Фраерман Рувим Исаевич. Дикая собака Динго

   Таня вышла к ним из угла.
   – А танцевать у тебя можно? – спросили девочки, хотя с мороза глаза их еще ничего не видели и лица были красны.
   – Можно. Сегодня все можно! – сказала Таня. – Я сейчас заведу патефон.
   Громкая музыка заполнила весь дом, как солнцем залила его звуками, набила до самой крыши.
   Потом пришел отец с Надеждой Петровной. Он несколько раз обнял Таню и поздравил ее с праздником, а Надежда Петровна подарила ей торбаса и дошку, всю расшитую бисером.
   А Коли не было.
   И мать спросила:
   – Где же Коля?
   – Вот упрямый мальчишка! – сказал отец. – Ни за что не хотел идти с нами вместе. У меня, говорит, есть свой собственный подарок для Тани, я принесу его сам.
   Вслед за ними пришел Филька с отцом, с матерью и с тремя маленькими братьями, на собаках приехавшими к нему в город. Все они были смуглы и стали в ряд перед Таней, поклонившись ей, как хозяйке, низко. Потом все, как один, вынули из карманов платки, сложенные вчетверо, и вытерли ими носы. И охотник гордился их поведением, а мать спокойно курила трубочку, обитую медными гвоздями. И гвоздики эти блестели при свечах.
   Детей поднимали на руки, и Таня целовала их всех без разбору, изредка оглядываясь на свою мать. Та весь вечер стояла рядом с Надеждой Петровной, держа ее под руку, хотя Таня уже несколько раз пыталась их разлучить: то просила подержать ей дошку, то помочь надеть торбаса. Но каждый раз, с улыбкой потрепав Таню по плечу, мать возвращалась на свое место к Надежде Петровне, дружелюбно беседуя с ней.
   Гости снова попросили танцев.
 

 
   Таня подошла к патефону, радуясь, что может хоть на секунду повернуться ко всем спиной.
   Она усердно крутила ручку, и черный сверкающий круг вертелся перед ее глазами, и, трудолюбивая, как лошадь, ходила по своей борозде игла. Она пела в три голоса и пела в один, она играла, играла, словно целый хор медных труб и флейт, как светлые духи, поселился на ее острие.
   А Коли не было.
   «Где же он?» – думала с тоской Таня.
   За ее спиной, колыхая маленькую пихту и большой бумажный абажур под потолком, танцевали дети. С ними вместе танцевал отец. Он был очень весел сегодня и плясал прекрасно, приводя детей в восторг.
   – Посмотри же, Таня, – говорила поминутно мать, – ведь это отец танцует!
   – Да, – ответила Таня, – я вижу, мама, он танцует очень хорошо.
   Она смотрела на отца. Но мысли и взгляд ее блуждали. И вскоре она поймала себя на том, что отец, и танец его, и веселье мало привлекают ее внимание сейчас. А ведь совсем недавно сколько и горьких и сладких чувств толпилось в ее сердце при одной только мысли об отце! Что с ней? Она все время думает о Коле.
   «Где же он теперь? У Жени сегодня тоже елка».
   Но тут Филька с братьями начал тихо кружиться, все расширяя круг. Они заносили ноги мягко, чуть поднимая их с полу, и то один из них, то другой звал к себе Таню. Они танцевали танец, какой обыкновенно танцуют веселые эвенки на песчаном берегу Тугура в час, когда восходит над лесом луна.
   Таня вошла в их круг. Она танцевала, поминутно поглядывая на дверь.
   – Молодцы! – крикнул восхищенно отец. – Черт возьми, мы будем сегодня веселиться! Таня, попроси у мамы вина. У меня есть еще для вас подарок.
   Мать сказала:
   – Отец, не сходи с ума. Вина им нельзя.
   – Я знаю твердо только одно, – сказал отец, – нельзя есть волчьих ягод. Но вина по капельке можно.
   – По капельке можно, – повторили за ним разом дети.
   И нянька внесла на большом подносе бутылку сладкого вина. А вслед за нянькой вошел совсем молодой красноармеец Фролов. Он был в тулупе шофера, улыбался всем хитрой улыбкой, а в руке у него было ведро.
   – Фролов, дружок, – сказал отец, – покажи-ка наш подарок ребятам.
   Дети сами заглянули в ведро, но увидели там только снег.
   – Что это? – спросили они. – Тут снег, и больше ничего не видно.
   – А вот сейчас, ребята, – сказал Фролов.
   И, запустив руку в ведро, он вытащил из-под снега большой апельсин, потом еще два и еще. Дети криками встретили эти плоды. Они брали их в руки и тотчас же клали назад, потому что апельсины были тверды и холодны. Держать их было трудно, как железо, долго лежавшее на морозе.
   – Погодите, ребята, – сказал со смехом отец. – Их надо сначала разморозить. И тогда – даю слово – они понравятся вам.
   Он опустил апельсин в холодную воду, и на поверхности его через мгновение выступил лед. Он покрывал его тонкой коркой, и апельсин блестел, как шар, висевший на маленькой пихте. Отец ударил по корке ножом, она раскололась на части, и из осколков льда, тающих быстро на ладони, вышел круглый и свежий плод. Незнаком и чудесен на севере был его запах и цвет. И маленький брат Фильки боялся его и не ел.
   Сам же Филька принес свой апельсин отцу.
   – Съешь его, – сказал охотник, без всякого удивления глядя на этот странный плод. – Он подарен тебе друзьями, и в нем не может быть никакого вреда. Но не будь он такой большой, я принял бы его за ягоду, упавшую с рябины на землю, и почистил бы им свою новую трубочку, на которой медь так быстро тускнеет от холода в нашем лесу. Однако, – добавил он с достоинством, – рябина у нас тоже бывает крупна перед морозом.
   Он отстранил апельсин рукою. Он был уже стар и ничему не желал отдавать предпочтение, ничему, что не росло в его родном лесу.
   Тогда Филька сунул свой апельсин за пазуху, чтобы поделиться им с Таней. Ничего не мог он съесть один – ни сладкого корня, который находил в лесу, ни весенней заболони лип, ни шмелиного меду, ни кислого сока у муравьев.
   Но Тани не было в толпе ее гостей. Куда она ушла? Что с ней? Она была сегодня печальна.
   Филька заглянул в другую комнату, где было темно и на кроватях лежали шубы. Ее и тут не было. Тогда он отправился на кухню и в сенях увидел Таню. Она незаметно пробиралась к дверям. Она была уже в дошке и, нагнувшись, затягивала у щиколотки ремешки своих новых торбасов.
   Филька молча отодвинулся, заслонив ее от взглядов гостей.
   Таня вышла на крыльцо. Воздух столбами подымался вверх и на страшной высоте превращался в тонкие облака, волочившиеся по освещенному небу. И сквозь них, точно сквозь прозрачное стекло, затуманенное дыханием, виднелась небольшая холодная луна.
   Таня ступила на снег, стараясь не скрипеть. Легкая сверкающая мгла посыпалась ей на плечи, на лицо. Она провела рукой по своей непокрытой голове и вышла за ворота. Она бегом пересекла улицу и остановилась у дома, где жила Женя. Он был весь окружен сугробами.
   Таня присела на снег и посидела немного, стыдясь заглянуть в окно. Потом забралась на сугроб. Окно приходилось как раз перед глазами. И сквозь стекло был виден свет, похожий на луну смутной своей белизной. Это горели свечи на елке. И вокруг нее двигались дети. Тени их проплывали мимо неподвижного взора Тани, и в каждой она узнавала Колю.
   Голова ее пылала на морозе. А она все глядела. И тени плыли и плыли, как в сумрачном царстве воды. И только одна оставалась неподвижной, более глубокая и черная, чем другие, – тень огромной рыбы с опущенным хвостом. Но и она вскоре поплыла. Она двигалась то вверх, то вниз, то становилась косо поперек всего стекла. И даже пузырьки, которые она выпускала изо рта, были отлично видны.
   «Что это? – с диким страхом подумала Таня. – Ах, это аквариум Жени, который стоит на окне».
   Но вот чьи-то темные руки протянулись к окну, и рыба исчезла. Исчезла и вся волшебная картина, долго занимавшая Таню. Кто-то спиной заслонил окно.
   Близко стукнула дверь на крыльце. Таня быстро присела. Она соскользнула с сугроба и, перескакивая через снег, через лед, через мерзлые доски палисада, помчалась прочь. Она бежала бог весть куда, блуждала без направления, пока волнение ее не утихло. Но какая глубокая грусть все еще теснила ее существо!
   Таня не решалась войти в свой дом. Она постояла еще у себя во дворе под забором за стволом березы, скрывавшей ее от всех.
   – Что со мной? – говорила она, неизвестно к кому обращаясь. – Что со мной? Откуда это все, скажите мне кто-нибудь!
   Береза молчала, и шумела одна только ель, неохотно пропуская сквозь хвою холодный воздух.
   Филька вышел без шапки на крыльцо и тихо окликнул Таню.
   Она не отозвалась. Он выглянул даже за калитку и побрел назад. И только когда он скрылся, Таня вернулась в дом. Она вошла в свою комнату, где дети по-прежнему кружились вокруг ее отца. А на стуле стоял Коля и менял догоревшие на пихте свечи. При виде его у Тани не хватило дыхания. Она покачнулась. Волосы ее были влажны от инея, вся одежда в снегу.
   – Таня, где ты была? – спросил с тревогой отец.
   – Я выходила на улицу подышать. У меня закружилась голова.
   – Так иди же приляг на мою постель, – сказала мать.
   Коля соскочил со стула и подошел к Тане совсем близко.
   – Подожди, – сказал он, – я хочу показать тебе свой подарок. Я ходил за ним далеко к знакомому китайцу.
   Он принес ей сначала целую кучу мотылей – тонких червячков, более красных, чем ягоды лесного шиповника. Она положила их на лежанку, где сушились дрова. Затем он показал ей маленький аквариум, в котором плавала золотая рыба. Она была большая, с опущенным хвостом, похожим на длинное платье. Она толкалась в стекло. Она едва помещалась в своих прозрачных стенах. Листики зелени плавали сверху на воде.
   Таня сказала:
   – Ты ходил за ней к китайцу? Это совершенно напрасно. Я не держу, как Женя, рыбок за стеклом на окне. Придется ее зажарить.
   Коля сдвинул брови, глаза его стали темней, непроницаемей. Он как будто не слышал слов Тани. Только руки его ослабели, аквариум закачался, рыба, плеснув хвостом, всплыла наверх, и несколько капель воды пролилось через край на пол.
   Коля подошел к старухе, весь вечер стоявшей в дверях.
   – Няня, – сказал он, – зажарьте эту рыбу с картошкой, Таня просит.
   – Да, да, – сказала Таня, – зажарьте ее, няня. Она очень вкусна. Она из породы карасевых.
   И, подойдя к отцу, она взяла его за руки:
   – Папа, мы будем с тобой сегодня много танцевать. Ты хорошо танцуешь.
   И вот ноги ее, так много пробежавшие сегодня по сугробам и по снегу, снова начали двигаться – теперь уже по гладкому полу. Она поднималась на цыпочки, чтобы закинуть руку на плечо отца. И когда голова ее, немного запрокинутая назад, уставала, Таня нагибалась и лбом прижималась к его рукаву. А руки отца слегка покачивали ее. Она склонялась туда и сюда, как речная трава, выросшая на тихом течении. И он был счастлив, улыбался. Наконец-то он был вознагражден за свои старания, которые, казалось ему, сегодня были напрасны, за свои богатые подарки, за веселую пляску, за апельсины во льду, за несколько капель вина, которые разрешил он выпить детям.
   Мать расхаживала среди гостей, тоже счастливая. Хотя каждый шаг ее был сдержан, но лицо наполнено живостью, и даже голос у нее был другой.
   Таня танцевала и с матерью, и с Надеждой Петровной и, устав от танцев, остановилась в углу за своим разукрашенным деревцем.
   Рядом с ней у окна стоял одиноко Филька. О нем она совсем забыла: за весь вечер не сказала ему ни слова.
   Филька несколько раз позвал ее. Она подняла на него свой рассеянный взгляд.
   – А завтра кто-то с Колей пойдет на каток, – сказал Филька.
   – Ты, что ли? – спросила Таня.
   Филька покачал головой.
   – Так кто же?
   – Женя.
   – А-а…
   Таня схватилась за деревце. Оно закачалось под тяжестью ее руки, и серебряный шарик упал и разбился о пол. Таня наступила на осколки ногой.
   – Что еще просил тебя сказать мне Коля?
   Но Фильке уже стало жалко ее.
   Его лицо, темное, как у отца и братьев, блестело при свете свечей. Он сказал:
   – А я могу свечку съесть.
   Таня молча смотрела на него. А Филька на самом деле снял с пихты горящую свечку, задул ее и начал жевать.
   Таня пришла вдруг в себя.
   – Что ты делаешь, Филька? – закричала она. – Может быть, это вредно!
   – Что ты, Таня, это вовсе не вредно, – сказал Филька. – Это немного невкусно, но зато смешно. Правда, смешно?
   Действительно, Таня не могла удержаться от смеха.
   А на глазах у Фильки загорелись слезы. Они, точно огоньки, светились из-под его толстых век. Он все жевал и жевал.
   «Почему он как будто плачет?»
   Таня огляделась вокруг, но не нашла никого, кто заставил бы Фильку плакать.
   «Может быть, в эти детские свечи подмешивают какое-нибудь горькое вещество?»
   Она силой отняла у него свечу.
   – Ты заболеешь, Филька, – сказала Таня. – А ведь утром я хотела пойти с тобой в школу на спектакль. И зачем ты, – добавила она, – показываешь детям глупые примеры? Посмотри.
   Рядом с Филькой стоял его маленький брат и тоже жевал свечку. Но он, по-видимому, не испытывал при этом никакой горечи. Его лицо с широкими скулами было только лукаво и выражало в полной мере удовольствие. А в руках он держал апельсин.

XV

   Гости ушли после полуночи, и Таня всем пожелала счастья: своим дружным и недружным подругам, и охотнику, и Фильке, и отцу, и матери, и Надежде Петровне.
   И Коле сказала:
   – С Новым годом, Коля! Будь, друг, счастлив, и забудем об этой глупой рыбе.
   Она решила больше не думать о нем.
   А среди ночи Таня проснулась в страхе. Из личинок, которые она вчера положила на лежанку, вывелся молодой комар. Может быть, это был и старый комар, отогревшийся среди мотылей на печке, но только он ожил вдруг и зазвенел.
   Это было так страшно! Он звенел среди ночи зимой, когда ему вовсе не следовало звенеть.
   Таня сидела на кровати, глядя в темноту, и слушала этот звон, это трепетание комариных крыльев, а сердце ее стучало громко, словно колотушка ночного сторожа.
   Неужели этот жалкий звук мог ее так испугать?
   «Надо его убить», – подумала Таня.
   Но комар пропищал еще немного и замолк. Он умер сам.
   Таня же снова заснула и утром проснулась с радостью.
   Мать уже ушла в больницу на дежурство, но и это не огорчило Таню. Какое раздолье было у нее на душе, как легко ее тело – оно как будто совсем потеряло свой вес.
   «Что это, – думала она, – каникулы? Или, может быть, в самом деле любовь, о которой без всякой совести говорит толстощекая Женя? Ну и пусть любовь. Пусть она… Но я буду с ним сегодня танцевать на елке. И я пойду на каток. Я им вовсе не буду мешать. Я постою там с краю за сугробом и посмотрю только, как они будут кататься. И, может быть, у него на коньке развяжется какой-нибудь ремешок. Тогда я завяжу его своими руками. Да, я сделаю так непременно».
   И пока Таня мылась и завтракала, она все думала об этом. И глаза ее сияли, новым впечатлением казался ей каждый шаг, каждое движение руки.
   Она наточила коньки, перевязала их крепко ремешками и позвала с собой старую собаку, бросив ей на снег кусочек сахару. Та поискала его, тычясь мордой в разные места, но при своем слабом нюхе так и не могла найти.
   И все же бедный Тигр на этот раз пошел с ней. Но, как потом рассудил он своим стариковским умом, это было совершенно напрасно. Они зря простояли целый час на реке у катка, прячась за каждый сугроб. Никого они не встретили здесь. Пусто было вокруг. А то, что увидал он внизу на реке, было даже опасно. Из-за дальнего мыса, покрытого лесом, тихо крался ветер, краем задевая скалы и с шипением сдувая снег с камней.
   Так простояли они с Таней довольно долго и пошли назад. Но едва только поднялись наверх по тропинке позади рыбачьих изб, как тотчас же увидели Колю. Он шел, поддерживая Женю, а она сгибалась, скользила по ледяным дорожкам, раскатанным рыбацкими детьми. И у обоих были в руках коньки.
   Таня свернула налево в переулок и притаилась за домом, сунув свои коньки в сугроб. Тигр присел рядом, подняв на нее глаза. Он не мог ее понять.
   Вот уж и Коля прошел мимо, ничего не заметив, а она все продолжала стоять. Тигр поскулил немного, лапы его начали дрожать. Он вспомнил запах птичьих костей, которые Коля приносил ему часто, и совесть его заныла. Он с визгом выскочил из-за дома и кинулся вслед за Колей. Тот живо обернулся.
   – Тигр, ты здесь? – сказал он удивленно. – А где же Таня?
   А Таня – вот она, вышла из переулка и стоит: прятаться больше не к чему. Лицо ее заливает яркая краска, более густая, чем это мог бы сделать холодный ветер, еще с утра дувший с восточной стороны.
   – Тигр, – сказала она, – иди сейчас же сюда!
   Коля поклонился Тане и пошел ей навстречу, как попало размахивая своими коньками.
   – Ты была уже на катке, так рано? – спросил он. – А я думал, ты с Филькой пошла на спектакль в школу.
   Таня оставалась неподвижной, отвернув лицо в сторону, и слова плохо повиновались ей, хотя она говорила надменно:
   – Я вовсе не была на катке, ты же видишь, что коньков у меня нет. Филька сказал тебе правду. Мы идем с ним в школу на спектакль.
   Коля посмотрел на руки Тани. Да, коньков у нее не было ни в руках, ни на плече.
   – Так это правда? Отлично! – сказал он. – В таком случае, Тигр, иди сюда.
   Таня громко крикнула:
   – Не смей, Тигр!
   И старая собака осталась на месте, хотя запах вкусных костей не выходил у нее из головы. Она посидела еще немного возле Тани, может быть, даже подумала, что ей делать в таком трудном случае, и, вспомнив, должно быть, про свои собственные дела, бросилась назад в переулок, оставив детей одних.
 

 
   Вслед за ней быстрыми шагами удалилась и Таня.
   Она шла, стараясь не оглядываться назад.
   «Нет, я не буду больше прятаться от Коли за домами и сугробами, – думала Таня, шагая по улице, – не завяжу ему ремешка на коньках, и никогда не нужно этого делать».
   И как мало Таня ни жила на земле и как долго ей еще ни оставалось жить, но она решила во всю свою остальную жизнь даже не вспоминать о Коле, забыть всякую мысль о нем. Ведь есть же на свете радости лучшие, чем эта, и, наверно, более легкие.
   Она их знала раньше, еще совсем недавно ловя форель в реке или слушая звуки горна на линейке в одном ряду с другими. Да и сейчас Филька ждет ее в школе на спектакле, и у открытых ворот толпятся ее старые друзья.
   Наконец, она может просто смотреть по сторонам, ни о чем не думая, может разглядывать свой собственный город. Он тоже доставляет ей радость. Он мал, но, как и она, дружен с ее небом, с черными от хвои лесами, и весною речные орлы любуются им с высоты. Он и теперь, зимой, красив. И он не весь из дерева. Его пристань сделана из камня, и школа ее из камня, и сделан из камня новый дом, в котором плавят золото.
   А сколько новых дорог выбегает к нему из леса и снова убегает в лес, где в самой глубине днем и ночью слышно дыхание высоких труб, виден новый дым над вершинами кедров! А сколько машин проходит через город, обернув цепями свои колеса, чтобы они не скользили по снегу!
   А вот и старый медник тоже проходит через город и кричит на перекрестках: «Лудить, паять!» Весною он носит свой маленький рельс на плечах, а зимою тащит его на веревке по снегу, и он скользит, облегчая его труд, – бежит за медником, как собачка. Кому что надо – скользить или не скользить. Разве это плохо?
   И, проводив глазами медника, стучавшего железом, Таня зашагала шире, быстрее побежала вперед к открытым воротам школы.
   Возле школы толпились дети. Но странно, они не входили, а выходили из ворот. Они с криком бежали навстречу Тане, и она долго не могла понять их слов.
   – Буран, – кричали они, – буран! Никакого спектакля не будет!
   Матери, кутаясь в шубы, хватали малышей за руки и уводили домой. Иных же уводили отцы.
   Из ворот вышла Александра Ивановна, ведя за собой ту самую девочку, чьи резвые ноги так часто пересекали Тане дорогу. А за другую руку учительницы держался маленький мальчик, который, казалось, никуда не хотел уходить.
   Таня внимательно огляделась вокруг. Она подняла глаза и увидела небо, разделенное резко на два разных цвета – черный и синий. Черным оно было левей, на востоке, и стояло там прямою стеной. И флаг на городской каланче летел вперед, тоже прямой, как струна. На город надвигался буран. Он плыл высоко, он еще не опускался на землю.
   Таня посмотрела на воздух сквозь пальцы. Он был темен уже и сгущался.
   «Буран, – с тревогой подумала Таня, – а они на реке».
   – Буран! – крикнула Александра Ивановна. – Возвращайся, Таня, домой. Скажи об этом всем, кого встретишь.
   Но Таня не повернула. Она подбежала ближе.
   – Я не боюсь бурана, – сказала она. – Я помогу вам. Дайте мне девочку, я отведу ее домой.
   – Она живет далеко, у реки, возле барж.
   – Ничего, я знаю, где она живет.
   – Ну что ж, отведи, а я отведу мальчишку. Только смотри поскорей возвращайся домой, – беспокойно сказала учительница.
   – Я сделаю все хорошо, – торопливо ответила Таня, – не беспокойтесь, Александра Ивановна.
   Она схватила девочку за руку, и вдвоем они побежали вдоль длинной улицы, где, несмотря на полдень, хозяйки закрывали ставни на окнах и зажигали в домах огни.
   Они бежали быстро, не останавливаясь, только ветер на перекрестках задерживал их.
   У реки с высоты Таня увидела баржи, занесенные снегом до мачт. А направо – каток. Широкий и ровный лед был чист от снега. По краям его на вбитых кольях висели гирлянды из еловых лап. Они мотались, как снасти на шхуне, застигнутой бурей. А далеко за катком, на реке, на вершинах открытых гор, как цветы, поднимались на тонких стеблях белые крутящиеся вихри. На катке никого не было. Только две крошечные фигурки, держась за руки, катились по краю льда.
   Таня сбежала вниз по тропинке и помчалась вдоль берега, поглядывая то на каток, то на девочку, уже задыхающуюся от бега.
   Она остановилась на секунду.
   – Это наши, – сказала девочка. – Что же ты им не кричишь?
   Но вместо ответа Таня приложила ее руку к своему сердцу:
   – Послушай, как бьется.
   – У меня уши замерзли, – сказала девочка. – Я ничего не слышу. Идет буран, а они катаются. Почему ты им не кричишь?
   И Таня снова не ответила ей. Она подняла ее на руки и понесла в дом, стоящий на самом берегу.
   Через мгновение Таня снова показалась на пороге дома, уже одна. Она прыгнула вниз на лед и пошла меж барж по тропинке, где ноги тонули в снегу. Она решила нисколько не торопиться. Она пойдет еще медленнее по этой тяжелой тропинке. И пусть буран засыплет ей глаза, засыплет и каток, и гирлянды из еловых веток, до самых гор пусть он покроет всю реку снегом. Она не будет торопиться. Она придет на каток и скажет им грубо: «Пора вам опомниться и разойтись по домам. Только не думайте, что я пришла сказать вам это. Я отводила девочку домой и случайно проходила мимо. Это ваше счастье, потому что я вижу – вы оба забыли всё. А если и не девочка, то мне просто нравится гулять здесь, на реке, перед бураном. Можете не верить мне, как вам угодно. Только вы видите – вот я медленно пришла сюда и уйду сейчас, ничуть не торопясь».
   Так бормотала Таня, все ускоряя шаг, пока ноги не понесли ее, точно на крыльях. Она мчалась мимо замерзших барж, и темный воздух гудел в ее ушах. А дорожка оказалась самой короткой из всех. Она вскоре привела ее на каток. Но здесь Таня никого не застала. Она обвела глазами всю реку, берег, дымившийся на высоких местах. И неожиданно заметила Колю близко, почти у самых ног. Он сидел на снегу подле хвойных гирлянд, упавших от ветра, и Женя сидела рядом с ним. Мгла уже подбиралась к солнцу.
   Таня грудью разорвала еловые ветки.
   – Разве вы слепые? – сказала она Жене. – Скоро начнется буран, Александра Ивановна велела, чтобы все шли по домам.
   Но, уже сказав это, она увидела, что Женя и без того испугана: хотя щеки ее были красны, но она вся дрожала.
   – Что случилось? – с тревогой спросила Таня.
   – Это все Коля устроил, – сказала Женя, дрожа. – Ему хотелось покататься со мной на коньках. Но мне страшно, здесь ветер.
   – Зачем ты врешь? – сказал Коля. – Разве не тебе хотелось покататься утром?
   – А разве не ты просил Фильку сказать Тане, что мы утром придем сюда? – сердито ответила Женя.
   Но Таня не слушала их. Она с заботой склонилась над Колей.
   Лицо его было бледно, он держался за ногу, не в силах подняться с сугроба.
   – Уходи ты, глупая, – сказал он Жене. – Уходите вы обе, я останусь один.
   Женя все не переставала дрожать.
   – Я пойду домой, – сказала она.
   Таня взяла ее за плечи, тихо повернула лицом к городу.
   – Уходи, – сказала она. – Только зайди к Фильке и скажи, что мы здесь. Мамы нету дома.
   – Нет, нет, я пойду прямо домой. Я боюсь – скоро начнется буран.
   Женя побежала вверх на гору, рукавом закрывая от ветра лицо.
   Таня опустилась на лед перед Колей, стала развязывать ремни.
   – Ты ушибся? Тебе больно? – спросила она.
   Он промолчал.
   Кругом темнело все: река, и лед, и небо.
   Пальцы ее озябли. Она грела их, изредка зажимая крепко меж колен. Коля старался не стонать. Она протянула ему руку. Он встал и снова опустился на снег.
   – Ты сломал себе ногу? – сказала Таня в страхе.
   – Нет, – ответил Коля, – я только слегка растянул себе жилу. Эта глупая Женя совсем не умеет кататься.
   Потом она услышала его смех, между тем как смеяться ему бы вовсе не следовало.
   Быть может, он смеется над ней, над ее страхом за его жизнь? Может быть, это только притворство и шутка – нога его вовсе не болит?
   – Посмотри на дорогу, – сказал он со смехом, – ведь это Тигр несет твои коньки в зубах. Я так и думал, что ты их спрятала.
   Она поглядела на дорогу.
   Да, это Тигр бежал через лед, таща за ремешки коньки. Он положил их у ее ног и присел рядом, ожидая от нее благодарности. Она провела замерзшей рукой по его холодной шерсти. Но зачем ей теперь коньки и где он взял их? Он, наверно, вырыл их из сугроба за домом. Он тащил их по улице, пугаясь прохожих. И ветер бросал его в снег. Ему, наверно, было тяжело тащить. А все напрасно: ей теперь не нужны коньки.