Страница:
– Шелби Флад, вы говорите? – хриплым голосом спросил он. – Разумеется, я вас помню.
– Я так и думала. – С ослепительной улыбкой она вернулась к более насущной проблеме – его разбухшей ширинке. Через мгновение Астербаум опустил скатерть. Поджаренный хлеб и икра были немедленно забыты – он смотрел на противоположную стену с выражением рассеянного удовольствия на лице.
Шелби Флад любила смотреть, как спят фантастически удачливые мужчины. Их уязвимость в эти моменты заставляла ее чувствовать себя всесильной. Ощущение силы – своей и чужой – было необходимо Шелби как хлеб. Она знала по собственному опыту, что те мужчины, которые добиваются наибольшего успеха, никогда не дают послабления своим мозгам. Они всегда на страже, всегда бдительны, всегда стремятся извлечь максимум выгоды из своего положения, не давая спуску врагам. В коридорах власти царствовала паранойя, и сильнейшие ревниво защищали свои позиции. Но когда эти сильнейшие спали, они были беспомощны, как младенцы. Бессознательное состояние уравнивает всех, думала Шелби. Именно в это время всесильных мужчин никто не охранял. И именно в это время они ей хотя бы немного нравились.
Иногда, повинуясь странному капризу, она воображала себя принцессой тьмы, одним из крылатых суккубов[10], которые нападают на мужчин во сне и соблазняют их, высасывая все жизненные соки. Ей нравилось считать себя сексуальной волшебницей. Ей нравилось думать, что она высосала из Дугласа Астербаума все, что можно.
Теперь, свернувшись в роскошном кресле, напротив огромной кровати на водном матрасе, на которой покоился Астербаум, она наблюдала за тем, как у него ритмично раздуваются ноздри. Отдых воина, саркастически подумала она. Надо дать ему побольше времени на восстановление сил до следующей битвы. Она сделает это с удовольствием – особенно учитывая то, чего она ждет от него.
Стены спальни на самом верхнем этаже небоскреба были стеклянными, и за ними была видна фиолетово-алая линия небосвода. Над городом занимался рассвет. Солнце, подобно хлысту, разрушало остатки ночи своими насыщенными, кровоточащими лучами. Шелби любила утренний Манхэттен, особенно с такой высоты. Вопреки возражениям Астербаума, она настояла на том, чтобы переночевать в «Манхэттен Тауэрс». У нее было предчувствие, что эта гостиница принесет ей счастье, хотя ему она об этом не сказала. Может быть, именно сегодня она станет богатой.
Линия горизонта с каждой минутой становилась все ярче, а зрелище рассвета над Нью-Йорком – все более захватывающим. Небоскребы серебряными ножами вонзались в голубое утреннее небо. Когда Шелби наконец повернулась к своему новому знакомому, выяснилось, что он смотрит на нее, потягиваясь. Шелби выбросила вверх одну ногу, вытянула пальцы к потолку, а потом осторожно положила голую пятку на самый край кровати.
– Доброе утро, мой тигренок, – промурлыкала она. – Как тебе моя экипировка?
Кокетливо выгнув спину, она потянулась, чтобы во всей красе показать ему свою наготу, в том числе и родинку в форме сердца, украшавшую ее ключицу. Из одежды на ней был только мужской шелковый галстук, завязанный безупречным узлом на шее.
Его глаза скользнули по ее голой ноге к черному гнездышку между бедрами. Подчиняясь его голодному взгляду и сознавая, как на него это подействует, она чуть-чуть приоткрыла ноги. Сейчас ей совершенно не хотелось давать ему больше. От этого мужчины ей нужна была власть – вся власть, которую только возможно от него получить. Пока она не осуществит этот план, он должен постоянно быть твердолобым, как горный козел.
– Знаешь, я так голодна! – тихо произнесла Шелби. – Давай закажем завтрак.
Он откинул простыни с изображением леопардов, чтобы показать ей, как он голоден.
– Это потом, – промурлыкала она. Через несколько минут они уже сидели на террасе и завтракали. Расторопные официанты подали пышный золотистый омлет, корзиночки с масляным кремом и крепкий черный кофе. Шелби продолжала свой сеанс обольщения. Она специально почти не запахнула гостиничный махровый халат, так что стоило ей наклониться, как его полы распахивались, открывая любопытному взору ее восхитительную грудь. Но она продавала не тело. Это была всего лишь наживка. Ее тайной целью было вылепить нового Дугласа Астербаума. У нее были свои представления о будущей славе, которые в значительной степени включали в себя настоящее Астербаума.
Ее кожаная сумочка лежала рядом с ней на стуле. Шелби достала оттуда образцы тканей и папку с фотографиями ее ухоженных клиентов. Среди них не было таких знаменитостей, как ее нынешний визави, но она и проделала весь этот путь для того, чтобы поймать на крючок крупную рыбу.
– Я раздела тебя, Дуг, – сказала она, наклоняясь, чтобы дотронуться до его колена под столом. – Теперь позволь мне тебя одеть. Я могу показать тебе, как изменить твой облик. Мне лучше других известно, на что реагируют женщины – на деньги, власть, надменность.
Он разрушил всю эту радужную картину через десять секунд, посмотрев на Шелби снисходительно.
– Никто не зовет меня Дуг, – сказал он, беря в руки утренний выпуск «Уолл-стрит Джорнал» и с хрустом листая страницы в поисках биржевых сводок.
– Но ведь после… – Это была первая промашка Шелби – она терпеть не могла неуверенности в собственном голосе. В душе возникли страх, разочарованность и боль поражения. Больше всего на свете Шелби ненавидела, когда ее игнорировали. Каждая новая страница, которую переворачивали его пальцы, еще больше усиливала ее благородный гнев. Она поймала себя на желании вырвать проклятую газету у него из рук.
– Конечно… Дуглас, о нет, мистер Астербаум. – Издав серебристый звук, слишком саркастический, чтобы его можно было назвать смехом, она засунула руку внутрь его халата, желая достичь той части тела, которая с такой готовностью отвечала на ее манипуляции.
– Я могу сделать тебя неотразимым, Дуглас, – настоящим богом.
– Мне принадлежит Уолл-стрит, – сообщил он, отгибая край газеты, чтобы посмотреть на нее поверх своих очков. – Я уже стал богом.
Потрясенная этим облеченным в столь непринужденную форму отказом, Шелби убрала руку. Дуглас Астербаум оказался последним мерзавцем, подумала она. Он использовал ее! Оказывается, он и не намеревался предоставлять ей право участия в его делах. Он даже не позволил ей рассказать, как именно она хочет улучшить его имидж. Вот скотина! В бессознательном состоянии он ей нравился гораздо больше.
Глядя на газету, которой человек, владевший Уолд-стрит, очень эффективно прикрывался от своей ночной подруги, Шелби еще больше распалялась. Но через несколько минут ей надоело мечтать о том, как она его кастрирует, и она постепенно смирилась со сложившейся ситуацией. Итак, эта рыбка уплыла, но это не страшно. Океан большой, и наживки у нее предостаточно. Но, как только ее ум заработал в поисках нового приключения, она вдруг увидела потрясающий заголовок, и ее бирюзовые глаза хищно сузились. Статья называлась «Имущество финансового магната от журналистики стоит миллионы».
Пробежав глазами первый абзац, Шелби пробормотала: «Саймон Уорнек умер?». Ее пухлые губы сложились в рассеянную улыбку – как у Мадонны. Пожалуй, Шелби Флад пришла пора наведаться домой.
Глава 10
– Я так и думала. – С ослепительной улыбкой она вернулась к более насущной проблеме – его разбухшей ширинке. Через мгновение Астербаум опустил скатерть. Поджаренный хлеб и икра были немедленно забыты – он смотрел на противоположную стену с выражением рассеянного удовольствия на лице.
Шелби Флад любила смотреть, как спят фантастически удачливые мужчины. Их уязвимость в эти моменты заставляла ее чувствовать себя всесильной. Ощущение силы – своей и чужой – было необходимо Шелби как хлеб. Она знала по собственному опыту, что те мужчины, которые добиваются наибольшего успеха, никогда не дают послабления своим мозгам. Они всегда на страже, всегда бдительны, всегда стремятся извлечь максимум выгоды из своего положения, не давая спуску врагам. В коридорах власти царствовала паранойя, и сильнейшие ревниво защищали свои позиции. Но когда эти сильнейшие спали, они были беспомощны, как младенцы. Бессознательное состояние уравнивает всех, думала Шелби. Именно в это время всесильных мужчин никто не охранял. И именно в это время они ей хотя бы немного нравились.
Иногда, повинуясь странному капризу, она воображала себя принцессой тьмы, одним из крылатых суккубов[10], которые нападают на мужчин во сне и соблазняют их, высасывая все жизненные соки. Ей нравилось считать себя сексуальной волшебницей. Ей нравилось думать, что она высосала из Дугласа Астербаума все, что можно.
Теперь, свернувшись в роскошном кресле, напротив огромной кровати на водном матрасе, на которой покоился Астербаум, она наблюдала за тем, как у него ритмично раздуваются ноздри. Отдых воина, саркастически подумала она. Надо дать ему побольше времени на восстановление сил до следующей битвы. Она сделает это с удовольствием – особенно учитывая то, чего она ждет от него.
Стены спальни на самом верхнем этаже небоскреба были стеклянными, и за ними была видна фиолетово-алая линия небосвода. Над городом занимался рассвет. Солнце, подобно хлысту, разрушало остатки ночи своими насыщенными, кровоточащими лучами. Шелби любила утренний Манхэттен, особенно с такой высоты. Вопреки возражениям Астербаума, она настояла на том, чтобы переночевать в «Манхэттен Тауэрс». У нее было предчувствие, что эта гостиница принесет ей счастье, хотя ему она об этом не сказала. Может быть, именно сегодня она станет богатой.
Линия горизонта с каждой минутой становилась все ярче, а зрелище рассвета над Нью-Йорком – все более захватывающим. Небоскребы серебряными ножами вонзались в голубое утреннее небо. Когда Шелби наконец повернулась к своему новому знакомому, выяснилось, что он смотрит на нее, потягиваясь. Шелби выбросила вверх одну ногу, вытянула пальцы к потолку, а потом осторожно положила голую пятку на самый край кровати.
– Доброе утро, мой тигренок, – промурлыкала она. – Как тебе моя экипировка?
Кокетливо выгнув спину, она потянулась, чтобы во всей красе показать ему свою наготу, в том числе и родинку в форме сердца, украшавшую ее ключицу. Из одежды на ней был только мужской шелковый галстук, завязанный безупречным узлом на шее.
Его глаза скользнули по ее голой ноге к черному гнездышку между бедрами. Подчиняясь его голодному взгляду и сознавая, как на него это подействует, она чуть-чуть приоткрыла ноги. Сейчас ей совершенно не хотелось давать ему больше. От этого мужчины ей нужна была власть – вся власть, которую только возможно от него получить. Пока она не осуществит этот план, он должен постоянно быть твердолобым, как горный козел.
– Знаешь, я так голодна! – тихо произнесла Шелби. – Давай закажем завтрак.
Он откинул простыни с изображением леопардов, чтобы показать ей, как он голоден.
– Это потом, – промурлыкала она. Через несколько минут они уже сидели на террасе и завтракали. Расторопные официанты подали пышный золотистый омлет, корзиночки с масляным кремом и крепкий черный кофе. Шелби продолжала свой сеанс обольщения. Она специально почти не запахнула гостиничный махровый халат, так что стоило ей наклониться, как его полы распахивались, открывая любопытному взору ее восхитительную грудь. Но она продавала не тело. Это была всего лишь наживка. Ее тайной целью было вылепить нового Дугласа Астербаума. У нее были свои представления о будущей славе, которые в значительной степени включали в себя настоящее Астербаума.
Ее кожаная сумочка лежала рядом с ней на стуле. Шелби достала оттуда образцы тканей и папку с фотографиями ее ухоженных клиентов. Среди них не было таких знаменитостей, как ее нынешний визави, но она и проделала весь этот путь для того, чтобы поймать на крючок крупную рыбу.
– Я раздела тебя, Дуг, – сказала она, наклоняясь, чтобы дотронуться до его колена под столом. – Теперь позволь мне тебя одеть. Я могу показать тебе, как изменить твой облик. Мне лучше других известно, на что реагируют женщины – на деньги, власть, надменность.
Он разрушил всю эту радужную картину через десять секунд, посмотрев на Шелби снисходительно.
– Никто не зовет меня Дуг, – сказал он, беря в руки утренний выпуск «Уолл-стрит Джорнал» и с хрустом листая страницы в поисках биржевых сводок.
– Но ведь после… – Это была первая промашка Шелби – она терпеть не могла неуверенности в собственном голосе. В душе возникли страх, разочарованность и боль поражения. Больше всего на свете Шелби ненавидела, когда ее игнорировали. Каждая новая страница, которую переворачивали его пальцы, еще больше усиливала ее благородный гнев. Она поймала себя на желании вырвать проклятую газету у него из рук.
– Конечно… Дуглас, о нет, мистер Астербаум. – Издав серебристый звук, слишком саркастический, чтобы его можно было назвать смехом, она засунула руку внутрь его халата, желая достичь той части тела, которая с такой готовностью отвечала на ее манипуляции.
– Я могу сделать тебя неотразимым, Дуглас, – настоящим богом.
– Мне принадлежит Уолл-стрит, – сообщил он, отгибая край газеты, чтобы посмотреть на нее поверх своих очков. – Я уже стал богом.
Потрясенная этим облеченным в столь непринужденную форму отказом, Шелби убрала руку. Дуглас Астербаум оказался последним мерзавцем, подумала она. Он использовал ее! Оказывается, он и не намеревался предоставлять ей право участия в его делах. Он даже не позволил ей рассказать, как именно она хочет улучшить его имидж. Вот скотина! В бессознательном состоянии он ей нравился гораздо больше.
Глядя на газету, которой человек, владевший Уолд-стрит, очень эффективно прикрывался от своей ночной подруги, Шелби еще больше распалялась. Но через несколько минут ей надоело мечтать о том, как она его кастрирует, и она постепенно смирилась со сложившейся ситуацией. Итак, эта рыбка уплыла, но это не страшно. Океан большой, и наживки у нее предостаточно. Но, как только ее ум заработал в поисках нового приключения, она вдруг увидела потрясающий заголовок, и ее бирюзовые глаза хищно сузились. Статья называлась «Имущество финансового магната от журналистики стоит миллионы».
Пробежав глазами первый абзац, Шелби пробормотала: «Саймон Уорнек умер?». Ее пухлые губы сложились в рассеянную улыбку – как у Мадонны. Пожалуй, Шелби Флад пришла пора наведаться домой.
Глава 10
Адвокатская контора «Стрэтгон, Стрэттон, Штайнер и Пирс» целиком занимала пятнадцатый этаж здания Банка Америки в финансовом квартале центра Сан-Франциско. Эта старинная и авторитетная фирма контролировала все юридические аспекты жизни семьи Уорнеков на протяжении по меньшей мере четырех поколений. Когда почтенный Джилберт Стрэттон III в шестьдесят четыре года заболел аневризмом легких и удалился на заслуженный отдых в семейное поместье в округе Мэрии, бразды правления принял его сын и наследник дела и имени Джилберт IV, нисколько не нарушив спокойное течение потока удач. Подобно Уорнекам, Стрэттоны были профессиональной династией. Из поколения в поколение отец передавал дело сыну, обеспечивая продолжение традиции и законный доступ к власти.
Но что касается Уорнеков, то, если верить слухам, все это должно было измениться. На сегодня было назначено чтение последней воли и завещания Саймона Уорнека, и впервые за сто лет дела семейной империи могли быть переданы постороннему человеку – женщине, в которой не было ни капли крови Уорнеков, несмотря на то что она носила эту фамилию.
Все эти соображения занимали ум Люка Уорнека, когда он вдохнул затхлый воздух обитого красным деревом офиса Джилберта Стрэттона IV и уселся напротив своей приемной матери и Мэтта Сэндаски.
Приемная мать. У Люка перехватило дыхание, когда он посмотрел на Джесси. Смертельно бледная и неприветливая, она даже не потрудилась взглянуть на него, когда он вошел. Но это не удержало Люка от того, чтобы подметить каждую деталь ее облика. Без макияжа, с зачесанной в обычный пучок львиной гривой волос, она напоминала христианскую мученицу во время нашествия гуннов.
Черный костюм с узкой юбкой слишком сильно подчеркивал ее бледность, но, несмотря на это, ей удавалось выглядеть удивительно сексуальной. По крайней мере, для Люка. Он с трудом отвел взгляд от ее длинных изящных ног в шелковистых чулках. Эти ноги были слишком большим искушением. Сведенные вместе, они вызывали мысль о том, против чего на первый взгляд протестовали – о сексе.
Джесси было бы неприятно узнать, что ему в голову приходят исключительно мужские фантазии, страстные и эротичные. Ее строгая манера держаться только возбуждала его еще больше. Люку с трудом удавалось убедить себя в том, что эта ледяная особа и та озорная девчонка, с которой он дружил в детстве, – одно и то же лицо. Однако все эти мысли не мешали ему страстно желать того спора, который грозил разразиться через несколько минут. Возможно, это подстегивало его еще больше.
– «Я, Саймон Уорнек, находясь в здравом уме и твердой памяти, объявляю свое окончательное волеизъявление…»
Джил Стрэттон начал читать документ. Люк заставил себя переключить внимание на завещание поражаясь собственному бесстрастию. Слушая, как громко оглашают последнюю волю Саймона, он не чувствовал ничего, за исключением презрения к извращенным идеям этого человека. Но даже это ощущение сегодня было притуплено.
Возможно, полное равнодушие со стороны единственного сына было самой подходящей судьбой для покойного Саймона. Это лишало его власти. Много лет назад возмездие стало смыслом жизни для Люка, но сейчас он чувствовал себя удивительно опустошенным, как будто в последние несколько дней произошел какой-то загадочный катарсис. Что случилось с тем черным гневом, который он приберегал для собственного отца? Неужели мщение потеряло для него свою привлекательность? Или он просто перенес свою враждебность на Джесси?
– «Я передаю и завещаю Джесси Флад-Уорнек…»
Люк поднял глаза и нимало не удивился тому, что Джесси даже не шелохнулась и сидела спокойная, как манекен. Ее самообладание было настолько полным, что ему показалось, будто она даже не дышала, пока Стрэттон читал первый пункт завещания Саймона.
– «…моей жене и верному соратнику, которая однажды рисковала своей жизнью только для того, чтобы спасти мою, и которая неоднократно проявила себя как человек великой смелости и еще большего великодушия, которая в течение всего нашего брака охраняла мое физическое здоровье и благополучие…»
Со странным спокойствием Люк слушал, как Джесси передавалось все, что по праву рождения должно было принадлежать ему. Саймон не просто назначил ее душеприказчицей – он завещал ей все недвижимое имущество – «Эхо», прибрежную виллу в Малибу и городской дом викторианской эпохи в Пасифик Хайте. Кроме того, Джесси получила львиную долю личной собственности Саймона и его бизнес, включая самый крупный бриллиант в его короне – контрольный пакет акций в «Уорнек Комьюникейшенс». Словом, вдова получила все – кроме, разве что, луны с неба.
Затаив дыхание, Люк дослушал эту часть завещания до конца. Мышцы его груди так напряглись, что одна мысль о том, чтобы вздохнуть, причиняла ему боль. Но ни ярости, ни зависти он не чувствовал. Только любопытство – жгучее, почти не поддающееся контролю разума любопытство. Как же ей это удалось? Каким образом она завоевала любовь и доверие мужчины, который в принципе не был способен на эти чувства? Это был парадокс, величайшая загадка из всех, какие жизнь когда-либо ставила перед Люком.
В прочих пунктах говорилось об открытом на имя Мелиссы счете, доступ к которому она получит в день своего двадцатипятилетия, и о солидном пакете акций, завещанном Мэтту Сэндаски – «моему лучшему другу, доверенному лицу и самому способному подчиненному».
Люк откинулся на спинку стула, сложив руки. От внезапного напряжения, которое потребовалось для того, чтобы восстановить контроль над собой, у него свело челюсти. Зависти к Джесси, на которую свалилась такое неожиданное богатство, он не испытывал; весь его гнев был направлен на человека, который занял его место в завещании отца. Никакой личной неприязни к Мэтту Сэндаски у Люка не было, он просто хотел стереть его с лица земли только за то, что он вообще на ней появился.
Сам Сэндаски казался более чем удовлетворенным щедростью Саймона, Он повернулся к Джесси и пожал ей руку. Люк заметил в этом жесте что-то собственническое. Было ясно, что он рассчитывает не только на деловые отношения со вдовой Саймона и даже не только на дружбу. Этот человек подготавливал почву. Люк всегда был уверен в том, что в мужчине самой, природой заложен нюх на соперников, словно издававших невидимые импульсы. Как бы иначе выжил человеческий род? Сэндаски поставил перед собой грандиозную цель. А почему бы и нет? Он хотел приобрести не просто жену – он хотел приобрести империю.
Люк решил, что, покинув этот музей, отправится в бар и хорошенько надерется. Мэри Гринблатт все утро посылала на его «ноутбук» факсы, касающиеся сделки с «Рэнкомом». Современная техника позволяла ему общаться со своей главной помощницей на расстоянии, но даже Мэри, которая никогда никого не ждала, сегодня подождет Люка Уорнека. Он не напивался с той ночи, когда убили Хэнка Флада, но сейчас ему представился хороший повод.
– «И, наконец, Лукас Саймон Уорнек…», – вдруг провозгласил Стрэтгон.
Люк взглянул на адвоката с внезапной настороженностью. Он и не думал, что в завещании будет посвященный ему пункт, особенно после того, как Джил пытался отсоветовать ему присутствовать.
– «…мой единственный сын и единственный находящийся в живых кровный родственник, которого я перестал считать своим сыном и лишил наследства больше десяти лет назад и который, очевидно, решил, что его единственной целью в жизни является противоречить мне и разочаровывать меня. Лукасу я оставляю только мое сожаление о том, что мы с ним находились в такой вражде, и акварельный портрет его – матери Фрэнсис Ситон Уорнек, который висел над камином в гостиной „Эха“. В отличие от меня, она была способна терпеть его физические и нравственные недостатки».
Услышав это, Люк испытал приступ боли, смешанной с яростью. Нравственные недостатки?
Приятно было слышать это от человека, который снял портрет Фрэнсис Уорнек со стены больше двадцати лет назад только потому, что она умерла не так, как, по его представлениям, должны умирать добропорядочные женщины. Люк не раз спрашивал себя, до какого же состояния нужно было довести его мать, чтобы та перепутала дозу своих таблеток.
Ничего, кроме отвращения, эти донесшиеся из-за гробовой доски слова у Люка вызвать не могли. Он встал, и все присутствовавшие немедленно повернулись к нему. Джесси мгновенно очнулась, настороженно глядя на него, а Сэндаски выпрямился, словно приготовившись к прыжку. Даже Стрэттон вышел из своего транса и перестал монотонно бубнить. Было ясно, что все они ожидают от него какого-то взрыва, может быть, даже угрозы оспорить завещание. Однако у Люка на уме было нечто гораздо более интересное, но он не собирался обнародовать свои планы здесь и сейчас.
– Промотай то, что получила, – обратился он к Джесси. – Что до меня, то я намерен отправиться в ближайший бар, чтобы подумать о своих нравственных недостатках.
Стоило ей увидеть входящего в кабинет Люка, как она приготовилась к неприятной сцене. Однако, вместо того чтобы пойти на открытый скандал, он был очень задумчив и вел себя на удивление тихо, как будто выжидая. Но беспримерно жестокие слова о его матери выбили из колеи всех, и в первую очередь – самого Люка. По природе Джесси была не способна прощать. Она не могла себе этого позволить, но сверкнувшая в его глазах боль опечалила ее. Ей даже захотелось как-то его утешить, но возможности сделать это у нее не было. Он выскочил из комнаты так быстро, что Джесси едва дух успела перевести.
Она взяла с туалетного столика хрустальную бабочку и начала машинально постукивать пальцами по ее крылышкам. Сочувствовать Люку Уорнеку было нельзя – ни секунды. Тем не менее Джесси сама прекрасно понимала, каково потерять близкого человека в таком раннем возрасте. Ее мать, Линетт Флад, сбежала, бросив своего мужа и двух дочерей, когда Джесси было восемь лет.
В воспоминаниях Джесси мать представала тихой и достаточно застенчивой женщиной, которая из сил выбивалась, чтобы утихомирить своего требовательного и порой весьма воинственно настроенного супруга. Удавалось ей это весьма редко. Хэнк Флад ни разу ее и пальцем не тронул, но под действием его постоянных – упреков и нравоучений у Линетт развилась чудовищная неуверенность в себе, и она стала похожей на закрытую раковину. Джесси часто думала, что Хэнк намеренно стремился лишить свою молодую жену ее задумчивой красоты и держать в состоянии психологической подавленности, чтобы она от него не ушла.
Но Линетт удивила его. Она удивила всех. Отправившись в один прекрасный день по магазинам, она не вернулась. И Джесси, и Шелби нашли под подушками записки от матери. В полном тоски и стыда письме, обращенном к младшей дочери, Линетт умоляла ту понять мотивы ее поступка: «Пожалуйста, поверь, что я делаю это в целях спасения своей жизни, – писала мать. – Хэнк никогда меня не отпустит, но в душе он хороший человек, и тебе будет лучше остаться с ним, чем убежать со мной».
Убежать. Джесси больше всего на свете мечтала убежать куда-нибудь со своей печальной и прекрасной мамой. Линетт подписала письмо «Погибшая Бабочка».
Тогда Джесси совершенно не поняла, что произошло. Она была напугана и чувствовала себя очень одинокой. Мать свою она за это возненавидела. Но постепенно она осознала, что отчаянные поступки, которые иногда совершают люди, вызваны либо великой смелостью, либо мрачной решимостью. Наверное, в уходе ее матери было и то и другое.
Прежде чем поставить бабочку на место, Джесси на секунду прижала ее к щеке, и холодный хрусталь немного остудил горящее лицо. После исчезновения матери в сердце у нее осталась пустота, заполнить которую было нечем, но в глубине души она знала, что должна простить, погибшую «Бабочку». Наверное, Линетт Флад даже не понимала, на какой ад обрекает своих дочерей, оставляя их на попечение приемного отца. Помимо того, что Хэнк достаточно много пил, никто и не подозревал о том, какое чудовище скрывается в темном сердце этого человека почти двухметрового роста – или какой жестокий конец ожидает его одной холодной ноябрьской ночью. По крайней мере, Шелби об этом явно не догадывалась, к ее вечному сожалению.
Встав из-за туалетного столика, Джесси подошла к шкафу розового дерева и достала оттуда джинсы и свитер – одежду для работы в саду. Дом начал казаться ей тесным, и Джесси почувствовала, что ей необходимо выйти на свежий воздух. Развязав пояс кимоно, она вдруг услышала резкий звук в соседней комнате – как будто кто-то открыл и закрыл комод.
– Джина? – крикнула Джесси, снова запахивая полы кимоно и спуская замерзшие голые ноги на теплый ковер. Это была явно не няня. Джина никогда не вошла бы в комнату, не постучав, разве что в исключительном случае.
Завернув за угол коридора, ведущего в собственно спальню, Джесси застыла на месте. Пальцы ее ног были погружены в мягкий ковер, подобно якорю, который должен был удержать ее. Сначала она увидела его обувь – пару потертых ковбойских сапог, которые Люк преспокойно положил на ее инкрустированный панцирем черепахи комод. В первый момент Джесси возмутилась, а потом почувствовала раздражение из-за того, что ее застигли врасплох. Как только стало ясно, что в соседней комнате кто-то находится, она должна была понять, что это он. Кто еще из домочадцев мог так бесцеремонно нарушить ее покой?
Люк развалился на кушетке рядом с камином, изучая фотографию в серебряной рамочке. Он оперся на одну ногу локтем, рукава-реглан его черного джемпера были закатаны – Люк представлял собой прекрасную модель для рекламы повседневной мужской одежды. Лицо его выражало скептицизм и презрение, но Джесси заинтересовало не это, а фотография. Это был их с Саймоном свадебный портрет, который она давным-давно убрала с глаз долой. Для того, чтобы найти его, Люк должен был перерыть все ящики ее секретера.
– Я тоже очень люблю пышные церемонии, – сказал Люк, поднимая глаза, как будто знал, что она все это время была здесь. Его полуприкрытые черными ресницами глаза внимательно осмотрели всю ее фигуру, заметив и наспех завязанное кимоно, и непричесанные волосы.
Призвав на помощь весь свой самоконтроль, Джесси сумела проигнорировать этот оценивающий взгляд. Пожав плечами с полным безразличием, как будто вся эта сцена очень ее раздражала, она обратилась к Люку, как обратилась бы к неисправимому подростку, который только и делает, что досаждает старшим.
– Что ты делаешь в моей комнате? – с достоинством спросила она.
Люк продолжал изучать фотографию с каким-то упорным интересом.
– И где происходило это священное событие? В саду усадьбы? Это что там за деревьями – наш бельведер?
Джесси молчала, не желая ничего объяснять про свой стремительный и неудачный брак с его отцом. Да, он был заключен здесь, в саду «Эха», всего лишь при двух свидетелях – Мэтте Сэндаски и Роджере Мэткалфе, студенте колледжа, которого Мэтт рекомендовал в качестве управляющего и сторожа.
Люк развернул фотографию, чтобы Джесси лучше было видно.
– Вы выглядите не слишком воодушевленной, миссис Уорнек, – тихо заметил он. – Разве день, когда девушка выходит замуж, не должен быть самым счастливым днем в ее жизни?
– На дворе девяностые годы, – ответила Джесси. Ей не хотелось смотреть на фотографию – она слишком хорошо знала, что имеет в виду Люк. Портрет в изысканной рамке скорее подчеркнул всю мрачность этого события, чем скрыл ее. – Кроме того, меня трудно было назвать девушкой.
С этими словами руки Джесси сжались в кулак, и она сунула их в карманы кимоно, твердо решив скрыть свое раздражение.
– Я хочу, чтобы ты ушел, – сказала она.
– Мне это прекрасно известно. У тебя сегодня был напряженный день – не так-то просто за один день оказаться обладательницей миллионов Уорнека. Ничего удивительного, что тебе хочется отдохнуть.
– Ничего, я переживу.
– Я и не сомневаюсь. – Люк положил фотографию картинкой вниз на кресло рядом с собой. Усевшись поудобнее, он положил руку на его спинку и скрестил ноги на столе, как будто заявляя о своем праве собственности на все, находившееся в спальне, и, в частности, на Джесси. Особенно на Джесси. Он смотрел на нее, невинно наклонив голову, но в глазах у него горела темная угроза. Люк словно сгорал от мужского любопытства и пытался послать ей недвусмысленный сексуальный импульс. Джесси поняла, что он ей не подчинится, потому что у него совсем другие планы. Кроме того, он явно пришел сюда не для того, чтобы обсуждать достоинства и недостатки семейной фотографии.
Расставленные в спальне корзины источали запах роз и цветов апельсинового дерева. На мгновение Джесси ослепил отражавшийся от дверей на террасу свет. Чувства ее обострились, и она попыталась проанализировать ситуацию. На дальней стене висела панель интеркома, и Джесси инстинктивно глянула на нее.
– Слишком далеко, – сказал Люк, словно читавший ее мысли. – Ты не сможешь до него добраться.
Она настороженно повернулась к нему.
– Может быть, лучше присядешь, Джесси?
– Зачем?
Он пожал плечами, явно получая некоторое жестокое удовлетворение от того, что смутил ее, пусть на одно короткое мгновение.
Джесси поняла, что у Люка Уорнека налицо замашки садиста. Раньше ей это не приходило в голову, но сейчас никаких сомнений остаться не могло. Он не допускал ни одного случайного движения, разглядывая ее ледяным взглядом, как покачивающаяся над жертвой кобра. Его темные глаза искали малейшую трещину, малейшее проявление слабости, любой еле заметный признак уязвимости. Люк получал удовольствие от боли и смущения, которые она испытывала.
Но что касается Уорнеков, то, если верить слухам, все это должно было измениться. На сегодня было назначено чтение последней воли и завещания Саймона Уорнека, и впервые за сто лет дела семейной империи могли быть переданы постороннему человеку – женщине, в которой не было ни капли крови Уорнеков, несмотря на то что она носила эту фамилию.
Все эти соображения занимали ум Люка Уорнека, когда он вдохнул затхлый воздух обитого красным деревом офиса Джилберта Стрэттона IV и уселся напротив своей приемной матери и Мэтта Сэндаски.
Приемная мать. У Люка перехватило дыхание, когда он посмотрел на Джесси. Смертельно бледная и неприветливая, она даже не потрудилась взглянуть на него, когда он вошел. Но это не удержало Люка от того, чтобы подметить каждую деталь ее облика. Без макияжа, с зачесанной в обычный пучок львиной гривой волос, она напоминала христианскую мученицу во время нашествия гуннов.
Черный костюм с узкой юбкой слишком сильно подчеркивал ее бледность, но, несмотря на это, ей удавалось выглядеть удивительно сексуальной. По крайней мере, для Люка. Он с трудом отвел взгляд от ее длинных изящных ног в шелковистых чулках. Эти ноги были слишком большим искушением. Сведенные вместе, они вызывали мысль о том, против чего на первый взгляд протестовали – о сексе.
Джесси было бы неприятно узнать, что ему в голову приходят исключительно мужские фантазии, страстные и эротичные. Ее строгая манера держаться только возбуждала его еще больше. Люку с трудом удавалось убедить себя в том, что эта ледяная особа и та озорная девчонка, с которой он дружил в детстве, – одно и то же лицо. Однако все эти мысли не мешали ему страстно желать того спора, который грозил разразиться через несколько минут. Возможно, это подстегивало его еще больше.
– «Я, Саймон Уорнек, находясь в здравом уме и твердой памяти, объявляю свое окончательное волеизъявление…»
Джил Стрэттон начал читать документ. Люк заставил себя переключить внимание на завещание поражаясь собственному бесстрастию. Слушая, как громко оглашают последнюю волю Саймона, он не чувствовал ничего, за исключением презрения к извращенным идеям этого человека. Но даже это ощущение сегодня было притуплено.
Возможно, полное равнодушие со стороны единственного сына было самой подходящей судьбой для покойного Саймона. Это лишало его власти. Много лет назад возмездие стало смыслом жизни для Люка, но сейчас он чувствовал себя удивительно опустошенным, как будто в последние несколько дней произошел какой-то загадочный катарсис. Что случилось с тем черным гневом, который он приберегал для собственного отца? Неужели мщение потеряло для него свою привлекательность? Или он просто перенес свою враждебность на Джесси?
– «Я передаю и завещаю Джесси Флад-Уорнек…»
Люк поднял глаза и нимало не удивился тому, что Джесси даже не шелохнулась и сидела спокойная, как манекен. Ее самообладание было настолько полным, что ему показалось, будто она даже не дышала, пока Стрэттон читал первый пункт завещания Саймона.
– «…моей жене и верному соратнику, которая однажды рисковала своей жизнью только для того, чтобы спасти мою, и которая неоднократно проявила себя как человек великой смелости и еще большего великодушия, которая в течение всего нашего брака охраняла мое физическое здоровье и благополучие…»
Со странным спокойствием Люк слушал, как Джесси передавалось все, что по праву рождения должно было принадлежать ему. Саймон не просто назначил ее душеприказчицей – он завещал ей все недвижимое имущество – «Эхо», прибрежную виллу в Малибу и городской дом викторианской эпохи в Пасифик Хайте. Кроме того, Джесси получила львиную долю личной собственности Саймона и его бизнес, включая самый крупный бриллиант в его короне – контрольный пакет акций в «Уорнек Комьюникейшенс». Словом, вдова получила все – кроме, разве что, луны с неба.
Затаив дыхание, Люк дослушал эту часть завещания до конца. Мышцы его груди так напряглись, что одна мысль о том, чтобы вздохнуть, причиняла ему боль. Но ни ярости, ни зависти он не чувствовал. Только любопытство – жгучее, почти не поддающееся контролю разума любопытство. Как же ей это удалось? Каким образом она завоевала любовь и доверие мужчины, который в принципе не был способен на эти чувства? Это был парадокс, величайшая загадка из всех, какие жизнь когда-либо ставила перед Люком.
В прочих пунктах говорилось об открытом на имя Мелиссы счете, доступ к которому она получит в день своего двадцатипятилетия, и о солидном пакете акций, завещанном Мэтту Сэндаски – «моему лучшему другу, доверенному лицу и самому способному подчиненному».
Люк откинулся на спинку стула, сложив руки. От внезапного напряжения, которое потребовалось для того, чтобы восстановить контроль над собой, у него свело челюсти. Зависти к Джесси, на которую свалилась такое неожиданное богатство, он не испытывал; весь его гнев был направлен на человека, который занял его место в завещании отца. Никакой личной неприязни к Мэтту Сэндаски у Люка не было, он просто хотел стереть его с лица земли только за то, что он вообще на ней появился.
Сам Сэндаски казался более чем удовлетворенным щедростью Саймона, Он повернулся к Джесси и пожал ей руку. Люк заметил в этом жесте что-то собственническое. Было ясно, что он рассчитывает не только на деловые отношения со вдовой Саймона и даже не только на дружбу. Этот человек подготавливал почву. Люк всегда был уверен в том, что в мужчине самой, природой заложен нюх на соперников, словно издававших невидимые импульсы. Как бы иначе выжил человеческий род? Сэндаски поставил перед собой грандиозную цель. А почему бы и нет? Он хотел приобрести не просто жену – он хотел приобрести империю.
Люк решил, что, покинув этот музей, отправится в бар и хорошенько надерется. Мэри Гринблатт все утро посылала на его «ноутбук» факсы, касающиеся сделки с «Рэнкомом». Современная техника позволяла ему общаться со своей главной помощницей на расстоянии, но даже Мэри, которая никогда никого не ждала, сегодня подождет Люка Уорнека. Он не напивался с той ночи, когда убили Хэнка Флада, но сейчас ему представился хороший повод.
– «И, наконец, Лукас Саймон Уорнек…», – вдруг провозгласил Стрэтгон.
Люк взглянул на адвоката с внезапной настороженностью. Он и не думал, что в завещании будет посвященный ему пункт, особенно после того, как Джил пытался отсоветовать ему присутствовать.
– «…мой единственный сын и единственный находящийся в живых кровный родственник, которого я перестал считать своим сыном и лишил наследства больше десяти лет назад и который, очевидно, решил, что его единственной целью в жизни является противоречить мне и разочаровывать меня. Лукасу я оставляю только мое сожаление о том, что мы с ним находились в такой вражде, и акварельный портрет его – матери Фрэнсис Ситон Уорнек, который висел над камином в гостиной „Эха“. В отличие от меня, она была способна терпеть его физические и нравственные недостатки».
Услышав это, Люк испытал приступ боли, смешанной с яростью. Нравственные недостатки?
Приятно было слышать это от человека, который снял портрет Фрэнсис Уорнек со стены больше двадцати лет назад только потому, что она умерла не так, как, по его представлениям, должны умирать добропорядочные женщины. Люк не раз спрашивал себя, до какого же состояния нужно было довести его мать, чтобы та перепутала дозу своих таблеток.
Ничего, кроме отвращения, эти донесшиеся из-за гробовой доски слова у Люка вызвать не могли. Он встал, и все присутствовавшие немедленно повернулись к нему. Джесси мгновенно очнулась, настороженно глядя на него, а Сэндаски выпрямился, словно приготовившись к прыжку. Даже Стрэттон вышел из своего транса и перестал монотонно бубнить. Было ясно, что все они ожидают от него какого-то взрыва, может быть, даже угрозы оспорить завещание. Однако у Люка на уме было нечто гораздо более интересное, но он не собирался обнародовать свои планы здесь и сейчас.
– Промотай то, что получила, – обратился он к Джесси. – Что до меня, то я намерен отправиться в ближайший бар, чтобы подумать о своих нравственных недостатках.
***
Влажным ватным тампоном Джесси задумчиво размазывала по щекам очищающий тоник с запахом лимона. Она давно поняла, что лучшим способом пережить сложную ситуацию было заняться чем-нибудь совершенно бессмысленным. Но очищение лица от накопившейся за утро грязи не позволяло ей отвлечься от нелегких мыслей. Ее кожа была безупречно чиста, а на туалетном столике выросла гора мокрой ваты, но в голове у нее царила полная неразбериха. Она до сих пор еще не отошла от того, что произошло сегодня утром в офисе Джила Стрэттона.Стоило ей увидеть входящего в кабинет Люка, как она приготовилась к неприятной сцене. Однако, вместо того чтобы пойти на открытый скандал, он был очень задумчив и вел себя на удивление тихо, как будто выжидая. Но беспримерно жестокие слова о его матери выбили из колеи всех, и в первую очередь – самого Люка. По природе Джесси была не способна прощать. Она не могла себе этого позволить, но сверкнувшая в его глазах боль опечалила ее. Ей даже захотелось как-то его утешить, но возможности сделать это у нее не было. Он выскочил из комнаты так быстро, что Джесси едва дух успела перевести.
Она взяла с туалетного столика хрустальную бабочку и начала машинально постукивать пальцами по ее крылышкам. Сочувствовать Люку Уорнеку было нельзя – ни секунды. Тем не менее Джесси сама прекрасно понимала, каково потерять близкого человека в таком раннем возрасте. Ее мать, Линетт Флад, сбежала, бросив своего мужа и двух дочерей, когда Джесси было восемь лет.
В воспоминаниях Джесси мать представала тихой и достаточно застенчивой женщиной, которая из сил выбивалась, чтобы утихомирить своего требовательного и порой весьма воинственно настроенного супруга. Удавалось ей это весьма редко. Хэнк Флад ни разу ее и пальцем не тронул, но под действием его постоянных – упреков и нравоучений у Линетт развилась чудовищная неуверенность в себе, и она стала похожей на закрытую раковину. Джесси часто думала, что Хэнк намеренно стремился лишить свою молодую жену ее задумчивой красоты и держать в состоянии психологической подавленности, чтобы она от него не ушла.
Но Линетт удивила его. Она удивила всех. Отправившись в один прекрасный день по магазинам, она не вернулась. И Джесси, и Шелби нашли под подушками записки от матери. В полном тоски и стыда письме, обращенном к младшей дочери, Линетт умоляла ту понять мотивы ее поступка: «Пожалуйста, поверь, что я делаю это в целях спасения своей жизни, – писала мать. – Хэнк никогда меня не отпустит, но в душе он хороший человек, и тебе будет лучше остаться с ним, чем убежать со мной».
Убежать. Джесси больше всего на свете мечтала убежать куда-нибудь со своей печальной и прекрасной мамой. Линетт подписала письмо «Погибшая Бабочка».
Тогда Джесси совершенно не поняла, что произошло. Она была напугана и чувствовала себя очень одинокой. Мать свою она за это возненавидела. Но постепенно она осознала, что отчаянные поступки, которые иногда совершают люди, вызваны либо великой смелостью, либо мрачной решимостью. Наверное, в уходе ее матери было и то и другое.
Прежде чем поставить бабочку на место, Джесси на секунду прижала ее к щеке, и холодный хрусталь немного остудил горящее лицо. После исчезновения матери в сердце у нее осталась пустота, заполнить которую было нечем, но в глубине души она знала, что должна простить, погибшую «Бабочку». Наверное, Линетт Флад даже не понимала, на какой ад обрекает своих дочерей, оставляя их на попечение приемного отца. Помимо того, что Хэнк достаточно много пил, никто и не подозревал о том, какое чудовище скрывается в темном сердце этого человека почти двухметрового роста – или какой жестокий конец ожидает его одной холодной ноябрьской ночью. По крайней мере, Шелби об этом явно не догадывалась, к ее вечному сожалению.
Встав из-за туалетного столика, Джесси подошла к шкафу розового дерева и достала оттуда джинсы и свитер – одежду для работы в саду. Дом начал казаться ей тесным, и Джесси почувствовала, что ей необходимо выйти на свежий воздух. Развязав пояс кимоно, она вдруг услышала резкий звук в соседней комнате – как будто кто-то открыл и закрыл комод.
– Джина? – крикнула Джесси, снова запахивая полы кимоно и спуская замерзшие голые ноги на теплый ковер. Это была явно не няня. Джина никогда не вошла бы в комнату, не постучав, разве что в исключительном случае.
Завернув за угол коридора, ведущего в собственно спальню, Джесси застыла на месте. Пальцы ее ног были погружены в мягкий ковер, подобно якорю, который должен был удержать ее. Сначала она увидела его обувь – пару потертых ковбойских сапог, которые Люк преспокойно положил на ее инкрустированный панцирем черепахи комод. В первый момент Джесси возмутилась, а потом почувствовала раздражение из-за того, что ее застигли врасплох. Как только стало ясно, что в соседней комнате кто-то находится, она должна была понять, что это он. Кто еще из домочадцев мог так бесцеремонно нарушить ее покой?
Люк развалился на кушетке рядом с камином, изучая фотографию в серебряной рамочке. Он оперся на одну ногу локтем, рукава-реглан его черного джемпера были закатаны – Люк представлял собой прекрасную модель для рекламы повседневной мужской одежды. Лицо его выражало скептицизм и презрение, но Джесси заинтересовало не это, а фотография. Это был их с Саймоном свадебный портрет, который она давным-давно убрала с глаз долой. Для того, чтобы найти его, Люк должен был перерыть все ящики ее секретера.
– Я тоже очень люблю пышные церемонии, – сказал Люк, поднимая глаза, как будто знал, что она все это время была здесь. Его полуприкрытые черными ресницами глаза внимательно осмотрели всю ее фигуру, заметив и наспех завязанное кимоно, и непричесанные волосы.
Призвав на помощь весь свой самоконтроль, Джесси сумела проигнорировать этот оценивающий взгляд. Пожав плечами с полным безразличием, как будто вся эта сцена очень ее раздражала, она обратилась к Люку, как обратилась бы к неисправимому подростку, который только и делает, что досаждает старшим.
– Что ты делаешь в моей комнате? – с достоинством спросила она.
Люк продолжал изучать фотографию с каким-то упорным интересом.
– И где происходило это священное событие? В саду усадьбы? Это что там за деревьями – наш бельведер?
Джесси молчала, не желая ничего объяснять про свой стремительный и неудачный брак с его отцом. Да, он был заключен здесь, в саду «Эха», всего лишь при двух свидетелях – Мэтте Сэндаски и Роджере Мэткалфе, студенте колледжа, которого Мэтт рекомендовал в качестве управляющего и сторожа.
Люк развернул фотографию, чтобы Джесси лучше было видно.
– Вы выглядите не слишком воодушевленной, миссис Уорнек, – тихо заметил он. – Разве день, когда девушка выходит замуж, не должен быть самым счастливым днем в ее жизни?
– На дворе девяностые годы, – ответила Джесси. Ей не хотелось смотреть на фотографию – она слишком хорошо знала, что имеет в виду Люк. Портрет в изысканной рамке скорее подчеркнул всю мрачность этого события, чем скрыл ее. – Кроме того, меня трудно было назвать девушкой.
С этими словами руки Джесси сжались в кулак, и она сунула их в карманы кимоно, твердо решив скрыть свое раздражение.
– Я хочу, чтобы ты ушел, – сказала она.
– Мне это прекрасно известно. У тебя сегодня был напряженный день – не так-то просто за один день оказаться обладательницей миллионов Уорнека. Ничего удивительного, что тебе хочется отдохнуть.
– Ничего, я переживу.
– Я и не сомневаюсь. – Люк положил фотографию картинкой вниз на кресло рядом с собой. Усевшись поудобнее, он положил руку на его спинку и скрестил ноги на столе, как будто заявляя о своем праве собственности на все, находившееся в спальне, и, в частности, на Джесси. Особенно на Джесси. Он смотрел на нее, невинно наклонив голову, но в глазах у него горела темная угроза. Люк словно сгорал от мужского любопытства и пытался послать ей недвусмысленный сексуальный импульс. Джесси поняла, что он ей не подчинится, потому что у него совсем другие планы. Кроме того, он явно пришел сюда не для того, чтобы обсуждать достоинства и недостатки семейной фотографии.
Расставленные в спальне корзины источали запах роз и цветов апельсинового дерева. На мгновение Джесси ослепил отражавшийся от дверей на террасу свет. Чувства ее обострились, и она попыталась проанализировать ситуацию. На дальней стене висела панель интеркома, и Джесси инстинктивно глянула на нее.
– Слишком далеко, – сказал Люк, словно читавший ее мысли. – Ты не сможешь до него добраться.
Она настороженно повернулась к нему.
– Может быть, лучше присядешь, Джесси?
– Зачем?
Он пожал плечами, явно получая некоторое жестокое удовлетворение от того, что смутил ее, пусть на одно короткое мгновение.
Джесси поняла, что у Люка Уорнека налицо замашки садиста. Раньше ей это не приходило в голову, но сейчас никаких сомнений остаться не могло. Он не допускал ни одного случайного движения, разглядывая ее ледяным взглядом, как покачивающаяся над жертвой кобра. Его темные глаза искали малейшую трещину, малейшее проявление слабости, любой еле заметный признак уязвимости. Люк получал удовольствие от боли и смущения, которые она испытывала.