди даже не знали, кто у девочки отец, хотя священник все пытался уговорить одного из них жениться на ней, ради де...
   - Подождите, - сказал Дон. - Из кого из них?
   - Одного из тех парней, кто мог быть отцом, синьор. Но мы его не знали - до самого тысяча девятьсот шестнадцатого. И оказалось, что он молодой парень, батрак; а на другой день и ее мать за ним уехала, тоже на войну - потому что здесь она с тех пор не появлялась, а потом, после Капоретто {1}, где убили девочкиного отца, один из наших деревенских парней вернулся и сказал, что видел ее мать. В Милане, в таком доме... ну... в нехорошем доме. И тогда священник взял девочку к себе. Ей было шесть лет худенькая, юркая, как ящерка. И когда священник за ней пришел, она спряталась где-то в скалах, на горе, и дом стоял пустой. И священник гонялся там за ней среди скал, и поймал, а она была зверек зверьком: чуть ли что не голая и без башмаков, босая, а ведь была зима.
   - И священник, значит, приютил ее, - сказал Дон. - Добрый, видно, человек.
   - У ней нет ни родных, ни своего жилья, ничего, а только то, что ей дал священник. Ну, правда, поглядишь на нее - не догадаешься. Что ни день в разных платьях: то красное, то зеленое, - как в праздник или в воскресенье, и этак-то с четырнадцати, с пятнадцати лет, когда девушке надо учиться скромности и трудолюбию, чтобы стать потом примерной женой своему мужу. Священник говорил, что воспитывает ее для церкви, и вот мы все ждали, чтобы он отослал ее в монастырь - к вящей славе Господа. Но в четырнадцать и в пятнадцать она уже была красавица, а уж непоседа и плясунья - первая в деревне, и молодые парни стали на нее поглядывать, - даже после помолвки. Ну и вот, а два дня назад ее нареченный помер.
   - Священник, значит, обручил ее не с Господом, а с человеком, - сказал Дон.
   - Он нашел ей самого лучшего жениха в нашем приходе, синьор. Молодой, богатый и каждый год в новом костюме, да не откуда-нибудь, а из Милана, от портного. И что вы думаете, синьоры? - урожай созрел, а свадьбы-то не было.
   - Я думал, вы сказали, что она будет, когда урожай соберут, - сказал Дон. - Так вы... Значит, свадьбу хотели сыграть в прошлом году?
   - Ее три раза откладывали. Ее хотели сыграть три года назад, осенью, после сбора урожая. А оглашение было в ту самую неделю, когда Джулио Фариндзале забрали в армию. И, я помню, тогда вся деревня удивлялась, что его очередь подошла так быстро; правда, он был, холостяк и без родных, только тетка да дядя.
   - Что же тут особенно удивляться, - сказал Дон. - Власти - они на то и власти, чтобы все по-своему делать. И как он отвертелся?
   - А он не отвертелся.
   - Вот что. Поэтому и свадьбу отложили?
   Женщина внимательно посмотрела на Дона.
   - Жениха звали не Джулио, - сказала она.
   - Понятно, - сказал Дон. - Ну, а Джулио, он-то кто был?
   Женщина ответила не сразу. Она сидела, чуть пригнув голову. Во время разговора мужчина напряженно смотрел на наши губы.
   - Давай, давай, - сказал он. - Выкладывай. Они мужчины, им женская болтовня что курье кудахтанье. Дайте только женщине волю, синьоры, она вам с три короба накудахчет. Пейте, синьоры.
   - К нему она вечерами на свидания бегала - они встречались у реки; он-то даже еще моложе, чем она, был, поэтому в деревне и удивились, когда его забрали в армию. Мы еще и не знали, что она выучилась бегать на свидания, а они уже встречались. И она уже научилась так обманывать священника, как и взрослая, может, не сумела бы. - Мужчина мимолетно глянул на нас, и в его водянистых глазах проблеснула усмешка.
   - Понятно, - сказал Дон. - А она, значит, и потом, после помолвки, все бегала на свидания?
   - Нет. Помолвка была позже. Тогда мы еще думали, что она просто девчонка. И потом у нас в деревне говорили, что, мол, чужой ребенок - он вроде письма в конверте: с виду как все, а что внутри - неизвестно. А ведь от служителей Господа утаить грех ничего не стоит, их еще легче обмануть, чем меня или вас, синьоры, потому что они безгрешные.
   - Верно, - сказал Дон. - И потом он, значит, узнал об этом?
   - Конечно. Вскорости и узнал. Она удирала из дому вечером, в сумерки, и люди видела ее и видели священника: он караулил ее в саду, прятался и караулил, - служителю Господа всемогущего приходилось таиться, как сторожевому псу, и люди это видели. Грех, да и только, синьоры.
   - А потом парня неожиданно забрали в армию, - сказал Дон. - Так?
   - Так, синьор. Совсем неожиданно, и все очень быстро тогда сделалось ему и собраться толком не дали; мы здорово удивлялись. А потом поняли, что это был промысел Божий, и думали, что священник отошлет ее в монастырь. И в ту же неделю у них была помолвка - ее нареченного сейчас там внизу хоронят, - а свадьбу назначили на осень, и мы решили, что вот он, истинный промысел Божий: Господь послал ей жениха, о каком ей и мечтать-то не приходилось, - чтоб защитить своего слугу. Потому что служители Господа тоже подвластны искушению, так же, как я или вы, синьоры; без Божьей-то помощи и они беззащитны перед дьяволом.
   - Ну-ну, - сказал мужчина. - Все это так, ничего. Потому что священник тоже на нее поглядывал. Мужчина, он мужчина и есть, хоть и в сутане. Верно, синьоры?
   - Толкуй, толкуй, безбожник, - сказала женщина.
   - И священник, значит, тоже на нее поглядывал, - сказал Дон.
   - Это ему было наказание, Божье возмездие - за то, что он ее баловал. И Господь его в тот год не простил: урожай созрел, и мы узнали, что свадьба отложена, - как вы на это смотрите, синьоры? - девчонка без роду без племени отбрыкивалась от такого дара, а ведь священник хотел спасти ее, уберечь от нее же самой... Мы слышали, как они спорили - священник и девчонка, - и знали, что она его не слушается, что она удирает из дому и бегает на танцы, и жених мог в любую минуту увидеть ее или узнать от людей, какие фокусы она выкидывает.
   - Ну, а священник, - сказал Дон, - священник-то на нее все поглядывал?
   - Это ему была кара, Божье возмездие. И прошел год, и свадьбу опять отложили, и в тот раз не было даже церковного оглашения. Да-да, она совсем его не слушалась, синьоры, это она-то, нищенка, и мы, помнится, говорили: "Когда же жених-то все это наконец узнает, когда же он поймет, кто она такая, - ведь в деревне есть настоящие невесты, дочери всеми уважаемых родителей, скромницы, рукодельницы - не ей чета".
   - Понятно, - сказал Дон. - А у вас есть незамужние дочери?
   - Si. Одна. Двух мы уже выдали, а одна еще с нами живет. И хоть не мне это говорить, а все же девушка каких поискать.
   - Ну-ну, женщина, - сказал глухой.
   - Тут и сомнений никаких нет, - сказал Дон. - И парень, значит, ушел в армию, а свадьбу отложили на год?
   - И еще на один, синьоры. А потом еще на один. И назначили на нынешнюю осень; и хотели сыграть ее как раз в этом месяце, когда соберут урожай. И молодых огласили - третий раз уже - в прошлое воскресенье, и священник сам читал оглашение, и жених был в новом миланском костюме, а она стояла рядом с ним, и на плечах у нее была шаль, та, которую жених ей подарил, и она обошлась ему лир в сто, а на шее у нее была золотая цепь, тоже его подарок, потому что он дарил ей такие вещи, какие и королеве не стыдно подарить, а он дарил их ей, девчонке без роду без племени, но мы надеялись, что хоть со священника-то теперь Господь снимет проклятие и отведет от его дома сатанинское наваждение, - ведь нынешней осенью еще и солдат должен был возвратиться.
   - Ну, а жених-то, - спросил Дон, - он давно болел?
   - Тут тоже все очень быстро сделалось. Крепкий был парень и здоровый; ему бы жить да жить. И вот заболел да в три дня и помер. Может быть, вы услышите колокол, если прислушаетесь, ведь у вас, у молодых, хороший слух. Гора, замыкающая долину с противоположной стороны, была в тени, и синеватая завеса косых солнечных лучей казалась монолитной стеной. А здесь, в солнечной тишине, изредка позванивал колокольчик. - Все в руках Божьих, проговорила женщина. - Кто может сказать, что он хозяин своей жизни?
   - Никто, - ответил Дон. Он не смотрел на меня. Он
   сказал по-английски: - Дай-ка сигарету.
   - Они у тебя.
   - Нету их у меня.
   - Нет есть, в брючном кармане. Он вытащил сигареты. Он продолжал говорить по-английски:
   - И умер он очень быстро. И обручили его очень быстро. И Джулио очень быстро загребли в армию. Тут есть чему подивиться. Все делалось очень быстро - только со свадьбой никто не спешил. Со свадьбой они, похоже, совсем не торопились, верно?
   - Я ничего не знаю. Моя не понимать итальянский.
   - У них все пошло не быстро да не спешно, как только Джулио загребли в армию. А к его приходу опять все завертелось очень быстро. Надо бы узнать, как у них в Италии, - входят священники в рекрутские комиссии? - Старик напряженно смотрел на его губы выцветшими, но внимательными и цепкими глазами. - И эта главная тропа ведет, значит, вниз, в деревню, а велосипедист свернул на узенькую, боковую... Как вино вам нравится, синьоры?
   - Нравится, только, по-моему, оно было слишком кислое. Ну, да в деревне мы чем-нибудь перебьем оскомину.
   Мужчина молча смотрел на наши губы. Женщина снова принагнула голову; ее загрубевшая рука разглаживала клетчатую тряпицу.
   - Он в церкви, синьоры, - сказал мужчина.
   - Понятно, - сказал Дон.
   Мы снова выпили. Мужчина взял вторую сигарету - все с той же церемонной учтивостью, но у него она не выглядела нелепой. Женщина положила мех в корзину и прикрыла его тряпицей. Мы встали и взяли вещевые мешки.
   - Ваши пальцы проворно разговаривают, синьора, - сказал Дон.
   - Он и по губам понимает. А на пальцах я толкую с ним в кровати, когда темно. Старики мало спят. Старики лежат в кровати и разговаривают. Вы-то, молодые, не станете разговаривать в кровати.
   - Ваша правда, - сказал Дон. - А вы много детей родили синьору?
   - Si. Семерых. Но теперь мы старики. Мы только разговариваем в кровати.
   II
   Мы еще не дошли до деревни, когда зазвонил колокол. Размеренные удары тяжко скатывались с мрачной каменной колокольни, как льдистые капли с обнаженных, обдутых ветром и промерзших ветвей. Ветер начался на закате. Солнце коснулось горных вершин, бездонная голубизна неба потемнела, подернулась бутылочной зеленью, и только что едва видимые, размытые контуры горы, на которой стояла часовня с распятием и поблекшими, увядшими цветами, проступили резко очерченной чернью. И одновременно с этим потянул ветер: плотная и тугая стена воздуха с вкрапленными в нее льдистыми пылинками. Ветки деревьев упруго, без дрожи согнулись, словно придавленные тяжкой ладонью, а наша кровь стала стынуть, хотя мы все еще шли, - мы остановились чуть позже, когда тропа превратилась в деревенскую, мощенную плитами улицу.
   Колокол все звонил.
   - Странное время для похорон, - сказал я. - Он наверняка долго бы сохранился на этой ледяной высотище. Нет смысла так поспешно зарывать его в землю.
   - Эти команды всегда торопятся, - сказал Дон. Мы не видели церковь: ее заслонял каменный забор. Мы стояли перед воротами, заглядывая во двор, огороженный с трех сторон стенами и перекрытый поверху деревянными стропилами, вокруг которых вились виноградные лозы. Во дворе стоял деревянный стол и две скамьи без спинок. Мы молча разглядывали двор, а потом Дон сказал: - Так, значит, это дядин дом.
   - Дядин?
   - У него не было родных, только тетка да дядя, - сказал Дон. - Вон, смотри, у двери. - В глубине двора виднелась дверь. В доме мерцал огонь очага, а рядом с дверью стоял прислоненный к стене велосипед. - Да велосипед же, дурень, - сказал Дон.
   - Это велосипед?
   - Конечно. Что же еще? - Велосипед был старомодный, с загнутыми назад и вверх, словно рога у газели, ручками руля. Мы стояли в воротах и рассматривали велосипед.
   - Значит, та, другая тропка подходит к их черному ходу, - сказал я. Которым пользуется семья. - Мы стояли в воротах и слушали удары колокола.
   - Там, во дворе, наверняка нет ветра, - сказал Дон. - И нам ведь некуда спешить. Все равно мы сможем поговорить с ним только после похорон.
   - Правильно, здесь тоже можно приткнуться. - Мы вошли во двор и, приближаясь к столу, увидели солдата. Он стоял в дверях дома, освещенный огнем очага, и смотрел на нас. Теперь на нем была белая рубаха. Но мы узнали его по ботинкам. Вскоре он скрылся в доме.
   - Мальбрук, значит, вернулся, - сказал Дон.
   - А может, он приехал на похороны. - Мы прислушались к звону колокола. Во дворе вечерние сумерки уже сгустились, стало совсем темно. Жесткие виноградные листья, почти черные на фоне чуть подсвеченного синевато-багрового неба, упруго гудели, обдуваемые ветром. Удары колокола тяжко скатывались с колокольни, сливаясь в однотонный гул, напоминающий гудение жестких, словно жестяных, листьев.
   - Может быть, - сказал Дон. - Только как он о них узнал?
   - А может, ему священник написал письмо.
   - Возможно, - сказал Дон. Огонь очага уютно мерцал в глубине дома. Потом в дверях показалась женщина: она внимательно смотрела на нас. - Добрый день,
   падрона, - сказал Дон. - У вас не найдется глотка вина? - Она молча, не двигаясь, смотрела на нас, освещаемая огнем очага. Она была высокой. Она стояла в дверях - высокая, неподвижная, освещаемая огнем очага. - Видно, служила в армии, - сказал Дон. - В чине сержанта.
   - А может, это она приказала Мальбруку ехать домой?
   - Вряд ли. Он слишком медленно поворачивался.
   Женщина заговорила:
   - Конечно, синьоры. Присядьте.
   Мы сняли вещевые мешки и сели за стол. Теперь мы хорошо видели велосипед.
   - Солдат от велосипедной кавалерии, - сказал Дон. - Хотел бы я знать, почему он свернул с главной тропинки.
   - Ладно, - сказал я.
   - Что ладно?
   - Ладно. Знай.
   - Это что - шутка?
   - А как же. Шуточка. Это потому, что мы старые. Мы разговариваем в призывной комиссии. Я ведь часто шучу.
   - Тогда скажи мне что-нибудь серьезное.
   - Ладно, - сказал я.
   - Мы вроде одно и то же слышали - там, у часовни.
   - Моя не понимать. Я любить Италия. Я любить Муссолини.
   Женщина принесла вино. Она поставила его на стол и повернулась, чтобы уйти.
   - Попробуй, - сказал я. - Спроси ее.
   - А что? И спрошу, - сказал Дон. - У вас в доме остановился военный, синьора?
   Женщина посмотрела на него.
   - Это так, ничего, синьор. Просто вернулся из армии мой племянник.
   - Вчистую, синьора?
   - Вчистую, синьор.
   Примите наши поздравления, синьора. У него наверняка много друзей, то-то они будут рады. - Женщина, худощавая и вовсе не старая, настороженно и выжидающе смотрела на Дона. - У вас в деревне похороны. - Женщина молчала. Она стояла, ожидая, когда Дон кончит говорить. - У него тоже, наверное, было много друзей. То-то они горюют сейчас, - сказал Дон.
   - Будем надеяться, синьор, - сказала женщина.
   Она двинулась к дому, и тогда Дон спросил ее насчет ночлега. Она резко и сразу же ответила, что ничего не выйдет, и мы поняли, что уговаривать ее бесполезно. И тут мы вдруг заметили, что колокол умолк. Снова стал слышен шуршащий шорох листьев, обдуваемых ветром.
   - Нам говорили, что священник... - начал Дон.
   - Да? Так что священник?
   - Что у священника можно переночевать.
   - Вот вы с ним и поговорите, синьор. - Она ушла в дом. У нее была размашистая мужская походка; на миг она появилась около очага и скрылась. Когда я глянул на Дона, он отвернулся. Он взял со стола бутылку.
   - Ну, - сказал я, - почему же ты не стал ее расспрашивать? Что ж ты вдруг замолчал?
   - Ей не до нас. Она же сказала, что вернулся из армии ее племянник. Только что, сегодня. Она хочет побыть с ним - ведь у него нету других родственников.
   - А может, она боится, что его снова загребут в армию?
   - Это что - тоже шутка?
   - Мне бы на его месте было не до шуток. - Дон налил в стаканы вина. Позови-ка ее и скажи: мы, дескать, слышали, что ваш племянник женится на воспитаннице священника. Скажи ей, что мы хотим вручить ему подарок. Насос для промывки желудка. Он ему всерьез может понадобиться.
   - Я знаю. - Он аккуратно налил вина в свой стакан. - Так одно из двух, без шуток - мы остаемся у священника?
   - Салют, - сказал я.
   - Салют. - Мы выпили. Слышался неумолчный, сухой, яростный шорох листьев. - Хоть было бы сейчас лето, - сказал Дон.
   - Сегодня ночью будет здорово холодно, даже на сеновале.
   - Да уж. Хорошо, что нам не придется сегодня спать на сеновале.
   - А ведь оно не так уж и плохо - спать на сеновале, особенно когда нора в сене согреется.
   - Ну, сегодня-то нам это ни к чему. Мы можем прекрасно выспаться на кровати, а утром, спозаранку, отправимся дальше.
   Я налил в стаканы вина.
   - Интересно, далеко тут до следующей деревни?
   - Конечно далеко. - Мы выпили. - Хотел бы я, чтоб сейчас было лето. А ты?
   - Еще бы. - Я вылил остатки вина в стаканы. - Выпьем. - Мы подняли стаканы, чокнулись. И посмотрели друг на друга. Ветер задувал льдистые пылинки под одежду, вгонял их сквозь кожу в тело, до самых костей, а ведь нас еще защищали каменные стены. - Салют.
   - Мы уже это говорили.
   - Ладно. Тогда еще раз салют.
   - Салют.
   Мы оба были молодыми: Дону двадцать три, мне - двадцать два. И ведь возраст - это не только годы; это еще и тоска по дому, по тем местам, где ты родился или рос. Так что вдали от дома - неважно, что именно тебя от него отделяет: время, пространство или опыт, - ты всегда старше своих лет, несмотря даже на то, что на чужбине годы идут медленно, очень медленно, и ты до самой смерти остаешься почти таким же юным, каким уехал из дому.
   Мы стояли во тьме на ветру, разглядывая похоронную процессию священника, гроб и горсточку людей, провожающих мертвеца в последний путь. Они шли, и их одежду - особенно рыжевато-черную сутану священника - раздувал и рвал ветер, так что вся процессия, казалось, непристойно спешила, убегала от самой себя вперед, подгоняемая зеленовато-черной стеной ветра (воздух обжигал горло, как ледяной лимонад) к церкви, к кладбищу.
   - И мы наконец спрячемся от ветра, - сказал Дон.