Страница:
Лестница обвивала шахту, и на каждом витке в тыльной части дома ступени прерывались маленькой площадкой. От каждой второй из этих площадок коридор вел к пожарной лестнице. Между пятым и шестым этажами Шакал открыл дверь в конце коридора и посмотрел вниз. Пожарная лестница спускалась во внутренний двор, куда выходили двери черного хода и других домов, образующих замкнутый квадрат. В дальнем конце двора на север уходил узкий проулок.
Шакал осторожно прикрыл дверь, задвинул засов и поднялся на шестой этаж. Отсюда более узкая лестница шла на чердак. Две двери на площадке вели в квартиры с окнами, выходящими во двор, две другие — в квартиры с окнами на улицу. Эти окна он так пристально изучал из кафе и со скамейки. Из них открывался вид на улицу Рен и привокзальную площадь.
На табличках, укрепленных рядом с кнопками звонков, Шакал прочитал «Мадемуазель Беранже» и «Месье и мадам Шарье». Он прислушался, но из квартир не доносилось ни звука. Осмотрел замки: в обоих квартирах врезаны в толщу двери. Дерево толстое, а язычки замков скорее всего металлические пластины, столь любимые французами. Понадобятся ключи, отметил он про себя, которые наверняка есть в каморке мадам Берты.
Вниз Шакал спустился также по лестнице, пробыв в подъезде менее пяти минут. Консьержка уже вернулась. Ее силуэт виднелся сквозь матовое стекло двери ее комнатки.
Выйдя из подъезда, Шакал повернул налево от площади, миновал два жилых дома, почту, расположенную на углу улиц Рен и Литр, свернул на последнюю. Стена здания почты, выходящая на улицу Литр, обрывалась узким проулком. Шакал остановился, чтобы закурить, одновременно глядя в проулок. Дверь черного хода почтового отделения, затем залитый солнцем двор, в дальнем конце которого Шакал различил нижние перекладины пожарной лестницы дома, из которого он только что вышел. Теперь он знал, как скрыться с места преступления.
Прошагав по улице Литр, он вновь повернул налево, на улицу Вожирар, и по ней вышел на бульвар Монпарнас. Он уже стоял на углу, оглядываясь в поисках свободного такси, когда на перекресток на мотоцикле выехал полицейский, поставил мотоцикл на возвышение и начал регулировать движение транспорта. Резкими свистками ему удалось остановить поток машин, выезжающих с улицы Вожирар и направляющихся по бульвару Монпарнас к вокзалу. Машины, движущиеся по бульвару в противоположном направлении, он прижимал к тротуару. Едва он добился нужного результата, со стороны перекрестка Дюрок донесся вой сирен. Шакал увидел, как в пятистах ярдах от него с бульвара Инвалидов на перекресток вырулил кортеж и повернул на бульвар Монпарнас.
Впереди ехали два мотоциклиста, затянутые в черную кожу, в белых шлемах, на рулях сверкали мигалки. За мотоциклами, в затылок друг другу, мчались акулообразные «ситроены DS 19». Полицейский на возвышении вытянулся в струнку, левой рукой указывая в сторону проспекта Мэн, а правую прижимая к груди, ладонью вниз, показывая, что никто не должен мешать движению кортежа.
Мотоциклы, затем лимузины свернули на проспект Мэн. На заднем сиденье первого из них, позади водителя и личного адъютанта, глядя прямо перед собой, сидел мужчина в темно-сером костюме. Перед Шакалом промелькнула гордо поднятая голова и безошибочно узнаваемый нос. В следующий раз молча пообещал Шакал вслед удаляющемуся лимузину, я увижу твое лицо через перекрестье оптического прицела. Затем он остановил такси и попросил отвезти его в отель.
Жаклин Дюма, и без того красивая, знала, как подать себя во всем блеске, ибо работала косметичкой в дорогом салоне за Елисейскими полями. Вечером 30 июля она спешила, в свою маленькую квартирку рядом с площадью Бретой, чтобы подготовиться к свиданию. Она знала, что несколько часов спустя будет лежать в объятиях любовника, которого ненавидела, и хотела, чтобы он нашел ее неотразимой.
Тремя годами раньше больше всего на свете она ждала следующего свидания. Выросла Жаклин в дружной семье, отец работал в банке, мать вела домашнее хозяйство, Жаклин училась на курсах косметичек, а Жан-Клод служил в армии. Жили они в Ле Везине, не в самой лучшей части, но в хорошем доме.
Осенью 1959 года, когда она и родители завтракали, почтальон принес телеграмму из министерства вооруженных сил. Министр, выражая безмерное сожаление, сообщал господину и мадам Арман Дюма о смерти в Алжире их сына, Жана-Клода, рядового Первой колониальной воздушно-десантной бригады. И обещал, что в ближайшее время им будут пересланы личные вещи убитого.
Мир Жаклин рухнул. Жизнь казалась бессмысленной, ей претили и спокойствие дома в Ле Везине и болтовня ее сокурсниц об обаянии Ива Монтана или последнем сумасшедшем танце, завезенном из Америки. Le Rock. Да и как жить дальше, если ее маленький Жан-Клод, любимый младший братишка, такой ранимый и нежный, ненавидевший насилие и войну, мечтавший только о том, чтобы его оставили в покое с его книгами, еще совсем мальчик, которого она так баловала, застрелен насмерть в какой-то богом забытой пустыне Алжира. Жаклин начала ненавидеть. Грязных трусливых арабов, погубивших ее брата.
Затем появился Франсуа. В одно воскресное утро он возник на пороге, когда ее родители уехали в гости к родственникам. Стоял декабрь, улицу и сад завалило снегом. И загорелое лицо Франсуа особенно выделялось на фоне бледности горожан. Он спросил, нельзя ли ему поговорить с мадемуазель Жаклин. Она ответила: «Это я» — и спросила, что ему нужно. Он пояснил, что командовал взводом, в котором служил Жан-Клод Дюма, ее брат, и привез от него письмо. Жаклин пригласила его в дом.
Жан-Клод написал письмо за две недели до смерти, и оно лежало во внутреннем кармане его гимнастерки, когда их патруль, преследовавший банду феллахов, вырезавших семью поселенца, напоролся на батальон регулярных войск Фронта национального освобождения. В жестокой схватке на заре пуля пробила Жану-Клоду легкое. Перед смертью он отдал письмо командиру взвода.
Прочитав письмо, Жаклин всплакнула. В нем не было ничего особенного, обычный треп о казармах в Константине, курсе боевой подготовки, дисциплине. Остальное она узнала от Франсуа: четырехмильное отступление с наседающими с флангов повстанцами, радиограммы с просьбами о поддержке с воздуха, появление в восемь утра истребителей-бомбардировщиков, ревущие двигатели, взрывы ракет. И ее брат, добровольно вступивший в бригаду, выполнявшую самые сложные задания командования, чтобы доказать, что он — мужчина, и принявший смерть, не уронив чести.
Франсуа понял ее состояние. Четыре года войны выжгли его дотла, превратив в профессионального солдата. Но он нашел теплые слова для сестры его погибшего однополчанина. Этим он понравился Жаклин, и она приняла его предложение пообедать в Париже. Кроме того, она боялась, что родители вернутся и застанут его в доме. Она не хотела, чтобы они услышали рассказ о смерти Жана-Клода, ибо и мать, и отец за два прошедших месяца сумели заглушить боль потери и кое-как вернуться к привычному образу жизни. За обедом она упросила лейтенанта не встречаться с ними.
Приезд Франсуа разжег ее любопытство. Она хотела узнать как можно больше о войне в Алжире, о происходящих там событиях и причинах, их породивших, о маневрах политиков. В январе 1959 года де Голль из премьер-министра стал президентом, ворвавшись в Елисейский дворец на волне патриотизма, пообещав избирателям, что быстро закончит войну, оставив Алжир французским. От Франсуа она впервые услышала, что человека, которого боготворил ее отец, называют предателем Франции.
Отпуск Франсуа они провели вместе, встречаясь каждый день. В декабре же она закончила курсы, и ее взяли на работу в салон. Он рассказал, как предали французскую армию, о секретных переговорах правительства с находящимся в тюрьме Ахмедом Бен Беллой, лидером ФНО, о готовящейся передаче власти в Алжире арабам. Франсуа уехал на войну во второй половине января. Потом Жаклин ездила к нему в Марсель, куда он вырвался на одну короткую неделю. Она ждала Франсуа, для нее он олицетворял доброту, честь, мужество. Она ждала осень и зиму 1960 года. Днем и вечером его фотография стояла на столице у кровати, а по ночам Жаклин прижимала ее к животу и так засыпала.
Последний раз они виделись весной 1961 года. Когда они гуляли по бульварам, он — в военной форме, она — в своем лучшем платье, ей казалось, что Франсуа — самый сильный, самый красивый мужчина в городе. Одна из работающих с ней девушек увидела их, и на следующий день весь салон только и говорил о красавце десантнике Жаклин. Ее на работе не было: она взяла отпуск, чтобы не расставаться с ним ни днем ни ночью.
Франсуа нервничал. Назревали какие-то события Переговоры с ФНО стали достоянием общественности. Армия, настоящая армия, обещал он, скоро положит этому конец. Алжир должен остаться французским, в это свято верили и двадцатисемилетний, закаленный в сражениях офицер, и очаровательная двадцатитрехлетняя мать его будущего ребенка.
Франсуа не узнал о ребенке. В марте 1961 года он вернулся в Алжир, а 21 апреля некоторые части французской армии подняли мятеж. Первая десантная бригада восстала целиком, за исключением горстки новобранцев. Бои между мятежниками и верными правительству войсками продолжались недолго. Франсуа погиб в перестрелке в начале мая.
После апрельского мятежа Жаклин не получала писем из Алжира, и лишь в июле ей сообщили о гибели Франсуа. Она сняла дешевую квартирку на окраине Парижа и попыталась отравиться газом. Ее спасли, потому что в стенах было много щелей и утечку газа быстро обнаружили, но ребенка она потеряла. Родители увезли Жаклин с собой в ежегодный августовский отпуск, и к возвращению в Ле Везине она вроде бы пришла в себя. А в декабре уже активно работала в подпольной ячейке ОАС.
Мотивы ее были просты: Жан-Клод, после него Франсуа. За них надо отомстить любой ценой, не жалея ни себя, ни других. Ничего иного она не желала. Жаловалась она лишь на то, что задания ей поручались самые простые; передать устное сообщение, отнести записку, иногда брусок пластиковой взрывчатки, засунутый в половину батона в ее сумочке. Она считала, что способна на большее. Даже легавые на углах, обыскивающие прохожих после очередного взрыва бомбы в кафе или кинотеатре, пропускали ее, стоило ей лишь надуть губки или взметнуть густые ресницы.
После Пети-Кламар один из участников покушения провел три ночи в ее квартире у площади Бретой. Это был звездный час Жаклин, но потом он ушел. Месяцем позже его поймали, но он не выдал ее. Может, забыл. Командир ее ячейки, однако, приказал ей приостановить на несколько месяцев всякие контакты с ОАС, пока активность полиции не пойдет на спад. В январе 1963 года она вновь начала носить записки.
Так продолжалось до июля, когда к ней пришел незнакомый мужчина. Его сопровождал командир ячейки, державшийся с подчеркнутой почтительностью к гостю. Тот не представился. Готова она выполнить особое поручение Организации? Конечно. Может быть, опасное, наверняка малоприятное? Неважно.
Три дня спустя ей показали мужчину, вышедшего из подъезда многоквартирного жилого дома. Они сидели в кабине автомобиля. Ей сказали, кто он такой и где работает. И что от нее требуется.
В середине июля они встретились, вроде бы случайно, когда она села рядом с ним в ресторане и, застенчиво улыбнувшись, попросила передать ей соль. Он попытался заговорить с ней, но Жаклин вела себя очень сдержанно. Тактика оказалась правильной. Ее скромность заинтересовала мужчину. Незаметно разговор становился все оживленнее, мужчина его вел, Жаклин следовала за ним. За полмесяца у них завязался роман.
Она достаточно разбиралась в мужчинах, чтобы судить о своем новом кавалере. Тот привык к легким победам, многоопытным женщинам. Она же играла робость, даже целомудрие, лишь изредка намекая, что в глубине ее души теплится страсть, которую надо разжечь. Рыба клюнула на приманку. Для мужчины, не знавшего ни в чем отказа, победа над Жаклин стала вопросом чести.
В конце июля командир ячейки предупредил, что скоро ей придется отдаться этому человеку. 29 июля его жена и двое детей уехали в загородный домик в долине Луары, а он сам, из-за неотложной работы, остался в городе. Едва за женой и детьми закрылась дверь, он уже звонил в салон и настоял, что он и Жаклин пообедают следующим вечером в его квартире. Вдвоем.
Поднявшись к себе, Жаклин взглянула на часы. До встречи оставалось еще три часа. Она приняла душ, вытерлась полотенцем перед большим, в рост человека, зеркалом на задней стороне дверцы шкафа, приподняла руками полные груди с розовыми сосками, не чувствуя той радости, которую испытывала, предвкушая, что скоро их будут ласкать ладони Франсуа.
Она думала о предстоящей ночи, и к горлу подкатывала тошнота. Она поклялась, что пройдет через все, не откажет ему ни в чем. Из ящика комода она достала фотографию Франсуа, всмотрелась в его ироническую полуулыбку, которая появлялась на его лице, когда она летела по платформе ему навстречу. Каштановые волосы, желтовато-коричневая форма, скрывающая мускулистое тело, стальные крылья, знак принадлежности к воздушно-десантным войскам, холодящие раскрасневшуюся щеку. Они остались с ней — на бумаге. Жаклин легла на кровать и подняла фотографию Франсуа над собой, чтобы он смотрел на нее сверху вниз, как всегда в час любви, шепотом спрашивая: «Ну, малышка, ты готова?» И она отвечала: «Да, да, ты же знаешь...» А затем...
Уже направляясь к выходу, он заметил лоток, заваленный старыми медалями, и купил целую коллекцию, вкупе с буклетом, подробно описывающим, за какие сражения или подвиги полагается та или иная награда. Перекусив в «Куини» на улице Руаяль, Шакал вернулся в отель, расплатился по счету и собрал вещи. Новые покупки легли на дно двух роскошных чемоданов. Из коллекции медалей он, с помощью буклета, отобрал Военную медаль «За храбрость в бою», медаль Освобождения, а также пять медалей, которыми награждались те, кто воевал в рядах «Свободной Франции» во Второй мировой войне: за участие в сражениях при Бир Хакейме, в Тунисе, Ливии, за высадку в Нормандии и марш на Париж Второй бронетанковой дивизии Филипа Леклерка.
Остальные медали, а также буклет он по отдельности выбросил в мусорные урны на бульваре Малешерб. Портье уведомил его, что очень удобный экспресс «Северная звезда» до Брюсселя отходит от Северного вокзала в четверть шестого. На нем Шакал и уехал, отлично пообедал в вагоне-ресторане и прибыл в Брюссель в последние часы июля.
Шакал осторожно прикрыл дверь, задвинул засов и поднялся на шестой этаж. Отсюда более узкая лестница шла на чердак. Две двери на площадке вели в квартиры с окнами, выходящими во двор, две другие — в квартиры с окнами на улицу. Эти окна он так пристально изучал из кафе и со скамейки. Из них открывался вид на улицу Рен и привокзальную площадь.
На табличках, укрепленных рядом с кнопками звонков, Шакал прочитал «Мадемуазель Беранже» и «Месье и мадам Шарье». Он прислушался, но из квартир не доносилось ни звука. Осмотрел замки: в обоих квартирах врезаны в толщу двери. Дерево толстое, а язычки замков скорее всего металлические пластины, столь любимые французами. Понадобятся ключи, отметил он про себя, которые наверняка есть в каморке мадам Берты.
Вниз Шакал спустился также по лестнице, пробыв в подъезде менее пяти минут. Консьержка уже вернулась. Ее силуэт виднелся сквозь матовое стекло двери ее комнатки.
Выйдя из подъезда, Шакал повернул налево от площади, миновал два жилых дома, почту, расположенную на углу улиц Рен и Литр, свернул на последнюю. Стена здания почты, выходящая на улицу Литр, обрывалась узким проулком. Шакал остановился, чтобы закурить, одновременно глядя в проулок. Дверь черного хода почтового отделения, затем залитый солнцем двор, в дальнем конце которого Шакал различил нижние перекладины пожарной лестницы дома, из которого он только что вышел. Теперь он знал, как скрыться с места преступления.
Прошагав по улице Литр, он вновь повернул налево, на улицу Вожирар, и по ней вышел на бульвар Монпарнас. Он уже стоял на углу, оглядываясь в поисках свободного такси, когда на перекресток на мотоцикле выехал полицейский, поставил мотоцикл на возвышение и начал регулировать движение транспорта. Резкими свистками ему удалось остановить поток машин, выезжающих с улицы Вожирар и направляющихся по бульвару Монпарнас к вокзалу. Машины, движущиеся по бульвару в противоположном направлении, он прижимал к тротуару. Едва он добился нужного результата, со стороны перекрестка Дюрок донесся вой сирен. Шакал увидел, как в пятистах ярдах от него с бульвара Инвалидов на перекресток вырулил кортеж и повернул на бульвар Монпарнас.
Впереди ехали два мотоциклиста, затянутые в черную кожу, в белых шлемах, на рулях сверкали мигалки. За мотоциклами, в затылок друг другу, мчались акулообразные «ситроены DS 19». Полицейский на возвышении вытянулся в струнку, левой рукой указывая в сторону проспекта Мэн, а правую прижимая к груди, ладонью вниз, показывая, что никто не должен мешать движению кортежа.
Мотоциклы, затем лимузины свернули на проспект Мэн. На заднем сиденье первого из них, позади водителя и личного адъютанта, глядя прямо перед собой, сидел мужчина в темно-сером костюме. Перед Шакалом промелькнула гордо поднятая голова и безошибочно узнаваемый нос. В следующий раз молча пообещал Шакал вслед удаляющемуся лимузину, я увижу твое лицо через перекрестье оптического прицела. Затем он остановил такси и попросил отвезти его в отель.
* * *
У станции метро «Дюрок» в президентский кортеж вглядывался еще один человек. Женщина поднялась из метро и уже ступила на мостовую, когда ее остановил свисток полицейского. Секундами позже мотоциклы, а следом и лимузины свернули с бульвара Инвалидов на бульвар Монпарнас. Женщина тоже увидела знаменитый профиль, и ее глаза вспыхнули яростью. Машины уже уехали, а она все смотрела им вслед, пока не почувствовала на себе взгляд полицейского. И торопливо перебежала улицу.Жаклин Дюма, и без того красивая, знала, как подать себя во всем блеске, ибо работала косметичкой в дорогом салоне за Елисейскими полями. Вечером 30 июля она спешила, в свою маленькую квартирку рядом с площадью Бретой, чтобы подготовиться к свиданию. Она знала, что несколько часов спустя будет лежать в объятиях любовника, которого ненавидела, и хотела, чтобы он нашел ее неотразимой.
Тремя годами раньше больше всего на свете она ждала следующего свидания. Выросла Жаклин в дружной семье, отец работал в банке, мать вела домашнее хозяйство, Жаклин училась на курсах косметичек, а Жан-Клод служил в армии. Жили они в Ле Везине, не в самой лучшей части, но в хорошем доме.
Осенью 1959 года, когда она и родители завтракали, почтальон принес телеграмму из министерства вооруженных сил. Министр, выражая безмерное сожаление, сообщал господину и мадам Арман Дюма о смерти в Алжире их сына, Жана-Клода, рядового Первой колониальной воздушно-десантной бригады. И обещал, что в ближайшее время им будут пересланы личные вещи убитого.
Мир Жаклин рухнул. Жизнь казалась бессмысленной, ей претили и спокойствие дома в Ле Везине и болтовня ее сокурсниц об обаянии Ива Монтана или последнем сумасшедшем танце, завезенном из Америки. Le Rock. Да и как жить дальше, если ее маленький Жан-Клод, любимый младший братишка, такой ранимый и нежный, ненавидевший насилие и войну, мечтавший только о том, чтобы его оставили в покое с его книгами, еще совсем мальчик, которого она так баловала, застрелен насмерть в какой-то богом забытой пустыне Алжира. Жаклин начала ненавидеть. Грязных трусливых арабов, погубивших ее брата.
Затем появился Франсуа. В одно воскресное утро он возник на пороге, когда ее родители уехали в гости к родственникам. Стоял декабрь, улицу и сад завалило снегом. И загорелое лицо Франсуа особенно выделялось на фоне бледности горожан. Он спросил, нельзя ли ему поговорить с мадемуазель Жаклин. Она ответила: «Это я» — и спросила, что ему нужно. Он пояснил, что командовал взводом, в котором служил Жан-Клод Дюма, ее брат, и привез от него письмо. Жаклин пригласила его в дом.
Жан-Клод написал письмо за две недели до смерти, и оно лежало во внутреннем кармане его гимнастерки, когда их патруль, преследовавший банду феллахов, вырезавших семью поселенца, напоролся на батальон регулярных войск Фронта национального освобождения. В жестокой схватке на заре пуля пробила Жану-Клоду легкое. Перед смертью он отдал письмо командиру взвода.
Прочитав письмо, Жаклин всплакнула. В нем не было ничего особенного, обычный треп о казармах в Константине, курсе боевой подготовки, дисциплине. Остальное она узнала от Франсуа: четырехмильное отступление с наседающими с флангов повстанцами, радиограммы с просьбами о поддержке с воздуха, появление в восемь утра истребителей-бомбардировщиков, ревущие двигатели, взрывы ракет. И ее брат, добровольно вступивший в бригаду, выполнявшую самые сложные задания командования, чтобы доказать, что он — мужчина, и принявший смерть, не уронив чести.
Франсуа понял ее состояние. Четыре года войны выжгли его дотла, превратив в профессионального солдата. Но он нашел теплые слова для сестры его погибшего однополчанина. Этим он понравился Жаклин, и она приняла его предложение пообедать в Париже. Кроме того, она боялась, что родители вернутся и застанут его в доме. Она не хотела, чтобы они услышали рассказ о смерти Жана-Клода, ибо и мать, и отец за два прошедших месяца сумели заглушить боль потери и кое-как вернуться к привычному образу жизни. За обедом она упросила лейтенанта не встречаться с ними.
Приезд Франсуа разжег ее любопытство. Она хотела узнать как можно больше о войне в Алжире, о происходящих там событиях и причинах, их породивших, о маневрах политиков. В январе 1959 года де Голль из премьер-министра стал президентом, ворвавшись в Елисейский дворец на волне патриотизма, пообещав избирателям, что быстро закончит войну, оставив Алжир французским. От Франсуа она впервые услышала, что человека, которого боготворил ее отец, называют предателем Франции.
Отпуск Франсуа они провели вместе, встречаясь каждый день. В декабре же она закончила курсы, и ее взяли на работу в салон. Он рассказал, как предали французскую армию, о секретных переговорах правительства с находящимся в тюрьме Ахмедом Бен Беллой, лидером ФНО, о готовящейся передаче власти в Алжире арабам. Франсуа уехал на войну во второй половине января. Потом Жаклин ездила к нему в Марсель, куда он вырвался на одну короткую неделю. Она ждала Франсуа, для нее он олицетворял доброту, честь, мужество. Она ждала осень и зиму 1960 года. Днем и вечером его фотография стояла на столице у кровати, а по ночам Жаклин прижимала ее к животу и так засыпала.
Последний раз они виделись весной 1961 года. Когда они гуляли по бульварам, он — в военной форме, она — в своем лучшем платье, ей казалось, что Франсуа — самый сильный, самый красивый мужчина в городе. Одна из работающих с ней девушек увидела их, и на следующий день весь салон только и говорил о красавце десантнике Жаклин. Ее на работе не было: она взяла отпуск, чтобы не расставаться с ним ни днем ни ночью.
Франсуа нервничал. Назревали какие-то события Переговоры с ФНО стали достоянием общественности. Армия, настоящая армия, обещал он, скоро положит этому конец. Алжир должен остаться французским, в это свято верили и двадцатисемилетний, закаленный в сражениях офицер, и очаровательная двадцатитрехлетняя мать его будущего ребенка.
Франсуа не узнал о ребенке. В марте 1961 года он вернулся в Алжир, а 21 апреля некоторые части французской армии подняли мятеж. Первая десантная бригада восстала целиком, за исключением горстки новобранцев. Бои между мятежниками и верными правительству войсками продолжались недолго. Франсуа погиб в перестрелке в начале мая.
После апрельского мятежа Жаклин не получала писем из Алжира, и лишь в июле ей сообщили о гибели Франсуа. Она сняла дешевую квартирку на окраине Парижа и попыталась отравиться газом. Ее спасли, потому что в стенах было много щелей и утечку газа быстро обнаружили, но ребенка она потеряла. Родители увезли Жаклин с собой в ежегодный августовский отпуск, и к возвращению в Ле Везине она вроде бы пришла в себя. А в декабре уже активно работала в подпольной ячейке ОАС.
Мотивы ее были просты: Жан-Клод, после него Франсуа. За них надо отомстить любой ценой, не жалея ни себя, ни других. Ничего иного она не желала. Жаловалась она лишь на то, что задания ей поручались самые простые; передать устное сообщение, отнести записку, иногда брусок пластиковой взрывчатки, засунутый в половину батона в ее сумочке. Она считала, что способна на большее. Даже легавые на углах, обыскивающие прохожих после очередного взрыва бомбы в кафе или кинотеатре, пропускали ее, стоило ей лишь надуть губки или взметнуть густые ресницы.
После Пети-Кламар один из участников покушения провел три ночи в ее квартире у площади Бретой. Это был звездный час Жаклин, но потом он ушел. Месяцем позже его поймали, но он не выдал ее. Может, забыл. Командир ее ячейки, однако, приказал ей приостановить на несколько месяцев всякие контакты с ОАС, пока активность полиции не пойдет на спад. В январе 1963 года она вновь начала носить записки.
Так продолжалось до июля, когда к ней пришел незнакомый мужчина. Его сопровождал командир ячейки, державшийся с подчеркнутой почтительностью к гостю. Тот не представился. Готова она выполнить особое поручение Организации? Конечно. Может быть, опасное, наверняка малоприятное? Неважно.
Три дня спустя ей показали мужчину, вышедшего из подъезда многоквартирного жилого дома. Они сидели в кабине автомобиля. Ей сказали, кто он такой и где работает. И что от нее требуется.
В середине июля они встретились, вроде бы случайно, когда она села рядом с ним в ресторане и, застенчиво улыбнувшись, попросила передать ей соль. Он попытался заговорить с ней, но Жаклин вела себя очень сдержанно. Тактика оказалась правильной. Ее скромность заинтересовала мужчину. Незаметно разговор становился все оживленнее, мужчина его вел, Жаклин следовала за ним. За полмесяца у них завязался роман.
Она достаточно разбиралась в мужчинах, чтобы судить о своем новом кавалере. Тот привык к легким победам, многоопытным женщинам. Она же играла робость, даже целомудрие, лишь изредка намекая, что в глубине ее души теплится страсть, которую надо разжечь. Рыба клюнула на приманку. Для мужчины, не знавшего ни в чем отказа, победа над Жаклин стала вопросом чести.
В конце июля командир ячейки предупредил, что скоро ей придется отдаться этому человеку. 29 июля его жена и двое детей уехали в загородный домик в долине Луары, а он сам, из-за неотложной работы, остался в городе. Едва за женой и детьми закрылась дверь, он уже звонил в салон и настоял, что он и Жаклин пообедают следующим вечером в его квартире. Вдвоем.
Поднявшись к себе, Жаклин взглянула на часы. До встречи оставалось еще три часа. Она приняла душ, вытерлась полотенцем перед большим, в рост человека, зеркалом на задней стороне дверцы шкафа, приподняла руками полные груди с розовыми сосками, не чувствуя той радости, которую испытывала, предвкушая, что скоро их будут ласкать ладони Франсуа.
Она думала о предстоящей ночи, и к горлу подкатывала тошнота. Она поклялась, что пройдет через все, не откажет ему ни в чем. Из ящика комода она достала фотографию Франсуа, всмотрелась в его ироническую полуулыбку, которая появлялась на его лице, когда она летела по платформе ему навстречу. Каштановые волосы, желтовато-коричневая форма, скрывающая мускулистое тело, стальные крылья, знак принадлежности к воздушно-десантным войскам, холодящие раскрасневшуюся щеку. Они остались с ней — на бумаге. Жаклин легла на кровать и подняла фотографию Франсуа над собой, чтобы он смотрел на нее сверху вниз, как всегда в час любви, шепотом спрашивая: «Ну, малышка, ты готова?» И она отвечала: «Да, да, ты же знаешь...» А затем...
* * *
В последний день месяца Шакал отправился на рынок и долго ходил от одного ларька, торгующего подержанными вещами, к другому. Он купил замусоленный черный берет, пару стоптанных башмаков, мятые брюки и, после долгих поисков, длинное пальто, перешитое из армейской шинели. Он предпочел бы более тонкий материал, но во французской армии в разгаре лета шинели не носят, поэтому и шьют их из шерстяной байки. Но его вполне устроила длина: значительно ниже колен, даже при его росте.Уже направляясь к выходу, он заметил лоток, заваленный старыми медалями, и купил целую коллекцию, вкупе с буклетом, подробно описывающим, за какие сражения или подвиги полагается та или иная награда. Перекусив в «Куини» на улице Руаяль, Шакал вернулся в отель, расплатился по счету и собрал вещи. Новые покупки легли на дно двух роскошных чемоданов. Из коллекции медалей он, с помощью буклета, отобрал Военную медаль «За храбрость в бою», медаль Освобождения, а также пять медалей, которыми награждались те, кто воевал в рядах «Свободной Франции» во Второй мировой войне: за участие в сражениях при Бир Хакейме, в Тунисе, Ливии, за высадку в Нормандии и марш на Париж Второй бронетанковой дивизии Филипа Леклерка.
Остальные медали, а также буклет он по отдельности выбросил в мусорные урны на бульваре Малешерб. Портье уведомил его, что очень удобный экспресс «Северная звезда» до Брюсселя отходит от Северного вокзала в четверть шестого. На нем Шакал и уехал, отлично пообедал в вагоне-ресторане и прибыл в Брюссель в последние часы июля.
Глава 6
Письмо для Виктора Ковальски прибыло в Рим на следующее утро. Здоровяк капрал шел по фойе отеля, вернувшись после ежедневного посещения почты, когда его позвал один из коридорных.
— Signer, per favore! (Синьор, одну минуту! (итал.)).
Ковальски повернулся. Итальянца он не узнал, но не нашел в этом ничего исключительного. Он их просто не замечал, и все они были для него на одно лицо. Темноглазый юноша подал ему письмо.
— Euna letlera, signer. Per un Signer Kowalski... non cognosco questo signor... E forse un fransese... (Письмо, синьор. Для синьора Ковальски... он не значится среди постояльцев... Письмо из Франции... (итал.)).
Ковальски не понял ни слова, но ему хватило ума разобрать собственную фамилию, хотя и в исковерканном виде. Он выхватил письмо из руки незнакомца и уставился на написанные корявым почерком адрес и фамилию. В отеле он зарегистрировался под вымышленным именем. Читать Ковальски не любил и, естественно, не мог знать о том, что пятью днями раньше одна парижская газета сообщила на первой полосе о том, что три главаря ОАС окопались на верхнем этаже отеля в Риме.
Поэтому он полагал, что никто не мог знать о его местопребывании. Однако письмо заинтриговало его. Он их получал редко, и, как для большинства простого люда, прибытие письма являлось важным событием. Теперь он понял, что итальянец, смотревший на него преданными глазами спаниеля, словно он, Ковальски, мог разрешить его проблему, обратился к портье и ему сказали, что в этом отеле Ковальски не проживает.
Ковальски взглянул на посланца.
— Bon. Je vais demander ( Хорошо, я сейчас спрошу (фр.)).
Итальянец по-прежнему не отрывал от него глаз.
— Demander, demander ( Спрошу, спрошу (фр.)), — повторил Ковальски, указав вверх.
Итальянец просиял;
— Ah, si. Domandare. Prego, Signor. Tante grazie... (А, понятно. Спросите. Спасибо, синьор. Премного благодарен... (итал.)).
Ковальски уже двинулся к лифту, а итальянец все продолжал благодарить его. Когда двери раскрылись на восьмом этаже, на Ковальски глянуло дуло автоматического пистолета. Охранник осмотрел кабину, убедился, что Ковальски один, поставил пистолет на предохранитель и убрал в карман. Подниматься на восьмой этаж имел право лишь Ковальски. По заведенному порядку охранник доставал пистолет, если сигнальные огоньки над дверью указывали, что лифт не остановился на седьмом этаже.
Второй охранник стоял в конце коридора, у запасного выхода, третий — у лестницы. И внутренняя, и пожарная лестницы были заминированы, хотя администрация отеля об этом не знала. Электрическая цепь, ведущая к детонаторам, прерывалась рубильником, установленным на столе в коридоре.
Четвертый охранник дневной смены дежурил на крыше над девятым этажом, где жили главари ОАС. В случае внезапного нападения им на помощь пришли бы еще три человека, отстоявшие ночную вахту и днем отсыпающиеся в своих комнатах на восьмом этаже. Для того чтобы перейти от сна к делу, им хватило бы нескольких секунд. Сигналом общей тревоги являлся подъем лифта на девятый этаж. Такое и произошло однажды, совершенно случайно, когда коридорный с подносом напитков в руках нажал кнопку «9». Его быстро отучили от подобных ошибок.
Охранник позвонил наверх, чтобы сообщить о прибытии почты, затем указал Ковальски на лестницу. Бывший капрал засунул письмо, адресованное ему, в карман. Корреспонденция для Родина и его коллег находилась в стальном ящичке, прикованном к левой руке Ковальски. Ключи от наручника и от ящика Родин держал при себе. Три минуты спустя подполковник отомкнул оба замка, и Ковальски спустился в свою комнату. Он мог спать до полудня, когда начиналась его смена у лифта.
В комнате он наконец-то прочел письмо, начав с подписи. К его удивлению, оно пришло от Ковача, которого он не видел с год. И если Ковальски читал с трудом, то Ковач писал как курица лапой. Ковальски пришлось чуть ли не расшифровывать письмо. К счастью, оно было коротким.
Ковач начал с того, что приятель прочел ему вслух газетную статью о Родине, Монклере и Кассоне, живущих под охраной в этом римском отеле. Он предположил, что с ними будет и его давний друг Ковальски, поэтому он и направляет туда свое письмо.
Далее речь шла о теперешней жизни во Франции, частых проверках документов, поступающих приказах о нападениях на банки и ювелирные магазины. Ковач написал, что участвовал в четырех налетах, жаловался, что чуть ли не всю добычу приходится отдавать.
В последнем абзаце говорилось о том, что несколькими неделями раньше Ковач встретил Мишеля, а тот говорил с Жожо, который сказал, что у маленькой Сильвии какая-то болезнь, кажется люка, что-то такое с кровью, но он, Ковач, надеется, что она скоро выздоровеет и Виктор может не волноваться.
Но Виктор волновался. Его очень встревожила болезнь маленькой Сильвии. За тридцать шесть прожитых лет сердце Виктора превратилось едва ли не в камень и крайне редко отзывалось на чью-то боль. Ему было двенадцать, когда немцы захватили Польшу. Еще через год его родителей увезли в черном фургоне. Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, чем занимается его сестра в большом отеле за кафедральным собором, куда часто наведывались немецкие, офицеры. Родители пытались протестовать, обратились в военную комендатуру, и больше их не видели. Ковальски ушел в партизаны. Первого немца он убил в пятнадцать лет. В семнадцать пришли русские, но Виктор счел за благо покинуть Польшу. Через Чехословакию он добрался до Австрии и попал в лагерь для перемещенных лиц, высокий, худой, говоривший только по-польски и ослабевший от голода. Его приняли за обычного беженца, которого война занесла на чужбину. На американской еде он быстро окреп. Весной 1946 года, вместе с другим поляком, знавшим французский, Виктор удрал из лагеря. Они двинулись на юг, сначала в Италию, потом во Францию. В Марселе он ограбил магазин, убил хозяина, заставшего его на месте преступления, и снова ударился в бега. Его спутник расстался с ним, указав, что теперь Виктору осталась одна дорога — в Иностранный легион. Ковальски вступил в Легион на следующее утро и оказался в Сиди-Бель-Аббес до начала полицейского расследования. Разрушенный войной Марсель по-прежнему служил перевалочной базой для поступающего из Америки продовольствия, и грабежи магазинов, торгующих заморскими товарами, случались часто. Через неделю полиция закрыла дело, не утруждая себя особыми розысками. Ковальски узнал об этом, уже будучи легионером.
Ему было девятнадцать, и поначалу бывалые солдаты называли его petit bonhomme (Мальчуган (фр.)). Потом он показал им, что умеет убивать, и его стали звать Ковальски.
Шесть лет в Индокитае лишили его последних человеческих чувств, а затем Ковальски послали в Алжир. Он постоянно воевал, лишь однажды его направили на учебную базу близ Марселя для прохождения шестимесячного курса специальной подготовки. Там он встретил Жюли, миниатюрную, порочную подавальщицу из портового бара, у которой возникла ссора с ее сутенером. От удара Ковальски тот пролетел шесть метров и потом оставался без сознания десять часов. Сломанная челюсть в конце концов срослась, но он уже не мог выговаривать многих букв.
Жюли понравился здоровяк легионер, и на несколько месяцев он стал ее защитником, по вечерам провожая девушку домой, в чердачную каморку во Вью Пор. Страсти в их отношениях, особенно с ее стороны, было много, любви — чуть, и стало еще меньше, когда она поняла, что беременна. Ребенок, заявила она Ковальски, его, и он поверил, потому что хотел поверить. Она также сказала, что ей ребенок не нужен и она знает старуху, которая поможет избавиться от него. Ковальски поколотил ее и пригрозил, что убьет, если она это сделает. Через три месяца он должен был вернуться в Алжир. За это время он подружился с другим поляком, экс-легионером Джозефом Гржибовски, все звали его Жожо. Тот потерял ногу в Индокитае и, вернувшись во Францию, сошелся с веселой вдовой. У нее был лоток на колесиках, который она возила вдоль платформы, предлагая пассажирам прибывающих поездов пирожки и бутерброды. После их свадьбы в 1953 году они работали вдвоем. Жожо брал деньги и отсчитывал сдачу, его жена раздавала бутерброды и пирожки. Свободные вечера Жожо проводил в барах, где собирались легионеры из близлежащих казарм. Большей частью новобранцы, вступившие в Легион после того, как его отправили во Францию, но однажды он наткнулся на Ковальски.
Именно к Жожо обратился Ковальски за советом. Жожо согласился, что ребенка надо сохранить. Они оба когда-то были католиками.
— Она хочет избавиться от ребенка, — вздохнул Виктор.
— Шлюха, — покачал головой Жожо.
— Корова, — кивнул Ковальски.
Они выпили еще, задумчиво глядя в зеркало за стойкой.
— Нечестно по отношению к ребенку, — заявил Виктор.
— Нечестно. — подтвердил Жожо.
— У меня никогда не было ребенка, — после долгой паузы вымолвил Виктор.
— У меня тоже, хотя я женат и все такое, — ответил Жожо.
Где-то за полночь, вдрызг пьяные, они нашли верное решение и отметили свой успех еще бутылкой вина. Проснувшись, Жожо вспомнил о своем обещании, но прошло еще три дня, прежде чем он решился сказать об этом жене. К его изумлению, мадам отнеслась к этой идее весьма благосклонно.
В должный срок Виктор отправился в Алжир и попал к майору Родину, тогда командиру батальона. В Марселе Жожо и его жена кнутом и пряником держали в узде беременную Жюли. К отъезду Виктора она была уже на пятом месяце, так что об аборте не могло быть и речи, о чем Жожо и сказал сутенеру со сломанной челюстью, вновь замаячившему на горизонте. Этот тип уже понял, что с легионерами лучше не связываться, даже с одноногими ветеранами, поэтому, обругав последними словами свой прежний источник дохода, он отправился искать счастья в другое место.
В конце 1955 года Жюли родила девочку, голубоглазую и золотоволосую. Жожо и его жена оформили необходимые документы на удочерение. Жюли их подписала. После официального утверждения документов Жюли вернулась к прежнему образу жизни, а в семье Жожо появилась дочка, которую назвали Сильвией. Письмом они известили об этом Виктора, немало его обрадовав. Однако о том, что у него растет дочь, он никому не говорил. Потому что у него отнимали все, что ему принадлежало, если об этом становилось известно.
— Signer, per favore! (Синьор, одну минуту! (итал.)).
Ковальски повернулся. Итальянца он не узнал, но не нашел в этом ничего исключительного. Он их просто не замечал, и все они были для него на одно лицо. Темноглазый юноша подал ему письмо.
— Euna letlera, signer. Per un Signer Kowalski... non cognosco questo signor... E forse un fransese... (Письмо, синьор. Для синьора Ковальски... он не значится среди постояльцев... Письмо из Франции... (итал.)).
Ковальски не понял ни слова, но ему хватило ума разобрать собственную фамилию, хотя и в исковерканном виде. Он выхватил письмо из руки незнакомца и уставился на написанные корявым почерком адрес и фамилию. В отеле он зарегистрировался под вымышленным именем. Читать Ковальски не любил и, естественно, не мог знать о том, что пятью днями раньше одна парижская газета сообщила на первой полосе о том, что три главаря ОАС окопались на верхнем этаже отеля в Риме.
Поэтому он полагал, что никто не мог знать о его местопребывании. Однако письмо заинтриговало его. Он их получал редко, и, как для большинства простого люда, прибытие письма являлось важным событием. Теперь он понял, что итальянец, смотревший на него преданными глазами спаниеля, словно он, Ковальски, мог разрешить его проблему, обратился к портье и ему сказали, что в этом отеле Ковальски не проживает.
Ковальски взглянул на посланца.
— Bon. Je vais demander ( Хорошо, я сейчас спрошу (фр.)).
Итальянец по-прежнему не отрывал от него глаз.
— Demander, demander ( Спрошу, спрошу (фр.)), — повторил Ковальски, указав вверх.
Итальянец просиял;
— Ah, si. Domandare. Prego, Signor. Tante grazie... (А, понятно. Спросите. Спасибо, синьор. Премного благодарен... (итал.)).
Ковальски уже двинулся к лифту, а итальянец все продолжал благодарить его. Когда двери раскрылись на восьмом этаже, на Ковальски глянуло дуло автоматического пистолета. Охранник осмотрел кабину, убедился, что Ковальски один, поставил пистолет на предохранитель и убрал в карман. Подниматься на восьмой этаж имел право лишь Ковальски. По заведенному порядку охранник доставал пистолет, если сигнальные огоньки над дверью указывали, что лифт не остановился на седьмом этаже.
Второй охранник стоял в конце коридора, у запасного выхода, третий — у лестницы. И внутренняя, и пожарная лестницы были заминированы, хотя администрация отеля об этом не знала. Электрическая цепь, ведущая к детонаторам, прерывалась рубильником, установленным на столе в коридоре.
Четвертый охранник дневной смены дежурил на крыше над девятым этажом, где жили главари ОАС. В случае внезапного нападения им на помощь пришли бы еще три человека, отстоявшие ночную вахту и днем отсыпающиеся в своих комнатах на восьмом этаже. Для того чтобы перейти от сна к делу, им хватило бы нескольких секунд. Сигналом общей тревоги являлся подъем лифта на девятый этаж. Такое и произошло однажды, совершенно случайно, когда коридорный с подносом напитков в руках нажал кнопку «9». Его быстро отучили от подобных ошибок.
Охранник позвонил наверх, чтобы сообщить о прибытии почты, затем указал Ковальски на лестницу. Бывший капрал засунул письмо, адресованное ему, в карман. Корреспонденция для Родина и его коллег находилась в стальном ящичке, прикованном к левой руке Ковальски. Ключи от наручника и от ящика Родин держал при себе. Три минуты спустя подполковник отомкнул оба замка, и Ковальски спустился в свою комнату. Он мог спать до полудня, когда начиналась его смена у лифта.
В комнате он наконец-то прочел письмо, начав с подписи. К его удивлению, оно пришло от Ковача, которого он не видел с год. И если Ковальски читал с трудом, то Ковач писал как курица лапой. Ковальски пришлось чуть ли не расшифровывать письмо. К счастью, оно было коротким.
Ковач начал с того, что приятель прочел ему вслух газетную статью о Родине, Монклере и Кассоне, живущих под охраной в этом римском отеле. Он предположил, что с ними будет и его давний друг Ковальски, поэтому он и направляет туда свое письмо.
Далее речь шла о теперешней жизни во Франции, частых проверках документов, поступающих приказах о нападениях на банки и ювелирные магазины. Ковач написал, что участвовал в четырех налетах, жаловался, что чуть ли не всю добычу приходится отдавать.
В последнем абзаце говорилось о том, что несколькими неделями раньше Ковач встретил Мишеля, а тот говорил с Жожо, который сказал, что у маленькой Сильвии какая-то болезнь, кажется люка, что-то такое с кровью, но он, Ковач, надеется, что она скоро выздоровеет и Виктор может не волноваться.
Но Виктор волновался. Его очень встревожила болезнь маленькой Сильвии. За тридцать шесть прожитых лет сердце Виктора превратилось едва ли не в камень и крайне редко отзывалось на чью-то боль. Ему было двенадцать, когда немцы захватили Польшу. Еще через год его родителей увезли в черном фургоне. Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, чем занимается его сестра в большом отеле за кафедральным собором, куда часто наведывались немецкие, офицеры. Родители пытались протестовать, обратились в военную комендатуру, и больше их не видели. Ковальски ушел в партизаны. Первого немца он убил в пятнадцать лет. В семнадцать пришли русские, но Виктор счел за благо покинуть Польшу. Через Чехословакию он добрался до Австрии и попал в лагерь для перемещенных лиц, высокий, худой, говоривший только по-польски и ослабевший от голода. Его приняли за обычного беженца, которого война занесла на чужбину. На американской еде он быстро окреп. Весной 1946 года, вместе с другим поляком, знавшим французский, Виктор удрал из лагеря. Они двинулись на юг, сначала в Италию, потом во Францию. В Марселе он ограбил магазин, убил хозяина, заставшего его на месте преступления, и снова ударился в бега. Его спутник расстался с ним, указав, что теперь Виктору осталась одна дорога — в Иностранный легион. Ковальски вступил в Легион на следующее утро и оказался в Сиди-Бель-Аббес до начала полицейского расследования. Разрушенный войной Марсель по-прежнему служил перевалочной базой для поступающего из Америки продовольствия, и грабежи магазинов, торгующих заморскими товарами, случались часто. Через неделю полиция закрыла дело, не утруждая себя особыми розысками. Ковальски узнал об этом, уже будучи легионером.
Ему было девятнадцать, и поначалу бывалые солдаты называли его petit bonhomme (Мальчуган (фр.)). Потом он показал им, что умеет убивать, и его стали звать Ковальски.
Шесть лет в Индокитае лишили его последних человеческих чувств, а затем Ковальски послали в Алжир. Он постоянно воевал, лишь однажды его направили на учебную базу близ Марселя для прохождения шестимесячного курса специальной подготовки. Там он встретил Жюли, миниатюрную, порочную подавальщицу из портового бара, у которой возникла ссора с ее сутенером. От удара Ковальски тот пролетел шесть метров и потом оставался без сознания десять часов. Сломанная челюсть в конце концов срослась, но он уже не мог выговаривать многих букв.
Жюли понравился здоровяк легионер, и на несколько месяцев он стал ее защитником, по вечерам провожая девушку домой, в чердачную каморку во Вью Пор. Страсти в их отношениях, особенно с ее стороны, было много, любви — чуть, и стало еще меньше, когда она поняла, что беременна. Ребенок, заявила она Ковальски, его, и он поверил, потому что хотел поверить. Она также сказала, что ей ребенок не нужен и она знает старуху, которая поможет избавиться от него. Ковальски поколотил ее и пригрозил, что убьет, если она это сделает. Через три месяца он должен был вернуться в Алжир. За это время он подружился с другим поляком, экс-легионером Джозефом Гржибовски, все звали его Жожо. Тот потерял ногу в Индокитае и, вернувшись во Францию, сошелся с веселой вдовой. У нее был лоток на колесиках, который она возила вдоль платформы, предлагая пассажирам прибывающих поездов пирожки и бутерброды. После их свадьбы в 1953 году они работали вдвоем. Жожо брал деньги и отсчитывал сдачу, его жена раздавала бутерброды и пирожки. Свободные вечера Жожо проводил в барах, где собирались легионеры из близлежащих казарм. Большей частью новобранцы, вступившие в Легион после того, как его отправили во Францию, но однажды он наткнулся на Ковальски.
Именно к Жожо обратился Ковальски за советом. Жожо согласился, что ребенка надо сохранить. Они оба когда-то были католиками.
— Она хочет избавиться от ребенка, — вздохнул Виктор.
— Шлюха, — покачал головой Жожо.
— Корова, — кивнул Ковальски.
Они выпили еще, задумчиво глядя в зеркало за стойкой.
— Нечестно по отношению к ребенку, — заявил Виктор.
— Нечестно. — подтвердил Жожо.
— У меня никогда не было ребенка, — после долгой паузы вымолвил Виктор.
— У меня тоже, хотя я женат и все такое, — ответил Жожо.
Где-то за полночь, вдрызг пьяные, они нашли верное решение и отметили свой успех еще бутылкой вина. Проснувшись, Жожо вспомнил о своем обещании, но прошло еще три дня, прежде чем он решился сказать об этом жене. К его изумлению, мадам отнеслась к этой идее весьма благосклонно.
В должный срок Виктор отправился в Алжир и попал к майору Родину, тогда командиру батальона. В Марселе Жожо и его жена кнутом и пряником держали в узде беременную Жюли. К отъезду Виктора она была уже на пятом месяце, так что об аборте не могло быть и речи, о чем Жожо и сказал сутенеру со сломанной челюстью, вновь замаячившему на горизонте. Этот тип уже понял, что с легионерами лучше не связываться, даже с одноногими ветеранами, поэтому, обругав последними словами свой прежний источник дохода, он отправился искать счастья в другое место.
В конце 1955 года Жюли родила девочку, голубоглазую и золотоволосую. Жожо и его жена оформили необходимые документы на удочерение. Жюли их подписала. После официального утверждения документов Жюли вернулась к прежнему образу жизни, а в семье Жожо появилась дочка, которую назвали Сильвией. Письмом они известили об этом Виктора, немало его обрадовав. Однако о том, что у него растет дочь, он никому не говорил. Потому что у него отнимали все, что ему принадлежало, если об этом становилось известно.